Внизу дом совсем выгорел, и лестница обрушилась. Когда вспыхнуло пламя, люди наверняка повыскакивали из комнат, как потревоженные перепуганные насекомые. В одной из комнат обосновались мужчина и женщина. На полу валялось платье, а через спинку стула была переброшена пара полуобгоревших брюк; а вот во второй комнате, где, по всему ясно, обитала женщина, мужской одежды было не видать. Это зрелище навело Джона Уэбстера на мысли о его собственной семейной жизни. «Вот как оно могло бы быть, не прекрати мы с женой спать вместе. Это могла быть наша комната, и рядом — комната нашей дочери Джейн», — думал он наутро после пожара, когда шел мимо и остановился поглазеть вместе с другими зеваками на открывшуюся наверху картину.
И теперь, когда он шел один по спящим улицам своего города, воображение торжествующе сорвало стены со всех домов, и он шагал словно бы по какому-то удивительному городу мертвецов. То, что его воображение могло так полыхать, пробегать из конца в конец целые шеренги домов и срывать с них стены, словно ветер, что сотрясает ветви деревьев, — для него это было неслыханное, полное жизни чудо. «Мне послан животворящий дар. Столько лет я был мертв, но теперь я жив», — подумал он. Чтобы дать воображению разыграться в полную силу, он сошел с тротуара и зашагал ровно посередине улицы. Дома возвышались перед ним в безмолвии, взошла запоздалая луна и разлила под деревьями черные лужи. По обе стороны от него стояли дома с содранными стенами.
В домах люди спали в своих постелях. Такое множество тел, что лежат и спят совсем близко друг к другу, младенцы спят в колыбелях, маленькие мальчики спят иногда по двое и по трое на односпальной кровати, молодые женщины спят с распущенными волосами, и волосы волнами обрамляют их лица.
Они спали и видели сны. Что им снилось? Как же сильно он желал, чтобы с ними со всеми произошло то же, что произошло с ним и Натали. Заниматься любовью в поле было в конечном счете всего лишь символом чего-то куда более значительного, нежели простои акт слияния двух тел, пересаживание семян жизни из одного тела в другое.
Великая надежда вспыхнула в нем. «Настанет день, когда любовь, будто огненное море, захлестнет поселки и города. Она сорвет стены с домов. Она обрушит безобразные дома. Она сорвет безобразные одежды с тел мужчин и женщин. Им придется отстроиться заново, и то, что они возведут, будет прекрасно», — громко объявил он. Так он шел и говорил и вдруг нежданно ощутил себя юным пророком, явившимся из какой-то далекой неведомой земли к жителям этой улицы, чтобы благословить их своим присутствием. Он остановился и, обхватив голову руками, громко расхохотался над этим автопортретом: «Можно подумать, будто я очередной Иоанн Креститель, что живет в пустыне и питается акридами и диким медом, а вовсе не владелец фабрики стиральных машин из висконсинского городка». Окно в одном из домов было открыто, и он услышал негромкие голоса. «Пойду-ка я, пожалуй, домой, пока не подумали, что я псих, и не посадили меня под замок», — решил он, сошел с проезжей части и свернул с улицы на ближайшем перекрестке.
В конторе подобные приступы возбуждения на него не накатывали. Там, казалось, все в руках у Натали. «У нее крепкие ноги и устойчивые, сильные ступни. Она знает, как настоять на своем», — думал он, сидя за своим столом и наблюдая за тем, как сидит за своим столом она.
Происходившее с ней не оставляло ее безразличной. Иногда, стоило ему взглянуть на нее внезапно, когда она этого не замечала, — и он видел что-то такое, и это что-то убеждало его: часы, которые она проводит в одиночестве, не приносят ей счастья. Появилась какая-то напряженность вокруг глаз. Ведь перед нею разверзлась собственная геенна, маленькая геенна.
И все же она каждый день выполняла свою работу, внешне оставаясь совершенно невозмутимой. «Эта старая ирландка с ее норовом, пьянством, пристрастием к красочной, забористой ругани, ловко провела дочь сквозь пору прорастания побегов», — решил он. Как славно, что Натали была так рассудительна. «Господь знает, не понадобится ли нам обоим, и ей и мне, вся ее рассудительность, прежде чем мы покончим со всем, что было в прошлом». В женщинах есть что-то такое, какая-то сила, которая понятна лишь немногим из мужчин. Им нипочем вся эта мишура. Теперь Натали работала и за себя, и за него. Когда приходило письмо, она отвечала на него, когда требовалось решение, она принимала это решение. Иногда она смотрела на него, будто бы говоря: «То, с чем тебе предстоит справиться, уборка, которую ты все еще должен сделать в своем доме, — это задача потруднее всего, что мне пришлось на себя взять. Позволь мне сейчас заняться всеми этими ничтожными мелочами нашей жизни. Так мне легче ждать».
Ничего подобного она не говорила словами, она была не из тех, кто доверяет словам, но он смотрел ей в глаза — и каким-то образом понимал, что именно она хотела сказать.
После того первого раза в поле — и все время, покуда они оставались в этом висконсинском городке, — они больше не занимались любовью, хоть и ходили каждый вечер гулять. После ужина в материнском доме, где ей приходилось сносить вопрошающий взгляд сестры, школьной учительницы, особы не менее молчаливой, чем она сама, и выдерживать огненный натиск матери, которая кидалась к двери и перед всей улицей учиняла ей допрос, и орала что-то вслед, Натали возвращалась вдоль путей и у дверей фабрики находила Джона Уэбстера, ожидавшего ее в темноте. Потом они не таясь проходили по улицам, выходили за город и, свернув на проселочную дорогу, брались за руки и брели, почти ничего не говоря.
И изо дня в день и в конторе, и в семейном кругу Уэбстеров чувство напряженности становилось все более и более явственным.
Когда он приходил в дом глубокой ночью и прокрадывался в свою комнату, то чувствовал, что они обе, жена и дочь, лежат без сна и думают о нем, удивляются, гадают, что за странная штука с ним стряслась и вдруг превратила в кого-то другого. Из того, что он видел днем в их глазах, он знал: они неожиданно осознали его существование. Он больше не был для них просто кормильцем, мужчиной, который выходит из дома и входит в него, словно лошадь, которую то выводят из стойла, то заводят обратно. Теперь, пока он лежал в своей постели, за двумя стенами, за двумя запертыми дверьми, в них пробуждались голоса, маленькие пугающие голоса. Мысли о стенах и дверях вошли у него в привычку. «Однажды ночью стены рухнут и распахнутся двери, и та, и другая. Я должен быть готов к тому мигу, когда это произойдет», — думал он.
Жена его была из тех женщин, кто, охваченный волнением, обидой или злостью, погружается в океан молчания. Пожалуй, весь город уже знал, что по вечерам он гуляет с Натали Шварц. Даже если бы эти слухи дошли до жены, она не рассказала бы об этом дочери. Просто в доме будет стоять эдакая вязкая тишина, и дочь поймет, что что-то неладно. Так случалось и раньше, из раза в раз. Дочь испугается, и, быть может, в основе ее страха будет боязнь перемен — она испугается, что вот-вот что-то случится и разрушит размеренный ход одинаковых дней.
Как-то раз, во вторую неделю с того дня, когда они занимались любовью с Натали, он шел около полудня в центр города, намереваясь зайти в ресторан и пообедать, но вместо того шел и шел прямо вдоль путей почти милю. Потом, сам точно не зная, что за порыв им движет, вернулся на фабрику. Натали и остальные — все, кроме самой молоденькой из трех, — ушли. Быть может, воздух в этом месте слишком отяжелел от невысказанных мыслей и чувств, и никто не хотел оставаться здесь, пока в работе перерыв. Стоял ясный и теплый день, золотой и багряный висконсинский день начала октября.
Он вошел в кабинет, постоял с минуту, рассеянно оглядываясь, потом снова вышел. Молодая женщина, сидевшая в приемной, поднялась. Было ли у нее на уме отпустить какое-нибудь замечание насчет истории с Натали? Он тоже застыл, глядя на нее. Она была миниатюрная, с милым, женственным ртом, серыми глазами и каким-то особым выражением усталости, сказывавшейся во всем ее существе. Чего она желала? Желала она, чтобы он продолжал идти напролом в этой истории с Натали, о которой она, вне всякого сомнения, прекрасно знала, — или желала она, чтобы он положил этому конец? «Какой будет ужас, если она попытается заговорить об этом», — подумал он и в ту же секунду по какой-то необъяснимой причине уже знал, что она этого не сделает.
Несколько мгновений они простояли так, глядя друг другу в глаза, и это в каком-то смысле было все равно что заниматься любовью. Это было так странно, и впоследствии эта минута дала ему много пищи для раздумий. Ясно как день, что в будущем его жизнь будет до самого края полна раздумьями. Вот она стоит перед ним, эта женщина, которую он совсем не знает, — и они, он и она, по-своему тоже любовники. Если бы то же самое не произошло между ним и Натали так недавно, если бы это все еще не переполняло его, то нечто похожее могло бы произойти сейчас между ним и этой женщиной.
На самом деле сцена между двумя людьми, стоявшими друг против друга и смотревшими друг другу в глаза, заняла не более мгновения. Потом она, немного смущенная, села на место, а он быстро вышел.
Теперь его наполнила какая-то особенная радость. «Какое богатство любви на свете. Многолики способы, которыми она может проявить себя. Та женщина жаждет любви, и в ней есть что-то славное, щедрое. Она Натали знает, а я люблю, и каким-то смутным образом, мне пока неведомым, она отдалась этому настолько, что в конце концов и сама едва ли не физически испытала это. В жизни тысячи вещей, которые никто не понимает правильно. У любви ветвей — как у дерева».
Он поднялся в деловой район города и свернул в квартал, который не слишком хорошо знал. Ему попался магазинчик рядом с католическим храмом, один из тех магазинчиков, куда ходят набожные католики — покупать фигурки Христа на кресте, Христа у подножия креста, с кровоточащими ранами и Мадонной, скрестившей руки на груди и скорбно потупившей взгляд, свечи, лампады и тому подобное. С минуту он постоял перед витриной, разглядывая выставленные там фигурки, а потом вошел и купил маленькое изображение Мадонны в рамке, связку свечей и две стеклянных лампадки в форме креста с маленькими позолоченными фигурками Иисуса.
Сказать по чести, Мадонна обликом своим мало чем отличалась от Натали. В ней была какая-то тихая сила. Она стояла прямо, с лилией в правой руке, а большой и указательный пальцы ее левой руки легко касались большого пронзенного кинжалом сердца. Сердце было оплетено венком из пяти алых роз.
Джон Уэбстер секунду-другую смотрел Мадонне в глаза, потом расплатился и поспешно вышел. После этого сел в трамвай и поехал к своему дому. Жены и дочери не было, и он поднялся к себе и спрятал сверток в шкаф. Когда он снова спустился, служанка Кэтрин уже ждала его.
— Могу я предложить вам и сегодня что-нибудь поесть? — спросила она и улыбнулась.
Он не остался обедать, но как славно было, что ему предложили остаться. Во всяком случае, она вспомнила тот день, когда стояла рядом с ним, пока он ел. В тот день ему приятно было остаться с ней наедине. Как знать, может, она испытывала то же чувство и ей нравилось быть с ним рядом.
Он пошел прочь из города, оказался на проселочной дороге и вскоре свернул в небольшой лесок. Два часа он просидел на поваленном стволе, глядя на деревья, вспыхнувшие красками. Ярко светило солнце, и спустя некоторое время белок и птиц стало куда меньше беспокоить его присутствие, так что звериная и птичья жизнь, которой помешал было его приход, снова пошла своим чередом.
Это было на следующий день после того, как он бродил за полночь по улицам между шеренгами домов и его фантазия срывала с них стены. «Я должен рассказать об этом Натали сегодня вечером, и еще я должен рассказать о том, что собираюсь делать там, дома, у себя в комнате. Я расскажу ей, а она ничего не ответит. Странное она создание. Если ей что-то непонятно, она просто верит. Она будто бы разом принимает этот мир — вот как эти деревья», — думал он.
3
Причудливая полуночная церемония начала разыгрываться в угловой комнате Джона Уэбстера на втором этаже его дома. Вернувшись в дом, он тихонько поднялся по ступенькам и нырнул в свою комнату. Затем снял с себя всю одежду и повесил в шкаф. Полностью обнажившись, он достал картинку с Пресвятой Девой и установил на комоде в просвете между двумя окнами. Водрузил он на комод также две лампадки с распятиями, вставил в них две желтые свечки и зажег их.
Он раздевался в темноте и потому не видел ни комнаты, ни себя самого, пока не зажег свечи. Он принялся ходить взад и вперед, размышляя обо всем, что ни приходило ему в голову.
«Как пить дать, я повредился умом, — говорил он себе. — Но коль скоро я безумец, безумие мое может быть исполнено смысла. Мне не по душе эта комната, не по душе одежда, которую я ношу. Теперь я снял одежду и, может статься, как-нибудь да сумею навести в комнате мало-мальскую чистоту. Что до моих шатаний по улицам, до того, что я позволяю своей фантазии играть со всеми этими людьми в их домах — настанет день и в этом тоже ничего дурного не будет, но сейчас моя забота — этот дом. Позади столько лет тупого житья в этом доме и в этой комнате. Теперь я должен продолжать ритуал; я буду обнажаться и ходить взад-вперед перед Мадонной, покуда у жены или дочери не иссякнут силы молчать. Однажды ночью они вдруг ворвутся сюда — и тогда я скажу то, что должен сказать, прежде чем уйду с Натали».
— А ты, моя Дева, — дерзну сказать, тебе обижаться будет не на что, — сказал он вслух, обернувшись и поклонившись женщине в рамке. Она смотрела на него пристально, как могла бы смотреть Натали, и он все так же улыбался ей. Теперь то, каким должен стать его жизненный путь, представлялось ему совершенно ясным. Он неспешно продумал все до самого конца. Теперь ему будет нужно куда меньше сна. Он ведь позволяет себе иногда унестись куда-то — чем же это не отдых.
И вот он ходит по комнате взад-вперед обнаженный и босой и пытается продумать наперед всю свою жизнь. «Да, я признаю, что сейчас я безумец, вся надежда только на то, что безумцем и останусь», — рассуждал он сам с собой. В конце концов, было совершенно очевидно, что окружающим его умственно здоровым людям жизнь вовсе не приносила такой радости, как ему. Вот почему он навязал Деве свое обнаженное общество и обставил ее со всех сторон лампадами. Прежде всего, свечи струили в комнату мягкий, пламенеющий свет. Вещи, которые он носил по привычке и которые научился не любить за то, что пошиты они были вовсе не для него каким-то безликим существом на безвестной швейной фабрике, — он убрал эти вещи с глаз долой, повесил их в шкаф. «Боги добры ко мне. Я уже не так молод, но почему-то не запустил свое тело, не позволил ему разжиреть или обмякнуть», — думал он, войдя в круг света, шедшего от лампад, и долго, строго разглядывал самого себя.
В будущем, когда позади останутся нынешние ночи и жена и дочь волей-неволей обратят внимание на это шатание по комнате взад-вперед и будут вынуждены, вынуждены ворваться к нему, — он возьмет с собой Натали и уйдет. Он раздобыл немного денег, им вполне хватило бы на несколько месяцев. Остальное причиталось жене и дочери. Когда они с Натали отделаются от этого города, они уедут куда-нибудь, может быть, на Запад. Осядут где-нибудь и примутся зарабатывать себе на хлеб.
Чего он сам жаждал более всего остального, так это дать волю своим внутренним порывам. «Должно быть, когда я был мальчиком и все вокруг было пронизано беспорядочной игрой фантазии, я хотел стать кем-то другим, вовсе не тем тупоголовым истуканом, которым был все эти годы. Рядом с Натали, как оно бывает рядом с деревом или в поле, я могу быть самим собой. Дерзну сказать, что мне придется время от времени вспоминать об осторожности, я же не хочу, чтобы меня объявили сумасшедшим и посадили под замок, — как бы то ни было, Натали мне в этом поможет. Вот „витаю где-то“ — эта фразочка нам обоим под стать. Она ведь тоже заперта в своей темнице. Вокруг нее тоже воздвигнуты стены.
Во мне, наверное, есть что-то от поэта, а ведь возлюбленным Натали должен быть поэт.
Правда в том, что отныне моя задача — наполнять собственную жизнь благостью и смыслом. В конце концов, ради чего-то подобного жизнь наверняка и предназначена.
На самом деле, если в оставшиеся годы своей жизни я не успею совершить ничего значительного, в этом не будет ничего ужасного. Когда подходишь к самой сути, оказывается, что успех в жизни вовсе не самое главное.
Ведь и здесь, в этом городке, и во всех других городах, больших и малых, где я бывал, повсюду царит неразбериха. Повсюду люди проживают жизнь без всякой цели. Мужчины и женщины тратят жизнь либо на то, чтобы входить в двери домов и фабрик и выходить из них, либо на то, чтобы владеть домами и фабриками, и вот они проживают свои жизни и в результате оказываются пред лицом смерти, и подходит к концу жизнь, в которой на самом деле они не прожили ни единого дня».
Он бродил по комнате взад-вперед, продолжая улыбаться себе и собственным мыслям, и время от времени останавливался и отвешивал Деве изысканный поклон.
— Я надеюсь, ты и вправду дева, — сказал он. — Я принес тебя в эту комнату и явил тебе свое нагое тело только потому, что считал тебя девой. Видишь ли, раз ты дева, то и мысли у тебя сплошь чистые.
4
Довольно часто Джона Уэбстера охватывал мгновенный, мимолетный страх — днем или уже после того, как начиналась полуночная церемония. «А что, если жена и дочь однажды ночью заглянут в замочную скважину и вздумают запереть меня, вместо того чтоб зайти внутрь и дать мне наконец возможность поговорить с ними? — думал он. — Дело ведь обстоит так, что я не могу осуществить свои намерения, покуда не заполучу их обеих в свою комнату. И при этом мне никак нельзя позвать их самому».
Он остро сознавал, как мучительно будет для его жены все то, что произойдет в его комнате. Быть может, для нее это будет даже невыносимо. В нем проявилась жилка жестокости. Днем он теперь редко бывал в конторе, а если и заходил, то оставался всего на пару минут. Каждый день он совершал долгую прогулку за городом, сидел под деревьями, бродил по лесным тропинкам, а вечерами безмолвно шел рядом с Натали — тоже за городом. Дни шествовали мимо в тихом осеннем великолепии. Когда чувствуешь себя до такой степени живым, в простом проживании жизни открывается какая-то новая, сладостная ответственность.
Однажды он взобрался на небольшой холм, с вершины которого мог видеть, как по ту сторону полей высятся фабричные трубы его города. Мягкая дымка окутала луга и леса. Голоса внутри больше не буйствовали, они тихонько переговаривались.
А дочку надо было во что бы то ни стало заставить осознать жизнь — если только это возможно. «Это мой долг перед ней, — думал он. — Даже если то, чему суждено случиться, будет непосильно для ее матери, самой Джейн это может вернуть жизнь. В конце мертвые должны уступить место живым. Когда давным-давно я ложился с этой женщиной, матерью Джейн, в постель, я взял на себя определенную ответственность. Ее постель была далеко не самым приятным местом на свете, но вышло так, что я лег в нее и в результате появилось это дитя, которое теперь уже не дитя, которое в своей физической жизни превратилось в женщину. Я помог ей обрести эту физическую жизнь, и теперь я должен хотя бы попытаться дать ей другую, внутреннюю жизнь тоже».
Он смотрел вдаль, поверх полей, на город. Когда работа, которую ему все еще полагалось выполнять, будет выполнена, он мог бы уйти прочь и провести остаток дней, бродя среди людей, разглядывая людей, размышляя о них и об их жизнях. Пожалуй, он мог бы стать писателем. Так могло бы получиться, пожелай того судьба.
Он встал с травы на вершине холма и спустился вниз по дороге, которая вела его обратно в город, на вечернюю прогулку с Натали. Вот-вот наступит вечер. «И все равно я никому не стану читать проповедей, ни в коем случае. Если судьба того пожелает и я в самом деле однажды стану писателем, я попытаюсь только рассказать людям о том, что видел и слышал в жизни, а остаток времени буду бродить там и сям, слушать и смотреть», — думал он.
Книга третья
1
И ночью того самого дня, когда он сидел на холме, раздумывая о собственной жизни и о том, как он распорядится тем, что от нее осталось, после того как он ушел на обычную вечернюю прогулку с Натали, двери его комнаты распахнулись, и жена и дочь вошли внутрь.
Было около половины двенадцатого, и он уже час как тихонько ходил взад и вперед перед изображением Пресвятой Девы. Горели свечи. Его ступни, касаясь пола, производили мягкий кошачий звук. Было что-то странное, поразительное в том, как раздавался этот звук в тишине его дома.
Дверь, ведущая в комнату жены, открылась, и она встала на пороге, глядя на него. Ее высокая фигура заполонила дверной проем, руками она ухватилась за стены. Она была очень бледна, глаза ее были широко раскрыты, взгляд неподвижен.
— Джон, — хрипло проговорила она, потом позвала его снова.
Казалось, она хочет сказать что-то еще, но не в силах была говорить. От нее исходило пронзительное чувство бесплодной борьбы.
Она стояла там, и то, как она нехороша, бросалось в глаза. «Жизнь гонится за людьми, не прекращает травлю. Повернись к жизни спиной, и она расквитается с тобой. Если ты не живешь, то ты умираешь, а когда умираешь — выглядишь мертвым», — подумал он. Он улыбнулся ей, а потом отвернулся и застыл, прислушиваясь.
Вот он пришел — звук, который Джон Уэбстер пытался уловить. В комнате дочери было движение. Он так рассчитывал на то, что все сложится согласно его желанию, у него даже было предчувствие, что это произойдет именно нынче ночью. Ему казалось, он знает, что происходит. Уже больше недели над океаном безмолвия — а жена его была океаном безмолвия — бушевала эта буря. Было ведь и другое, долгое, обиженное безмолвие, наставшее после того, как они в первый раз пытались заняться любовью и он наговорил ей резких, разрушительных слов. Оно постепенно изнашивалось, а это, новое, было каким-то другим. Оно не могло износиться. Молитвы его сбылись. Она была вынуждена встретиться с ним здесь, и он подготовил это место к ее появлению.
А теперь и дочери, которая тоже лежала без сна из ночи в ночь и вслушивалась в странные звуки, доносившиеся из комнаты отца, тоже волей-неволей придется прийти. Он был почти весел. Нынче вечером он сказал Натали, что, наверное, нынешней ночью в его борьбе наступит решающая битва, он попросил ее быть готовой его принять. Есть поезд, который отправляется из города в четыре утра. «Пожалуй, мы сможем им уехать», — сказал он.
«Я буду ждать тебя», — сказала Натали, и теперь перед ним стоит его жена, бледная и дрожащая, будто вот-вот рухнет; она смотрит на него, они с Девой обе смотрят на него сквозь пламя свечей; она смотрит на его нагое тело, и он слышит: в комнате его дочери какая-то суета.
И вот ее дверь приоткрылась, всего на дюйм, но он в ту же секунду подошел и распахнул ее настежь.
— Входи, — сказал он. — Вы обе входите. Садитесь рядом на кровать. Мне есть что вам сказать.
Его голос звучал звонко, по-командирски.
Было ясно как день, что обе женщины, по крайней мере сейчас, донельзя напуганы, парализованы страхом. Как они бледны. Дочь прижала ладони к лицу, шмыгнула через комнату и уселась, вцепившись в изножье кровати, держа спину прямо и все еще прикрывая рукой глаза, и жена тоже прошла в комнату и опустилась на постель, уткнулась в нее лицом. Она издала протяжный тихий стон, зарылась в одеяло и затихла. Было ясно как день, что обе женщины считают его совершенно сумасшедшим.
Джон Уэбстер принялся ходить перед ними взад-вперед. «Вот так так», — подумал он, глядя на свои босые ноги. Еще раз посмотрев в перепуганное лицо дочери, он улыбнулся. «Сказано-сделано, сделано-сказано, — бормотал он себе под нос. — Теперь не теряй головы. Ты вот-вот сорвешь банк. Не теряй головы, малыш». Какая-то забавная причуда сознания побудила его поднять ладони, как будто он даровал двум женщинам благословение. «Я не в своей тарелке, я как рыба без воды, ну да какая разница», — раздумывал он.
Он заговорил с дочерью.
— Ну вот что, Джейн, — начал он с великой серьезностью, произнося слова негромко и отчетливо. — Я вижу, что ты напугана и огорчена тем, что тут творится, и я тебя не виню. Скажу начистоту, я все это подстроил. Вот уже неделя, как ты в соседней комнате лежишь в постели без сна и слушаешь, как я тут хожу туда-сюда, — а в той, другой комнате, лежит твоя мать. Я кое-что хотел сказать тебе и твоей матери, но ты же знаешь, в этом доме разговоры никогда не были в чести. Я, вообще-то говоря, и хотел тебя напугать. И кажется, с этим я справился.
Он прошел через комнату и уселся на кровать между дочерью и тяжким, неповоротливым телом жены. Обе были в ночных рубашках, волосы дочери рассыпались по плечам. Они были почти как у жены в ту пору, когда он на ней женился. Тогда ее волосы были такого же золотисто-желтого цвета, и, когда их освещало солнце, в них нет-нет и загорались медные и коричневые огоньки.
— Нынче ночью я уезжаю из этого дома. Я больше не буду жить с твоей матерью, — сказал он, подавшись вперед и глядя в пол.
Он распрямил свое тело и долго-долго сидел так, глядя на тело дочери. Оно было юным и тонким. Она едва ли вырастет такой же непомерно высокой, как ее мать, она будет женщиной среднего роста. Он внимательно изучал ее тело. Как-то раз Джейн, лет шести, проболела почти целый год, и сейчас он вспомнил, что все это время она была чрезвычайно ему дорога. Это было в тот год, когда дела катились под откос и он думал: в любую минуту может грянуть банкротство, — и все же устроил так, чтобы в доме на протяжении всей ее болезни дежурила квалифицированная медсестра. В то время он каждый день возвращался с фабрики к полудню и заходил в комнату к дочери.
Температуры у нее не было. Так что же с ней тогда? Он сдергивал с детского тела одеяло и глядел на нее. Она была очень худенькая, и маленькие косточки ее тела отчетливо проступали под кожей. Это было крохотное здание из костей, обтянутое чистой белой кожей.
Врачи говорили, что все дело в недоедании — мол, от той еды, которой кормят ребенка, никакого проку, а от какой был бы — сообразить не могли. Мать была неспособна накормить ее как надо. В то время он частенько стоял и все глядел, глядел на свое дитя, проходки минуты, а дитя отвечало ему усталым равнодушным взглядом. У него в глазах стояли слезы.
Это было так странно. После этого она вдруг нежданно-негаданно принялась расти здоровой и сильной — и тогда он неведомо как потерял с дочерью всякую связь. Где он был все это время и где была она? Они были два человека, они жили под одной крышей все эти годы. Что это за сила, которая способна начисто отрезать людей друг от друга? Он внимательно смотрел на тело дочери — оно теперь явственно обрисовывалось под тонкой ночной рубашкой. Бедра у нее были, пожалуй, широкие, женские, а плечи узкие. Как оно дрожало, ее тело. Как она была напугана. «Я для нее чужой человек, и удивляться тут нечему», — подумал он. Он наклонился и посмотрел на ее босые ступни. Они были маленькие, красиво вылепленные. Однажды их будет целовать любовник. Однажды ее тело будет пробуждать в каком-то мужчине те же чувства, какие пробуждает в нем сильное, плотное тело Натали Шварц.
Его молчание будто бы разбудило жену — она повернулась и посмотрела на него. Затем уселась на постели, и тогда он вскочил и встал напротив. «Джон», — проговорила она опять хриплым шепотом, как будто хотела вызвать его назад, к себе из какого-то темного таинственного места. Рот ее открывался и закрывался раза два или три, как у рыбы, которую вытащили из воды. Он отвернулся и не обращал больше на нее внимания, и она снова зарылась лицом в одеяло.
«Давным-давно, когда Джейн была еще совсем кроха, я и хотел всего-то, чтобы в нее вошла жизнь, и сейчас я хочу того же. Вот и все, чего я хочу. Вот и все, чего я добиваюсь», — думал Джон Уэбстер.
Он принялся снова ходить по комнате взад и вперед, ощущая, как велик простор времени впереди. Ничего не стрясется. Жена теперь опять нырнула в океан безмолвия. Она будет лежать здесь на кровати и не проронит ни слова, и ничего не сделает до тех самых пор, пока он не скажет все, что должен сказать, и не уйдет. Его дочь ослепла и онемела от страха, но он, быть может, сумеет прогнать из нее страх, как гонят из дома холод. «Просто возьмись за дело потихоньку, не гони, расскажи ей все», — думал он. В эту минуту перепуганная девушка отняла ладонь от лица и взглянула на него. Губы ее дрожали, потом на них возникло и округлилось слово.
— Отец, — проговорила она умоляюще.
Он улыбнулся ей ободряюще и махнул рукой в сторону Девы, что так торжественно восседала между двух лампад.
— Пока я говорю с тобой, ты погляди туда пару минут, — сказал он.
И будто с разбегу пустился в разъяснения — как теперь устроена его жизнь.
— У меня тут поломалось кое-что, — сказал он. — Была вот привычка жить в этом доме, а теперь она не действует. Сейчас ты не понимаешь, но однажды поймешь. Из года в год я не любил вот ту женщину — она твоя мать и была моей женой, — и теперь я полюбил другую женщину. Ее имя Натали, и нынче ночью, как только мы с тобой договорим, мы с ней уедем и будем жить вместе.
Повинуясь какому-то порыву, он подошел к дочери и опустился на колени у ее ног, но потом быстро вскочил опять. «Нет, не то. Я не должен просить у нее прощения, я должен рассказать ей о вещах», — подумал он.
— Так, послушай, — заговорил он опять. — Ты готова поверить, что я сумасшедший, и оно, может быть, так и есть. Я не знаю. Как бы то ни было, вот я сижу тут, в этой комнате, с Мадонной, в чем мать родила — все это очень странно, и потому ты думаешь, что я сумасшедший. Твое сознание будет цепляться за эту мысль. Оно будет жаждать уцепиться за эту мысль, — сказал он громко. — Так оно может продолжаться какое-то время.
Казалось, он не может придумать, как сказать все то, что ему хотелось сказать. Вся эта история — сцена в комнате, разговор с дочерью, который он так тщательно продумал наперед, — со всем этим, как видно, труднее будет управиться, чем он рассчитывал. Он воображал, что какое-то решающее значение обретут его нагота и Пресвятая Дева со свечами. Но не перегнул ли он палку? Он был в недоумении, он продолжал смотреть дочери в лицо глазами, полными тревоги. Она ничего ему не говорила. Она попросту была напугана и цеплялась за изножье кровати, как цепляется за плавающую в волнах деревяшку тот, кого выбросили за борт. Тело его жены, лежащее на кровати, обрело какой-то чудной окаменелый вид. Что ж, уже не первый год было что-то холодное, что-то каменное в теле этой женщины. Она умерла, может статься. Это было как раз то, что вполне могло случиться. Это было как раз то, на что он не рассчитывал. Как же это странно было теперь, когда он столкнулся лицом к лицу с трудностями, которые ему надлежало разрешить, — как же странно, что присутствие его жены так ничтожно мало значит.
Он больше не смотрел на дочь и принялся ходить взад-вперед, не прекращая говорить. Спокойным, пусть и чуточку натянутым голосом он попытался первым делом объяснить, зачем в комнате понадобились Пресвятая Дева и свечи. Теперь он говорил с кем-то — не со своей дочерью, а просто с таким же, как он сам, человеком. Неожиданно он почувствовал облегчение. «Ну вот оно. Вот он, счастливый билет. Вот он, путь, ведущий к вещам», — подумал он. И еще долго он ходил и ходил, и говорил не умолкая. Не стоит слишком много думать. Просто крепче держись за веру; верь, что та вещь, которую он недавно открыл в Натали и в себе самом, теплится и в дочери тоже. Пока не настало утро, когда началось все это между ним и Натали, жизнь его была подобна пляжу, покрытому мусором, укрытому ночною тьмой. Пляж покоился под старыми сгнившими стволами и пнями. Искореженные корни трухлявых деревьев протыкали эту тьму. А впереди лежало тяжкое, неповоротливое, равнодушное море бытия.
А потом внутри разразился этот ураган, и теперь пляж был чист. Но сумеет ли он сохранить его в чистоте? Сумеет ли сохранить его в такой чистоте, чтобы он искрился в утреннем свете?
Он попытался рассказать своей дочери Джейн немного о той жизни, какой он жил в этом доме с нею вместе; о том, почему прежде чем говорить с ней, ему непременно нужно было устроить что-то из ряда вон выходящее, например притащить в комнату Деву и освободить свое тело от одежд, которые, покуда он их носил, превращали его в ее глазах в того, кто входит в дом и выходит из дома; того, кто приносит кусок хлеба с маслом и одежду уже для нее; того, кого она знает всю свою жизнь.
Произнося слова медленно и отчетливо, будто бы опасаясь сбиться с пути, он рассказал ей и о своей деловой жизни, о том, сколь незначителен всегда был его интерес к занятиям, на которые он тратил все свои дни.
Он позабыл о Деве и какое-то время говорил только о себе. Он снова подошел, чтобы сесть рядом с ней, и, продолжая говорить взвинченно, напористо, положил ладонь ей на ногу. Кожа была холодна под тонкой рубашкой.
— Я был очень юным, прямо как ты сейчас, Джейн, когда встретил женщину, которая есть твоя мать и была моя жена, — объяснил он. — Тебе придется приучить свой ум к мысли, что мы оба — и твоя мать, и я — были когда-то юными созданиями вроде тебя.
Думаю, твоя мать, когда она была твоих лет, была очень на тебя похожа. Конечно, она была немного выше. Я помню, что в то время ее тело было очень вытянутым и стройным. Мне тогда казалось, что все это очень даже неплохо.
У меня есть весомая причина вспоминать, каким было тело твоей матери. Мы с нею впервые встретились именно как тела. Поначалу не было ничего, кроме наших нагих тел. Они у нас были, и мы это отрицали. Может, на этом фундаменте и следовало строить, но мы были слишком невежественны и малодушны. Именно из-за того, что произошло между мною и твоей матерью, я и загнал сюда самого себя без одежды и принес Девино изображение. Я хочу, чтобы ты осознала, не знаю как, но осознала, что тело свято.
Голос его стал мягким, голос будто бы уводил куда-то вдаль, и он убрал руку с ноги дочери и коснулся ее щек, а потом волос. В сущности, в эту минуту он занимался с ней любовью, и она в какой-то мере подпала под его влияние. Он потянулся и крепко схватил ее за руку.
— Видишь ли, мы встретились в доме общего друга, твоя мать и я. Я годами не задумывался об этой встрече до того самого дня, когда несколько недель назад я вдруг полюбил другую женщину, и все же она так ясно представляется мне сейчас, как будто все происходит здесь, в этом доме, в эту самую ночь.
Эта самая вещь, о которой я тебе сейчас хочу рассказать во всех подробностях, произошла прямо здесь, в этом городе, в доме человека, который был в то время моим другом. Теперь он умер, но тогда мы с ним были неразлучны. У него была сестра, на год младше его, и она мне нравилась, и мы подолгу гуляли с нею вдвоем, но все-таки между нами не возникло влюбленности. Потом она вышла замуж и уехала из города.
И была еще другая молодая женщина, та самая, которая теперь стала твоей матерью, — она собиралась приехать в дом моего друга, чтобы навестить его сестру; они жили на другом конце города, а мои отец и мать уехали в гости, так что я тоже получил приглашение к ним домой. Это должен был быть какой-то особый случай. Приближались рождественские праздники, намечалось много вечеринок, танцевальных вечеров.
То, что произошло между твоей матерью и мной, было так непохоже на то, что происходит между мной и тобой здесь, сегодня, — сказал он резко.
Он снова немного разволновался и решил, что лучше всего встать и походить. Выронив руку дочери, он вскочил на ноги и несколько минут нервно расхаживал по комнате. Все происходящее, и изумленный ужас перед ним, который то исчезал, то снова появлялся в глазах дочери, и безжизненное молчание жены — из-за этого задуманное исполнить было куда труднее, чем он мог вообразить. Он глядел на тело жены, безмолвно и недвижно распростертое на кровати. Сколько раз он уже видел это же самое тело, лежащее в той же позе. Она уже так давно покорилась ему — и с тех самых пор оставалась покорной его внутренней жизни. Метафора «океана безмолвия», сотворенная его разумом, так хорошо шла к ней. Она всегда хранила безмолвие. У жизни она выучилась в лучшем случае привычке к полуоскорбленной покорности. Даже когда она говорила с ним. она на самом деле не говорила. Как же странно, в самом деле, что Натали из глубин своего молчания может сказать ему так много, между тем как он и эта женщина за все годы, проведенные бок о бок, не сказали друг другу ничего, что в действительности касалось бы их жизней.
Он перевел взгляд с неподвижного тела старшей женщины на младшую и улыбнулся. «Я могу войти в ее дом, — подумал он, ликуя. — Она не может запереться от меня, она не хочет запереться от меня». Было что-то такое в лице его дочери — он мог читать по нему обо всем, что происходит в ее голове. Младшая женщина смотрела теперь на Деву, и ясно было, что тупой страх, всецело ею завладевший, когда ей так бесцеремонно приказали войти в комнату и перед ней принялся расхаживать обнаженный мужчина, начал ослаблять свою хватку. Она размышляла против собственной воли. Вот он, этот мужчина, ее собственный отец, он голый, как зимнее дерево, он движется по комнате и время от времени останавливается поглядеть на нее; тусклый свет, Дева и свечи, что обрамляют ее своим пламенем, фигура матери, лежащей на постели. Отец пытается рассказать ей какую-то историю, и она хочет ее услышать. Каким-то образом она касается и ее, какой-то сокровенной части ее существа. Ясно как дважды два, что история эта не годится, так невыносимо, страшно не годится, чтобы ее рассказывали, чтобы она ее слушала, но она хотела услышать ее прямо сейчас.
«В конце концов я оказался прав, — подумал Джон Уэбстер. — То, что здесь происходит, женщину возраста Джейн может сотворить заново или полностью разрушить, но в конце концов все получится как надо. В ней тоже прячется жилка жесткости. Теперь в ее глазах я вижу какое-то подобие здоровья. Она хочет знать. Узнав, она, может статься, не будет больше бояться мертвых. Что от века пугает живых? Только мертвые».
Шагая взад-вперед в тусклом свете, он вернулся к своему рассказу.