Путевые чудесные приключения барона Мюнхаузена

ПУТЕВЫЕ ЧУДЕСНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ БАРОНА МЮНХАУЗЕНА

_{(Передѣлано съ Англiйскаго языка)}

Предисловие

Дети, у вас есть свои грустные минуты, в которые необходим душевный отдых, как роса необходима поблекшему цветку. В эти минуты чтение легкой и комической книги освежает мысль и чувство. Смех иногда также нужен человеку, как и слезы. Они идут в жизни рядом, рука об руку, как пасмурный старик с веселым юношей, как мать в глубоком трауре со счастливой невестой. Посмотрите па природу; она чередует туманные и ненастные дни с ясными; и прелесть майского утра мы любим и ценим только потому, что есть осенняя непогода и зимний холод.

Книга Мюнхаузена заставляет смеяться, как хохот и гримаса умного фигляра. Но не в этом главная цель ее. Всмотритесь глубже, и вы увидите, что она вызывает на вопросы, и под видом юмора дает горькие уроки. Она осмеивает чудесное, представляя его в карикатуре; она ложью разрушает ложь, а это очень важно в вашем воспитании.

Вы, конечно, помните то время, когда вы засыпали в колыбели под говор или песню няньки, когда вас пугали ночными привидениями или заставляли верить всякому вздору. С этого начинается несчастное воспитание каждого из нас. Прежде чем мы принимаем чистые и верные понятия, нас окружает мир ложных верований. Он заслоняет от нас, как темная пелена, лицевую сторону жизни и природы; он приучает нас к нравственному бессилию и рабству. Когда мы подрастаем, эти первый впечатления долго, иногда целую жизнь преследуют нас, как дурные сны суеверную старуху. Нам все кажется, что духи и домовые, о которых мы слышали от нянек, действительно существуют. Под влиянием этой уверенности, нас беспокоит ложный страх, сомнение и раздумье; они отравляют лучине часы в жизни, наводя тоску и апатию.

Вера в чудесное есть признаки невежества и страха. Человек живет ею в ту пору, когда круг познаний его тесен, когда он не рассуждает. Веру принимает фантазия, то есть, та способность, которая, подобно магическому зеркалу, раскрашивает, преувеличивает и изменяет действительные предметы. Кто живет только одной фантазией, тот действуете, как лунатик, в сфере призраков и иллюзий. Совсем иначе работает ум; он постоянно допытывается положительного факта, наблюдает, сравнивает и анализирует. Чем скорей мы переходим от первого состояния ко второму, т. е. чем больше начинаем работать умом и чем меньше фантазией, тем умственное развитие верней и успешней. Оно вытесняете веру, как твердое металлическое тело вытесняет жидкое. Кто, например, из нас не верил искренно в ту басню, что Иисус Навин остановил солнце или Моисей раздвинул палкой воды Красного Моря и перешел через него, как по сухой земле? В десять или двенадцать лет мы принимали эти вымыслы за истины, да еще божественные. Есть миллионы людей, которые с этой верой умирают. Но положим, что мы все — от первого и до последнего — знаем законы природы и, на основании их, умеем проверить эти явления; тогда мы сочли бы их точно такой же сказкой, как рождение Минервы из мозга Юпитера или восхождение Мюнхаузена на луну. Поэтому чем мы раньше начинаем думать и понимать действительный вещи, тем скорей освобождаемся от слепой веры.

Вера в чудесное необычайно вредить нам. Она вредит сама по себе — тем, что отнимает у нашего ума силу и энергию. Вместо того, чтоб самим доискиваться истины, мы берем чужую выдумку за аксиому и, не замечая ее нелепости, повторяем ее, как затверженную молитву, которой не понимаем, как пословицу, которую постоянно слышим. Переходя из рода в род, из века в век, эта выдумка обращается в закон, и мы привыкаем к нему, как овца к своему стойлу. Если явится ум яркий, смелый, и станет доказывать нам, что это ложь, большинство сердится и проклинает его. За такое благородное обличение лжи много погибло славных людей: Афиняне отравили Сократа, католические монахи сожгли Савонаролу и сгубили Галилея; Испанские инквизиторы замучили тысячи жертв ужасными муками.

Но гораздо больше вредить нам вера тем, что ее употребляют, как пугало, как орудие обмана. Тираны, попы, монахи, политики морочат нас адом, страшным судом, чертями и ангелами, как морочили вас няньки привидениями. Они знают, что чем мы глупей, тем больше будем верить на слово, а это очень выгодно для них. Пользуясь нашей простотой, они стараются одурачить нас на каждом шагу; они, например, выдают за несомненную истину, что царя посылает Бог, как будто он так зол и безрассуден, чтоб определить в правители народа такого тигра, как был Иван Грозный или такого идиота, как был Петр III; они уверяют нас, что наши труды, состояние, способности принадлежать им, как полным хозяевам, и потому богатеют и наслаждаются за счет нашей бедности, слез и страданий; мы постоянно желаем и просим свободы и мира, а они сеют между нами раздор и неволю; мы рвемся из старых цепей, а они куют нам новые. И все это делается ими под тем мерзким предлогом, что будто б они наши отцы и покровители. Чтоб держать нас в темноте и обмане, они запрещают свободно мыслить, говорить и писать, уверяя, что свобода мысли и совести опасна для народа. Если б это было так, то почему Америка и Англия не видят этой опасности и не знают ни смут, ни гражданских войн, хотя там люди думают свободно, по крайней мере, свободней чем во Франции пли России. Порассудите над всем этим, и вы убедитесь, что ложь опутывает нас со всех сторон, как свивальники малых детей. На лжи стоит алтарь, престол, счастье нескольких обманщиков и несчастье народов.

Вот почему, дети, надо больше думать своим, а не чужим умом, стараясь поставить всякий предмет в том настоящем свете, в каком он, действительно, стоит. Конечно, такая работа, нелегка, но труда нечего бояться, когда плоды его хороши. К сожалению, школа, учитель, бо́льшая часть отцов и матерей поступают с вами совершенно обратно. Они приказывают, а не убеждают; они заставляют верить, а не размышлять; они воспитывают будущие машины, но не будущих людей и граждан. Трудно выразить, каких слез, и мучений нам стоит эта горькая ошибка.

Повторяю, рассказы Мюнхаузена, кроме смеха, отучают от веры в чудесное. И если они дадут вам этот плод, результат их будет самый полезный. Не забудьте, что вы только начинаете свою жизнь; наше поколение, верно, умрет с цепями на руках и с бессильным ропотом в груди; но перед вами светить будущее, свобода ваших братьев. Любите народ — выше и святее этого чувства нет ничего на земле.

К. М.

Глава I

Отъезд Барона из Голландии. Странная встреча на одном острове. Прибытие на Цейлон и победа над крокодилом и львом

Слушайте, дети,что я расскажу вам о своих похождениях. В них так много удивительного, что я прошу вас больше думать, чем верить моему рассказу. Я буду доволен именно тем, если отучу вас верить на слово разным небылицам, которыми окружают вашу детскую колыбель няньки и мамки. Вот начало моей фантастической повести.

За нисколько лет перед тем, как моя борода возвестила мне о зрелом возрасте, или говоря проще, когда я вышел из юношей и не попал в мужа, т. е. когда я был ни тем, ни другим, сильно мне захотелось посмотреть на мир. Хотя мой отец сам много таскался по свету, но он вовсе не сочувствовал моему пылкому желанию; об этом я скажу вам после. Иначе думал мой дядя; он любил меня и был согласен потешить мое любопытство: его красная речь лучше моего несвязного лепета подействовала на моего родителя; и вот отец согласился повезти меня с собой на остров Цейлон, где родственник наш давным-давно был губернатором.

Мы отплыли из Амстердама, с разными депешами от Высокомочной Голландии. Признаться, путь был бы очень скучен и однообразен, если б не случилось одного замечательного происшествия. У берегов какого-то острова (простите — не помню его имени) мы бросили якорь, чтоб запастись дровами и пресной водой, что очень важно, как вы знаете, в морском путешествии. На этом-то острове вдруг поднялась такая страшная буря, что вырвала нисколько деревьев с корнями. Некоторый из них были очень тяжелы, но ветер поднял их на воздух, как соколиные перышки, и унес над землей так высоко, что чуть-чуть можно было видеть их. Как только унялась буря, они опустились вниз перпендикулярно, и каждое легло корнем на прежнее место; только на ветвях одного, которое летело быстрей и горизонтально, откуда ни возьмись — очутились муж с женой, — почтенная старая чета, очень интересная тупым выражением глаз и совершенным отсутствием лба; они преспокойно, как будто в огороде рвали, плоды с этого дерева, а оно мчалось с ними едва ли не быстрей лучшей почтовой лошади. Но тут случилась и беда, которую, если хотите, лучше назвать счастьем. Дело в том, что это странное дерево упало на голову начальнику острова, и убило его наповал. Если б оно поразило доброго человека, я назвал бы это событие действительным несчастьем, и вы, верно, пожалели бы вместе со мной; но, к общему нашему утешению, дерево было не так глупо, как думают о нем; оно рухнуло на отвратительного скрягу и тирана. Начальник был жестокий деспот; он мучил свой народ тяжелыми налогами, разорял и развращал попами, полицией, чиновниками, так что подданным его было не легче, чем каторжникам, а в царстве его было не лучше, чем в темной и наглухо запертой тюрьме. Подумайте хорошенько, и вы согласитесь, что смерть такого злодея должна быть общей радостью всякого доброго сердца.

Этот бездушный тиран был очень скуп; его палаты блестели необычайной роскошью, а подданные, бледные, исхудалые, замученные трудом и страхом, едва-едва не умирали с голоду. Потому жители, из благодарности к дереву, убившему этого урода, решились избрать свой правителем того самого чудака, который упал к ним с облаков, совершенно случайно.

Оправившись от бури и поздравив нового царя, мы поспешили, под благоприятным ветром, пуститься в дальней путь.

Около шести недель мы плыли до Цейлона, где нас встретили очень гостеприимно и вежливо. Но и здесь я испытал следующее приключение.

Недели через две после нашего приезда на остров, я провожал одного из братьев губернатора на охоту. Это был юноша крепких атлетических сил и, привыкнув к жару полуденного солнца, выносил его лучше меня. В то время, когда он уже был в глубине непроглядного леса,я только подошел к его опушке.

Задумавшись на берегу ручья, я вдруг услышал позади себя размашистый шорох; оборотившись, я остолбенел от испуга, увидев (что бы вы думали?) ужасного льва; дикий зверь шел прямо на меня, с явным желанием утолить свой голод за счет моего трупа, вовсе не спрашивая о том, хочу ли я предложить себя на завтрак ему. Что было делать при такой неожиданной встрече? Думать было некогда; ружье было заряжено мелкой дробью, а другого со мной не было. Хоть я вовсе, не надеялся убить своего врага из такого оружия, однако ж попытался испугать его выстрелом и, на случай удачи, ранить. Выстрел раздался, хотя лев еще был далеко вне его; теперь он рассвирепел и удвоил шаги, наступая на меня. Я попробовал бежать, но одна беда не приходит; положение мое с каждой минутой затруднялось: едва я повернулся назад, как перед мной очутился огромный крокодил, с разинутой пастью; направо лежал поток воды, налево глубокая пропасть, так-что куда ни повернись — везде неминуемая гибель. Растерявшись духом, я в полузабытьи упал на землю в тот самый момент, когда лев готов был броситься на меня; но, скакнув, он перепрыгнул через мое тело. Трудно сказать, в каком состоянии я находился в эту минуту; под влиянием напуганного воображения, мне представилось, что зубы разъяренного вепря уже вонзились в мои мускулы; холодный пот выступил на лице и сердце забилось, как секундный маятник. Пролежав, однако, в этом положении ни живой, ни мертвый, я очувствовался и услышал за собой необычайный шум, какого от роду не приводилось слышать. Приподняв потихоньку голову, я оглядел, что вокруг меня происходило; с невыразимым удовольствием я заметил, что лев, в припадке ярости, бросившись на меня, промахнулся и попал в раскрытую глотку крокодила. Голова одного была в зубах другого, и они начали отчаянную борьбу, что доставило мне случай увидеть самую кровопролитную сцену. Вспомнив, что со мной был охотничий нож, я вскочил и, с одного размаха, отрубил голову льву, а другим, тупым концом, воткнув его в горло крокодила, задушил и это животное.

Так победа была полная; между тем товарищ мой, думая, что я заблудился в лесу или повстречался с каким нибудь несчастьем, шел отыскивать меня. Поздравив друг друга с удачным спасением, мы измерили крокодила, и нашли, что он был сорок футов длиной.

Рассказав это происшествие губернатору, я возбудил общее удивление. Он велел немедленно привести домой убитых зверей. Шкура льва, очень хорошо сохраненная и переделанная в табачные мешочки, была представлена мной Голландским Бургомистрам, а они упросили меня принять тысячу дукатов.

Из крокодила же мы набили чучело, которое составляет одну из капитальных редкостей Амстердамского музеума. Показывая ее посетителям, старый смотритель очень наивно повторяет историю моей победы, раскрашивая ее на свой лад, как это, обыкновенно, бывает в подобных случаях и называя меня «господин великий барон». Иногда он так завирается, что будто крокодил, повернув хвостом, вышиб у меня нож из руки и, проглотив его нечаянно, разрезал себе сердце, отчего и умер немедленно. С тем вместе он прибавляет, что будто я, ухватив льва за гриву, отрубил ему голову так легко, как голубю.

После этого я начинаю бояться, что справедливость моей повести будет заподозрена; иной подумает, что все эти нелепости я изобрел сам, ради пустой потехи моих маленьких читателей. Впрочем есть пословица: «не любо не слушай, а лгать не мешай».

Глава II

Путешествие Барона в Италию и Россию. Ночлег на деревенском кладбище

Если вы знаете, что такое тропический жар и бедная жизнь на Цейлоне, вы поверите, что я охотно оставил и остров и южное солнце. И вот корабль понес меня к берегам Италии, страны цветов, поэзии и католического безумия. Италия рисовалась в моей молодой фантазии земным раем, где песня, весна и полное счастье человека никогда не прекращаются. На деле вышло совсем иначе; посмотрев на толстых и пьяных монахов, увидев жирного и тупоглазого папу, окруженного китайским церемониалом, пожалев о бедности прекрасного народа, я решился побывать в стране снегов, — на другом конце Европы. Среди зимы я отправился в Россию. Легко одетый и верхом я чувствовал действие холода тем сильней, чем ближе подавался к северо-востоку. Вступив на границу Польши, первый предмет, замеченный мной на дороге, был бедный старик полунагой, дрожавший от морозу, голодный и истомленный, он лежал на перепутье; мне стало жалко бедняка. Хоть я сам был одет не очень тепло, но все же мне было лучше этого несчастного старика. Сняв верхний плащ, я покрыл им окоченевшего нищего, и услышал от него слово искренней благодарности. «Ваше доброе дело, — сказал он, — не погибнет даром; вас сторицей вознаградит тот, кто сильней и справедливей нас.»

Я продолжал ехать. На пути моем, необыкновенно монотонном и безлюдном, кое-где попадались деревни, построенные без плана, занесенный снегом и с виду очень бедные. Узкие окна, дырявые крыши, бревенчатые заборы или плетни, иногда лай собаки, иногда печальная песня горемыки — крестьянина, все это наводило на душу тяжелую тоску. На белой, безбрежной скатерти снега, ослепительной белизны, не было ни одной отрадной картины. Да, подумал я, царская власть не хуже морового поветрия проходит по народу, — подумав это, я дал шпоры уставшему коню и поехал дальше.

Наступил вечер. Заметив вдали что-то похожее на ствол дерева, торчавший над кучей снега, я, ради безопасности, положил около себя пистолеты и лег на снегу; сон мой был так крепок, что я не раскрыл глаз до самого рассвета. Вообразите мое изумление, когда я, проснувшись, увидел себя среди деревни, на кладбище, — а лошадь моя висела за узду на кресте колокольни.

Дело впрочем скоро объяснилось. Накануне, деревню занесло снегом, а к утру он растаял. Что я вечером принял за ствол дерева, привязав к нему усталого коня, то было высокой церковью.

Не размышляя дальше, я взял пистолет, выстрелил по узде и рассек ее пополам, так что лошадь упала вниз; я сел на нее и поскакал дальше. (Кажется, Барон забыл на этот раз свое скотолюбие; он должен был прежде накормить коня, особенно после такой голодной стоянки.)

Углубившись в Россию, я наконец нашел неудобным путешествие верхом. Применяясь к обычаям страны, я сел в одиночные сани и отправился прямо в Петербург. Не помню где, — но это было ночью — я встретился с голодным волком. Уставив в меня огненные зрачки, он долго гнался за санями. Спасения не было; приникнув ниц, я пустил лошадь во всю прыть, чтоб избежать погони кровожадного зверя. Но было поздно; он настиг меня и, не заметив никого в санях, бешено бросился на лошадь. Вцепившись в ее заднюю часть, он яростно пожирал бедное животное до тех пор, пока ее обглоданный остов не повалился на землю. Приподняв голову и заметив волка между оглоблями и в конной сбруе, я дал ему такой горячий удар плетью, что он, испугавшись помчал меня в тех же санях быстрей съеденной клячи. Через несколько дней мы прибыли в Русскую столицу совершенно благополучно.

Не стану обременять вас описанием великолепного города, а повторю стихи русского поэта:

Город пышный, город бедный Дух неволи, стройный вид; Свод небес лазурно-бледный Скука, холод и гранит.

В этой прекрасной строфе заключается вся физиономия казарменной столицы, и мне больше нечего прибавить к ней.

Глава III

Охота Барона за дикими утками. Новый способ добывать огонь. Выстрел по лисице, Поимка дикого кабана

Прежде чем я поступил в армию, нисколько месяцев были для меня беспрерывным рядом праздников; я провел их среди полного разгула, в кругу таких друзей, которые не жалеют ни времени, ни денег. Вы можете представить, что я не отставал от своих приятелей-собутыльников. И теперь, когда я припоминаю эту буйную жизнь, мне хотелось бы повторить ее: так она нравилась беззаботной юности. Как водится, это время мелькнуло не без странных приключений; я расскажу о них.

Однажды утром, проснувшись, я увидел из окна большой пруд, покрытый дикими утками. Сняв ружье с стены, я спустился вниз с такой поспешностью, что наткнулся носом прямо на дверь. Толчок был так силен, что искры посыпались из глаз. Но это не остановило моего намерения; подошед на ружейный выстрел и прицепившись, я, к крайнему неудовольствию, заметил, что кремень соскочил с замка, во время моего столкновения с дверью. Времени нельзя было терять. Чтоб достать искру, я ударил себя кулаком в левый глаз; огонь снова посыпался, упал на порох, и ружье выпалило. Да и как чудесно выпалило! Одним ударом я убил пятьдесят пар уток, двадцать нырков и три пары селезней. Присутствие духа — главный орган великих дел. Моряки и воины часто обязаны ему спасением; охотники успехом своих предприятий.

Бродя в дремучем Муромском лесу, я увидели превосходную черную лисицу; жалко было портить ее драгоценную шкуру пулей или дробью. Лисица прижалась к дереву. В одно мгновение ока, я вынул из ружья пулю и на место ее опустил острый гвоздь. Прицелившись хорошенько, я так удачно выстрелил, что пригвоздил пушистый хвост хитрого зверя к самому дереву. Потом подошел и взял его живого. Потом эта лисица, вероятно из благодарности, полюбила меня, как добрая собака.

Через несколько дней я имел новую и более счастливую встречу. Расхаживая по дубраве, я заметили двух диких кабанов; они изволили идти очень тихо, и так, что задний держал в зубах хвост переднего. Такая свинская прогулка удивила меня. Я снял ружье и ударил в них; пуля разорвала хвост, не сделав более серьезного вреда. Передний боров бросился бежать, а задний остался неподвижно на прежнем месте. Рассмотрев дело, я догадался, что последний был старый и слепой кабан, руководимый первым, конечно, по чувству сыновней любви. Между тем, конец разрезанного хвоста остался во рту горемычной свиньи; приблизившись осторожно, я взял этот конец и, как будто ничего не бывало, повел животное тихим шагом. Вероятно оно подумало, что проводник его был тот-же поросенок, не подозревая, что его заместил сам Барон.

Свирепы и злы эти дикие свиньи, но они ангелы в сравнении с вепрями. На одного из этих чудовищ я наткнулся в лесу, совершенно беззащитный. Вовсе не желая пробовать силу его железного клыка, я спрятался за дуб, в ту самую роковую минуту, когда кровожадный зверь ринулся на меня с неотразимой алчностью. Опасность была неминуемая, и я так испугался, что, как говорится, душа ушла в пятки. Но и тут судьба выручила: схватив тяжеловесный булыжник, я так метко пустил его в лоб своему врагу, что он, получив центральный удар в самое темя, завертелся шаром на одном месте. Пока он приходил в разум, я успел сходить в деревню, взять веревку и потом привести его домой в полном здравии. После всего этого, я прославился счастливейшим охотником.

Глава IV

Барон сажает вишневое дерево на лбу оленя. Верховая прогулка на медведе. Встреча с бешеной собакой в Петербурге

Вы, конечно, слышали, что Св. Губер слывет за покровителя ловцов и охотников, вы, может быть слышали и о том знаменитом олене, который являлся праведному отшельнику с крестом, торчавшим между его рогами. Когда я был поглупей, чем в настоящее время, я сам искренно верил этой сказке, ходил на поклонение старому Губеру, но никогда не видел дивного оленя. Но вот что случилось со мной, и, говоря вам по секрету, я иногда опасаюсь, чтоб и меня не произвели в какого нибудь Св. угодника.

Истратив однажды весь запас дроби, я вдруг увидел перед собой огромную лань; она так отважно смотрела на меня, как будто кто подсказал ей, что в карманах моих не было ни одного заряда. Я, однако ж, не потерялся; зарядив ружье вишневыми косточками, я пустил их прямо в череп дерзкого зверя. Прицел совершенно удался, олень оторопел, и затем вскоре скрылся. Через год или два, проходя тем же лесом, я увидел этого оленя, с высоким вишневым деревом, которое росло между его рогами. Вы видите, что мои косточки не пропали. Повалив одним ударом своего старого приятеля, я нарвал вишни и превосходно позавтракал. Теперь сообразите, что же мешает какому нибудь праведнику, аббату или епископу сажать кресты на оленьих головах, во имя Св. Губера, и потом дарить их знаменитым охотникам, как талисман спасения.

Вскоре за тем случилась со мной и другая, не менее занимательная, история. Заблудившись в лесу, около какой-то Польской деревни, я встретился лицом к лицу с необыкновенно большим медведем; судя по его отвислым бокам и скорому шагу, я мог заключить, что он был очень голоден, а голодные медведи вовсе не словоохотливы и дружелюбны. Пошарив в карманах пороху и пуль, я ничего не нашел, кроме сору. Думать было нечего. Притаившись за деревом, я выждал, когда косолапый мишка поровняется с ним. Едва он подошел и, к счастью моему, боком, как я вспрыгнув ему на спину, залаял так громко по собачьи, что медведь (вероятно он уже испытал зубы гончих собак), испуганный криком, пустился бежать скорей любого зайца. Ободренный его трусостью, я соскочил на землю, продолжая лаять до тех пор, пока он не исчез из виду.

Но вот случай, самый потешный, из всех случаев моей жизни. Пробираясь ночью по одному из самых глухих Петербургских переулков, я попал на бешенную собаку. Она бросилась на меня с остервенением, но я, чтоб отвлечь ее внимание, снял маховую шубу и накинул ей на голову. Между тем, как она грызла и рвала мой мех, я успел спрятаться под воротами. Прошло нисколько минут, собака скрылась, я поднял свою шубу и благополучно воротился домой. Но дело тем не кончилось. Поутру, слуга мой вбегает в комнату и, задыхаясь от страху, говорит: «Господин, в гардеробе происходят ужасы — ваша енотовая шуба взбесилась.» Я пошел посмотреть; в самом деле, все мое платье прыгало, тряслось и разрывалось в клочья. Этого мало; и верный слуга мой вслед за тем с ума ряхнулся; вскочив на верх платья, он начал немилосердно бить и топтать его. Не желая делить общей опасности города, я поспешил уехать, и потом слышал, что от моей бешенной шубы заразилась сумасшествием вся чиновная часть Петербурга. Но теперь, говорят, легче.

Глава V

Любимая собака Барона. Преследование лани и рождение щенков. Война под Очаковом и победа над Турками

Доселе меня не оставляли ни счастье, ни удача; и я умел воспользоваться ими, как нельзя лучше, благодаря своей отваге и энергии. Все это вместе образует знаменитых моряков, воинов и охотников. Но странно было бы думать, чтоб адмирал, полководец, или солдат всегда надеялись на судьбу или счастливую звезду, не употребляя собственных средств для успеха в предприятиях. Удача — вещь хорошая только тогда, когда мы сами действуем благоразумно. «Под лежачей камень, — говорить пословица, — и вода не течет».

Я не могу упрекнуть себя в оплошности или небрежности; иначе, меня давно уж не было бы на свете. Едва ли кто больше подвергался опасностям, и едва ли кто лучше спасался от них. Но не в том моя гордость. Я особенно славился конями, ружьями, мечами и уменьем обращаться с ними. Но и не в этом было мое главное превосходство; все мое богатство, честь и слава заключалась в старой гончей собаке, которую я любил, как родного сына. Она состарилась на службе у меня, и была замечательна не столько цветом или ростом, сколько быстротой. Почти никогда я не разлучался с ней, и часто мы засыпали, в поле или лесу, под одним покровом, и одним богатырским сном. Под старость я берег ее, и лелеял, как старого друга.

Но вот что случилось с этой удивительной собакой. Однажды я взял ее на охоту, уверенный, что она, несмотря на свою беременность, не упустит зверя. Завидев дикую козу, необычайно толстую, я гикнул своей Палладе, и она стрелой помчалась за ланью. Но не прошло и трех минут, как я услышал легкий, младенческий крик целой своры щенков. Подъехав к ним, я, действительно, увидеть целую дюжину маленьких животных. Я тотчас понял, что это дети моей Паллады и гонимой ею лани: они обе ощенились во время погони, ни на минуту не остановившись на скаку. Вместе с ними бежал и щенки, разделившись, по инстинкту, на две группы; одни утекали, а другие преследовали. Наконец охота кончилась, и я овладел в один раз шестью ланями и, вместо одной старой Паллады, имел полдюжины новых.

Но охота, я думаю, очень наскучила вам; по-правде сказать, она надоела и мне. Для разнообразия рассказа, я поведу вас, читатель, на войну, которую страстно любят короли, дураки и дети (простите за сближение — в нем много правды.)

С давних пор мне хотелось повоевать, потому что в моих жилах текла кровь старых Ливонских рыцарей. Долго я думал, под чьим бы знаменем мне подраться; наконец убедился, что всего лучше воевать с Турками: во-первых потому, что их легче бить, чем кого-нибудь; во-вторых потому, что я мог идти под самым надежным орлом Русского царя, который, как известно не посылает менее двухсот тысяч войска, хоть бы дело шло о завоевании трех колмыцких кибиток. И вот я, в качестве кавалерийского капитана, отправился на берега Дуная.

Долго мы шли то степями, то гадкими дорогами, и наконец расположились на берегах Прута, на том самом месте, где некогда Петр I чуть-чуть не потерял головы вместе с армией. Подвиги наши были чудом храбрости; в несколько дней мы одержали несколько побед, прогнали врага и вдоволь захватили пленных.

Скромность не позволяет мне говорить о моем личном мужестве, потому что победы кому бы они ни принадлежали, всегда приписываются главнокомандующему, или лучше, царям и царицам, которые даже не нюхали пороху нигде, кроме парадов и разводов, не видели ни поля сражения, ни врага. Льстецы иногда называют их великими победителями, хоть им целую жизнь не довелось подраться даже с ветряными мельницами. Но не в этом дело.

Нельзя, однако ж, умолчать об одном доблестном подвиге, потому что история непременно раструбит его. Это было под Очаковым. К вечеру завязался жаркий огонь между моими Гусарами и Янычарами. Воспламенившись, я бросился на своем арабском жеребце вперед, молнией ударил на неприятеля и, прочистив саблей широкую дорогу, врезался в самый центр чалмоносных голов. Всякий удар острой стали — направо и налево сеял смерть и разрушение. Турки бросились бежать, как они никогда не бегали со времени Магомета. Поле услано было трупами, оружием, стонавшими раненными, издыхавшими лошадьми, оторванными членами, полито кровью и оглашено предсмертной молитвой или проклятиями. Но состраданиям или слезам, в эти минуты, нет места; одна жажда крови, жестокость и месть одушевляют воина. Увидев бегство неприятельского отряда, я пустился преследовать его и, забывшись, влетел через растворенные ворота, в самый город. Оглянувшись кругом, я не видел около себя ни одного из своих гусаров. Они, верно, были повоздержанней меня, и остались за дверями. Не раздумывая дольше, я повел поить своего усталого коня из колодезя, вырытого на площади. Удивляясь, что он пил слишком долго, я обернулся назад и, к крайнему изумлению, увидел, что вода лилась из него, как из жолоба. Задние части моего арабского рысака были отбиты; потом я рассудил, что они были оторваны тяжелыми воротами Очакова, которые наскоро затворились в ту самую минуту, когда я въезжал в крепость. Потерять такого дорогого коня было жалко; я обратился к кузнецу; спасибо ему, он помог горю. Связав накрепко разбитые члены, он сколотил их гвоздями, обложил скобками, залечил рану, положив на нее лавровые листы. Из этих листов впоследствии разросся самый свежий лавровый венок, которым украсилась моя победа.

Глава VI

Восхождение Барона на луну. Спуск его на землю. Служба Султану и посольство в Петербург

Но не всегда же счастью баловать меня. Окруженный, в одном бою, со всех сторон, многочисленным неприятелем, я был взят в плен и, что всего хуже, продан турками, как невольник. Примирившись с грустным положением, я начали привыкать к нему; мне дали не трудную, но очень скучную работу — выносить каждое утро султанских пчел на цветистое поле, весь день стеречь их, а к ночи снова размещать по ульям. В один вечер, я потерял пчелу и тотчас же заметил, что два медведя напали на нее, чтоб поживиться медом. Со мной не было никакого оружия, кроме серебряного топорика, который дается, как отличие, султанскими садовниками. Я бросил его в разбойников, чтоб испугать их и освободить бедное насекомое. Но, по какому-то странному закону, топор мой полетел вверх и, зацепил в полете за рог луны, повис на нем, как на гвозде. Что было делать? Как достать его? К счастью, я вспомнил, что Турецкие бобы растут удивительно скоро и достигают необыкновенной высоты. Я посадил один немедленно; он вырос с изумительной быстротой, и верхним концом обвился около нижнего ключка луны. Теперь я с помощью этого растения мог взобраться на месяц, куда и поднялся; но вы не можете представить, как было трудно найти серебряный топорик там, где все блестит серебром и светом. Впрочем, после долгих поисков, я отыскал его в куче мякины и соломы. Потом надо было возвратиться; но увы! солнечный жар засушил и сжег мой боб, так что не было никакой возможности спуститься на нем. Подумав, я стал вить себе веревку из соломы; приготовив ее, я завязал один конец за луну, а другой бросил вниз. Взяв топор в правую руку, левой ухватился за канат, и начал спускаться. Но так как он далеко не доходил до земли, то я вынужден был, пролетев известное расстояние, рубить верхней ненужный конец и привязывать его к нижнему. При всем моем искусстве, веревка не донесла меня до султанской фермы; истертая и размочаленная, она оборвалась за пять миль над поверхностью земли. Я упал так плотно, что подо мной образовалась яма в девять саженей глубины: поэтому можно судить, с какой силой и тяжестью я громыхнулся на землю. Опамятовавшись, я не знал, как подняться из этой пропасти. Надумавшись, я принялся рыть ступеньки собственными ногтями (Барон, подражая светским львам своего времени, не стриг ногтей ровно сорок лет), и очень удобно выбрался на свет божий.

Истинные заслуги и за Султаном не пропадают. Полюбив мою верную службу, он пожаловал меня свободой, потом приблизил к себе в качестве чубукчара (подавателя трубок), затем возвел в достоинство конюшего и наконец Албанского паши. Но увидев, что я не умею ни рубить верноподданных голов, ни сдирать податей с бедных жителей, ни наказывать плетьми невинных, он отнял у меня эту почтенную должность, и назначил посланником к Русскому двору. Если не ошибаюсь, это было в славное царствование Катерины II, которая развела у себя целую конюшню любовников, и за то названа великой.

Выслушав новое назначение, я немедленно отправился в Россию и, в первый раз, проезжая Москвой, решился погостить в столице-старушке.

Глава VII

Приезд в Москву и описание ее. Вид с Ивана Великого