На осколках разбитых надежд

— Поможешь собраться? Хотя… мы же так и не разобрали чемоданы, верно?

— Лея… — начала было Лена, но соседка покачала головой и устало опустилась на стул.

— Помоги мне собраться, Лена. Они вряд ли будут ждать.

Лена перечитала приказ, особенно тот пункт, где было написано, что можно взять с собой, и бросилась в комнату Йоффе. Да, Лея не ошиблась. Никто из них так и не разбирал чемоданы и узлы после возвращения в Минск, поэтому Лена открыла чемодан Леи и, окинув быстрым взглядом содержимое, вынесла тот и пару узлов с верхней одеждой в коридор. И вскрикнула возмущенно, когда один из солдат открыл тот и стал выкидывать некоторые вещи. Узел с пальто Леи с меховым воротником он отставил в сторону, бросив вполголоса своему товарищу, чтобы тот не забыл забрать пальто, мол, пригодится какой-то неизвестной Аннемике.

— Эй, что вы делаете? Зачем вы отставили пальто? — возмутилась Лена, совсем забыв, что едва ли они понимают русскую речь. — В чем она будет ходить зимой? Winter! Winter!

Солдаты переглянулись и засмеялись, словно Лена сказала только им понятную шутку. И этот смех неприятно царапнул Лену, отразился внутри тревожным гулом. Так гудит небо перед налетом бомбардировщиков. Теперь она это знала.

— Она больна. Лея не может идти сейчас, — обратилась Лена к председателю домкома. И потом уже к солдатам, разрываясь между желанием перейти на немецкий, такой ненавистный ей сейчас, и интуитивным страхом показать, что она понимает их речь. Выбрала нечто среднее — смесь языков. — Кранк, понимаете?

— Тиф? — скинул с плеча автомат тут же ближайший к Лее солдат.

— Нет! Нет, не тиф! — испуганно закричала Лена и добавила, когда солдаты немного расслабились, убедившись, что в квартире нет заразы: — Она потеряла ребенка неделю назад. Ей нельзя сейчас куда-то идти. Ей нужно лежать.

— Не мешайте вы им, Леночка, — посоветовал тихо Михаил Львович, пряча взгляд. — Лучше не злить их. Знаете семью Рудерман из первой парадной? У них дедушка не ходячий, инвалид. Пристрелили его без всяких колебаний. Я Леечку провожу, вы не переживайте. Ей бы только дойти до нового жилья.

— Спасибо вам, Михаил Львович, — произнесла Лея, натягивая на плечи легкое летнее пальто. Лена заметила, что ей сложно попасть в рукава из-за слабости рук и поспешила помочь. Она не знала, что еще может сделать сейчас, твердо решив, что завтра же разыщет Лею по ее новому адресу и убедится, что с ней все хорошо, что она устроилась на новом месте.

Ей тогда и в голову не приходило, что Лею переселят в дом за колючей проволокой, где в комнате будет проживать еще несколько десятков таких же несчастных. Потому что новый дом Леи был когда-то конторой, а не жилым зданием. В зале просто натянули на веревках одеяла, чтобы хоть как-то разграничить жилье и создать видимость хоть какую-то видимость уединения. Обо всем этом Лене расскажет Лея в их редкие свидания у ограждения — границы из колючей проволоки, разделяющей людей на тех, кому суждено выживать, и тех, кого немцы открыто обрекли на смерть.

В гетто не было ни электричества, ни воды, ни отопления. Негде было достать продукты питания, кроме скудного немецкого пайка для евреев. Лена надеялась, что Лее предоставят работу вне границ гетто при распределении на бирже. К примеру, у них на швейной фабрике работали несколько евреек, которых каждое утро пригоняли колонной из гетто. Но Лея была слишком слаба в первые недели после переселения и получила работу внутри стен в детском доме для еврейских сирот.

Единственный безопасный путь передачи теплых вещей и продуктов для них был закрыт. И Лена, и сама Лея очень рисковали, когда тайно виделись раз в неделю, как договорились в свою первую встречу, когда Лена пришла к гетто среди остальных минчан, интересовавшихся судьбой бывших соседей и друзей. Однажды Лена даже получила прикладом в спину от полицейского, который заметил, как она передает Лее через проволоку мешочки с горохом и перловой крупой. Спина еще долго переливалась разноцветьем синяка и болела. Тот ноябрьский день вообще выдался неудачным для Лены — на обратном пути на нее налетела толпа беспризорников, которых в Минске после начала войны было множество, повалила на грязную мостовую и выдернула из рук сумочку с талонами и деньгами. В тот день Лена впервые пожалела, что еще жива, настолько велико было ее отчаяние…

Хорошо, что через два дня на обратном пути с фабрики ее остановил Яков Йоффе, проникший тайком в оккупированный город и живший теперь под именем Якова Самойлова. Тянуть и дальше три рта Лена в одиночку бы просто не смогла.

— Ты давно видела Лею? — повторил Яков встревожено, вглядываясь в ее лицо, чтобы подметить любую ложь и одновременно страшась правды.

— Да, давно. В первые недели марта у гетто было очень полицейских, а потом заболела мама. Я хочу сходить в следующий вторник. Как обычно. Мне жаль…

— В начале марта был погром, — глухо проговорил Яков. — Говорят, детский дом… весь. И детей, и персонал. Думал, ты слышала.

Лена не слышала. Вернее, она слышала об очередном погроме, когда в гетто входили айнзацкоманды[11], чтобы в очередной раз принести смерть, но не знала никаких деталей. Она знала, что у Леи было убежище, так называемая «малина», где она укрывалась от погромов, поэтому даже при этих словах Якова надеялась, что и в этот раз соседке удалось избежать расправы.

Детский дом. У Лены сжалось сердце от ужаса при мысли о том, что эти слухи могут быть правдивыми. Со времени образования гетто прошло восемь погромов, счет жертв которых шел на тысячи. И Лена боялась, что это далеко не конец.

— Здесь пара банок квашеной капусты, немного картошки и мешочек гречки, — вытащил из-под прилавка Яков узел. — Еще сахарин и табак для обмена. Как обычно — оставь себе и матери часть, остальное для Леи. Если же она… она…

— Нет, — Лене очень хотелось протянуть руку и сжать ладонь Якова ободряющим жестом, но она не посмела. Это выглядело бы слишком странно со стороны, такое панибратство с сапожником. — Она жива. Она пережила столько погромов. Ты же знаешь, у нее неплохая «малина»…

Глаза Якова вспыхнули снова, словно слова Лены разожгли в нем надежду. Он кивнул ей и повернулся к клиенту, который в этот момент подошел к прилавку. Больше у Лены не было дел на рынке. Она обменяла табак на небольшой кусок сала и поспешила вернуться домой, к матери, на обратном пути завернув в сторону гетто. Может, хотя бы мельком увидит, что там происходит за колючей проволокой. Но, увидев издали, как много отчего-то в выходной день полицейских у ограды, заробела идти с таким продуктовым богатством в узле. Помнила прекрасно, как когда-то один из таких молодчиков, местных в черной форме полицейского, не только обложил матом, но и отобрал все съестное, что было при ней.

«Во вторник. Я обязательно приду во вторник», — утешала себя мысленно Лена, пока шла торопливо домой. Ей было стыдно за свое малодушие, за страх перед охраной, но преодолеть себя она не смогла. Уговаривала свою совесть тем, что ей нужно было заботиться в первую очередь о матери, но это было слабым аргументом.

В кого она превратилась? В кого мы все превратились? Что будет дальше? Эти мысли все крутились и крутились в голове весь остаток дня. Лена уже не верила так слепо, что вот-вот война закончится, а немцев прогонят прочь из Минска. И даже не верилось, что когда-то все было по-другому. Не так, как сейчас.

Что когда-то она танцевала и мечтала о партии Жизели. Что мама была совсем другой. Что можно было в любой момент телеграфировать Коле и узнать, как у него дела. Или вообще пойти на почту и попросить соединить с далекой Пермью, услышать его голос и долго болтать о пустяках, загоняя куда-то глубоко тоску по брату. Что когда-то они вчетвером пили ситро в кухне за здоровье будущего младенца Йоффе, которого Яков и Лея так хотели после потери первенца. Что рядом были Котя и Люша…

Лена с трудом преодолела желание достать из-под кровати коробку с фотокарточками, в которую спешно убрала при сборах и рамки со стен, и толстые семейные альбомы. Что толку доставать из темноты следы того, что безвозвратно ушло?

Наверное, из-за этих мыслей к Лене снова пришел удивительный сон.

Яркие краски лета — изумруд зелени и лазурь неба. Дивный аромат летних цветов, кружащий голову. Мерный стук секундной стрелки на циферблате часов на даче Соболевых. Лена смотрит на эту стрелку, слушая, как в соседней комнате сервирует к обеду стол тетя Шура, как о чем-то тихо разговаривают мама и бабушка Кости. Из распахнутых в сад окон доносится смех Люши и скрип качелей.

— Еще! Еще! — кричит она задорно, и сильная рука старшего Соболева тянет за веревку, чтобы качели взлетели еще выше.

Лена наблюдает, как играет на стене бликами солнце, отражаясь от стекла бокалов и кувшина, в котором тетя Шура ставит охлажденный в подполе компот из свежей вишни. И как эти зайчики бегут по циферблату часов, где бежит секундная стрелка.

Ей пора идти. Лена разыскивает под диваном тканевые туфли, торопится выскользнуть из дома. Иначе она опоздает. Она знает, что секунды бегут слишком быстро. На ходу целует мать в щеку. Та смеется и шутит, что Лене не терпится к своему счастью. Тетя Шура смотрит с хитрецой во взгляде, а старенькая бабушка Кости поднимает руку в странном жесте, будто благословляет ее.

— Лена, до свиданья! — кричит ей вслед Люша, взлетая высоко под ветви старой яблони. Только Соболев не поворачивает к ней головы, когда она пробегает от крыльца к калитке. И ей почему-то на какие-то секунды кажется, что это вовсе не дядя Паша. Этот человек совсем не похож на плотного и коренастого Соболева.

«Глупости! — одергивает себя во сне Лена. — Кому еще тут, на даче, быть?»

Она бежит по узкой улочке между заборами дач, отводя от лица ветки деревьев, что тянут свои руки к ней через ограды. А потом внезапно оказывается не на улице дачного поселка, а в перелеске, выходящем на луг с головками белых цветов. За этим лугом виднеется дорога. Лена знает, что вот-вот там появится то, чего она ждала все время, отмеряя взглядом бег секундной стрелки. Она уже слышит этот ровный журчащий звук, и ее сердце пускается вскачь в груди. Вот-вот он будет рядом с ней. При мысли об этом тут же разливается в душе такая огромная волна счастья, что перехватывает дыхание, будто она накрывает Лену с головой. Ослепительного счастья. От этого счастья так и кружится голова, а сердце бьется в груди, словно шальное.

И вот он появляется на дороге. Черный автомобиль, блестящий зеркальной поверхностью хромированных деталей. Он медленно приближается к ней по дороге, и Лена обхватывает себя руками и чуть покачивается на каблучках в томительном ожидании. Водитель замечает ее, тонкую и хрупкую фигурку в светлом платье на фоне зелени, и нажимает на клаксон. Резкий звук разрывает тишину летнего дня. Лене слышится в нем такое же нетерпение, что не дает ей покоя в эти минуты, и она улыбается широко, понимая, что не одна она так томительно долго ждала этой встречи.

Водитель все гудит и гудит клаксоном, и она спешит шагнуть из тени придорожных деревьев и помахать ему.

Я тебя вижу. Я тебя жду. Очень жду…

Ощущение этого счастья все еще плескалось в груди, когда Лена проснулась от звонкой трели будильника. И было так хорошо, что на какие-то секунды забылось, что все совсем не так — сейчас не лето, а Дрозды уже известны минчанам вовсе не как место летнего отдыха. И что за стеной у нее в соседях немцы.

Лена тщательно хранила в себе это ощущение счастья, такого редкого для нее сейчас чувства. Старалась не обращать внимания на резкую немецкую речь вокруг, на мундиры или повязки на руках полицейских, на монотонность труда в цехе. Она старательно вспоминала каждую секунду из сна и убеждала себя, что все когда-нибудь будет, что привиделось это не просто так. Несмотря на то, что видела во сне тех, кого уже никогда не суждено увидеть в будущем.

— Мертвяков видеть во сне — к худу, — заявила ей Тося, когда сели вместе за грубо сколоченным столом во время обеда, и Лена рассказала подруге увиденный сон. — Так моя мати говорит.

— А моя бабушка все время твердила, что мертвые снятся к перемене погоды, — отмахнулась Лена, не желая слышать иное. То, что противоречило бы ее убежденности, что сон не несет ничего дурного.

— А у этого… у Кости твоего мотор был? — спросила с плохо скрываемым любопытством Тося.

— Он не мой, — неожиданно для самой себя резко отрезала Лена. Но заметив, как нахмурилась подруга, поспешила добавить: — У его отца была служебный «ЗИС». Дядя Паша часто возил нас на автомашине летом на дачу. Костя очень хотел выучиться вождению. Все просил Ивана Иосифовича. Это шофер Соболевых.

— Дай угадаю, — произнесла Тося, собирая в ладонь раскрошившийся хлеб с грубой поверхности стола. — Они успели уехать из города до всего этого, верно? Эвакуировались и думать забыли о вас с матерью. Они все такие. Эти с шоферами…

— Нет! — разозлилась Лена от несправедливого обвинения Соболевых. — Это неправда! Дядя Паша самый честный из всех, кого я знаю! Самый настоящий коммунист! Не смей так говорить о нем! Он выполнял свой долг — занимался эвакуацией завода. Чтобы ничего не досталось… этим!

Она мотнула головой в сторону мастера цеха, который издалека наблюдал за обедавшими работницами. Словно даже во время короткого перерыва их нужно было контролировать.

— Ты ничего не знаешь… ты не знаешь, как это было тогда…

Горло начинало сдавливать от спазма. Лена хватанула воздух раз, другой. Потом дернула ворот платья, расстегивая воротничок. Ей казалось, что он ее душит сейчас, что она вот-вот лишится последнего глотка воздуха именно из-за пуговички у самого горла. А вовсе не из-за того, что в который раз в нем застряли слезы тяжелым комком.

— Тише, тише, — потянулась к Лене через стол Тося и накрыла ладонью руку подруги. Стала поглаживать легонько, пытаясь успокоить и помочь загнать обратно в самый дальний уголок души острое горе. Потому что даже время не сумело притупить его ни на толику. Просто позволяло спрятать где-то глубоко.

Они обе знали это. Обе помнили самые первые дни, когда жизни так сильно изменились.

Нет, Тося была неправа, почему-то убеждала себя раз за разом Лена за работой после обеденного перерыва. Ровный стрекот десятка швейных машин становился неясным фоновым гулом, когда она постепенно погружалась в воспоминания о первых днях войны. Воскрешая в памяти то, что никогда не хотела бы вспоминать.

— … Что случилось, Котя? Что-то с бабушкой? — встревожено спросила мама, сжимая концы шали у горла. Лена замерла на месте, чувствуя, как спадает эйфория от предвкушения этого волшебного дня. Даже Валюша притихла и как-то растерянно смотрела на взрослых.

Костя, бледный, с поджатыми губами, стоял на пороге комнаты. Сжимал напряженно ладони в кулаки и разжимал с явным усилием. Он стоял, прислонившись к косяку, будто расслабленно, но было заметно, что это не так, что сейчас в его теле напряжена каждая мышца. Он словно натянутая струна на скрипке, вдруг подумалось Лене. Того и гляди оборвется вдруг.

И потом все действительно оборвалось. В один единственный миг. Когда на очередной вопрос не на шутку встревожившейся от его вида Татьяны Георгиевны, Костя сумел разлепить пересохшие губы и хрипло произнес:

— Война…

Глава 4

Если бы им всем сказали тогда, что война растянется на такой долгий срок, никто не поверил бы. А если бы заявили, что они будут жить под немцами столько месяцев, то они бы просто рассмеялись в ответ.

Нельзя было утверждать, что никто не ждал войны. Сказать такое означало солгать. Ее страшная угроза незримой тенью скользила в воздухе каждый раз, когда по радио передавали о том или ином продвижении нацистов в Европе. Но все верили, что подписанные договоры нерушимы, а Красная армия непобедима на фоне успехов в недавних военных столкновениях. Так и их убеждал дядя Паша, когда за столом вдруг заводился разговор о политике и о войне в Европе. И в это хотелось верить. И все верили.

Именно поэтому в тот солнечный июньский день было так сложно принять безоговорочно слова Кости.

— У вас включено радио? Разве вы не слышали? Сегодня рано утром нацисты перешли границы нашей страны. Товарищ Молотов объявил. Я слышал, пока шел сюда.

— Это просто невозможно, — с трудом произнесла, выравнивая дыхание, мама. — У нас с Германией подписан документ о ненападении. Как это можно?..

— Выходит, можно, — ответил Костя. — Татьяна Георгиевна, я не могу остаться сейчас с вами. Мне нужно ехать к моим. Папа все еще у себя на заводе, и мои совсем одни на даче. Мне нужно в Дрозды. Позаботиться о маме и бабушке. Мы вернемся в город и все вместе решим, что будем делать дальше. А пока… просто соберите хотя бы небольшой чемодан. На всякий случай.

На лестничной площадке, куда растерянная и притихшая Лена вышла провожать его, Костя вдруг взял ее руку в свою большую и сильную ладонь. Ее сердце в тот же миг сделало кувырок в груди, и она позабыла обо всем на свете, кроме крепости его руки. И его взгляда, устремленного прямо на нее. Что-то такое было в его глазах, помимо волнения, тревоги и озабоченности происходящим, что Лена даже дышать перестала под этим взглядом.

— Я вернусь за вами, — произнес Костя твердо. — Мы все вместе уедем, если будет нужно. Но не думаю, что это будет надолго. Месяц, другой, и все закончится. Не нужно бояться…

Она только кивнула в ответ, не зная, как иначе реагировать на его слова. Костя улыбнулся ей нервно уголками губ и выпустил из пальцев ее ладонь. Кивнул и быстро сбежал по ступеням, но на площадке задержался. Снова взглянул на нее: задрал свою темноволосую голову и все смотрел на Лену снизу вверх.

Лене захотелось сбежать вниз по лестнице и шагнуть прямо в кольцо его рук. Спрятаться от всего страшного, уткнувшись ему в плечо. Но она сдержала себя. Только снова кивнула, пытаясь понять, действительно ли видит в глубине глаз Кости что-то такое, отчего так сладко сжимается сердце.

— Я вернусь, Лена. Я вернусь за вами, — повторил Костя прежде, чем сбежать по лестнице и навсегда уйти из жизни Дементьевых.

Больше Лена его не видела. Но она ни на долю секунды даже не думала ни в те дни, ни позднее, что он бросил ее.

Первое время они не знали с мамой, что им следует делать. Лена то и дело выглядывала из окна кухни на улицу и наблюдала за прохожими, старательно ища на их лицах тревогу или страх. Ничего этого не было. Все было ровным счетом как обычно — воскресный день, когда семьями или компаниями шли либо в парк, либо в театр, либо просто на прогулку. Йоффе, рано утром ушедшие на «маевку», еще не вернулись. Радио, которое Лена принесла из кухни, отозвалось молчанием. Никаких сообщений, подобно тому, что принес Костя, за два часа так и не было передано. Единственной странностью был кружащие над городом то и дело незнакомые одиночные самолеты, на которых не было видно знакомых звезд, как ни присматривалась Лена.

— Я пойду к горкому комсомола, — решила Лена, уложив Люшу вздремнуть после обеда. — Там точно должны знать, что происходит.

Правда, до Ленинской улицы Лена так и не дошла. Ее остановила Лея, попавшаяся навстречу сразу за выходом из арки. Именно соседка подтвердила слова Кости. Они с мужем были на открытие Комсомольского озера, когда по радио передали обращение Молотова. Яков как военнообязанный поспешил к военкомату вместе с другими мужчинами, а Лея решила вернуться домой, по пути завернув к матери.

— Мать считает, что нужно уезжать из города. Лучше переждать и вернуться, чем… чем по-другому, — убеждала Лея девушку, когда они возвращались в квартиру. — У вас родственники в Москве. Уезжайте к ним. А я в Вязьму поеду. У матери там брат. О квартире не переживайте — мать приглядит. Она сказала, что останется здесь, в Минске.

— Костя говорит, что это все только на месяц, не больше, — произнесла в ответ Лена, не понимая, что ей следует делать — послушать Лею или дождаться вестей от Соболевых.

— И что, если так? Говорю же — лучше вернуться потом, — Лея замерла на мгновение и положила руку на заметно округлившийся живот. — В обращении сказали, что бомбили Киев и Житомир. Мне страшно, Лена, понимаешь? Мы тоже так близко к границе…

Вечер воскресенья наполнил Минск слухами, правдивыми и ложными, когда в город пришли первые беженцы из приграничных городов. Они рассказывали страшные вещи о бомбардировках и расстрелах с воздуха, о панике, которая охватила население, о гибели Красной Армии и о стремительном натиске нацистов.

— Люди говорят, что они буквально по следам идут к городу. И что столицу республики вряд ли уже удержат. Уж слишком все вразброс, — тихо рассказывал мрачный Яков, вернувшийся к ужину из военкомата, когда всех гражданских военнообязанных отпустили до раннего утра домой. — И я им верю. Не стоит тебе завтра выходить на работу, Лея. Хейна Абрамовна права — лучше уехать на время из города.

Это был последний ужин, который соседи провели полным составом в большой комнате Дементьевых. Яков курил за столом одну за другой папиросы, словно пытаясь накуриться на месяцы вперед, и рассказывал о том, что слышал в военкомате. Брест был сдан. С Гродно тоже потеряна связь. Враг неумолимо двигался на Минск, несмотря на сопротивление Красной Армии. Все слушали его, затаив дыхание, одна только Валюша спокойно и непринужденно играла с куклой под столом, ничего не понимая из того, что происходило.

Ночью, когда разошлись по комнатам, Лена не спала. Сидела на балконе и прислушивалась к каждому звуку во дворе, ожидая знакомую чуть торопливую поступь шагов. Город затаился в напряжении и тревоге в темных домах. Только отдаленный глухой рокот, доносящийся до стороны Болотной станции, говорил о том, что что-то далеко не так в этой летней ночи, наполненной ароматами цветов и зелени. Словно откуда-то шла гроза, уже развернувшаяся за несколько километров от города и сметающая все на своем пути.

Лена так и заснула на балконе, сидя на стуле и завернувшись в мамину шаль. Убаюканная мыслями о том, что следует взять с собой в небольшой багаж, если они все же соберутся уезжать из Минска. Проснулась вместе с городом — под звуки трамвая, как обычно тронувшегося в привычный путь развозить жителей города, под аромат свежего хлеба, который привезли в булочную на углу. И под стук сапог уходящего на сбор у военкомата Якова, и глухие раскаты непрекращающейся грозы вдалеке.

Утро снова принесло с собой обсуждения и споры. Лея настаивала на отъезде, мама, опасаясь за Люшу, готова была ехать как можно скорее, а вот Лена не так торопилась. В этом, наверное, и была ее ошибка. Не стоило ждать столько времени. Надо было бежать на вокзал и уехать последними поездами, которые в те дни покидали город. Но Лена тогда еще не знала, что вот-вот вокзал закроют для тех, кого назовут в дальнейшем «неорганизованными эвакуирующимися», чтобы избежать давки, а потом пути и вовсе разбомбят немецкие бомбардировщики, отрезая горожанам путь к спасению.

Именно поэтому единственное, что пришло ей в голову после того, как наспех собрали два небольших чемодана и узел с одеждой и игрушками Люши, а Лея ушла к матери узнать, удалось ли той найти транспорт, это разузнать хоть что-то о Соболевых. Сначала Лена направилась к их квартире в центре, где сутулый дворник сообщил, что семья так и не возвращалась с дачи, а сам Соболев по-прежнему на заводе вот уже которые сутки. Только приезжал водитель проверить, не вернулись ли с дачи хозяева. Так же, как и Лена, потерпел неудачу в поисках Соболевых.

— Ежели что, то я скарб храниць не нанималси, — зачем-то сообщил он зло растерянной Лене. — А то уезжаюць, и думаюць, коли что — то я впригляд. Неа, у меня тут квартир поболе чем пальцев на руке. Мне впригляд за всеми никак.

Где искать сейчас Соболевых? Позвонить ли в контору дяде Паше? Да только мало ему сейчас дел, наверное, как на звонки не по делу отвечать…

Лена не знала, что ей делать дальше. Ехать в Дрозды при всей неопределенности, которая терзала ее сейчас, было решительно невозможно. Что, если она поедет в поселок, и что-то случится? Нет, определенно нет!

Хотя со стороны казалось, что и нет никакой войны. Минск жил своей жизнью, как видела Лена через стекло трамвая. Работали киоски и магазины, спешили по своим делам прохожие, деловито развешивали белье на веревках домохозяйки. Выбежала из арки одного двора шустрая детвора за колесом и тут же скрылась под треньканье трамвая за кованой оградой другого двора. Ничего обычного, за исключением группы граждан на ступенях военкомата, который мелькнул во время пути домой за окном. Да заголовков свежих газет о вероломном нападении Германии. И разговоров, которыми был полон трамвай. Люди заходили и выходили, но тема для разговоров была одна на протяжении всего хода вагона.

— А вы слышали, говорят, что ночью через город прошли части Красной армии! — заявил стоявший подле Лены лысый мужчина во френче и с кожаным портфелем в руке. — Говорят, что город оставили. А эвакуация ночью была. Обком и райкомы уехали, администрации заводов и фабрик… вся верхушка, да-да! Даже главврач…

— Что вы такое болтаете?! — оборвал его от передней площадки мужской голос. — Какой главврач? Какая эвакуация? Не сейте панику, товарищ! А не то — ей-ей! — ссажу вас и как шпиона в милицию сдам!

— Чего это как шпиона? — возмутился лысый. — Да разве ж я неправду?.. Вон кто скажет, что это вранье, что ночью аэродром разбомбили, а?! Мой кум недалече от аэродрома живет. Ночью прибежал, рассказал, как полыхало все…

— Говорят, что завод имени Кирова утром разбомбили, — включился в беседу женский голос. — Говорят, есть погибшие. Много погибших.

— Говорят, что кошки родят! — насмешливо протянул парень в полотняной рубахе со значками комсомола и ГТО на груди. Подмигнул Лене, когда поймал ее взгляд поверх головы лысого товарища. Его темные глаза вдруг напомнили ей о Косте, и она поджала губы, пытаясь не думать о том, что Дрозды как раз с той стороны, где угрожала раскатами гроза. Кто знает, что случилось с ними за прошедшие сутки.

А потом вдруг включились громкоговорители, напоминая о реальности, которая тенью повисла над городом. Тут же прервалась беседа в трамвае при звуке голоса диктора:

— Граждане, городу Минску дан сигнал воздушной тревоги! К городу приближаются вражеские бомбардировщики! Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Вагоновожатая остановила трамвай так резко, что люди не удержались на местах. Лену бросило вперед на лысого мужчину с портфелем. Заголосила испуганно женщина. Следом заплакали близнецы, сидевшие на скамье недалеко от Лены. Впрочем, большинство пассажиров со стороны казались спокойными. Только переглядывались друг с другом да то и дело смотрели на ясное небо, не понимая, откуда в этой прозрачной голубизне могут возникнуть вражеские бомбардировщики.

— Граждане, покидаем салон! — крикнула на удивление громко для своей комплекции вагоновожатая. Пассажиры неспешно гуськом двинулись к выходу из вагона, даже во время воздушной тревоги соблюдая правила проезда, как отметила с нервным смешком Лена. Она видела через окна, что и прохожие не особо торопились пройти к бомбоубежищам. Также задирали головы и смотрели в летнее небо. Только и двинулись с места, когда ими начал командовать милиционер, то и дело поднося к губам свисток, чтобы подогнать особо замешкавшихся.

Вскоре, правда, свисток тому уже не понадобился. Голос диктора сменила на какое-то время тишина, а ее в свою очередь разорвал тревожный протяжный гудок, знакомый горожанам по редким учебным тревогам. Именно этот гудок давил на взбудораженные нервы и вносил в душу чувство страха и тревожного ожидания чего-то ужасного. Он и погнал всех в бомбоубежища и подвалы с утроенной силой.

Лена не стала прятаться от бомбежки вместе с остальными пассажирами трамвая. Бросилась пешком вдоль невысоких домов, инстинктивно стараясь почему-то прижиматься к стенам. Ей нужно было вернуться домой как можно скорее, она знала это точно и ругала себя мысленно за то, что оставила своих родных. Мама вряд ли сумеет спуститься в подвал с ее ревматизмом, да еще и совладать с непоседливой Люшей, для которой все будет видеться игрой.

Странно, но паники не было. Была решимость поскорее добежать до знакомой улицы, до родного подъезда. Ее пытались несколько раз остановить. Хватали за руки. Тянули в сторону подвалов и бомбоубежищ. Но она упрямо тянулась прочь от своих нежеланных спасителей, вырывалась, что-то объясняла им, пытаясь перекричать громкий и протяжный звук.

Самое страшное было, когда все вдруг резко и неожиданно смолкло, и на опустевшие улицы города опустилась тишина. Лена даже споткнулась о бордюр, сбитая с толку на мгновение, этой пугающей сейчас тишиной. А потом раздался звук моторов…

Самолетов было несколько. Они темными большими птицами прорезали голубое небо, медленно пройдя над головой Лены. Она проводила их взглядом, не понимая, что ей следует делать сейчас — то ли броситься в ближайшую арку и прятаться от этих махин, то ли бежать дальше, не обращая внимания на эти страшные знаки вторжения. Самолеты, ни помедлив ни на секунду, скрылись из вида, будто их не интересовали улочки города под ними, а они просто прибыли сюда познакомиться с Минском.