Тростник под ветром

Вот уже семь лет, как Асидзава и Киехара соблюдали обычай обедать по понедельникам вместе и за едой беседовать о текущих событиях.

В небольшом прохладном кабинете, в здании «Токио-кайкан», выходившем окнами на дворцовый ров, они заказали легкий обед; Три года они вместе учились в Оксфорде и вот уже тридцать лет были друзьями. Киёхара жил в Англии с младшей сестрой. Когда . учение было закончено, все трое поедали домой через-Америку. Асидзава .было поручено сопровождать девушку дальше, на родину, а Киёхара остался в Америке и прожил там семь лет, работая в качестве газетного корреспондента и журналиста. Юхэй женился на его сестре через год после возвращения в Японию.

Учившийся три года за границей Юхэй Асидзава и после возвращения па родину остался изящным джентльменом с аристократическими манерами, а Сэцуо Киехара, проживший в Европе и в Америке целых десять лет, скорее напоминал старого беспечного студента, неряшливого и не умевшего позаботиться о себе. Один был директором большого журнала, другой — свободным журналистом, добывавшим пропитание пером. Во время обедов по понедельникам на долю Асидзава обычно выпадала роль слушателя, тогда как Киёхара выступал в роли многоречивого оратора.

— Вчера вечером я виделся с Одзаки,-— сказал Киёхара, откусывая хлеб.

— С Хидэми Одзаки?

— Да. Он был у Коноэ и на обратном пути заглянул ко мне. Разговор, с ним меня очень встревожил. Сегодня утром я пытался было зайти в министерство. Кажется, переговоры с Америкой скоро завершатся полным провалом.

— Мне тоже казалось, что дело идет к этому; — задумчиво покачал головой директор.

— В субботу во дворце было совещание,— продолжал Киёхара, разрезая лежавшее на тарелке мясо.— Это совещание целиком и полностью подготовлено по инициативе военных кругов. Мабути, начальник информационного бюро военного министерства, выступил первого сентября по радио. Твердил, как всегда, что промедление с началом военных действий грозит Японии экономической катастрофой, что нужно прорвать линию антияпонского окружения, даже если мы. будем вынуждены прибегнуть к грубому насилию... Ну и так далее-, все в том же роде. Все то же неизменное запугивание «экономической катастрофой»... Я уже тогда почувствовал недоброе. На совещании во дворце Тодзё тоже высказывался в таком же духе. «Затягивать японо-американские переговоры — значит ставить страну в тяжелое положение; извольте наметить сроки их окончания!» — предложил он Коноэ. Ну, а коль скоро дело принимает такой оборот, то миссию третьего кабинета Коноэ можно считать выполненной. Подобные предложения военного министра — не что иное, как подтверждение этого факта. Иными словами, Тодзё попросту потребовал, чтобы Коноэ подал в отставку.

— Он берет на себя большую ответственность!

— Еще бы! Ну хорошо, вот Мабути пугает «экономической катастрофой»... Так посуди сам — мыслимое ли дело при таком жалком состоянии экономики тягаться с объединенными силами Англии и Америки? Военные руководители любят на каждом слове упрекать других в том, что они «рискуют судьбами государства», но ведь это и в самом деле не шутка! Разве допустимо так легкомысленно ставить па карту судьбу страны?

— Гм... Ну и что же говорит об этом Одзаки?

— По его словам, Коноэ заявил, что отныне он бессилен предотвратить войну. Если Коноэ теперь выйдет из игры, то, пожалуй, не найдется никого, кто согласился бы таскать каштаны из огня для военщины...

Итак, надвигается новая страшная война. Словам старого друга можно было верить. Директор Асидзава подумал, что его собственное положение еще более осложнится. Сегодня с утра его не покидает скверное предчувствие. Как долго сумеет он оставаться во главе этого журнала? Вот и сейчас главного редактора Окабэ вызвали в информационное бюро военного министерства...

В комнату вошел бой и доложил, что директора Асидзава просят к телефону. Звонят из дома. Асидзава положил салфетку на стол и вышел.

Когда спустя несколько минут он вернулся, чуть заметная странная улыбка скривила его по-стариковски отвислые щеки. В этой улыбке сквозило смущение и даже какая-то насмешка над самим собой. С помощью того духовного контакта, который устанавливается только между старыми друзьями, Киёхара угадал значение этой улыбки—дома что-то случилось.

Когда Юхэй снова взялся за вилку, Киёхара вытер губы и взглянул на пего поверх стоявшей на столе вазы с красными цветами.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Ай...— директор на секунду запнулся.— Знаешь, что мне только что пришло в голову? Счастливый ты человек, что не имеешь детей!

— О чем это ты?

— Твой племянник только что получил призывную повестку.

— В самом деле?! Вот это скверно! — воскликнул дядя.— Ведь Тайскэ совершенно не годится для военной службы! Бедняга! Такому юноше, дружище, адвокатура куда больше подходит. Самое подходящее для него дело— стать адвокатом... Или он мог бы пойти по твоим стопам, заняться издательским делом, одно из двух. А сделать из Тайскэ солдата — какой в этом толк? Правда, сейчас уже бесполезно об этом говорить...

-— Ты совершенно прав,— ответил отец, по-прежнему сохраняя хладнокровный тон.— Война вообще всегда понапрасну губит людей.

Тайскэ — его старший сын. Он женат, у него молодая жена — всего год, как они поженились. Тайскэ славный юноша, прямой, открытой души, с отличными способностями. Еще студентом Токийского университета он принимал участие в революционном движении и даже был арестован. Он потому и включился в движение, что был такой честный, замечательный мальчик. Отец бегал, хлопотал, пустил в ход все свои связи и добился, что сына освободили — его приговорили условно. С той поры Тайскэ порвал всякие связи с движением и закончил юридический факультет в одном из частных университетов. Тайскэ успешно выдержал выпускные экзамены, но официальные органы не спешили использовать его знания —- на государственную службу его не брали. Мимолетное участие в левом движении в студенческие годы останется, по-видимому, до конца жизни неизгладимым пятном в его биографии и будет всегда оказывать влияние на его судьбу.

В феврале этого года Тайскэ поступил на службу в юридическую контору старого адвоката Яманэ чтобы подготовиться к самостоятельной адвокатской практике. Весной будущего года он уже рассчитывал открыть свою собственную контору. И вот теперь отправить на фронт мальчика, прошедшего через такую тяжелую юность, послать его на бойню как раз тогда, когда он делает свои первые шаги в жизни! Эта мысль нестерпимой болью терзала отца. Не закончив обеда, Юхэй Асидзава отложил вилку. Еда не шла ему в горло.

Позавчера во дворце состоялось совещание в присутствии императора. По мнению Сэцуо Киёхара, военные круги настроены против кабинета Коноэ, и в недалеком будущем предстоит смена правительства. Ни парламент, ни правительство, ни даже сам император не властны приостановить надвигающуюся войну. Новый противник располагает огромным воздушным и военно-морским флотом. Водоворотом крови и пламени — вот чем будет эта новая война.

Для Асидзава невыносимо мучительной была мысль о том, что любимый сын должен попасть в этот кровавый водоворот. Усилием воли сохраняя спокойное выражение лица, следя за каждым своим движением, отец снова взялся за вилку и продолжал есть.

Недоброе предчувствие черным, мутным Потоком Затопило его грудь.

— Алло, алло, это ты? Алло, алло, это ты, Тайскэ?

По голосу было слышно, что жена задыхается. Не выпуская трубки, Тайскэ удивленно сдвинул брови. Ещё ни разу не случалось, чтобы ему звонили из дома так рано утром.

— Это я, я, Иоко... Ты меня слышишь?

— Ну да, конечно. Что случилось?

— Понимаешь...— голос па секунду прервался. Ему почему-то стало страшно от этой коротенькой паузы.

— Тебе... тебе принесли повестку.

— Что такое?.. Что принесли? — переспросил он. Он не мог не переспросить, хотя все понял в то же мгновенье.

— Повестку. В армию. Призывную повестку.— Иоко громко кричала в трубку.

— А, вот что. Понял.

— Что же ты думаешь теперь делать?

— Делать?.. Да ничего. Тайскэ уже овладел собой.

Голос жены опять прервался. Спрашивая у мужа, Что делать, опа как будто искала в его ответе последнюю надежду на спасение. Может быть, муж знал, как спастись от обрушившегося на нее несчастья? Чисто, по-женски надеялась найти у него защиту. Он ответил; «Да ничего....» — значит, выхода действительно нет. Выходит, что на долгие годы ей предстоит одиночество,— теперь уже не оставалось в этом сомнений. А возможно, она вообще больше никогда его не увидит— станет вдовой. Иоко молчала, не зная, что говорить дальше,

— Что же делать? — повторила она еще раз.

— Во всяком случае, я скоро приду. Думаю, что к трем часам буду дома.

— Придешь? - сейчас позвоню отцу.

— Хорошо.

— Приходи скорей!

— Да, да, хорошо.

— Как можно скорее, слышишь? Ты мне нужен.

— Хорошо...

Положив трубку, Тайскэ все-таки почувствовал растерянность. Спокойный мир этой адвокатской конторы внезапно стал как будто отдаляться, отходить -от него. Он посмотрел на лежавшие на столе апелляционные документы, на стоявшие на полке книги — шеститомный «Свод законов», «Собрание опытов судопроизводства»... Окинул взглядом столы, чернильницы, конверты с корреспонденцией посетителей. Минуту назад, он был частью всего этого, имел здесь свое надежное, прочное место. Теперь же он словно повис в воздухе, стал посторонним, чужим. Ему казалось, будто он заглядывает в комнату через оконное стекло,, а дотянуться не может. Все это уже не имело к нему никакого отношения. .

Во всяком случае, надо сесть и выкурить папиросу. А что наступит потом.? При этой мысли он содрогнулся от страха. Ханькоу, Чаныва, Тайюань, Кантон,.. Кровь, разрывы снарядов, трупы и долгие, бесконечные месяцы страданий.Ему вспомнились многочисленные боевые эпизоды, которые он видел в кинохронике. Надеяться.не, на что.. Он мгновенно осознал это, понял, что. нужно и в самом деле оставить всякую надежду.

Он собрал бумаги и положил их в картонную папку. Что бы там ни было, а дела нужно оставить в порядке. Нужно попрощаться с Яманэ-сэнсэем*. Тайскэ еще раз окинул взглядом комнату. Сэнсэй с важным видом о чем-то беседует с посетителем. Служитель-мальчик подогревает чай к обеду. Зазвонил телефон. Теперь ему незачем снимать трубку. На душе тоскливо, одиноко. Он один, только он один стоит на пороге смерти, а кругом, казалось, никто даже и не замечает этого.

— Сэнсэй...— смущенно произнес Тайскэ.— Только что мне звонили из дома. Меня призывают в армию.

— Что такое?! — адвокат Яманэ откинулся на спинку кресла, выставив грузный живот.

Весь его вид выражает подчеркнутое, неестественное удивление. А в действительности ему, наверное, совершенно безразлично, что будет с Тайскэ. Служитель-мальчик, вытаращив глаза, смотрит на Тайскэ, позабыв о чайнике, который он держал в руке. Посторонние, безучастные зрители... Они смотрят на Тайскэ, как на чужого, безразличного им человека. Их взгляд выражает разве лишь обычное в таких случаях соболезнование, не больше. Тайскэ снял пиджак, висевший на спинке стула, и накинул его на худощавые плечи. Ну да, ведь он пехотинец запаса второй категории, солдат второго разряда...

Около двух часов дня, распрощавшись, Тайскэ вышел из конторы. Теплые напутствия адвоката Яманэ показались ему удивительно равнодушными, точно слова чужого человека. Держа в руке небольшой узелок, в котором лежали кое-какие личные вещи, он. с тяжелым сердцем вышел на улицу. Стояла ранняя осень, на улице ярко светило солнце, но Тайскэ было холодно.

Пешеходы на улице, толпа на платформе, пассажиры в вагоне — у всех, на кого бы он ни взглянул, были равнодушные, безучастные лица. Словно иностранцы —- такими они казались далекими и чужими. Все эти люди смеялись, читали журналы, дремали. Только он один должен был сейчас идти на войну, на смерть. Тайскэ вдруг задумался над тем, что, в сущности, представляет собой человеческая жизнь. Толком и не поймешь... Какое-то терзание, бесплодное и напрасное... У него было такое чувство, будто жизнь его обманула. Он ждал от нее чего-то иного, чего-то большего.

Тайскэ закрыл глаза, так же как и сидевшие рядом с ним пассажиры, и стал думать об Иоко. Мысль о скорой разлуке с любимой женой причиняла ему боль. Он прожил с ней только год, всего лишь один год. Ему казалось, будто он еще не познал до конца все очарование женщины. Он вспомнил прикосновения Иоко, пьянящий аромат ее хрупкого тела, напоминающий благоухание цветка... Этот прекрасный, пленительный образ жены вдруг заставил его позабыть настоящее, наполнив душу почти нестерпимым счастьем. Внезапно придя в себя, он подумал, что скоро их будет разделять глубокое Восточно-Китайское море. Вопреки воле Иоко, вопреки его собственной воле... Государство насильственно разлучает супругов. И раз невозможно сопротивляться, значит не остается ничего, кроме смирения.

Опустив голову, Тайскэ шел по дороге от станции к дому. Его терзало запоздалое сожаление. Ведь можно было почти наверное предвидеть, что рано или поздно его обязательно призовут. Почему же в таком случае он заранее не принял меры, чтобы как-нибудь избежать этого? Теперь его не покидала мысль, что все это время он сидел сложа руки и покорно ждал, пока его не настигнет трагическая судьба.

Преклонение перед героизмом было ему органически чуждо. Воинские доблести казались детской сказкой. Отказавшись от участия в общественном движении, Тайскэ сделался индивидуалистом, стал ценить только личную свободу. Потерпев неудачу в попытке выйти на широкую арену общественной жизни, он замкнулся в себе, ограничил себя узколичными интересами. С тех пор как была подавлена та часть его совести, к голосу которой он прислушивался, обращаясь к внешнему миру, он жил другой ее частью, частью, которая судила лишь себя самого. Государство представлялось ему далеким и опасным врагом. Во всех своих поступках он старался держаться как можно дальше от него. И вот это государство внезапно настигло его, придвинулось вплотную так близко, что ему уже некуда скрыться. Неповиновение равносильно самоубийству. Покорностью он, возможно, еще сумеет сохранить свою жизнь. Он не хочет умирать. Значит, придется убивать, убивать против собственной воли, убивать, чтобы такой ценой сохранить свою собственную жизнь.

За желтой оградой цветут пышные красные далии. Что-то чужое, враждебное мерещится ему даже в их яркой пурпурной окраске. Этот пышный расцвет дышит равнодушием к его судьбе. На минуту Тайскэ в замешательстве останавливается, не зная, как встретить жену, которая сейчас выбежит к нему навстречу. Ему хотелось, чтобы опа страдала с ним вместе. Ведь не он за это в ответе. Чем больше горюет жена, тем сильнее чувствует муж силу ее любви... Тайскэ вошел в калитку со скорбным лицом и сам удивился: что это, в такую минуту, он, оказывается, еще способен позировать...

Иоко торопливо вышла в переднюю. На ней была кремовая блузка и полосатая юбка. Как видно, она куда-то собралась. Зачем—Тайскэ не мог себе представить. Когда Иоко появилась в передней, она показалась ему такой красивой, что у него перехватило дыхание. Сам не понимая почему, Тайскэ отвернулся. Может быть, жена показалась ему сегодня особенно красивой оттого, что сам он смотрит па нее уже совсем другими глазами?

Подойдя к мужу, Иоко взяла у пего шляпу, портфель, узелок; не взяла, а, скорее, выхватила из рук, не проронив при этом пи слова. Она попросту не в состоянии была говорить. Тайскэ сразу передалось ее настроение. Подавляющей силой наделено это прямое, искреннее женское сердце, и Тайскэ едва может заставить себя произнести несколько слов.

На.широкой веранде, в плетеном кресле, сидела мать. Лицо у нее было спокойное, сосредоточенное; она смотрела в сад, где цвели красные далии. Казалось, ее мысли витают где-то далеко-далеко. И только ее неподвижная поза выдавала боль души.

— Здравствуй, мама,— коротко сказал Тайскэ, проходя мимо.

Мать подняла голову.

— А, это ты...— больше она не сказала пи слова.

У себя в комнате Тайскэ снял пиджак, развязал галстук и, не оборачиваясь, спросил Иоко:

— Когда надо явиться?

— Послезавтра утром,— шепотом ответила Иоко.

— Ты, кажется, куда-то собралась?

Иоко молча подала ему легкое кимоно и убрала костюм. Лицо у нее хмурое, напряженное. Иоко всегда молчалива, когда принимает какое-нибудь решение,—это особая черта ее характера. Опа поспешно вышла из комнаты и возвратилась обратно, держа в руках смоченное холодной водой полотенце.

— Я пойду к Хориути-сан, хорошо? — говорит она, подавая полотенце мужу.

— Зачем?

Опа прямо взглянула в лицо мужу своими иссиня-черными, горящими глазами.

— Я не могу смириться с твоим отъездом,-— резко и даже как-то сердито отвечает опа.— Пойду попрошу его. Ты не должен уезжать. Можно же что-нибудь придумать.

— Глупенькая, оставь, оставь это! Бесполезно,— решительно произнес муж.

Генерал-лейтенант в отставке Хориути, бывший инспектор артиллерии Главной инспекции боевой подготовки армии,— давнишний пациент отца Иоко, профессора медицины Кодама. Профессор уже больше десяти лет пользует генерала.

— Ну и пусть бесполезно. Я пойду.

— Не болтай вздор. Я и сам пошел бы куда-нибудь, если бы это могло помочь.

- — Не важно. Не мешай мне сделать по-моему. Я непременно хочу поговорить с ним.

Иоко не из тех, кого можно отговорить от раз принятого решения. Пока она не разрешит терзающего ее сомнения, она без конца будет думать об этом,— уж такой у нее характер. Женщина, она не способна понять всю жестокость закона, не способна понять страшную силу государства. Ей кажется, что достаточно попросить хорошенько отставного генерала, и можно изменить закон о мобилизации. Такую наивность рождала в ней беззаветная любовь к мужу. Переполнявшая ее сердце любовь заставляла Иоко презирать и законы и государство.

Женщина всегда подчиняется лишь силе любви. И если закон мешает ее любви —значит плох такой закон, считает она. В ней была та наивность, которая дает женщине силу, по своему началу похожую на силу ребенка. Как ребенок, не подозревая об этом, может совершить преступление, так и женщина становится преступницей, игнорируя закон. Иоко была женщиной, которая не колеблясь пошла бы на преступление во имя любви. Закон о воинской повинности мешал ее любви. И она пыталась смело отмести этот закон прочь. С ее

2 Тацудзо Исикава точки зрения, это было совершенно естественно. Кроме того, Иоко была женщиной, способной не только говорить, но и действовать. Если уж она приняла решение, если задумала что-нибудь, она не успокаивалась до тех пор, пока не совершала задуманного.

33

Окончив фармацевтическую школу, Иоко до брака с Тайскэ помогала в аптеке при лечебнице отца. Поэтому еще раньше у нее установились довольно близкие отношения с семьей генерала Хориути. Она верила в эту близость. Иоко была убеждена, что генерал обязательно ей поможет.

Но Тайскэ знал силу закона.

— Хориути-сан поднимет тебя на смех, только и всего.

— Ну и пусть.

— Не говори глупости. Разве отставной генерал в силах отменить закон о воинской повинности?

За окном блестел пруд, в котором плавали красные карпы. По воде блуждали тени банановых листьев. Стоя у окна, Иоко смотрела на карпов. Тайскэ обнял ее сзади за плечи. Она до боли дорога ему, нетерпеливая, порывистая, готовая на все, лишь бы не потерять его.

— Все будет хорошо. Я вернусь живой. Вот увидишь, вернусь. Не беспокойся обо мне.

— Да как же я могу быть спокойна?} — Все ее горе вылилось в этом гневном крике.— Ведь это же война, Кто поручится, что ты останешься жив? Я чувствую, что с тобой случится недоброе. Такие, как ты, не могут пройти через это!

— Ну что ж, если убьют, ничего не поделаешь.

— Нет, нет, нет! — Иоко встряхнула плечами в объятиях мужа.— Я не хочу, слышишь? Я не хочу! Пусти меня, я пойду!

— Говорю тебе, брось. Только осрамишься, но ничего не добьешься.

— Ничего, я стыда не боюсь.

Она схватила лежавшую на туалете сумочку и почти бегом выскочила из комнаты. С такой женой нелегко сладить. Упряма, настойчива, своевольна, как ребенок. Конечно, Тайскэ был рад, что она любила его так сильно, но в то же время он испытывал какую-то смутную грусть.

Разминувшись с Иоко, в комнату вошла мать. Полная, ,с цветущим лицом, неизменно выдержанная, спокойная, она всегда приветлива, ровна в обращении, точно и твердо отдает распоряжения по дому. Возможно, такая манера держаться выработалась в ней после трехлетнего пребывания в Англии, где она жила с братом Сэцуо. Характер матери — почти полная противоположность натуре Иоко.

— Ведь мне, как ты знаешь, впервые приходится провожать в армию сына, поэтому скажи, что тебе нужно собрать.

Даже в этот тяжелый час на ее лице светится легкая ласковая улыбка. Эта глубокая и большая любовь матери действует па Тайскэ более успокаивающе, чем порывистая страстность жены. Он всем сердцем понимал бурное отчаяние Иоко, и все-таки оно -немного угнетало его.