Помоги проекту - поделись книгой:
— Ничего ты не понимаешь, Прима, — усмехнулся он. А потом, спустя секунду, стал прежним жизнерадостным Костей. Достал из кармана парусиновых брюк маленькое яблоко и бросил ей. Как делал это частенько прежде, стараясь поймать ее на невнимательности. Их особая игра, родившаяся после первой встречи в Москве. Только их двоих.
— Витамины для Примы!
— Котя! — протестующе воскликнула Лена, но яблоко все же поймала в одном мгновении от земли.
— Знаешь, а я скучал по этому имени, — признался он ей с широкой улыбкой. — В Москве я просто Костя. В Норильске буду Константин Павлович. И только тут, в Минске, я Котя…
— В Норильске? — переспросила сбитая с толку Лена.
— Я люблю взрывать, а не строить, помнишь? — пошутил Костя. — По распределению буду разрабатывать месторождение в Сибири. Уезжаю через полтора месяца.
— Когда ты узнал?
— Еще в декабре. Инженер геологической службы Норильского никелевого комбината, — поклонился он шутливо, представляясь по своей первой после обучения должности. — Не хватило мне всего четырех «отлично» в ведомости для работы на кафедре в Москве. Хотя… Я всегда знал, что буду работать далеко от столицы.
— Но ты ведь и не хотел оставаться в институте, — сказала Лена. — Всегда хотел «в поля».
— Все-то ты помнишь, Прима, — усмехнулся Костя, закидывая пиджак за плечо. — Родители еще не знают. Не хотел пока говорить. Папа бы сразу начал искать пути, как найти мне место поближе, а я не хочу. Сейчас уже все решено. Есть место, есть оклад, есть комната в общежитии. И есть направление от института. Глядишь, открою новое месторождение и назову его «Прима — 1». Кстати, слышала новую армянскую шутку-загадку? Что это такое — стоит под кроватью, начинается на «Ы»?
— Не имею понятия, — ответила Лена. — Поэтому сразу же сдаюсь.
— Это патефон.
— А почему начинается на «Ы»?
— Потому что Ыголок нет.
Они оба замерли, глядя друг другу в глаза, даже без тени улыбки на лице. Лена безуспешно пыталась понять, что происходит сейчас, разгадать странное поведение Кости, совершенно непохожее на обычное, которое привыкла наблюдать.
«Наверное, это все от того, что мы становимся другими, взрослея, — подумала она, завороженная его взглядом. Вспомнила, как говорила мама, что люди ведут себя совсем иначе, когда влюбляются. — Неужели Котя влюбился в кого-то?»
В горле тут же предательски пересохло при этой мысли.
— Спокойной ночи, Прима, — нарушил тишину Костя. — Мне нужно еще найти транспорт до поселка, а то ничего не успею завтра. Я зайду за вами около одиннадцати. Не проспишь?
Лена не смогла ничего ответить из-за спазма в горле. Только кивнула в ответ, но тут же опомнилась и мотнула головой из стороны в сторону, мол, конечно же нет, не просплю. Костя улыбнулся, заметив эту путаницу, и тоже кивнул на прощание.
— До завтра, Лена.
И она снова только кивнула, унося с собой в памяти его улыбку и странный пристальный взгляд с легкой грустинкой в глазах. Только позднее, сбрасывая с усталых ног лодочки, сообразила, что впервые за годы их знакомства Костя назвал ее по имени, а не прозвищем, когда-то придуманным для поддразнивания.
«Лена… Лена… Лена», — воскрешала она в воспоминаниях раз за разом мысленно его голос, произносящий ее имя. И наслаждалась теплом, которое разливалось в ней, когда вспоминала его улыбку.
— Удивительно, — произнесла Лена вслух и резко оглянулась на дверь в соседнюю комнату, испугавшись, что разбудит маму или Валюшу. Но нет, было все по-прежнему тихо, только раздавалось еле слышное сопение племянницы. «Переела Люша мороженого, снова горло дало слабину», — отметила про себя Лена, набрасывая на плечи мамину шаль, чтобы укрыться от прохлады подступающего утра. И как Валюшу завтра уговорить не лезть в воду на празднике? Оставалось надеяться только на то, что Костя сумеет найти нужные слова и уговорит девочку просто покататься в лодке.
«Костя… Котя…» Лена написала его имя пальцем на перилах балкона, как какая-то школьница. Быть может, и правда стоит поехать на дачу Соболевых. Сбор труппы назначен только на конец июля, и у нее впереди тридцать семь свободных дней. Может, действительно стоит дать себе небольшую передышку в репетициях, не загонять себя в душном зале, а посвятить эти летние дни безмятежному дачному отдыху. Рядом с Костей. Пока он не уехал в далекий Норильск.
Через двор вдруг с тихим смехом пробежала парочка вчерашних выпускников. Лена узнала девушку по расцветке платья. Оказавшись под тенью козырька парадной напротив, парочка прижалась друг другу так близко, что сомнений в том, что они делают там, в укрытии парадной, не осталось. Лена вдруг засмущалась от поцелуев, которые подглядела нечаянно, отвела взгляд в сторону, туда, где за вершинами крыш на горизонте начинал розоветь рассвет.
Наступал новый день.
Начиналась новая жизнь…
Глава 2
Просыпаться не хотелось. Открывать глаза и встречать рассвет нового дня. Хотелось плотнее сомкнуть веки, чтобы удержать подольше сон, полный солнечного света, изумрудной зелени и надежд. Этот сон вернул Лену в прошлое, даря призрачное успокоение ярким и таким похожим на явь обманом. Но он же приносил при пробуждении острое разочарование и очередной приступ тупой уже боли, когда Лена открывала глаза, и приходило осознание, что все, что она видела, что проживала, было лишь во сне, а не наяву.
Игнорировать начало утра было совершенно невозможно. В кухне за стеной уже гремели посудой, сервируя завтрак на подносе, который еще почти два года назад стоял в буфете с ребристыми стеклышками. Этот поднос, как и серебряные чайные ложечки, и высокий медный кофейник, и стеклянная сахарница, и многое другое из утвари, доставались по праздникам для сервировки чаепития с неизменным яблочным пирогом, занимавшим центр стола.
Теперь вся эта утварь принадлежала не Дементьевым. Теперь она стала частью повседневной жизни совсем другого хозяина. Как и все остальное в этой квартире.
— Das Frühstück?.. — раздалось почти у самой двери.
— Es ist in 10 Minuten bereit, mein Hauptsturmführer.
— Jens, das ist nicht gut. Ich komm zu spat.
— Bitte, nehmen sie meine Entschuldigung, herr Hauptsturmführer…[4]
Лена протянула руку и поднесла к лицу будильник, чтобы взглянуть на стрелки. Нет, она не проспала, до резкой трели оставалось еще пятнадцать минут. Это они встали ни свет ни заря.
Обычно это Лена вставала самой первой в квартире. Умывалась в приготовленном с вечера тазике, в котором вода за ночь становилась неприятно прохладной. Потом будила маму, чтобы растереть той спину липкой мазью и замотать ее снова мягкой шалью. Грела на примусе пузатый медный чайник, чтобы сервировать скудный завтрак — жидкий чай и пару кусочков хлеба с тончайшим почти прозрачным слоем мармелада. Маме подавала завтрак получше — вареное яйцо или жидкую кашу из остатков крупы и бутерброд с мармеладом. Затем выскальзывала за дверь комнаты, стараясь двигаться как можно тише, чтобы не потревожить никого из своих соседей по квартире, ведь гауптштурмфюрер еще спал крепким сном, а Йенс только-только начинал топить плиту в кухне. Торопилась быстрыми шажками вниз по лестнице, бочком, не поднимая глаз от тротуара, по улице до самой фабрики, где работала в швейном цеху.
Целый день с коротким перерывом на скудный обед чинила на машинке немецкое обмундирование и маскхалаты, а при первых сумерках торопилась домой, чтобы успеть подбросить дров в маленькую печку, не дать сырому вечернему воздуху вползти в комнату. Правда, подозревала, что пожилой денщик гауптштурмфюрера топит печь и в их с мамой комнате в отсутствие Лены. Она сначала спрашивала у мамы, но та только недоумевала, что немецкие инженеры слишком задержались в их квартире. А еще рассказывала какие-то пустяки из своей придуманной жизни, и Лена вскоре перестала интересоваться. Она и так часто корила себя, что принимает помощь этого пожилого немца, и что стала все чаще оставлять себе продукты, которые неожиданным образом возникали на столе в комнате к ее возвращению с работы. Притвориться, что дрова просто не успели прогореть, было намного проще, чем признаться себе в том, что она с матерью выживает только из доброты Йенса.
В это утро почему-то все было иначе. Гауптштурмфюрер проснулся на рассвете и сейчас ходил по комнате, распекая денщика за то, что мундир не почищен толком с вечера. Лена задумалась, как ей сейчас выйти из комнаты при этом офицере, сам вид которого ввергал ее в трепет до сих пор, спустя столько месяцев.
Опоздать на работу означало навлечь на себя гнев мастера, толстого немца. Но выйти под пронизывающий взгляд глаз Ротбауэра, проникающий куда-то по кожу… Словно он мог прочесть ее как открытую книгу — ее мысли, ее чувства и эмоции. Ничего из этого показывать гауптштурмфюреру СС определенно не стоило. Тем более, сейчас.
Резко зазвонил будильник. Пришлось вставать с постели и заниматься будничными делами в надежде, что Ротбауэр уйдет до момента, когда ей нужно будет выходить на работу. Наверное, поэтому делала все нарочито медленно, решив не ходить в уборную пока. Но, как назло, и гауптштурмфюрер собирался на службу медленно этим утром. Лена даже стала подозревать, что он специально тянул время, будто дожидаясь, когда она выйдет из комнаты. Она то и дело поглядывала на циферблат будильника, отмечая каждое движение минутной стрелки. Если она задержится еще на пять минут, ей ни за что не успеть на фабрику вовремя.
Наконец Ротбауэр закончил завтрак, облачился в мундир, натянул сапоги с помощью Йенса. Потом немцы перешли из соседних комнат в коридор. Послышался тихий шелест кожаного плаща.
— Ist sie noch da? — резко спросил Ротбауэр, и Лена так и сжалась. Ей почему-то казалось, что немец может увидеть через дверь.
— Ja, Herr Sturmführer, — отозвался Йенс.
— Ich brauche mit ihr zu sprechen, es ist dringend. Jens, erzähle es ihr nicht im Voraus.
— Sie kein Deutschen spricht, mein Sturmführer. Soll ich nach Übersetzern fragen?[5]
Ротбауэр ответил на этот вопрос без какой-либо паузы, будничным голосом. Лена представила, как при этом он натягивает на руки перчатки и принимает из рук денщика фуражку.
— Es besteht keine Notwendigkeit, — штурмфюрер помолчал немного, а потом добавил таким же обыденным тоном: — Ich werde um sieben Uhr zurück sein.
— Sein Abendessen wird fertig sein, wenn Sie zurückkommen, Herr Sturmführer.
— Gut. Bis heute Abend, Jens[6].
Лена почувствовала, как затряслось мелкой дрожью тело при этом коротком разговоре. Что было нужно от нее офицеру СС? Или она не так поняла их быструю речь? Может, они говорили не о Лене вовсе, а ком-то другом? Но вряд ли… И что ответил Ротбауэр на вопрос о переводчике? Что за срочность в разговоре? Никогда прежде он не выражал желания поговорить с ней. С самого первого дня в качестве жильца в их квартире Ротбауэр делал вид, что их с матерью просто нет здесь.
Он появился вместе со своим денщиком, Йенсом Кнеллером, переводчиком и двумя солдатами совершенно неожиданно, спустя пять дней, как Лена с матерью остались одни в квартире. Наедине со страхами, неизвестностью, отчаянием и горем. Среди домов около центра города после бомбежек оставались целыми и пригодными для жилья единицы. И дом Дементьевых оказался среди их числа. После того, как переселили Лею, ввиду дефицита жилья было ожидаемо, что в квартире появятся жильцы. Только Лена никак не ждала, что этими жильцами окажутся немцы.
Им с матерью была предъявлена бумага, по которой им требовалось предоставить новому жильцу, гауптштурмфюреру Зигфриду Ротбауэру, две комнаты, в которых раньше проживали Дементьевы. Самим Лене и ее матери переселиться в самую маленькую из трех комнат квартиры, которую еще недавно занимали Яков и Лея. Им не разрешили взять почти ничего из собственного имущества — только самые личные вещи. И то на сборы предоставили только десять минут. Лена до сих пор удивлялась, как она успела быстро прийти в себя и сообразить, что ей нужно забрать из комнат. И придумала, что сказать матери. Лена порой завидовала матери. Ее же собственный разум не затуманился горем потери или ужасом от происходящего. Ей предстояло в ясном уме проживать каждый день в оккупированном врагами Минске. Она понимала и осознавала реальность дня с ужасающей ясностью. Не то, что мама, оставшаяся разумом в предокупационные годы.
О чем хотел говорить с ней Ротбауэр? Этот вопрос все крутился и крутился в голове Лены на протяжении дня. Она машинально выполняла свою работу, занятая своими мыслями. Липкие щупальца страха стягивались вокруг сердца все плотнее.
Что ему было нужно от нее? Почему он отказался от переводчика? Может, он говорит на русском языке? Если говорит, то позволяла ли себе Лена что-то такое, что Ротбауэр мог услышать и запомнить? Или его неожиданное желание связано как-то с Яковом? Сердце забилось где-то в горле от страха при этой мысли. Не столько за себя, сколько за маму. Если группу, с которой связан Яков, раскрыли, если она попала под подозрение, и ее заберут, что будет с мамой?
Впервые за долгое время Лена настолько отвлеклась от происходящего, что почти ничего не замечала вокруг. Ни странной оживленности среди девушек в первых рядах, ни того, как запела громко и дерзко Тося Заболоцкая, попавшая на фабрику после облавы и постоянно портившая работу. Запела «Широка страна моя родная». Не с новым текстом, который недавно напечатали в одной из минских газет. С тем самым родным до боли. Песню попытались подхватить, но этот девичий бунт был сразу же подавлен.
Лена за своими мыслями даже не сразу сообразила, что произошло. Только когда мастер отхлестал Тосю по щекам, она словно очнулась. Прикусила губу, чтобы не вырвался протестующий крик, когда заметила эти хлесткие пощечины, которыми толстый немец награждал Тосю. Ходили слухи, что он попал сюда с фронта, был комиссован из-за ранения ноги, которую чуть подволакивал. Оттого, наверное, и был злой, не скрывал своей ненависти к «russische Schlampen», как называл он работниц. И это было самое мягкое из того, что он выливал на головы девушек, поэтому Лена радовалась, что почти никто не понимает его слов. Особенно радовалась, что не понимают девочки-подростки, недавние школьницы, которым пришлось работать наравне с взрослыми женщинами. И жалела, что ее саму когда-то обучила бабушка языку, а природный ум быстро ухватил диалект бывшего баварца.
После смены Лена не решилась идти на рынок, как планировала. Показалось ли ей, что мастер взглянул на нее как-то странно, когда она выходила из цеха, Лена так и не сумела понять. Поэтому терзаемая подозрениями, она не пошла на рынок, как планировала. Направилась к дому, прижимая к груди сверток с картофелинами, которые остались от обеда. Сегодня повариха снова бросила в ее тарелку украдкой две лишние.
— Толькі вочы і засталіся-то. Таго і глядзі, ветрам панясе, — произнесла она, цокая языком.
В цехе ходили сплетни, что эта большегрудая белоруска сожительствует с мастером. Потому-то, видимо, он не наказывал ее, когда замечал, что она иногда накладывает некоторым работницам порции больше положенного. Лене было неловко всякий раз, когда ее так выделяла повариха. Поэтому она всегда делилась своей порцией с четырнадцатилетней Таней, которая сидела в цехе за соседней машинкой. Вот и сегодня отдала одну из вареных в мундире картофелин, положенных поварихой в ее тарелку. Сама съела во время обеда только одну из обычной порции, две аккуратно завернула в платок, чтобы позднее разогреть на ужин.
Наверное, из-за недоедания у Лены так кружилась голова, когда она возвращалась домой. Ей приходилось то и дело замедлять шаг, чтобы выровнять дыхание и унять дурноту. А может, это от того, что никак не могла привыкнуть к тому, что во время пути домой можно было увидеть ужасную деталь настоящих дней — трупы казненных, которые висели на столбах на виду у прохожих в назидание. У Лены даже руки затряслись, когда увидела издали их темные силуэты, такие страшные на фоне заката весеннего солнца и тихой трели первых весенних пичужек. Особенно страшно стало, когда, подойдя ближе, разглядела женскую фигуру среди казненных.
Зачем она взглянула мимоходом на повешенную, когда проходила мимо? Заметила мельком, что у несчастной нет одного ботинка на ноге. Видимо, ее так и гнали сюда, на казнь, в таком виде, по весенней слякоти и прохладе. Лену замутило при взгляде на эту босую, сбитую в кровь ступню. Поднять голову выше она не смогла, не сумела посмотреть в лицо очередной смерти. Хотя, казалось бы, за прошедший год можно было привыкнуть, как обронила как-то при разговоре в цехе одна из женщин жестоко и резко.
Лену качнуло вдруг в сторону от слабости, и она испугалась, что вот-вот упадет. Но это падение предотвратила сильная рука. Лена с благодарностью повернулась к своему спасителю и тут же отшатнулась резко, потому что за локоть ее придержал немецкий жандарм, который в тот момент проходил мимо со своими товарищами. Он что-то говорил Лене, скабрезное, со злой иронией, судя по тону, но Лена не вслушивалась в его слова. Вырвала локоть из его пальцев сердито под дружный гогот товарищей немца, совсем позабыв страх, который заставлял держаться незаметной на улице. Только потом подумала, что ей повезло — жандармы никак не отреагировали на ненависть, которой явно горел ее взгляд в тот момент.
Она знала это и после, когда торопилась к дому, удивлялась тому, что не сумела сдержаться. А ей опасно идти на открытую конфронтацию. Месяцы, которые город находился в оккупации, научили этому всех жителей Минска. И именно об этом постоянно напоминал ей Яков. «Будь неприметной. Они не заподозрят тебя ни в чем, если не будешь показывать свою ненависть», — учил он.
При мысли о Якове в душе снова проснулось смятение и страх. Лена должна была встретиться с ним на рынке, но пока она не знала, что сулит ей разговор с Ротбауэром, видеться с ним было опасно для них обоих. Сейчас по слухам, передающимся шепотом друг другу, в Минске ходили зачистки. Поговаривали, что по доносу кого-то из своих немцам удалось арестовать около сотни человек, планировавших вооруженное нападение то ли на гестапо, то ли на здание администрации. Никогда нельзя было точно знать, что именно происходило в городе, и сколько человек было арестовано. Немцы вряд ли говорили правду, когда объявляли об очередной «облаве» или казни, слухи тоже едва ли несли в себе крупицу истины. Да расспрашивать было себе дороже…
Пытаясь подавить нервную дрожь, которой вдруг затряслись колени, Лена укрылась от реальности окружающего ее сейчас мира там, где всегда находила покой и умиротворение. Она сделала пару глубоких вздохов и мысленно воскресила в памяти одно из прошлых занятий в училище. Представила сидящую за роялем Глафиру Сергеевну, аккомпаниаторшу из училища, чьи пальцы плавно двигались от клавиши к клавише, извлекая на свет волшебную мелодию Чайковского. Услышала ее, будто наяву, и погрузилась в мир звуков, мысленно отстраняясь от всего происходящего вокруг, пока торопливо шла домой.
В квартире пахло свежей выпечкой. Лена теперь ни за что бы ни спутала этот неповторимый аромат, от которого так сладко сжималось все внутри. И не только от голода, постоянного спутника последних месяцев. От воспоминания о прошлой жизни, когда каждое второе воскресенье мама пекла пироги. Зимой — с капустой и сладкие с вареньем, а летом со свежими ягодами. Едва ли когда мама снова возьмется за выпечку, и дело тут не только в том, что сейчас сложно достать яиц и сахара.
Татьяна Георгиевна привычно сидела у окна, сложив руки на коленях. Она любила с недавних пор наблюдать через стекло за тем, что творилось на улице, куда выходили окна комнаты. Словно ждала кого-то, вглядываясь в лица прохожих. Или высматривала прошлое в руинах разрушенного города.
— Я дома, — проговорила Лена. Ответом ей был привычный рассказ о событиях выдуманного разумом матери мира. Поэтому Лена не особо вслушивалась в него, изредка вставляя короткие реплики. Поставила у входа в комнату грязные от весенней жижи калоши, быстро расстегнула тонкое пальто. Подбросила щепы на тлеющие угли в печи, чтобы встретить прохладу вечера в тепле. Потом поспешно вымыла руки и принялась за скудный ужин — пожарила на тонком ломтике сала картошку, которую сохранила с обеда.
Ужин провели, говоря о прошлом, которое для матери по-прежнему было настоящим с легким налетом выдумки. Лена отвечала на знакомые вопросы матери, повторяя уже заученную наизусть ложь.
Но именно сегодня в преддверии разговора с Ротбауэром эта ложь вдруг стала давить на нервы. Наверное, поэтому движения Лены становились все резче, а голос, когда она отвечала матери — отрывистым и слишком высоким.
Надо было успокоиться. Иначе она сама выдаст себя с головой.
Лена вдруг шагнула к столу и отодвинула тот ближе к двери, царапая ножками паркет.
— Мне надо размяться, мама.
— Леночка, неужели сегодняшней репетиции было недостаточно? — с тревогой в голосе спросила мама. — Ты себя так загонишь. Потерпи немного, и они непременно заметят тебя, милая. Помнишь, как говорила твоя преподавательница? Главное не перегореть! Хочешь, я напишу в худсовет театра? Или давай напишем в Москву товарищу Гусеву?..
Комод едва ли походил на станок. И места было мало. Бывшая комната Леи и Якова была намного меньше, чем комнаты Дементьевых. Лена несколько раз стукнулась ногой о столбик кровати. Но продолжала делать знакомые до боли движения, стараясь не задевать мебель. Закрыла глаза и представила, что она в классном зале училища… Нет, лучше уже здесь, в Минске, в местном театре. Окна распахнуты настежь, чтобы пустить внутрь легкий летний ветерок, приятно обдувающий разгоряченное тело…
Тяжело дыша Лена вдруг опустилась лбом на скрещенные на комоде руки, стараясь не обращать внимания на боль. Это все. Конец… Надо было уже давно признать, а не обманывать саму себя.
— Fräulein! — раздался вдруг резкий стук в дверь и голос Йенса. — Fräulein Helena, Herr Sturmführer möchte gerne mit dir sprechen…[7] говорить ты… говорить.
Лена с удивлением обернулась к будильнику на тумбочке у кровати, чтобы убедиться, что не обманулась. Немец вернулся раньше, чем она слышала утром в разговоре. И скорее всего, слышал звук ее прыжков, как бы она ни старалась делать это как можно тише и легче. Девушка поспешила как можно скорее расшнуровать пуанты и сбросить их с ног. Йенс нетерпеливо постучал еще раз, бормоча себе под нос, что герр штурмфюрер не любит ждать, и что он разозлится ее медлительности.
Из-за спешки Лена слишком сильно дернула ленту и оторвала ту от пуанта. Жалеть порванную обувь, как и себя времени не было. Да и толку тоже. Она бросила пуанты на пол, натянула вязаные тапочки и, протерев лицо и кожу груди в вырезе платья полотенцем, быстро вышла из комнаты.
— Fräulein Helena, Herr Sturmführer говорить ты, — повторил, коверкая слова, пожилой денщик и для верности аккуратно взял двумя пальцами локоть Лены и чуть подтолкнул ее в сторону комнат офицера.
— Хорошо, — ответила Лена, давая Йенсу знать этим самым знакомым всем немцам в городе словом, что поняла его.
— Карашо! — с готовностью кивнул тот и быстро убрал пальцы с ее локтя, будто разгадав ее неприязнь к этому жесту. Он был внимательным и заботливым по отношению к ней с матерью, этот добродушный немец. Но Лена не могла к нему относиться иначе, чем к остальным. Он был здесь захватчиком. Ненавистным чужаком. И пусть, как она подозревала, Йенсу не приходилось убивать, но он был немцем. Таким же, как и другие.
Лена обернулась на маму прежде, чем затворить дверь комнаты. Показались ли ей слезы в глазах Татьяны Георгиевны? Или это была всего лишь игра света на лице матери? Быть может, время взяло свое, как когда-то сказал доктор, и мама возвращалась постепенно к ней из призрачного мира, в котором пребывала долгие месяцы?
На какой-то миг эта мысль принесла воодушевление и мимолетную вспышку радостной надежды. Но ровно до тех пор, пока Йенс не распахнул перед Леной дверь в комнату, которая раньше принадлежала Дементьевым. Изменилось немногое — передвинули большой диван на другую сторону, исчезли со стен семейные карточки, оставив после себя темные силуэты на выцветших обоях. Но самое главное исчез привычный запах лекарств и духов мамы. Сейчас тут пахло воском от начищенных сапог и папиросами. А еще свежими пирогами, которые лежали на фарфоровом блюде среди прочих тарелок с ужином гауптштурмфюрера. У Лены даже в первую минуту закружилась голова и засосало в желудке при виде этих румяных боков выпечки. Странно, а ведь до войны она была абсолютно равнодушна к еде…
Новый хозяин комнат Дементьевых стоял у окна и курил в открытую форточку. Не обернулся на звук шагов и легкий шелест платья, когда Лена ступила в комнату и замерла у самого порога. Ее сердце колотилось как бешеное. Нервы натянулись как струна в ожидании, пока Ротбауэр обратит на нее внимание и наконец-то озвучит, зачем она понадобилась ему. Тем более, без приглашения переводчика.
Но он молчал. И Лена опустила голову, стала разглядывать половицы. Лишь бы не думать о том, что когда-то жила в этой самой комнате.
— Hast du Hunger? Nimmst du dich, was du möchtest.[8]
Лена вздрогнула от неожиданности, когда Ротбауэр заговорил спустя некоторое время. Он погасил окурок в стеклянной пепельнице, незнакомой для Лены вещице, а после прошел к патефону и опустил иглу на полотно пластинки.
Странно, подумалось Лене, патефон не работал до войны около года. Из-за дефицита игл. Лена купила иглы да забыла в Москве, когда вернулась Минск. Тетя обещала привезти в свой первый же визит в сентябре, но не сложилось из-за войны. Так и стоял патефон на шкафу, дожидаясь своего часа, а не под кроватью, как шутил когда-то Котя. А немец в разрушенном городе, где сложно было найти порой даже обувь или лекарства, достал эти злосчастные иглы. И теперь комнату наполнили звуки концерта Чайковского. Одна из любимейших пластинок мамы.
— Kennst diese Musik? — спросил Ротбауэр, покрутив в руках картонку от пластинки. Но взгляда от лица Лены не отрывал ни на секунду. Особенно, когда добавил без плавного перехода резко и зло: — Wenn du stiehlst, wirst du getötet. Und ich weiß, dass du stiehlst.[9]
Это прозвучало настолько неожиданно, что Лена на мгновение потеряла самообладание и взглянула на Ротбауэра. Но этого мгновения для внимательного немца было достаточно. Лена скрывала, что пусть и не всегда, но понимает речь оккупантов, на протяжении нескольких месяцев. И вот каким-то образом Ротбауэр узнал ее секрет.
Поделиться книгой: