Соседи

…Утром, в день отъезда в город, мы встали раньше обычного. Машина вот-вот должна была прийти за нами. Но мы думали о ней меньше всего. Так уж случилось, что вышли из дому, словно по команде, не сговариваясь и не глядя друг на друга. Во дворе забыли поздороваться с Прокопом Павловичем, который, вероятно, посмотрев вслед нам, произнес свое: «Хорошо, отлично, даже посредственно» и укоризненно покачал головой.

Светило солнце. В небе пел жаворонок. Кругом зеленела листва. Воздух благоухал. Но мы не замечали этих красот природы. Молча, словно два не друга, идем мы с Ромкой нога в ногу, он справа, я слева, а тропинка змеится между нами. Настроены мы в этот день были решительно.

Светлана, очевидно, заметила нас из окна. Вышла встречать на крыльцо. Мы остановились.

— Светлана, скажи, — начал Ромка.

— …кого из нас ты любишь? — закончил я.

Ее глаза перестали смеяться, темную, пушистую бровь нахмурила. Несколько мгновений пристально смотрела на нас, потом вдруг спросила:

— Это правда, что вас Пятаками зовут?

Остывшие, пристыженные, мы шли обратно. А Светлана еще вслед нам крикнула:

— Пишите, не забывайте!

В перелеске мы с Ромкой остановились, посмотрели друг на друга и… от души рассмеялись. Над собой, разумеется, смеялись.

Рассказчик смолк. Потом, не спеша, выкатил из глохнувшего костерка уголек и начал раскуривать давно погасшую папиросу.

— А дальше что? — в один голос спросили молодые охотники. — Писали Светлане?

— Я — нет. Не догадался… А Ромка? Наверное писал, если через полгода они поженились.

ЛУЧШЕ ПОЗДНО…

ИРИНЕЯ Петровича, деда Иришку, как его называли в Починках, знал каждый. Был это невысокий тощий старик с рыжей бородкой торчком и усталыми выцветшими глазами. Зимой ходил он в рваном полушубке, заячьем треухе и промороженных валенках, которые, заходя в избу, всегда оставлял в сенях, чтоб не оттаяли и не потеряли, как он сам выражался, «свойств непромокаемости и согревательности». Летом его можно было видеть босым, в тяжелых штанах из шинельного сукна и прожженном в нескольких местах ватнике.

Дед Иришка был известен тем, что долго не задерживался ни на одном колхозном деле. Повозит, скажем, несколько дней молоко на завод и начнет уверять: мол, «режь, а душа больше не лежит». Но так как людей в колхозе не хватает, то бригадир Семен Гаврюшов вынужден был давать ему наряды на разные работы. Но и тут старик оставался верен себе: позаготовляет, например, два-три дня колья для изгороди и опять на душу ссылается. «Непутевый с рождения», — отзывался о нем Гаврюшов. Пробовал он деда Иришку просто-напросто «забывать». Подолгу не заходил к нему в избу. В такие дни старик или мастерил бельевые корзины на продажу или днями торчал на речке с удочками. Но был он рыболовом-неудачником. Да и какая может быть удача на нашей Иволге, если после того, как на ней соорудили ГЭС, в омутах остались одни тощие щурята.

Но дед Иришка не бросал свое явно убыточное занятие.

Его жена Дарья, умелая колхозная овощеводка, частенько ругалась:

— Идол, радикулит поймал, ревматизм поймал, разной хвори из тебя хоть тряси, а все не угомонишься. Шел бы лучше косить. Полезнее людям и себе выгоднее.

Дед Иришка на это отвечал:

— Дура, мне, может, процесс более важен, священная дрожь рук, когда клюет… Ничего ты не понимаешь.

— Чего тут понимать, — выходила из себя Дарья. — Обленился. Вон твой бывший дружок, Миша Перцев, одного аванса пятьдесят за месяц отхватил… Сапоги и плащ новехонькие завел. А ты…

— Ты, ты, — начинал тоже сердиться дед Иришка. — Говорено тебе, что у меня нет ни к чему призвания. А без него, прав учитель дорофеевской школы, толку из человека не выйдет. Слушала лекцию, помнишь, что с этим даром родиться надо. Родиться, вникни!

После каждой подобной перебранки дед Иришка забирал удочки и надолго уходил на речку.

Но вот как-то произошло почти чудо. Дед Иришка, идя с рыбалки, повстречал бригадира, загородил ему дорогу удочками.

— Стой, я не чумной, — прохрипел он, держа в левой руке жалкий улов. — Все. Точка. Отрыбачил. Давай работу… У всех в домах жизнь, а тут… Да и совесть меня, может, вот так переломила…

И дед Иришка хряснул о колено удочки и отбросил далеко в сторону трех оскаленных щурят.

Разговор бригадира с дедом Иришкой о работе был серьезным.

— Решил я тебя, Ириней Петрович, рекомендовать на постоянную работу. На ответственную. Хватит тебе быть «куда пошлют». Надеюсь, что на этот раз душа примет назначение. Потому что поверил я тебе.

Дед Иришка стоит перед Гаврюшовым, с ноги на ногу переступает. Он не может понять, о какой такой постоянной да еще ответственной работе ведет речь бригадир. Надо сказать, что всех ответственных постов он ужас как боялся. Причина была. После войны ходил он некоторое время в кладовщиках. А образование у деда какое? Учился четыре года в церковно-приходской и все в первом классе. Потом через несколько лет женился. Вот все его образование и вся, можно сказать, биография, поскольку он из родных Починок почти никогда и никуда не выезжал.

А бригадир между тем и говорит:

— Некогда мне с тобой тары-бары растабаривать и в жмурки играть. Нужен нам дневной сторож на ферму. Согласен?

У деда Иришки тут как бы отлегло от сердца и не отлегло.

— Я не шучу. Работа ответственная. Боремся за молоко, должен сам знать. От тебя многое будет зависеть.

Хотя дед Иришка и привык к тому, что его посылали на самые черные работы, но от предложения бригадира его даже немного скривило. Дневной сторож, или скотник, как называют эту должность в Починках. Хорош ответственный постоянный пост! Хотел он уже отказаться, но вспомнил, что сам напросился на работу, смолчал.

— Скоро начнется стойловое содержание скота, — продолжал бригадир, — работа твоя на ферме будет не очень чтоб тяжелая, но и нелегкая. Главное, в тепле. Похаживай вдоль коровника да метлой помахивай.

И не успел дед Иришка ничего сказать, как Гаврюшов подал ему руку.

Так дед Иришка и стал дневным сторожем. Ферма в Починках хорошая. Из кирпичей построена. Светло, автопоилки и подвесная дорога имеются. Работа у скотника одна — наводить чистоту. Ходит дед Иришка вдоль фермы, клички коров изучает: «Рыдалочка», «Росинка», «Ягодинка», «Ясная», «Зоренька», «Березка»… Словно из стихов или частушек они выписаны.

Но скоро заметил дед Иришка, что не к каждому животному клички подходят. Однажды он сказал доярке Клашке Коваленковой, что корове Ясной явно по ошибке приклеили хорошую кличку.

— Это почему же, Ириней Петрович? — спросила Клашка, прищурив карие глаза.

— Какая же она Ясная, если до ноздрей навозными нашлепками разукрашена. Вот Рыдалочке, это верно, ничего больше такого не остается, как рыдать в руках у такой доярки.

Что тут поднялось! Видать, попал дед Иришка не в бровь, а в глаз. Набросилась на него Клашка. Кричит, что это, мол, не деда Иришки дело вмешиваться в ее обязанности, что, дескать, лучше бы он поухаживал за своей бородой, солому из нее вытряс. Советовала почаще в автопоилки смотреть заместо зеркала и еще другое.

Но дед Иришка не сдался. Взяв метлу на изготовку, словно ружье, он закричал:

— Небось, свою животину, что дома стоит, холишь не так, как Рыдалочку. А почему, я тебя спрашиваю?

Клашка Коваленкова аж побледнела от злости на деда Иришку. Замухрышка, первейший лентяй в Починках вздумал ее учить.

— Представление продолжается, — вдруг услышали доярки чей-то незнакомый голос.

Кто это еще такой? Оглянулись. Стоит позади них парень лет двадцати пяти. Невысокий, в серой кепке, в плаще такого же цвета, доходящем почти до новеньких блестящих калош. Появился он на ферме как раз в то время, когда только что закончилась дневная дойка.

— Крой их, дедок, под занавес, — одобрил незнакомец и заливисто засмеялся.

— Бы, случаем, не из филармонии? — ехидно спросила парня Клашка.

— Нет, из сельскохозяйственного института, — серьезно ответил он. — Буду работать у вас зоотехником.

Зоотехник, не говоря ни слова, взял из рук Клашки подойник и подсел под Рыдалочку. Несколько тонких и редких струек молока ударились в оцинкованное дно.

— Полстакана, а то и полный стакан наберется, — не то сам себе, не то дояркам сообщил он. — У вас на ферме, как мне сказали, двести коров. Если в вымени каждой из них оставить за дойку по сто граммов молока, то можно потерять… двадцать килограммов. За день — шестьдесят. За месяц… тысячу восемьсот… За год… тысячу восемьсот умножить на двенадцать… Получится…

Деду Иришке новый зоотехник сразу же понравился. Неказист на вид, но, видать, мозговит. А считает как! Доярки тоже удивленно смотрели на парня. Доить коров умеет и, наверное, в своем деле не профан. Только Клашка, эта лучшая певица колхозной художественной самодеятельности, хмурила белесые брови, под которыми точечками поблескивали карие глаза.

А зоотехник меж тем продолжал:

— Ладно, вечерком подсчитаем. Соберемся в красном уголке и потолкуем. Простите, я забыл познакомиться: Коноплев… Максим Пантелеевич.

Первым представился зоотехнику дед Иришка.

— Ириней Петрович Колышкин.

С приходом Максима Коноплева распорядок дня на ферме стали строго выполнять. Дед Иришка, после того, как его похвалил зоотехник, из кожи лез, чтоб не ударить лицом в грязь. Как-то утром, уходя на работу, он оказал своей Дарье:

— Сегодня задержусь. Гаси свет до меня.

— С Мишей Перцевым стакнешься?

— Какой там Перцев. У нас вечером учеба… зоотехническая. Первый день. Максим Пантелеевич очень просил меня присутствовать. Говорит, без тебя, Ириней Петрович, ничего у меня не получится.

Дарья улыбнулась. Она привыкла прощать деду Иришке безобидные грешки, вроде страсти кое-когда приврать. Да и сам Колышкин стал вести себя теперь более независимо. Особенно после первой получки, когда он принес жене около пятидесяти рублей, утаив некую толику на «маленькую». И что главное, дед Иришка почти совсем перестал болеть.

— Некогда, — заявил он бригадиру Семену Гаврюшову, когда тот справился о его здоровье. — Подумай, Семен Иванович, доярки принимают меня в свою бригаду. Говорят, раз решили бороться за этот… коммунистический труд, то и старики пусть подтянутся.

— Правильно, Ириней Петрович, — сказал бригадир.

Дед Иришка пришел на ферму довольный. Он с удовлетворением отметил, что с каждым днем на Рыдалочке навозных нашлепок становится меньше и меньше, а Ясная вроде бы не так уже совестится своей клички.

Семен Гаврюшов внимательно следил за Колышкиным. Он все время ожидал, что в один прекрасный день Иришка подойдет к нему и заявит, что «душа перестала лежать» к этой работе. Но шел день за днем, месяц за месяцем, а старик исправно ходил на ферму. Прошло два года.

Недавно в райцентре к автобусной станции подошел плотный, с бородкой торчком, в сером костюме в полоску и такого же цвета плаще старик. Он потоптался на меди кленовых листьев, поставил около ног ядреный ивовый саквояж и, ни к кому не обращаясь, оказал:

— Все едут, все куда-то едут. Думают, машин стало много, то и надо туда-сюда шастать.

— Так ведь и ты, дед, куда-то нацелился, — отозвался конопатый паренек в вельветке.

— Верно, — живо подхватил старик. — Но у меня особ статья. Я еду, доложу вам, по заданию.

— Ответственное, должно быть, задание, — усмехнулся парень. — Не в саквояже ли спрятано?

— Там, мил-человек, там, — не замечая иронии, ответил старик. — А дано оно мне, как бы сказать поточнее… за призвание.

— На печи лежать?

Дед Иришка, а это был он, вместо ответа достал из саквояжа какую-то бумагу, свернутую трубочкой.

— Видишь? — лукаво спросил он парня.

— Ходатайство о пенсии.

— На, посмотри, — подал бумагу дед.

Парень взял бумажную трубочку деда Иришки и вслух прочитал: «Путевка… В дом отдыха…»

А дед Иришка меж тем комментировал:

— Не ехал, но заставили. Бригадир так и сказал: «Отдохни, Ириней Петрович, очень ты нужный для колхоза человек».

ПТИЧКИ НЕБЕСНЫЕ

ПО БЕРЕГУ спокойного, похожего на огромную серебряную монету озера Чары, я подходил к третьей бригаде колхоза, носящего поэтичное название «Ясное утро». Стояла такая прекрасная погода, когда особенно свежо ощущается русская золотая осень. Кругом было столько оттенков света, что, казалось, невидимая рука размельчила солнце и посыпала им землю.

По берегу озера тянулось большое поле озимых. Редкая изгородь, в три жерди, предохраняла посевы от скота. Рожь уже взошла и буйно разрасталась. Я шел и думал о той большой силе жизни, которая скрыта в этих нежных цвета зеленого бархата побегах.

— Куда забралась, окаянная, — вдруг услышал я высокий женский голос. — Все бы ты блудила!

Я оглянулся. В стороне, на пригорке, спокойно паслась на колхозной озими толстобокая с пощербленными рогами коровенка. К ней, размахивая суковатой палкой, подходила маленькая сутуловатая старушка в вязаной кофте. «Я вот тебя!» — грозила она, но корова не обращала на старушку ни малейшего внимания. Вот старушка замахнулась, но не успела палка опуститься куда следует, как корова взбрыкнула, нагнула голову и бросилась на старушку. Дальнейшее произошло в мгновение ока.

Я помог старой колхознице согнать животное с озими и, кивнув вслед удаляющейся коровенке, спросил:

— Ваша?

— Станем мы такую держать, — ответила она и, как показалось мне, даже обиделась.

— Чья же?

— Известно, что не колхозная, — старушка стащила с головы ситцевый платок н поправила седые волосы. — Есть тут у нас один такой… Колхозник не колхозник, а так, одно название. Птичкой божьей народ окрестил. Интересно? Интереса тут мало. Посмотрели бы на него: здоров, как бык, а работает, как распоследний лодырь. Ну, и жена ему под стать. Нигде не работает. Когда-то училась, но в интеллигенцию не вышла, по уму, видать. Да и к колхозному делу не приросла. Живут, что им не жить, лучше любого… птички божий.

Старушка на минуту смолкла, а потом спросила:

— Откуда будете? Я оказал.

— Ах, из газеты… Не часто у нас из газеты бывают. Фамилию свою, родной, скажу, мне бояться нечего. И птичек этих скажу… Только вы их так и назовите, когда писать будете. Верней будет, чем, скажем, Журавлевы.

— Но почему же — птички божий?

Колхозница внимательно посмотрела на меня, потом просто ответила:

— Стишок такой есть о птичках божьих, которые не знают ни заботы, ни труда. Вот и эти им под стать. Только разница есть. Наши колхозные птички ни заботы, ни труда в колхозе не ведают. А для себя знают, где можно полакомиться. Помню, весной Журавлев напросился пахать. Дали ему хорошую лошадь, плуг. И что же думаете? Посадил сбою картошку, а потом: «Спинушку разломило, мочи нет». У таких особливо рука к себе гнется. Выпросил в колхозе поросенка — не заплатил. Взял петуха, мол, курам что-то невесело, не вернул. Отшутился: «Он, мол, к нам в дом вошел». И не стребовали, вот беда! Для себя Омела из белой редьки красный сироп добудет.

Недавно как-то говорю ему: «Ермил Иванович, уж не отморозил ли ты совесть в лютую стужу? Колхоз тебе все дает: недавно бревна для нового дома подвез, а ты — тринадцать трудодней в месяц! Мне шестьдесят, а в работе за молодым гонюсь». Молчит, себе на уме. Махнула я рукой: говорить с ним, что глину жевать.

Колхозница остановилась, о чем-то раздумывая, потом продолжала: