Полундра!

— Тоже мне новость, — хмыкаю я. — Надо бэ-ка пополнить и опять в море. Кто знает, кого нелегкая принесет?

— По местам стоять… — опять звучат команды, мы возвращаемся в базу.

Да, при прежнем командующем нас бы сначала расстреляли, а потом стали бы разбираться, а тут мы, получается, на коне. Ну а раз бледный вид делать не будут, надо брать от жизни все. С этими мыслями я схожу на берег, чтобы обнять мою любимую женщину. Можно сказать, первое испытание мы выдержали.

Луна

Война начинается для меня не голосом Молотова, как для иных, а заунывным, отчаянным сигналом корабля любимого. Услышав его, я сразу же припоминаю все, что говорилось, и не рассуждая прячусь в подвал. А вот снаружи уже слышна работа и пулеметов, и пушек, что-то взрывается, что-то громко визжит, приближаясь. Страшно до ужаса, но по берегу пока не попадают, хотя зенитка уже работает.

А затем — будто в уши вату напихали. Тишина такая, что я поначалу испугалась даже. Но затем вылезла, увидела, что все цело, и к пирсу понеслась — милого встречать. Если и арестуют, то хоть обниму на прощанье. Но вот арестовывать его, похоже, никто не хочет.

— Так и не расставалась бы с тобой, — признаюсь я ему.

— Придет время, и не будем, — улыбается он мне.

Очень хочется, чтобы такое время поскорее настало, ну а сейчас мне надо в госпиталь, а ему обратно на корабль, потому что это действительно война и ничего тут не поделаешь. Мне нужно работать, милому защищать меня от подлецов, желающих разбомбить госпиталь.

— Применить меры маскировки медицинских учреждений, — звучит приказ главврача. — По данным из Одессы, в первую очередь фашисты бомбят госпиталя и больницы.

— Ясно, — вздыхаю я, понимая, что легко не будет.

И действительно, налет следует за налетом, уже и береговая зенитная артиллерия принимает бой, но бомбы на город по-прежнему не падают. Молодец мой любимый, ведь это он потребовал усилить зенитное прикрытие. Вот он, результат его работы, его усилий — никто сегодня не погиб, хотя сарафанное радио совсем грустные вести доносит из других мест.

Проходит день за днем, но враг очень силен, отчего поступает приказ формирования морской пехоты. Понятно, что мужа туда спихивают, все-таки не любят его. А я прошусь с ним, и это неожиданно позволяется, поэтому вскорости я ухожу с нашими моряками на войну. Любимый, правда, этим недоволен, но тут ничего не поделаешь — приказ подписан. А вот когда он узнал, таким сердитым был, ужас просто.

Ничего, закончится война, все у нас будет. А закончится она быстро — вот соберутся наши с силами, ударят вражину покрепче, и полетит подлый враг отсюда куда подальше. А там и мы к нему в гости придем. Я точно знаю, что так будет, потому что это правильно. А раз правильно, значит, будет обязательно, и никак иначе.

Гарри

В это воскресенье, как и в каждое, мы с милой гуляем в Сокольниках. Я ее почти на семь лет старше, но это никого не смущает. Мы гуляем, едим мороженое, рассматриваем счастливых людей… Вон выпускники пошли, кстати. Милая моя хочет после школы в институт языковой отправиться, а я ее всегда поддержу. Здорово же, учить языки, да и по службе точно пригодится.

— Через неделю, наверное, документы пойду подавать, — задумчиво произносит любимая. — Как-то мне не по себе, — признается она.

— Это обстановка после заявления ТАСС нервная немного, — улыбаюсь я.

На днях мой самолет куда-то укатить хотели, так я такой шум поднял, чуть ли не до Ворошилова дошел, а чересчур хитрый дядя на нары загремел. Выслужиться он хотел перед замнаркомом авиации. Теперь перед белыми медведями выслуживаться будет. Ибо машина отличная, да. Какие-то странные идеи появились о перевооружении, причем поставить взамен пушек хотят пулеметы. Правда, докладную по линии НКВД я уже написал, пусть разбираются, враги народа — это по их части.

— Пойдем еще по мороженому? — предлагает самая любимая на свете девочка.

— Конечно, — соглашаюсь я, и в этот момент звучат позывные «Внимание всем».

Привычно бросив взгляд на часы, отмечаю время — четверть пополудни, а из репродукторов уже звучит «важное правительственное сообщение». Я обнимаю свою любимую, а внутри все сжимается от предчувствия. Плохое у меня предчувствие, нехорошее.

— Граждане и гражданки Советского Союза, — уверенно произносит товарищ Молотов, и площадь замирает.

Подавшиеся к репродукторам люди слушают речь главы советского правительства, а я понимаю, что жизнь уже разделена на мир и войну. «Они» все-таки напали.

— …Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города… — звучат грозные слова из серых раструбов.

Победа, конечно, будет за нами, но какой ценой? Впрочем, мое дело сейчас проводить любимую и двигаться в сторону аэродрома. Война началась, значит, будут пытаться прорваться к столице, а здесь моя любимая, мама, младшие. Я не пропущу гадов! Ни одного!

— Пойдем, я провожу тебя, — предлагаю я ей.

— В наркомат, — кивает мне любимая. — Раз война, то мне в наркомат надо, а тебе…

— Дан приказ… — напеваю я, и она соглашается, только война уже не Гражданская, а Отечественная.

У нас немногим меньше часа, чтобы побыть еще вдвоем. Точно не в последний раз, но как сложится дальше, не может предсказать никто. Поэтому я обнимаю любимую, как в последний раз. Я пока не знаю, что еще целый месяц налетов не будет, зато потом станет жарко. Я многого еще не знаю, но верю в нашу победу. Я верю, что мы победим, потому что иначе не может быть. А сейчас я провожаю любимую свою девочку в ее наркомат, чтобы затем самому отправиться на аэродром и взлететь, прикрывая столицу.

Мы спускаемся в метро, я вижу улыбающихся молодых людей, парней и девушек, думающих о том, что война будет легкой прогулкой, искренне надеясь на то, что песня окажется правдой, но… Есть у меня чувство, что просто не будет. Я же помню, как оно было в Финляндии, а тут… Но об этом надо молчать, а то беду накличу.

— Вот и все, — говорит мне любимая у самых дверей наркомата внудел.

Гермиона

Вот и все… Война на пороге, значит, мне нужно работать. С трудом расставшись с любимым, иду в отдел, но тут какой-то бардак, по-моему. Спокойно усевшись за свой стол, наблюдаю за происходящим. И вдруг начинаются форменные чудеса — меня вызывают к начальнику управления. Я иду в указанном направлении, пытаясь сообразить: ему-то что надо?

— Прибыла по вашему вызову, — сообщаю, едва открыв дверь.

— Ага! — улыбается тот, кого я раньше только издали видела. — Мы решили поручить вам важное дело.

Я делаю внимательное выражение лица, а он рассказывает мне, что нынче стало много диверсантов, поэтому я командируюсь в полк ПВО для выполнения задач по поиску шпионов и диверсантов. Изо всех сил стараюсь не визжать от радости — я буду рядом с любимым! Я буду с ним видеться!

— Спасибо большое! — от всей души говорю я ему.

— Все мы люди, девочка, — отвечает мне начальник. — Собирайся, прощайся с родителями, и в путь. Машина за тобой придет в восемь утра, не опаздывай!

Еще раз поблагодарив за такой подарок, я выметаюсь из наркомата — надо собираться. Прикинуть, что взять с собой, что оставить. Статус мой как-то моментально меняется, кстати, но узнаю я об этом только дома, потому что новые знаки различия и документы выдает мне мама. Ну а потом мы плачем, ведь дочь на войну уходит. Тогда я не знаю, что пройдет совсем немного времени — и я стану сиротой. Сейчас мы обнимаемся, ну а потом мамочка помогает мне собирать вещи.

Кажется, я лишь мигнула, а вот уже и утро. Есть время засунуть в себя завтрак, обнять папу, поцеловать маму и в новой форме слететь по ступенькам нашего дома прямо в поджидающую меня «Эмку». Водитель неразговорчив, что для нашего наркомата норма. Но я еду к любимому, поэтому настроение у меня самое солнечное.

Что с нами будет дальше, мне неведомо, зато я хорошо понимаю — мы вместе теперь навсегда. Я смогу защитить ему спину на земле, а он закроет меня от вражьих стай. Так будет обязательно, а затем… Остановившаяся машина выдергивает меня из сладких грез. Мы приехали, поэтому я прощаюсь и иду в свою новую жизнь.

Представиться командиру полка, извещенному уже «почему именно я», представиться особисту, получить направление, оружие, двоих бойцов под свое командование, а затем просто ждать, когда любимый вернется из вылета. Ждать его, чтобы потом обнять очень удивленного лейтенанта. Обнять его, чувствуя тепло и отсутствие желания расставаться. Наверное, это правильно — нежелание расставаться, потому что у нас отныне работа общая…

Глава пятая

Кэти

Я хорошо помню этот день. Не тот, разделивший жизнь всей страны на «до» и «после», а тот, когда бомба попала в наш дом, похоронив в нем мамочку и Леночку. Оставшись совсем одна, я сначала не знала, что делать, но затем отправилась в военкомат. Потому что младшая сестренка и мамочка должны быть отомщены! Проклятые фашисты, забравшие у меня самых близких людей, непременно об этом пожалеют.

— Да куда тебя! — возмутился было военком, но затем его взгляд упал на лист бумаги, лежавший на столе. — Хорошо, — кивнул он.

Что означает это его «хорошо», я поначалу и не понимаю, но затем меня переодевают в форму — необычную, потому что летную, а я же всего ничего в Осоавиахиме позаниматься успела. Но, видимо, этого хватило, потому что направляют меня в учебную эскадрилью, в которой одни девчата. На дворе ноябрь, из репродукторов слышится это «оставили», а мы все рвемся на фронт, потому что нам есть за кого мстить. Всем девчатам у нас в учебной эскадрилье есть… Все они плачут по ночам, а днем мы учимся изо всех сил.

— Правила посадки в условиях ограниченной видимости… — много заумных терминов, от которых пухнет голова, но запоминать надо, потому что скоро выпуск.

— Остальные экзамены у вас, девочки, будет принимать война, — говорит нам на прощание начальник учебной эскадрильи.

Мы знаем, на чем будем летать и почему нужно быть как можно легче. Чем легче пилот, тем больше бомб сможет взять наш У-2. А больше бомб — это больше мертвых фрицев. Вот бы Берлин разбомбить, чтобы ни одна тварь не ушла. Чтобы ни один гад не мог стрелять в наших. Чтобы…

В таком настроении мы прибываем на аэродром, где нас сразу же пытаются напугать, но мы не боимся уже ничего. Десять осиротевших девчонок, мы хотим рвать горло проклятому врагу. Пусть даже ценой своей жизни, но чтобы хоть на одного стало меньше, и комэска видит нашу решимость, наше желание. Варвара Никаноровна пытается что-то сделать, как-то нас вывести из этой ненависти, но все тщетно.

И вот ночной вылет. Тихая безлунная ночь, только мы летим вдоль нитки железнодорожного пути, чтобы бомбить фашистов. И первая бомба, первый взрыв, первое «Ура!» запоминаются навсегда, на всю жизнь. Теперь я бью гадов, за тебя бью, Леночка, за тебя, мамочка… И за папочку тоже. Фрицев надо вбить в землю, и я вобью их! Пусть дрожат, гады!

— Лерка, смотри, что это? — вдруг вскрикивает моя летнаб. — Вон там, возле поезда!

— Вижу! — киваю я, делая то, что совсем запрещено.

Я иду на посадку, потому что у разбомбленного поезда, полного неживых, судя по панамкам, детей, кто-то шевелится. Садиться на вражьей земле запрещено, но мы просто не можем, не имеем права оставить ребенка умирать. Так у нас появляется воспитанница. Совсем юная, она почти не разговаривает, совсем не ходит, но мы ее никому не отдадим. Я так комполка и говорю — не отдадим! И нам разрешают.

Ночью мы бьем гадов, а днем занимаемся малышкой, ставшей всем нам дочерью. Чудом выживший ребенок увидит павший Берлин, я все для этого сделаю!

Колин

— Товарищи, нам нужно знать правду! — товарищ майор ГУГБ НКВД рубит слова как топором. — Много лжи течет в Москву!

— Боятся правду сказать, — мой друг и коллега Серега Сухопаров вздыхает.

— Потому вы поедете в действующую армию! — начальника явно взгрели на самом верху, вот он и бесится.

— Где нас по-тихому и прикопают, — не может молчать Серега.

— Военными корреспондентами, — ухмыляется товарищ майор.

А это мысль, причем хорошая очень, военкор — отличное прикрытие для работы контрразведки, в которой мы и состоим все. Мне даже проще — я журфак заканчивал, так что работу знаю. Оказывается, начальство тоже все помнит, потому я получаю удостоверение корреспондента аж «Красной Звезды» с пожеланием статьи сначала показывать начальству. Ну это я и сам понимаю, не маленький.

Мы разъезжаемся разными путями, уже одетые в «обычную» форму, командирскую, конечно, но точно не НКВД. Нам предстоит принести в Москву правду о том, почему войска пятятся. На крайний случай у каждого есть и другая бумага, но она действительно на самый крайний случай. А пока… Пистолет-пулемет выдают, чего обычным военкорам чаще всего не положено, но нам просто надо, мало ли что.

И вот поезд уносит меня на уже очень близко к столице подбирающийся фронт. Я стараюсь разговаривать с людьми, набрасывая статью о тех, кто едет на фронт, чтобы показать, как народ, в едином порыве… Вот и девчонка-санинструктор со всеми едет. Лет восемнадцать ей всего, и не жила еще, а уже рвется спасать бойцов, чтобы они поскорее вбили в землю фашистскую гадину.

Я осиротел совсем недавно, и месяца не прошло. Родители, уже старенькие, и оба младших брата уезжали в эвакуацию, да, видно, не судьба. Налетели стервятники — и как не было родных. Подруги у меня нет, не обзавелся как-то, так что один я. Погибну, так никто и не вспомнит, только друзья помянут, разве что. Но дело у меня важное, поэтому скользит карандаш по бумаге, объемно выписывая каждого из будущих героев.

— Товарищ Савинков? — на станции меня встречает особист, прямо в привычной форме. — За вами машина пришла из штаба.

— Мне бы на передовую, — объясняю я. — Задание у меня.

— Мы с вами встречались, — негромко говорит он мне, помогая усесться в «Эмку». — В тридцать девятом, на параде.

— Понял, — киваю я. — И?

— Работайте спокойно, товарищ военный корреспондент, — скупо улыбается он.

Хорошо, когда такие понимающие попадаются. Да и в помощь будет он мне, если что. Но, надеюсь, все пройдет нормально: наберу информацию, тисну статью и отправлюсь восвояси. Так я думаю еще часа два, а затем…

— Командира убили! Танки! Танки прорвались! — панические вопли слышатся слева и справа.

Я даю очередь в воздух, обещая расстрелять каждого, кто побежит, организовываю людей и… кипит бой. Подумать только, всего несколько минут назад я брал интервью у командира батальона, а вот уже командую остатками подразделения вместо него. Но так правильно, и выхода нет, потому что, если я дам слабину — будет паника, а она на войне последнее дело.

Вот и держимся мы — час, два, а людей все меньше, но тут вдруг появляются наши танки, и становится попроще. Расслабившись, я утрачиваю осторожность, потому открываю глаза уже в санбате, где за мной ухаживает та самая санинструктор из поезда. И, глядя в глаза совсем юной девчонки, я знаю — победа будет за нами.

Викки

Божечки, как страшно-то, божечки вы мои… Все вокруг взрывается, стреляют гитлеровцы поганые, но вот там солдатик лежит, он живой еще, я отсюда вижу. И я ползу, ползу к нему, вздрагивая от взрывов и от свиста пуль, но я спасу тебя, солдатик, обязательно, держись только!

— Сестричка… — шепчет он, теряя сознание.

Я для всех них сестричка, они так ласково меня называют, что иногда хочется плакать, но сейчас не время, просто нельзя плакать — надо перевязать совсем юного паренька и тащить его в санбат. Он поправится и снова будет бить эту гадину, отнявшую у меня папу. Поэтому я и пошла в санинструкторы. Дорисовала себе целых два года в бумагах и пошла. Никто и не знает, а то б не взяли, а мне очень за папочку отомстить надо!

А потом уже, после боя, я сижу с ребятами у костра. Они ласковые такие и любят меня, кажется, как родную. Так тепло с ними мне, как с папой прямо, поэтому, наверное, и не страшно совсем. Хотя кого я обманываю, еще как страшно, но просто надо, потому что я должна, просто обязана вытаскивать ребят. И молодых парней, и дяденек суровых тоже должна.

Ничего, вот ночь придет, утихомирятся гады, и тогда можно будет уже и поспать… Немного поспать бы, и все. А потом новый день, и снова бой. Уносящий их к папе каждую минуту, но я все-таки стараюсь сделать все, чтобы вытащить… Ой, дядю Пашу убили! Совсем убили… Но тут встает военный корреспондент. Я думала, он только писать умеет, а он и расстрелять грозится, и командует, да так, что гады ничего сделать не могут, только под конец боя падает он в окоп.

Но я все вижу, перевязываю его, а потом изо всех сил тащу в сторону санбата, волоку просто, хотя он тяжеленный, будто из железа сделан, а не из мяса и костей. Тут меня ребята видят, сразу же принявшись помогать. А глаза у товарища корреспондента такие глубокие, я просто тону в них… И вообще он хорошенький такой, жалко только, что на меня, пигалицу, он и не посмотрит.

Я остаюсь с ним в санбате, помогаю расположить его, ухаживаю, пока боя нет. А он приходит в себя и улыбается мне так… Просто сказочно улыбается он мне, даже не хватает сил рассказать, как именно. Нет у меня таких слов… Но корреспондент под юбку не лезет, а просто просит посидеть и поговорить с ним. Волшебный какой-то он, все-все рассказать такому хочется, но я не буду, конечно, потому что кто его знает…

Невилл

— Что-то шевелится у фьорда, — задумчиво говорит мне вахтенный, внимательно глядя в бинокль.

Я поднимаю свой, начав смотреть в ту же сторону. Прав Виталий Палыч, есть какое-то шевеление, и оно тут неспроста. Фрицы могут неприятности устроить, а своих тут нет. Все свои в базе остались, так что нужно командовать погружение, а то доиграемся. А мне играться ни к чему, меня в базе самая лучшая на свете девушка ждет.

— Давай нырнем, от греха подальше, — соглашаюсь я, следом командуя уже в трубу. — К погружению!

Звенят колокола громкого боя, подлодка наша уходит на глубину. Эх, нам бы акустика, да только нет акустического поста на лодках типа «Д», так что мы по старинке пойдем. Командую на перископную, мою команду повторяют, репетуют, как это у нас называется, дизеля гаснут, и подлодка, вздохнув, отправляется, куда сказано. Сейчас поглядим, что там шевелится такое.

Идет вверх перископ. Сначала оглядываю небо, а затем уже разглядываю фьорд. Интересное кино — мотобот, получается? А что он здесь забыл? Спокойно жду, не спеша, ибо терпение у нас — наипервейшее дело. И оно оказывается вознагражденным.

— Первый, товсь! — ручка торпедного телеграфа застыла на этой команде. — Полный! — командую я полный ход.

— Первый тов! — доносится из переговорной трубы.

Фриц ползет, тыщи две тонн, по нынешним временам небольшой он. Но с дурной овцы хоть шерсти клок, потому тщательно прицеливаюсь и… А нет, погодим, проверим, не ловля ли это на живца. Мы-то уже ученые, на чужих ошибках хорошо учиться умеем, поэтому внимательно смотрим, представляя, какой бурун от перископа на поверхности виден.

— Пли! — привычно дублирую голосом телеграф.

Лодка вздрагивает всеми своими членами, как живая, нос стремится вверх, но я командую трюмным не спать, отчего дифферент довольно быстро выправляется, а мы покидаем опасный район. После нашего выстрела он уже очень опасный. Слышатся звуки взрыва торпед сквозь толщу воды, командиры и матросы начинают улыбаться, а я вновь поднимаю перископ. Отлично поохотились!

Больше никого утопить в этот выход не удается, но и так тоже неплохо совсем, так что можем спокойно запрашивать разрешение возвращаться. Придем скоро в базу, отдохнем, а там опять в бой. Такова уж подводная война — у немца ничего плавучего остаться не должно. Штурман записывает координаты и параметры утопшего, а я раздумываю.

Подумать мне есть о чем — Ирка на сносях уже, значит, скоро возьму в руки свое дитя. Война войной, а роды по расписанию. Значит, надо побольше фрицев набить, чтобы малышу не угрожала ни одна черномундирная гадина со свастикой. Ничего, набьем, не в первый раз… Вот только странные сны мне снятся — будто я англичанин, но живу в каком-то «мире магии». От усталости, наверное, уже и бред всякий видится. Вот вернусь из похода, сутки спать буду, не меньше, а потом…

Глава шестая

Рон