История запрещенных книг на Западе. Итальянское духовенство в одну из средневековых эпох

Больше светлых сторон в быте архиереев, если рассмотреть их отношения к мирянам. По разным причинам архиерей не стоит так далеко от мирян, как, например, у нас. Архиерея знают его духовные дети, и он знает их. Как мы упоминали выше, едва ли это не лучшая черта из всего, что мы можем сказать хорошего о греческих архиереях. Но и эта лучшая сторона все же имеет свои затененные места, а пожалуй, и пятна. Архиереи очень немного заботятся о духовных нуждах своих пасомых. Они не особенно любят даже служить литургию, а иногда и совсем живут вдалеке от своей богохранимой паствы. Известно, что по установившемуся правилу Константинопольский патриарх совершает литургию не за деньги не больше трех раз в год: на Рождество, в Неделю Православия и на Пасху[32]. Я же, со своей стороны, слышал, что патриарх Дионисий, умерший в 1891 г., служил безвозмездно только раз в год — в день Пасхи[33]. Для того чтобы оценить значение этой небрежности о пользе пасомых, нужно припомнить, что древнейшие архиереи служили каждый праздник в своей епископской церкви. — Еще оригинальнее поступали и теперь поступают такие греческие провинциальные архиереи, которым доходы с их епархий нравились, а сами епархии не нравились, так что они предпочитали жить в Царьграде. Вот как, например, поступил один из таких архиереев. В середине XIX в. один греческий архиерей в Болгарии очень скучал, живя в маленьком и глухом провинциальном городе, все стремился попасть на жительство в более приятную для него столицу. Наконец он обратил внимание на одного расторопного и неглупого болгарина-диакона и добился того, что этого последнего сделали викарным архиереем при его кафедре. Лишь только это случилось, епархиальный преосвященный уехал в Константинополь, а епархия начала интересовать владыку лишь как поместье, дающее ему известные доходы. Управление епархиальным делом было возложено на викария-болгарина с тем, чтобы он ежегодно доставлял своему принципалу 2000 турецких лир, т. е. более 16000 рублей. Так продолжали идти дела около 10 лет[34].

В личных отношениях с пасомыми архиереи иногда не держались границ благоразумия, но заходили слишком далеко в выражении своего архипастырского гнева, — что иногда сопровождалось некоторыми невыгодами и для архиерейского кошелька. Раз был такой случай. Один греческий владыка, вмешавшийся в тяжбу разведенных мужа и жены, отказал невинно пострадавшей жене в определенной ей по закону пенсии от мужа. Эта женщина с горя помешалась. За нее заступился один из местных чорбаджей (старшина; конечно, он был христианин). Архиерей, не стерпев такого вмешательства, отлучил его от Церкви. Чорбаджи, несмотря на это, в первый же праздничный день пришел в церковь к обедне. Архиерей, увидев отлученного в храме, кинулся на него с жезлом, ударил и сломал жезл. Чорбаджи не замедлил отправиться в Константинополь с жалобой кому следует. Владыка, со своей стороны, тоже не дремал. Он нашел возможным возвести обвинение на чорбаджи — серьезные обвинения в несоблюдении общественных интересов. Дело разгорелось. Тушить его пришлось уже не одному чорбаджи, но и архиерею. Бедняк старшина сильно издержался, ездив в столицу и хлопоча там; но и владыка издержался, — да еще как издержался, — давая взятки кому следует…[35] Да и все они, т. е. архиереи, таковы, добавляет рассказчик, один хуже другого, все варились в том же караказане, т. е. черном котле янычар[36].

Если так обращались архиереи с почетными членами общины, облеченными властью старшинами, то, без сомнения, еще менее они церемонились с простыми мирянами, если наперед были уверены, что сами они останутся безнаказанны. Они не стеснялись ни местом, ни временем, допуская кулачную расправу в минуту гнева и раздражения. Наш Арсений Суханов в Палестине был свидетелем такого факта. Ни какой-нибудь невежественный захолустный архиерей, а сам Иерусалимский патриарх однажды во время торжественной вечерни в церкви приказал диакону прибить христианина-араба — хлестать по щекам и бить по голове, потом плетью ударять в лицо, «а неведомо за какую вину», — прибавляет очевидец[37].

Домашняя жизнь греческих архиереев протекала в довольстве и среди многих утех. Есть свидетельства, из которых, пожалуй, можно бы выводить заключение, что бедность и недостатки составляли в прежнее время печальный удел греческих архиереев; но эти свидетельства стоят одиноко и не имеют того значения, какое им можно приписывать с первого взгляда. Так, Арсений Суханов очень изумлен бедностью патриаршего подворья по сравнению с католическими монастырями в Константинополе. Он с заметным сокрушением пишет: «Патриаршие дворы (в Константинополе) с малыми воротами, якобы калитка»[38]. Но нужно сказать, что патриаршее подворье не блещет великолепием и в настоящее время. И вообще греческие архиереи придерживаются русской пословицы: «Не красна изба углами, а красна пирогами»[39]. Другой свидетель, знаменитый патриарх Иерусалимский Досифей, XVII и XVIII вв., в своих посланиях к русскому двору писал: «Архиереи греческие — нищие, как это и прежде было; платье дорогое духовным лицам непристойно». «Расходы наши (архиереев) равны с расходами какого-нибудь игумена маленького монастыря; и на всю одежду нашу не изойдет и пятисот асперов» (мелкая медная монета)[40]. По поводу этих слов Досифея нужно сказать, что греческие преосвященные, если писали в Россию, то всегда старались рисовать свое положение самыми печальными чертами; разумеется, для того, чтобы разжалобить щедролюбивую Россию; притом, нужно полагать, что слова эти говорятся в укоризну русских архиереев, которые всегда одевались очень роскошно по сравнению с греческими.

Войдем в покои греческого архиерея не фантастического, а действительного. В приемной комнате мы найдем широкую турецкую софу, а на ней подушки из сирийского разноцветного шелка; необходимую принадлежность благоустроенного жилища на Востоке составляет бронзовая жаровня; ее вы тоже найдете в приемной архиерея; жаровня эта у него вся литая, на красивых львиных лапках и такая огромная, что три человека едва могут поднять ее. Если поинтересуемся узнать, что находится в буфетном шкафу архиерея, то мы узрим желе из айвы, щербет розовый; кофейный и розовый лист и орехи с гвоздикой[41], и, само собой разумеется, ароматное вино. Если же пожелаем познакомиться с поварской архиерея, то найдем там гусей, цыпленка и поросенка. Греческие архиереи, как известно, разрешают себе скоромную пищу по тому основанию, что они в настоящие монахи не посвящаются, а остаются навсегда рясофорными, хотя и возлагают на себя монашеские принадлежности. И этот обычай соблазнять нас не должен. В одежде архиереи любят разнообразие, и некоторые из них часто переменяют свои платья[42]. Значит, гардероб их богат и дорог. В прежнее время архиереи иногда украшали свою голову чалмой, этой красивой принадлежностью турецкого костюма, причем они в свое оправдание ссылались на принуждение со стороны турок, но эта отговорка лишена всякого значения[43].

В помещении греческого архиерея встретишь еще — чего совсем не ожидаешь — экономку, или сожительницу. Эти личности женского пола носят различные наименования: герондиссы, коконы[44], параманы[45], проще: наложницы[46], а деликатнее — «преосвященные монахини»[47]. Таких особ женского пола держат не одни архиереи, но и другие клирики, так как безбрачными в Греции остаются не только патриархи, епископы и архимандриты, но и некоторые приходские, городские священники и даже диаконы[48]. Деятельность параман, преосвященных монахинь — или как хотите их назовите — заключается в следующем: они приготовляют архиерею любимые его блюда, омывают его святительские ноги, стелют ложе, варят варенье, повязывают черный платочек поверх камилавки, когда архиерей выходит из дому[49] и пр. Некоторым греческим архиереям иногда приходится выслушивать укоризну, что герондиссы их служат соблазном для христиан. В таком случае соблазняющийся может услышать следующие слова от архиерея: «И ап. Петр водил с собой сестру — жену, а мы преемники его. Самому Господу служили жены; почему же и нам не принимать их служения и послушания? Не мы первые ввели обычай принимать в свои келии герондисс; это уже издавна ведется. Зло меньшее все же лучше зла большего (?!). Но пусть мы, по-вашему, любодеи, блудодеи, мы отдадим в этом отчет Богу»[50]. Нужно признаться, что подобная апология не только не успокаивала соблазняющихся, но иногда даже приводила их в ужас. Содержание кокон, или наложниц, иногда дорого обходилось архиерею: они любят деньги; любят зрелища; нуждаются иногда во врачебном искусстве. Часто они достигали большого значения в самой административной деятельности архиерея[51]. Этого рода соблазном дело, впрочем, кажется, не ограничивалось в жизни греческих архиереев. Преосв. Порфирий, описывая свое посещение греческого архиерея Анфима, жившего на покое, обратил внимание на следующее обстоятельство: «Ему (Анфиму) прислуживают, — пишет преосвященный автор, — два редких красавчика: один лет семнадцати, а другой двенадцати. Я не спросил: кто они таковы, а потому не дерзаю назвать их постельничими. Осуждать ближнего легко и грешно. А ребята — кровь с молоком»[52]. Что хочет сказать преосв. Порфирий этими полунамеками — ясно и без дальних разъяснений. — Митрополиты и прочие архиереи, не исключая патриархов, всегда на Востоке не считают грехом курить табак, играть в карты и шахматы[53].

В Турции православные архиереи, как само собой разумеется, никакого жалования от правительства не получают. А между тем, как мы видели, турецкие архиереи, — как и прочие их собратия в других странах, поставленные в более благоприятные правовые условия, — желают жить и живут по-архиерейски, т. е. в довольстве и с комфортом, нередко излишним. Откуда же они достают средства на это? Нет никакого сомнения, что для достижения этих материальных средств требуется с их стороны много напряжения сил и много же изобретательности. История и в самом деле показывает, что греческие архиереи турецкого периода достигали указанной задачи, пуская в ход и то, и другое.

Если мы изучаем положение христианских пастырей древней Церкви, преимущественно первых пяти веков, то мы встречаем множество фактов, свидетельствующих о замечательно широком религиозно-умственном развитии их и разнообразной их деятельности, направленной к нравственному усовершенствованию паствы; и при этом почти не встречаем никаких сведений, указывающих, как жили те же пастыри в материальном отношении и откуда брались средства к их содержанию? Совершенно обратное явление замечаем, когда изучаем жизнь пастырей Греческой, главным образом Константинопольской, церкви турецкого периода: о споспешествовании их религиозно-умственному и нравственному усовершенствованию паствы говорится в известиях очень мало, а напротив — историк находит очень большое количество фактов, рисующих картину материальной стороны в жизни этих пастырей, в особенности в ближайшие к нам века. Не служит ли это явление знаком, что пастыри Константинопольского патриархата изучаемых нами времен начали отдавать в своей деятельности предпочтение интересам низшего порядка перед интересами высшими и духовными? Правда, начало рассматриваемому явлению положено не в турецкий период, а много раньше — еще во времена византийских императоров, но все же это самое явление тогда не так выступало вперед, как теперь, т. е. в исследуемые нами времена Греческой церкви.

Первые определенные известия относительно способов, которыми достигалось материальное обеспечение Константинопольской патриархии — самого патриарха и подведомых ему епископов, — находим в середине XVII в. у греческого писателя Христофора Ангела[54]. Но автора нужно признать слишком пристрастным к Греческой церкви. В самом деле, он ни словом не касается ничего такого, что могло бы служить в рассматриваемом отношении к порицанию Константинопольской патриархии. А между тем фактов в подобном роде было немало и в XVI, и XVII вв. Укажем на некоторые из этих фактов, так как недостаточно быть благожелательным к Греческой церкви в ее истории, но нужно быть и правдивым в оценке явлений, из которых слагается эта история. Константинопольские патриархи, как оказывается, не довольствовались обычными неблазненными, но очень скромными источниками доходов, а открывали для себя еще другие источники этих доходов, не заслуживающие похвалы. По известиям Рико, члена английского посольства при Порте, в XVII в., Константинопольские патриархи весьма легко давали разрешения на развод известной супружеской пары, как скоро патриарх получал за подобное разрешение достаточную сумму денег, причем разведенному мужу дозволялось беспрепятственно вступать в новый брак. Что касается простых или рядовых архиереев, то, по известиям того же Рико, одним из очень благоприятных случаев для них противозаконно поживиться за счет паствы было избрание и провозглашение нового патриарха в Константинополе. Провозглашение нового патриарха всегда вело к тому, что архиереи, принадлежащие к патриархату, должны были посылать известное количество денег в патриаршую казну, которая при указанных случаях сильно опустошалась не только турецким правительством, но и разными временщиками из греков, вроде Михаила Кантакузина (в конце XVI в.). Всякое назначение нового патриарха давало архиереям повод, собирая деньги в пользу нового патриарха, не забывать и собственных своих интересов, т. е. взимать с паствы и священников подаяния в большей мере, в расчете остаток от взноса по назначению употребить в свою пользу[55].

Если верить западным писателям той эпохи, то иногда в качестве епитимьи греческими архиереями взимались деньги, смотря по тяжести греха. Самое таинство покаяния для греческого духовенства рассматриваемых веков сделалось, значит, доходной статьей. Уверяют, что будто у них существовала такса, которой определялось: за сколько денег следовало прощать тот или другой тяжкий грех христианину, причем разрешение давалось только в случае полной уплаты пошлины сообразно таксе[56]. Мы не думаем, чтобы вышеприведенные известия о злоупотреблениях греческого духовенства были преувеличены; как увидим впоследствии, т. е. несколько позднее, это же духовенство позволяло себе делать еще и не такие вещи. Нелишне также напомнить читателю, что симония почти не переставала цвести в те века, о каких теперь у нас идет речь. Нередко случалось, что архиереи, боясь церковных прещений против симонии, пускались на хитрости, обходили вновь постановляемые законы против симонистов тем способом, что за хиротонию они и в самом деле денег не брали, но зато удваивали эмватик, т. е. обычную плату за право иметь известное место и проходить должность. Недаром известный Мелетий Пигас, патриарх Александрийский, некоторое время в конце XVI в. управлявший на правах наместника Константинопольским патриархатом и потому имевший возможность наблюдать состояние греческой иерархии, говаривал: «Те, которые должны быть руководителями прочих, сами совершенно слепотствуют. Стал у них свет тьмой, церковь сделалась торжищем. Иерейские и архиерейские чины считают не призванием к евангельскому учительству, а путем к корыстной наживе. Пастыри Израилевы торгуют человеческими душами в угоду своим страстям. Надлежало бы, чтобы сам Христос явился и трехплетным вервием опять изгнал из церкви этих торгашей божественной святыни. Вот ты, иерей и архиерей, и между тем погружен в денежные счеты, ищешь прибыли, перебираешь мелкие деньги, устанавливаешь сборы, отовсюду стягиваешь в свою мошну (?), чтобы всячески наполнить ее». «О треклятые порождения Искариота, не продается ли вами Христос?!»[57]. Так говорит Мелетий о конце XVI в., но, без сомнения, его слова справедливы не только в отношении к этому веку.

Константинопольские патриархи, как хорошо это известно, переводили архиереев с места на место в видах своекорыстных, но это еще не крайняя степень патриаршей финансовой изобретательности. По наблюдениям одного путешественника начала XVII в.[58], те же патриархи лишали без всякого колебания кафедр тех или других митрополитов, как скоро являлись кандидаты, предлагавшие патриарху за то или другое архиерейское место бо́льшую сумму денег. Случалось, те же патриархи поступали еще бесцеремоннее с подчиненными им архиереями: они безо всякой причины, под каким-нибудь самым незначительным предлогом, лишали того или другого архиерея принадлежащего ему сана — и архиерей, для того чтобы восстановить себя в прежнем достоинстве, должен был ехать в Константинополь и выхлопатывать себе восстановительную грамоту. Разумеется, грамота эта давалась не даром[59]. Вот образцы небезгрешных доходов Константинопольских патриархов старого времени!

В некоторого рода оправдание Константинопольских патриархов можно указать, пожалуй, на то, что расходы честолюбивых кандидатов, домогавшихся столичной кафедры, иногда достигали необычайно большой суммы денег. Преосв. Порфирий (Успенский) при одном случае говорит о некоем греческом архиепископе: «Что если он не пожалеет миллиона пиастров и отсыплет их матери султана (валиде) и ее любовнику, то сделается патриархом» (Сырку П. А. Описание бумаг епископа Порфирия. С. 35). Значит, встречались и такие факты, когда искатели патриаршества готовы были тратить громадную сумму для достижения цели.

Но главным объектом поборов служил, как всегда и везде, простой народ — паства.

Московский митрополит Филарет, прекрасно ознакомленный с состоянием христианского Востока, при пособии самых надежных документов, с грустью писал: «При общем ныне упадке уважения к духовным владыкам в Турции надлежит опасаться, что паства отказалась бы от какой бы то ни было платы своему высшему духовенству, если бы определение количества этой платы предоставлено было произволу мирян»[60]. Из этих слов видно, что не добрая воля, а жезл правления заставляет восточных христиан приносить свои, часто непосильные, дары иерархам.

Да, не добрая воля народа заставляла его нести очень значительные материальные жертвы для преизбыточествующего пропитания пастыреначальников, а принуждения и притеснения, часто даже жестокости, какими прежде сопровождалось взимание податей и пошлин архиереями с народа. По резкому выражению Гервинуса, они, «как пиявки, сосали свое стадо, с величайшим совершенством организовав систему поборов»[61]. Это очень печальная и скорбная страница истории. Приведем из нее лишь несколько черт для ознакомления с действительными порядками, характеризовавшими отношения пастыреначальников к пасомым в Турции. В не очень отдаленные от нас времена ежегодную обычную денежную подать архиереи собирали обыкновенно не за год, а за три года вперед. Сбор ими производился в сопровождении пышной свиты человек в 30 и отряда жандармов тоже человек в 30. Нашествие этих гостей в полном смысле бывало нашествием шайки хищников или стаи саранчи, истребляющей все, что только попадалось на пути. Поселяне трепетали этого хищнического нашествия своего духовного пастыря и непременно разбежались бы, если бы было возможно. У несостоятельных плательщиков епископ отбирал, рабочий скот и вообще все, что только имело цену. Если у кого ничего не было, того бросали в тюрьмы, которые нарочно устраивались, как, например, в Болгарии, на речных берегах, куда искусственным образом была проведена вода из протекающей реки. Вода эта впускалась в тюрьмы, где томились злосчастные узники, и таким образом в мрачной, холодной и мокрой конуре морили их по три дня голодом и вымогали деньги. От такой пытки, случалось, одни из них умирали, другие же выходили отсюда со смертельными болезнями[62].

Архиереи, как известно, сами были членами провинциального правления, так называемого меджлиса. Это вело к тому, что они оставались в товарищеских отношениях к турецким губернаторам — и пользуясь услужливостью этих последних, не стеснялись брать много лишнего со вверенных их попечению христиан. От этого происходило то, что какое-нибудь селение, небогатое и немноголюдное, платило ежегодно в кассу архиерея более податей, чем в государственное казначейство. Так, при одной административной ревизии открылось, что какое-то местечко в Нижней Македонии выплачивало своему архиерею в год 3000 пиастров, а правительству не более 2000 пиастров. И такая непропорциональность в податях встречалась во многих местах Европейской Турции (Румелии)[63]. Вообще христиане в вопросах о податях не могли рассчитывать на сострадание и милосердие греческих архиереев. Пастыреначальники эти так ревностно блюли свои финансовые интересы, что жертвовали им интересами религии, поскольку эти интересы касались их пасомых. Представим примеры. В одной болгарской епархии поселяне построили церковь, но она в течение нескольких лет оставалась неосвященной, потому что за право поставить в ней престол поселяне предлагали местному архиерею менее червонцев, нежели сколько он желал получить[64]. Вообще на денежные притеснения митрополитов и епископов раздавались многочисленные и громкие жалобы[65]. Если пасомые не имели средств удовлетворить чрезмерное корыстолюбие своих духовных владык, то приходили епископские клевреты, изрекали над селом анафему, запечатывали церковь и забирали из домов все, что можно было вынести. О протесте нечего было и помышлять. В указанном случае дети крестьянина росли некрещеными, а когда он и сам умирал, то был предаваем земле без священника и молитвы[66]. —Турецкие подданные греческого исповедания, ввиду сейчас указанных и других подобных фактов, в 1851 г., в своем официальном прошении на имя Оттоманской Порты потребовали себе защиты от притеснений пастыреначальников; они требовали очень немного (на многое-то они, очевидно, не осмеливались рассчитывать), именно, чтобы «епископы не позволяли себе запускать своих пальцев в кошелек христианина всякий раз, как им этого хочется, и не брать отсюда столько, сколько им заблагорассудится»[67]. При таких порядках архиереи настолько раздражали вверяемую их руководству паству, что последняя иногда совсем не принимала к себе архиереев, позволяя им управлять епархией издалека, например из Константинополя. Во многих болгарских городах, когда эти последние находились еще в ве́дении Константинопольской патриархии, наши русские путешественники получали такой ответ на вопрос об их архиерее: «Архиерей наш какой-то грек; живет в Стамбуле, к нам же он не смеет и носу показать»[68]. А если какой-либо из такого рода архиереев желал фактически занять принадлежащую ему кафедру, то при этом происходили трагикомедии вроде следующей: «Рукоположенный архиерей приходил к своему епархиальному городу и, наперед зная, что его не примут, подарками выпрашивал у турецкого начальства военный конвой. Несмотря на это, епископ находил архиерейский дом запертым и вступал в него при помощи турецкой же силы. Никто из народа не хотел принимать от него благословения даже тогда, когда к этому побуждало турецкое начальство». Известно, что нет сильнее тех ссор, какие бывают из-за денежных счетов.

Нужно, впрочем, сознаться, что каждому греческому архиерею рассматриваемого периода будущность мало улыбалась, и даже совсем не улыбалась. В случае отставки даже сам Константинопольский патриарх должен был очутиться в бедственном положении. Отставные архиереи не получали и не получают никаких пенсий из турецкого казначейства.

Есть все основания догадываться, что из числа этих-то отставных архиереев некоторые, от нечего делать, начинали бродить по разным другим странам для того, чтобы так или иначе «зашибить копейку». Этих архиереев можно назвать ищущими «отхожих промыслов». Они готовы были кого угодно поставить во священники за самую сходную цену — за трешницу на наши деньги[69]. Они же отправлялись в Россию в те времена, когда на греческих пришлых архиереев еще смотрели здесь с уважением, и проделывали у нас самые непозволительные вещи. Блуждая вдоль и поперек по Руси, греческие митрополиты осмеливались возводить во священническую степень лиц им совершенно неизвестных, не подвергнутых испытанию, даже отвергнутых в других местах, — возводили их без всякого испытания, но зато предварительно аккуратно поторговавшись. «Сколько мне хотите дать — и я предам его вам», — иронизирует повествователь (Ю. Крыжанич) над греческими архиереями, торговавшимися с теми, для кого они ставили этих священников. Встречались примеры еще непригляднее. Греческие митрополиты, и даже один и тот же митрополит, одну и ту же супружескую пару то разводили несколько раз, то снова сочетали браком, всегда, однако же, поторговавшись с покупателями архиерейского благословения и взяв добрую сумму денег. Такого рода архиереи не останавливались и на этом, бродя по России. Очевидец (тот же Ю. Крыжанич) говорит: «Я видел одного митрополита, который повсюду, куда бы ни приходил к человеку знатному, прежде бывало выспрашивал у него: не хочет ли он получить разрешение от грехов? Если спрашиваемый выражал подобное желание, то митрополит, освятив воду в доме этого лица, потом кропил его самого и целый дом с семейством. По окончании кропления перед всем семейством он клал на голову хозяина руку и книгу, читал над ними длинное и полнейшее отпущение грехов, не упомянув ни словом об исповеди и покаянии»[70]. Так действовали греческие архиереи, пускаясь в «отхожий промысел».

Не мешает, наконец, упомянуть о так называемых «титулярных» архиереях, о которых так много интересных сведений сообщает епископ Арсений Стадницкий. Титулярными архиереями назывались у греков архиереи без епархий, но, однако же, с титулом какой-нибудь древней, не существующей уже епархии. Подобный обычай рукоположения архиереев без епархии был очень распространен в былые времена в Греческой церкви; такие архиереи большей частью определялись игуменами монастырей, т. н. «преклоненных», откуда получали они и свое содержание, а то пропитывались и подаяниями[71]. Говорим: чаще всего они назначались и считались игуменами вышеуказанных преклоненных монастырей. Что они творили — в настоящее время и понять трудно. Вот какую жизнь проводили и какой деятельностью себя ознаменовали титулярные архиереи преклоненных монастырей[72], находившихся в валашских епархиях. Греческие игуменствующие архиереи, получая в управление здесь преклоненный монастырь, именовались и подписывались архимандритами, хотя «мандра их состояла из одного или двух мирских и нескольких крепостных цыган и цыганок» (В кн. Арсения Стадницкого. Приложение. С. XIII). Монастырь у таких архиереев был на последнем месте; все дело в наживе от тех имений, которые вместе с ним были преклонены какой-нибудь патриаршей Церкви или какому-либо монашескому братству Востока. «В наихудшем виде находилась монашеская жизнь в преклоненных (валашских) монастырях, которые стали предметом эксплуатации, средством к обогащению корыстолюбивейших из греческой монашеской братии на Востоке» (Там же. С. 202). В одном официальном документе об игуменствующих архиереях говорится: «Называя себя помещиками и владельцами, они забыли о своем монашестве; на них только одежда монашеская, а мысль совсем углублена в любостяжание и корыстолюбие мирское»; любили они также «словами язвить других» (Там же. Приложение. С. XX). Представим поучительный пример управления монастырем митрополита Апамейского Паисия (в нач. XIX в.). Кроме непомерного увеличения им расходов над доходами, он изобличен был в продаже монастырской собственности и в утайке монастырских имуществ (Там же. С. 224). Бесцеремонность игуменствующих простиралась до того, что один из них отдал «доходы от мощей преп. Параскевы на откуп одному купцу». И когда слух об этом дошел до Константинопольского патриарха, то он стал на сторону беззаконника и за 7000 левов (франков) узаконил полную самостоятельность игуменствующих греков от местной иерархии. «С этих пор они сделались разорителями монастырей на законном основании» (Там же. С. 221). Игуменствующие архиереи, вместо монахов, окружили себя нанятыми лакеями, кучерами, портомойками «и проч.» (Там же. Приложение. С. XX). Кроме того, они любили «прихоти и лакомства» (Там же. С. 226). А хуже всего было то, что эти игуменствующие архиереи без отладки рукополагали в духовные должности кого попало: без свидетельства от прихожан, без надлежащего удостоверения о добром поведении рукополагаемых, без справки о том, настоит ли в священнике или диаконе нужда и без испытания в чтении и знании Катехизиса (Там же. С. 186). И так действовали пришлые, лишь титулярные архиереи! Да это и не удивительно! Надзирать за ними было некому. Местные митрополиты-греки были, ведь, не лучше титулярных греческих архиереев. Вот, например, каков был здешний митрополит Досифей. В одном официальном русском документе о нем говорится: «Поступки митрополита Досифея противны сану его: под почтенными сединами и доспехами звания его скрываются самые низкие (курсив — о. Арсения) интриги. Сия первенствующая особа столь корыстолюбива, что в состоянии за десять червонцев все сделать под видом усердия: чрезмерное пострижение священников ясно доказывает его дела, и так он размножил их, что простирается до семи тысяч, из числа коих по большей части не умеют читать» (Там же. С. 176). «Всякий протопоп платил этому митрополиту известное количество денег за протопопию, вроде откупа, а после грабил священников как хотел» (Там же. С. 180). Вообще господствующим свойством Досифея, по свидетельству современных ему документов, было «лукавство» (Там же. С. 178). Другой же здешний греческий митрополит Игнатий известен тем, что «своими противозаконными действиями возбудил против себя весь народ» (Там же. С. 187). Конечно, имея таких руководителей в Валахии, игуменствующие архиереи что хотели, то и делали с преклоненными имениями и жили, как им было угодно, в преклоненных монастырях[73].

В заключение несколько слов по вопросу, составляющему, так сказать, злобу дня в настоящее время у нас. Духовные и светские газеты и журналы постоянно указывают с печалью и укорами на то отчуждение, которое установилось у нас между высшим русским духовенством и народом. «Окружающая жизнь ясно показывает, — говорят нам, — на глубокое нравственно-духовное разъединение епископов с народом и духовенством; они чувствуют епископов далекими от себя»[74]. Но оказывается, что явление это далеко не ново в православном мире. В Греческой церкви, находящейся в Турции, оно обнаружилось еще раньше. В журнале «Νεολόγος» говорится вот что: «Взгляните теперь на народ и рассмотрите его отношение к Церкви, т. е. к высшей иерархии. Не только не существует никакого сотрудничества, а напротив — существует взаимное недовольство и недоверие. И в то время, как лет за 30 тому назад для христианина-селянина архиерейский сан был безусловным авторитетом, теперь совсем напротив. Народ уже не отождествляет сана с личностью, и в последние годы были ужасные примеры и обнаружение враждебного отношения народа к архиереям: в некоторых местностях народ осмеливался кричать священнодействующему архиерею: недостоин, долой; в других не уважал даже священных облачений и силой выталкивал его вон из церкви[75]; в некоторых народ перестал ходить в церковь, чтобы не иметь молитвенного общения с архиереем»[76]. Какое печальное явление! И удивительнее всего то, что оно начинает обнаруживаться и на Западе. Всем известно, что творится с Церковью в парламентарной Франции. Лучше ли в Германии, где император Вильгельм только что бросил перчатку римско-католическому «центру»? В Италии отношения мирского правительства и высшего духовного авторитета давно уже ненормальны. Зараза проникает и в протестантский мир. В недавние времена английская нижняя палата выработала школьный законопроект, имеющий целью секуляризовать народную школу. Правда, этот законопроект отвергнут верхней английской палатой, состоящей в значительном числе из англиканских архиепископов и епископов; но удержится ли она на этой позиции — неизвестно: ведь не секрет, что английская палата лордов состоит из трусов.

История Тюбингенской богословской школы[77]

Основание протестантского богословского факультета в Тюбингене. Профессорат и духовные должности. Герцогский стипендиум и его назначение. Споры профессоров с герцогом. Вакации. Борьба тюбингенских богословов с ересями и предосторожности против вторжения ересей в среду студентов. Требования от профессора. Временный упадок университета. Господство полемического богословия. Широта лекций. Восстановление значения библейского экзегезиса. Борьба богословов с вольфианцами. Малочисленность слушателей. Меры к посещению лекций студентами. Упадок старой Тюбингенской школы. Новая Тюбингенская школа. Взгляд тюбингенцев на Неандера. Избрание Баура и его деятельность.

В 1877 г. Тюбингенский университет праздновал свое четырехсотлетнее существование. По этому случаю один из профессоров богословского факультета этого университета Вейцзеккер (Weizsäcker), преемник знаменитого Баура на церковно-исторической кафедре, издал в свет историческое описание богословского факультета в Тюбингене под заглавием «Lehrer und Unterricht an der theologischen Facultät der Universität Tübingen» от времен Реформации до настоящего времени, т. е. до 1877 г. Автор, как он об этом говорит в предисловии, поставил себе целью описать только деятельность профессоров по части преподавания и историю самого преподавания с его успехами и неуспехами. Он поставляет вне задачи своего труда изображение истории развития богословия, богословских взглядов, богословской литературы, вышедшей из-под пера тюбингенских богословов. Он так же оставляет в стороне историческое описание так называемого герцогского «стипендиума», или семинарии, где происходило подготовление будущих студентов богословия к поступлению на богословский факультет и где продолжали жить студенты богословия и после поступления в университет. Несмотря на то, что программа сочинения Вейцзеккера очень неширока, оно представляется во многих отношениях любопытным и интересным. Известно, какое громадное значение Тюбингенская богословская школа имеет в современном протестантском богословии, вследствие этого история этой школы заслуживает полного внимания. С другой стороны, богословские факультеты немецких университетов составляют учреждения, параллельные с нашими Духовными академиями, поэтому представляется интересным знать, как развивались эти учреждения, что обусловливало их успехи, чем в особенности условливалось их необычайное значение и влияние в науке. Без сомнения, по Тюбингенскому богословскому факультету можно с полным правом судить и вообще о ходе развития всех немецких богословских факультетов.

Историю богословского Тюбингенского факультета Вейцзеккер делит на 10 периодов. Постараемся передать в нашей статье более интересные подробности из каждого периода в книге автора.

Первый период (1535–1561 гг.) обнимает время основания протестантского факультета в Тюбингене. Еще в 1525 г. в октябре вышло правительственное распоряжение, которое вводило план преподавания, показывавший, что правительство имело в виду придать факультету реформаторский характер. И в последующее время правительство имело почти безусловное влияние на ход дел богословского факультета (нужно заметить, что Тюбинген находится в герцогстве, а позднее королевстве, Вюртембергском). На факультете положено быть четырем профессорам и ежедневно по две лекции. Курс назначен пятигодичный[78]. В продолжение следовало прочитывать все науки, а они состояли: из объяснения важнейших писаний Ветхого Завета и всех писаний Нового Завета, а также из объяснений «Сентенций» Петра Ломбардского. Каждый из четырех профессоров обязан был трактовать одну из четырех книг Ломбарда, также каждому из них назначены были для истолкования определенные книги Св. Писания: первому — Пятикнижие и Павловы послания, второму — Матфей и Иоанн, Псалтирь, Иов, третьему — Исаия, Иеремия, Даниил, Марк, Лука, Деяния и соборные Послания, четвертому — Иезекииль и малые пророки, книги Премудрости Соломоновой и Иисуса, сына Сирахова, и Послание к Евреям. Из числа двух ежедневных лекций одна читалась утром, другая после полудня. Так как в каждый день читали только двое профессоров, то каждому из четырех профессоров приходилось читать через день, причем, помимо праздников, суббота также была свободным от занятий днем. Кроме лекций, профессора должны были проводить диспуты. Дни диспутов были свободными от чтения лекций. Реформаторский характер этого плана преподавания заключался в том, что главное место было отведено библейскому экзегезису. Кроме того, все, что напоминало схоластику, оставлено в стороне. Прежнее деление теологов на номиналистов и реалистов пало. Но этот план вскоре был изменен, по воле герцога Ульриха. Он прежде всего объявил университетской корпорации профессоров, чтобы все лекции велись по его воле и с его ведома. В 1535 г. объяснение «Сентенций» Петра Ломбардского было заброшено; библейский экзегезис сделался единственным предметом научного преподавания на богословском факультете. Толковать Св. Писание предписано было не в переводе, а в оригинале. Но этот новый план на первых порах не мог быть приведен в исполнение. Этому не соответствовал самый персонал профессоров. Почти весь университет был против Реформации, почему профессора старались тормозить успехи последней. Они, правда, не могли прямо противиться воле герцога Ульриха, но явно надеялись, что все переменится и пойдет по-старому. Вследствие этого все профессора богословского факультета, за исключением одного, были отставлены. Назначение новых профессоров, отвечающих видам правительства, было нелегко, а потому в этот период на факультете было только двое профессоров, а потом трое. Ежедневных лекций было две, а так как профессоров было трое, то вошло в обыкновение, что в то время, как двое в течение недели читали лекции, третий, по очереди, на целую неделю освобождался от занятий. Впоследствии, впрочем, этот порядок был отменен: назначено было по три ежедневных лекции, и каждый из профессоров обязан был читать по одной лекции ежедневно, а всего в неделю по пять лекций (суббота по-прежнему была днем, свободным от занятий). Наука, однако же, мало двигалась вперед. В 1546 г. герцог Ульрих декретом дал знать университету, что последний недостаточно показывает энергии в науке, в особенности по части богословия, которое читалось не с должным прилежанием, а диспутов богословских было мало. В круг богословских наук, кроме экзегезиса, вводится изложение догматов веры. К концу этого периода факультет настолько окреп в своих научных силах, что без затруднений начал пополнять своими питомцами вакантные профессорские кафедры.

Второй период обнимает 1561–1590 гг. В это время прежде всего замечаем то явление, что по распоряжению герцога все профессора принимают на себя духовный сан. Всем им вменено в обязанность как можно чаще произносить проповеди. Профессорская корпорация увеличивается назначением четвертого профессора с титулом экстраординарного. В первое время этот профессор не имел определенной кафедры. Он замещал собой других профессоров, почему-либо не могущих быть на лекции. На этот период выпадают особенные заботы правительства о лучшем устройстве «герцогского стипендиума». Декретом 1559 г. умножено число стипендиатов. Они должны не только прослушать полный курс богословия, но и достигнуть степени доктора, и во все это время содержались за счет правительства. Через год появляются новые предписания относительно этих стипендиатов. Начальникам (супер-интендантам) стипендиума вменено в обязанность поощрять и поддерживать наиболее способных молодых людей. Подобных лиц запрещено было назначать на обыкновенные пасторские места. Чтобы не лишать права семейной жизни таких стипендиатов, им была открыта возможность поступить на диаконские места в Тюбингене и пасторские поблизости этого города. Этим давалась им возможность продолжать посещения лекций и после поступления на духовную должность. Кто из этих стипендиатов приобретал степень доктора богословия, тот получал высшую духовную должность, а его стипендия замещалась другим способным лицом на тех же условиях. Стипендиум, таким образом, должен был сделаться школой ученых богословов. Все эти предначертания не были приятной мечтой: они осуществлялись на деле. Один из пасторов того времени рассказывает, что сделавшись пастырем одного местечка близ Тюбингена, он имел в то же время предписания: время, свободное от своих пастырских занятий, употреблять на слушание лекций в университете. И он не только исполнял это, но и участвовал в богословских диспутах. Он даже испрашивает себе позволение от университета читать на вакации лекции о какой-либо ветхозаветной или новозаветной книге (т. е. лекции для желающих слушать, и не обязательные для студентов). Другой пастор из стипендиатов говорит о себе, что он составил тезисы по вопросам о лице Христа и Евхаристии, о первородном грехе и защищал их в продолжение целых четырех дней перед факультетом. — Число наук на факультете увеличивается введением в их круг практического богословия, которое состояло, впрочем, главным образом в диспутах о различных спорных вопросах современности. Правительство было не особенно довольно положением науки на факультете. Оно было недовольно тем, что профессора излагали свои науки слишком пространно и останавливались на одних каких-либо ее сторонах ко вреду для целого. Предписано было иметь в виду пользу студентов, а не собственную славу.

Дальнейший период истории школы (1590–1620 гг.) богат столкновениями факультета с правительством по вопросу о назначении профессоров. На открывшуюся вакансию профессора герцог Людвиг назначил своего стипендиата Гейльброннера. Это назначение не нравилось университетскому сенату (совету), потому что Гейльброннер возбуждал какие-то сомнения и недоразумения. Между университетом и правительством возникают препирательства, результатом которых было то, что этот кандидат был устранен. Длинную историю вызвало другое герцогское назначение. В то время когда на богословском факультете был полный комплект профессоров, но никто между ними не носил достоинства канцлера (должность вроде ректора наших Академий), герцог вдруг назначает в эту должность аббата Андрея Озиандера. Вследствие этого четвертый из наличных профессоров оказался за штатом (всех профессоров, включая и канцлера, который тоже был профессором, по штату полагалось четыре). Возникло затруднение. Младший из профессоров выходит в отставку. Но этим дело не ограничилось. Так как по штату было три профессора ординарных и один экстраординарный, то, по выходе в отставку младшего, экстраординарного, один из ординарных профессоров должен был перейти на вакансию экстраординарного; кроме того, должна была произойти перетасовка в самом преподавании наук, ибо с должностью канцлера соединено было преподавание определенных наук, и потому один из профессоров должен был уступить новому канцлеру свои предметы преподавания. Само собой понятно, что профессор, переходящий на должность экстраординарного, должен был терпеть и материальный ущерб: он должен был получать теперь меньше прежнего на 50 гульденов и на два ведра вина в год. Университет по этому случаю вошел к герцогу с самыми решительными объяснениями. Но это только раздражило герцога. Герцог не без насмешки отвечал университету, что вся буря поднялась лишь из-за 50 гульденов и двух ведер вина. Это подлило масла в огонь. Университет отвечал герцогу, что дело вовсе не в гульденах и в вине, а в тяжелом оскорблении, какому подвергнется корпорация. Герцог прислал своих комиссаров, чтобы уладить дело. Но мира все не было. Тогда сам герцог Фридрих с блестящей свитой пожаловал в университетский совет и положил конец препирательствам. Все три прежних профессора богословия удержали свою ординатуру, канцлер Озиандер также вступил в университет.

К замечательнейшим явлениям в жизни богословского факультета этого времени нужно отнести еще следующее: число проповедей, какое должны были произносить профессора, было еще увеличено. В тот день, когда известный профессор произносил проповедь, он освобождался от лекций. В положении наук произошло то изменение, что экстраординарному профессору назначен определенный предмет для лекций — догматика (compendium locorum theologicorum). В статутах факультета этого времени заслуживает внимание узаконение относительно вакаций. На факультете прежде всего были вакации, общие с другими факультетами; они состояли: из 18 дней рождественских, от праздника Фомы до Богоявления, из 7 дней среди поста от estomihi («пусть будет мне». Здесь и ниже это, по всей видимости, начальные слова из различных католических богослужений во время поста. — Ред.) до invocaverit («призвал (бы)» [или: «призовет»]), из 23 дней пасхальных, от Вербной субботы до misericordiae («милосердия»), из 8 дней праздника Пятидесятницы, из 36 дней собственно каникул, которые начинались 6 июля, наконец из 20 дней осенью со дня Михаила до дня Луки, следовательно, всего каникулярных дней было 112 или 16 недель. Кроме того богословы, а равно и медики, в разное время года имели еще 15 праздничных дней.

Делая общую характеристику состояния науки в рассматриваемый период, Вейцзеккер замечает, что богословские диспуты, к которым обязывались профессора и студенты, составляли собой упражнения в полемике, которая тогда господствовала в богословской литературе. Диспуты перешли в чисто формальное искусство спорить. В лекциях первое место занимал по-прежнему экзегезис, но, несмотря на всю ученость профессоров, понимание библейских книг оставалось без существенного прогресса.

Четвертый период (1620–1650 гг.) характеризуется упадком факультета ввиду продолжительной войны, которая отягощала Вюртембергское герцогство. Факультет пустеет, так что к концу этого периода он нуждался в полном восстановлении. Из обстоятельств Тюбингенской школы этого времени нужно в особенности отметить старания ее теологов предохранять себя от вторжения ересей. Один из профессоров факультета, Николаи, начал увлекаться по христологическим вопросам мнениями Менцера, господствовавшими в Гессенском университете и близкими к древнему несторианству. Тюбинген в это время славился ортодоксией, и такое явление, как Николаи, глубоко оскорбляло религиозное чувство тюбингенцев, тем более что он начал встречать себе сочувствие в других лицах. Начались споры между Николаи и прочими профессорами. Николаи вынужден был наконец объявить, что он отвергает сочинения Менцера. Но впоследствии оказалось, что раскаяние Николаи было неискренне. Начались еще большие смуты между богословами. Ортодоксалы выступили с открытыми опровержениями нового заблуждения. Вмешивается в дело сам герцог Иоанн Фридрих и входит в личные объяснения с Николаи. Последний вынужден был решительно отказаться от заблуждения и выступить в качестве борца против Менцера, но все-таки положение его в университете было крайне неприятно, и он оставляет профессуру. С подобной же ревностью университет борется и против католицизма. Когда один из бывших членов Иезуитского ордена, Рейгинг, обратился в протестантство и был назначен по воле герцога экстраординарным профессором на факультете, то ему вменено было в обязанность строго следовать протестантскому учению. И свои лекции, и свои сочинения он должен был наперед отдавать на цензуру богословскому факультету и консистории. На него также был возложен труд литературно опровергать свою прежнюю Церковь, а именно, он должен был подвергнуть критике свое собственное сочинение, написанное, в интересах католицизма, против одного дрезденского протестантского богослова, а чтобы он мог сделать это скорее, он был освобожден от лекций. В это время видим также ревностную заботливость об охранении православия студентов. Когда было замечено, что между студентами появляются кальвинические идеи, то предписано было, чтобы книгопродавцы не осмеливались продавать студентам книг еретических и в особенности кальвинических. Списки книг, назначенных для учащихся, книгопродавцы должны были наперед представлять на рассмотрение факультета. Самые книги не прежде поступали во владение студентов, как после цензуры со стороны богословов.

Поступление на профессорскую должность в то же время строже регулируется. Кандидат на эту должность должен сначала подвергнуться публичному диспуту, и прочесть oratio pro loco («молитва о месте» (лат.). — Ред.). Кроме того, никто не мог быть сделан профессором, если он не составил себе имени в литературе. Мало того, теперь требуется, чтобы и будучи на кафедре, профессор заявлял себя научными литературными трудами. Это рассматривалось как существенная часть обязанностей профессора. Если сочинение, каким занимался профессор, требовало быстрого окончания и способно было возбудить общий интерес, в таком случае он освобождался от лекций. Сам герцог иногда поручал богословам-профессорам такие или другие работы. — В круг предметов преподавания вводится новый предмет — обличительное богословие (Lectio controversiarum theologicarum), которое впоследствии занимает очень видное место в ряду других наук. Замечательны меры правительства к привлечению иностранцев поступать на факультет.

О пятом периоде (1650–1690 гг.) приходится сказать очень немного. Продолжительная война отразилась неблагоприятными следствиями в положении университета и богословского факультета в нем. В людях с достоинствами чувствовался большой недостаток. Повсюду появилась бедность, житейская нужда угнетала ученых. И вот историк встречает таких профессоров, которые только и делают, что рыщут по питейным домам, бражничают и развлекаются игрой в кости. — В положении богословских наук происходит то изменение, что недавно перед тем введенное обличительное богословие, ко вреду для истинных научных целей, получает главное место в преподавании. Ветхозаветный и новозаветный экзегезис получают прикладное значение. Он должен был служить целям полемики. Профессора Св. Писания Ветхого и Нового Завета были в это время не прямыми исследователями своего предмета, а должны были читать о так называемых loca difficiliora, т. е. указывали в Писании места, в силу которых удобнее всего было поражать врагов, объясняли эти места и опровергали аргументы противников. В чтениях профессоров замечалась удивительная медлительность, которая вредила успеху дела. Так, профессор Прегитцер, читавший Иеремию, в продолжение двух лет успел прочесть и истолковать только десять глав. Тот же профессор о книге Даниила читал пять лет, а о книге пророка Исаии 26 лет! Профессор Св. Писания Нового Завета в срок, в какой он должен был прочитать о всех книгах Нового Завета, успел истолковать только одно Послание к Филиппийцам. А профессор обличительного богословия из каждого вопроса умудрялся делать целый трактат. Герцог, ввиду этого, издал строжайший декрет избегать впредь подобных беспорядков. — В рассматриваемое время обращено было особенное внимание на приучение студентов богословия к проповеданию. В этом они упражнялись под руководством четвертого, экстраординарного, профессора. Им вменено также в обязанность произносить проповеди в соседних с Тюбингеном селениях.

С наступлением следующего, шестого периода (1690–1720 гг.) становится заметным оживление в жизни и деятельности богословского факультета в Тюбингене. Господство обличительного богословия, которому служили в предыдущий период все прочие науки, приходит к концу. Экзегезис ветхозаветных и новозаветных книг занимает первое место в ряду наук. Библейская наука получает новую жизнь. Толкование производится по лучшим герменевтическим правилам; видно стремление изучать текст непредвзято, с научными приемами. Правда, еще по-прежнему в программе остается обличительное богословие, но ему дается лучшая постановка: оно направляется исключительно против современных заблуждений. Программа расширяется через введение в курс наук церковной истории. Ее на первый раз читает сверхштатный экстраординарный профессор. Корпорация профессоров обновляется благодаря поступлению в нее людей с новым направлением. Замечательно, что факультет неприязненно встречал подобных людей и противодействовал их назначению, но правительство, которое не стеснялось мнением факультета, решительно назначало в профессора таких лиц, которые могли оказать услуги науке в качестве представителей новых идей. Так случилось при назначении профессора Ферча. В то же время происходит выделение обязанностей профессора от обязанностей духовного лица, так как доныне профессор нес на себе и эти последние обязанности. Некоторые профессора, например, отказываются от проповеди, и им делаются уступки в этом отношении.

Периоды седьмой (1720–1756 гг.) и восьмой (1756–1785 гг.) могут быть обозреваемы вместе по тесной связи их между собой. Модным учением в это время была лейбнице-вольфианская философия. О ней много пришлось рассуждать тюбингенским богословам. В 1725 г. герцог пожелал выслушать мнения философского и богословского факультетов по вопросу: насколько лейбнице-вольфианская философия может иметь отношение к догматам, и распространение ее нужно ли признать полезным или вредным? Мнения факультетов были против этой философии. Мнение философского факультета было составлено слабо, а богословы, напротив, высказались с большим пониманием дела, хотя Вольф после и посмеивался над этим мнением. Они объявляли, что эта философия вредна для богословия. Вскоре, однако же, богословскому факультету пришлось принять в свою среду двух вольфианцев, разумеется, не по своей воле. Герцог захотел назначить профессором на богословский факультет вольфианца Бильфингера, который с 1725 г. был преподавателем в Петербургской академии (наук?). Желание герцога возбудило страх и ужас в факультете и обществе. Консистория сделала по этому поводу свои представления герцогу. Она объявляла, что Бильфингер не богослов, а математик и философ, что он не хочет нести на себе обязанностей проповедника, что свободный образ преподавания его уже давно возбудил сомнения относительно его ортодоксии, что он весь университет поставит в подозрительное положение, что против Бильфингера высказались два профессора богословского факультета и что поэтому с его приглашением разрушится единение между тюбингенскими богословами. Герцог, однако, стоял на своем. Тогда один из профессоров сделал представление, чтобы, по крайней мере, было поставлено условием Бильфингеру не примешивать философию к чтениям о богословских предметах; другой при этом прибавлял, что он, Бильфингер, должен понимать, что на богословском факультете не может быть допускаемо столько свободы, сколько, например на философском. Итак, Бильфингер был сделан профессором богословия в Тюбингене. Другой случай — еще более замечательный. Некто Канц издал в 1728 г. первый том своего сочинения «Usus philosophiae Wolfianae in theologia» без цензуры тюбингенских богословов. Они обратились с жалобой к герцогу, что Канц в различных пунктах отступает от типа евангельского богословия, что, поэтому, ему следует внушить держаться в границах цензуры и ортодоксии, и он действительно получил соответствующее внушение. В 1733 г. он был принят в число профессоров философского факультета в Тюбингене, но под условием, что он вполне откажется от своих прежних принципов и будет жить миролюбиво. Канц, однако же, не успокоился. В 1737 г. он снова обошел цензуру при издании третьего тома своего прежнего сочинения. Богословский факультет выступает снова с упреками и возражениями в отношении к Канцу. Он усмотрел здесь извращение учения о Св. Троице. Из Бога-Отца, замечали богословы, он сделал действие (Würkung) всех вещей, из Бога-Сына — всеве́дение, из Бога-Духа Св. — любовь ко всему благому; кроме того, они нашли здесь учение о предсуществовании Христовой души и другие заблуждения. Канц отказался от всяких сношений с богословами, но сенат (совет университета) заставил его дописать введение к сочинению, в котором он должен был отречься от своих мнений, несообразных со Св. Писанием. Тем не менее и после всего этого Канц продолжал печатать свои сочинения без цензуры и возбуждать новые волнения среди богословов; так, он отвергал шестидневное творение мира. После всего этого факультет входит с жалобой к герцогу, что Канц истощил всякое терпение богословов. Вольфианская философия, говорили они, показала уже самые опасные следствия; студенты от этой новой мудрости совсем потеряли рассудок (ganz bethört), знать не хотят древней теологии; вторгается «неверие и либертанизм»; через несколько лет совсем никого не будет, кто бы способен был к пастырским обязанностям. И несмотря на все это, Канц, по воле герцога, переводится в профессора богословского факультета, и притом без всяких условий и оговорок!

К характеристике научного положения факультета рассматриваемых времен принадлежит замечательное расширение программы богословского образования. Так, профессор Пфафф читает чуть не энциклопедию богословских наук, а именно: теоретическое, полемическое, экзегетическое, пастырское и аскетическое богословие, древнюю и новейшую церковную историю, церковное право и историю богословской литературы. И притом он делал это с такой быстротой, что в продолжение трех лет он оканчивал полный курс указанных богословских наук. В лице лучших профессоров тех времен Вейцзеккер приветствует замечательное соединение различных направлений в Тюбингенском богословии. Он находит явную черту научного прогресса в том богатстве новых отраслей богословия, которое встречаем в это время в Тюбингене, но при этом он не может умолчать, что на массе богословских наук, здесь прочитанных, лежит печать беспринципности.

Несмотря на то, что ход преподавания шел вперед, Тюбингенский университет сравнительно мало имел слушателей: заметно было, что его обходили. Это побудило тогдашнего герцога потребовать от университета объяснения этого явления. Университет со своей стороны дал следующее объяснение: иностранцы мало посещают университет оттого, что он не успел еще поправиться после недавней продолжительной войны, что Тюбинген находится в глухом месте Германии, и что с ним конкурируют соседние города — Страсбург и Гейдельберг, которые имеют более благоприятное положение в Германии. Затем, университет разбирает некоторые возражения, какие делались против самого преподавания в Тюбингене, напр., что здесь предметы читаются слишком пространно и потому медленно, так что не дождешься конца курса, но что в саксонских университетах дело идет легко и быстро. Университет отстаивает свой способ пространного изложения наук. Он утверждал, что краткие курсы чтений приносят мало пользы для учащейся молодежи, что при таком способе чтений студенты могут нахватываться там и здесь лишь кой-чего, ut canis е Nilo (как собаки [пьют на бегу] из реки Нил (лат.). — Ред.), и что в голове студентов не может сложиться солидной системы. Однако же факультет обещает в этом отношении возможные улучшения. Это было в 1734 г.

В 1744 г. вышло довольно странное предписание, чтобы профессора богословия читали, не как доныне было, каждый — определенный курс наук, но чтобы они попеременно читали все науки. Через год каждый должен был читать то, что доныне излагалось другим и т. д. Для лекций, назначенных для всех студентов, определено было 3 и 4 часа в день (кроме лекций, так называемых, приватных). Предписание профессорам меняться ежегодно предметами Вейцзеккер справедливо признает низведением университетского преподавания до уровня школьного. Это предписание впоследствии повело к спорам. В 1770 г. герцог Карл-Евгений собрал комиссию для обсуждения вопроса: нужно ли удержать систему попеременного чтения профессорами предметов? Комиссия высказалась за уничтожение этого обыкновения. Но богословский факультет, состоявший тогда из 3-х лиц, пожелал остаться при прежней системе, и герцог определил уступить факультету. По этому же вопросу спрошена была и консистория, которая представила свое мнение с указания оснований pro и contra обыкновения. В пользу уничтожения указанного обыкновения выставлено было то, что редко можно встретить профессора, который был бы силен во всех науках, и что это поведет профессора к усовершению в том круге наук, каким он исключительно занимается. Но, с другой стороны, и удержание обыкновения небесполезно, потому что кто имеет обязанность читать определенный круг наук, тот не будет иметь побуждения и цели заниматься другими науками, а от этого произойдет то, что в случае, например, болезни известного профессора некому будет заменить его. Когда состав факультета в 1777 г. изменился, мнение об отмене указанного обычая восторжествовало. Около того же времени вошло в правило посвящать лекциям утром 8–11 часы, а по полудни 2–5 часы, первые назначались на обязательные лекции, вторые на приватные. Характерно еще, как решен был вопрос о мерах заставить студентов неопустительно посещать лекции. В 1757 г. правительство дало знать профессорам факультета, что герцогские стипендиаты под предлогом посещения лекций бродяжничают, расхаживают по трактирам и другим подозрительным местам. Поэтому оно рекомендовало профессорам при конце каждой лекции перекликать слушателей по именам и отмечать не бывших. Правительство хотело изготовить для них печатные списки слушателей в таком количестве экземпляров, сколько у каждого из них часов чтений в известном семестре, так чтобы они легко карандашом или чернилами могли отмечать отсутствующих. Факультет высказался против подобной меры. Он нашел такое требование неслыханным и замечал, что не одни стипендиаты слушают лекции, но и другие лица, в особенности иностранцы, которых эта мера вовсе разогнала бы. Факультет, однако же, обещался смотреть за посещением лекций студентами.

Период 1785–1826 гг., девятый, замечателен в том отношении, что в этот период происходит упадок так называемой старой Тюбингенской школы и появляются задатки для создания новой школы. Вейцзеккер дает такую характеристику старой школы: «Эта школа имела своей задачей защиту ортодоксального учения. Ее делом была защита христианского учения и его откровенного характера вообще. На этой защите она и остановилась. Только в этом смысле она и имеет значение среди духовного движения эпохи. Все преподавание показывает, с какой ревностью она это совершала. Дух времени начал брать свое, и она тщетно старалась противиться ему». Ввиду того, что университет вообще и богословский факультет в частности клонились к упадку, правительство принимает меры к улучшению дела. Потребовано было с этой целью мнение от факультетов и от сената (совета) со всевозможными статистическими сведениями, и результатом всего этого был декрет, которым потребовались многие преобразования в университете. Именно, было потребовано, чтобы университет старался об удовлетворении новейших запросов со стороны преподавания. Профессорам богословского факультета была предоставлена свобода в выборе материала для лекций; постановлено не препятствовать им, если захотят двое из них в данное время читать один и тот же предмет. Обличительное богословие вычеркнуто из числа предметов преподавания, так как этот предмет в большей части университетов закрыт и так как вопросы, входящие в эту науку, могут быть помещены и в догматике, и в церковной истории. По Св. Писанию предписано как можно более знакомить студентов с библейскими книгами, не останавливаясь, впрочем, слишком долго на книгах ветхозаветных. Программа церковной истории была расширена: новейшая история должна была читаться в особый семестр. Вместе с этим введены в курс наук: chronologia sacra, antiquitates ecclesiasticae, символические книги и пр. Факультет согласился с этими требованиями, находя, впрочем, что для некоторых ветхозаветных книг должен был отведен больший срок, чем какой указан декретом, именно для Исаии и Псалмов. В то же время обращено особенное внимание на упражнение студентов богословия в проповедничестве. Предписано было давать им темы и тексты не только для проповедей, но и для покаянных речей (Beichtrede), для собеседований с детьми, больными и пр. В 1819 г. профессор Банмайер пришел к мысли об основании проповеднического института. Он учредил, чтобы студенты говорили свои проповеди в дворцовой церкви (Schlosskirche). Старания об усовершении студентов в проповедничестве умножаются еще более впоследствии.

В десятом периоде школы (1826–1877 гг.) автор описывает деятельность новой Тюбингенской школы и по преимуществу знаменитого Баура. «Через избрание Баура в профессора Тюбингенского университета открывается новый период» в истории Тюбингенского богословия, замечает автор. Замечательны обстоятельства, при которых избран Баур. Смерть проф. Бенгеля сделала вакантной одну из кафедр на факультете. Поднялся вопрос, кем заместить ее. Внимание останавливалось между прочим на Неандере и Бауре. Но того и другого факультет не желал. О Неандере факультет отозвался так: «Хотя в силу своего ясного ума Неандера и нельзя назвать ханжой, но он очень способен к тому, чтобы плодить ханжей» (frömmler). О Бауре факультет говорил так: «При всей своей учености, при гениальности взгляда, при отличном философском уме Баур, однако же, имеет такой взгляд на религиозные вещи, вследствие которого мы не можем иметь к нему доверия». Но случилось обстоятельство, которое придало особенное значение кандидатуре Баура. 124 студента богословия представили факультету петицию, в которой просили избрать Баура. Королевское министерство тоже склонилось в пользу Баура, и Баур был избран. Вместе с Бауром более или менее продолжительное время действуют на факультете: Дорнер, Эвальд, Эдуард Целлер. Баур на факультетских совещаниях по поводу замещения той или другой вакантной кафедры всегда подает голос либеральный, тянет на сторону лиц, согласных с его воззрениями. Так, он подает голос за Мерклина на том основании, что на факультете есть уже лица с преимущественным церковным направлением, и поэтому следует дать место в лице Мерклина и свободному научному направлению. Когда вышел из университета Эвальд, Баур вооружается против кандидатуры Элера, находя, что этот последний уклонится от того чисто исторического понимания Ветхого Завета, какое было в чтениях Эвальда. Баур профессорствовал 34 года и читал в разное время следующий обширный круг наук: всю церковную историю и историю догматов. Далее — историю религии и философию религии, символику и церковное право. Затем излагал введение в Новый Завет и теологию Нового Завета. Он занимался также и экзегезисом: Деяния апостольские, Послания к Коринфянам, Галатам, Послание Иакова, Апокалипсис — вот предметы его экзегетических работ. — В последнее время богословский факультет состоит из следующих профессоров: Бекка, Вейцзеккера, Дистеля, Вейсса, Будера.

Столетний юбилей Фердинанда Христиана Баура[79]

Германия любит справлять юбилеи своих учено-литературных деятелей. Она иногда вспоминает о таких юбилеях, о которых и в среде немцев, пожалуй, редко кто помнит. Так, в 1890 г. какой-то декан одного местечка близ Тюбингена — Шмоллер припомнил, что в этом году исполнилось трехсотлетие со времени смерти тюбингенского канцлера и профессора Иакова Андреэ, ничем, кажется, особенно неизвестного (мы лично имеем о нем некоторые сведения, потому что его имя фигурирует в сношениях протестантов с греками в XVI в.), и издал в память о нем «Двадцать его проповедей», сопровождая это издание сердечно составленным биографическим очерком вышеназванного Андреэ. Так немцы относятся к своим учено-литературным представителям давно прошедшего времени. И это должно быть поставлено в большую заслугу и похвалу. Образованный народ тем, между прочим, и отличается от народа необразованного, что первый помнит и напоминает другим о заслугах предков, ознаменовывая так или иначе и юбилейные дни ученых мужей прошедшего времени.

Из числа немецких юбилеев, падающих на нынешний год, для читателей «Богословского Вестника», полагаем, будет небезынтересно получить некоторые сведения о столетнем юбилее знаменитого немецкого церковного историка Ф. Хр. Баура (род. 21 июня (нов. ст.), 1792 г.). Юбилей этот прошел скромно, даже более чем скромно, — особенно если сравним это немецкое празднество с другим таким же празднеством в честь знаменитого же немецкого церковного историка Августа Неандера. Столетний юбилей Неандера (со дня его рождения) справлялся в 1889 г. и вызвал множество сочувственных заявлений по случаю этого празднества: произносились речи в честь вспоминаемого юбиляра, появилось в газетах и журналах (конечно, немецких) много похвальных статей, вышли даже отдельные книги, иногда значительного объема, посвященные теплым воспоминаниям о достославном юбиляре. Не так справлялся юбилей Баура. Память о нем, по-видимому, начинает угасать, несмотря на то, что он умер позднее Неандера (Баур † 1860 г.). Юбилей вышел сух, жидок. Появились в свет две небольшие статьи, посвященные памяти Баура, в «Протестантской церковной газете», и написанные Пфлейдерером, почитателем Баура, и каким-то А. Бауром, может быть родственником юбиляра; произнесено было в день столетней годовщины историка (21 июня) несколько речей с университетских кафедр: в Тюбингене, где профессорствовал Баур, преемником его по кафедре Вейцзеккером, ученым, не принадлежащим к последователям юбиляра (речь появилась в отдельном издании и заключает в себе 22 страницы), и в Иене двумя профессорами — Адольфом Гильгенфельдом, ревностным приверженцем Бауровых воззрений, человеком престарелым, и каким-то малоизвестным в литературе Зейерленом, слушавшим в свое время лекции Баура в Тюбингене (обе последние речи напечатаны в «Zeitschrift für wissen. Theologie». 1892. Heft 2). Очевидно, ораторов и писателей, пожелавших восхвалять талант и заслуги юбиляра, нашлось немного. К сожалению, и это немногое не полностью имеется в нашем личном распоряжении: не весь этот юбилейный материал у нас под руками. Тем не менее, на основании того, что нам известно стало о юбилее Баура, мы можем составлять достаточно точное понятие, вопервых, о Бауре как профессоре церковной истории и соединенных с ней наук; во-вторых, о Бауре как плодовитейшем писателе, отражавшем в своих произведениях известные стадии развития немецкого богословия вообще; в-третьих, наконец, о том, какая судьба постигла так называемую бауровскую церковно-историческую школу.

Всеми этими сведениями и поделимся с читателями.

Свою профессорскую карьеру Баур начинает с должности преподавателя в филологическо-теологической семинарии в Блаубейрене (в Вюртембергском королевстве). Но отсюда он скоро (в 1826 г.) был переведен со званием ординарного профессора церковной истории в Тюбингенский университет, что произошло не только против желания богословского факультета в Тюбингене, но будто бы и помимо его собственной воли. Здесь Баур оставался профессором церковной истории до своей смерти. Правда, в 1834 г. для Баура открывалась возможность занять кафедру богословия в Берлинском университете по смерти Шлейермахера, к чему склонялся тогдашний прусский министр исповеданий Алтенштейн. Но это намерение министра оказалось неисполнимым, потому что в это время Бауров ученик Штраусс возбудил великий соблазн своим известным сочинением «Жизнь Иисуса».

Как профессор, Баур отличался многими качествами, о которых с благодарностью вспоминают его непосредственные ученики. Его лекции были просты и естественны, безо всякого риторического пафоса и деланной декламации; они были далеки от всякого манерничанья и изысканности как в изложении, так и интонации. Он заботился о том, чтобы быть понятным для многочисленной аудитории. Его чтения легко было записывать обыкновенному записчику. В его лекциях собственное «я» профессора всегда оставалось позади, уступая место важности и величию предмета. Того, что обыкновенно называется свободной импровизацией, нельзя искать у Баура. Он читал, имея перед собой рукопись, но это, однако же, служило к пользе его слушателей. Его тетради и при первоначальном изложении предмета отличались совершенствами, а при дальнейшей обработке достигали все большей и большей научной зрелости и по форме, и по содержанию. Поэтому, после смерти Баура, многие отделы из его чтений были напечатаны в виде отдельных монографий, например, по истории догматов и пр. Одним из замечательнейших достоинств его лекций было то, что они отнюдь не были повторением его печатных больших сочинений и маленьких брошюр. Его лекции были нечто новое по сравнению с его же изданными сочинениями. Несмотря на обширность своей учено-литературной деятельности, Баур не считал лекций делом второстепенным и побочным; еще менее они были извлечением из его печатных трудов. Нет, Баур хорошо понимал, что задача академического профессора отлична от задачи ученого исследователя; и он старался в равной мере удовлетворять этим столь неодинаковым задачам. Его лекции производили сильное впечатление на слушателей: они представляли квинтэссенцию всего того, что Бауром было раскрыто в его печатных трудах; но они были настолько приноровлены к потребностям слушателей, имели такой самостоятельный образ по сравнению с печатными его произведениями, являлись таким закругленным целым, что они в своем роде были столь же совершенны, как и его произведения, назначенные для печати и представителей науки. Если лекции Баура отличались от его печатных трудов и рассчитаны на то, чтобы быть понятными, то отсюда не следует, что его чтения хоть сколько-нибудь были поверхностны. Нет, и в своих чтениях с кафедры он шел и вширь, и вглубь. Он не думал спускаться до уровня своих слушателей; напротив, он хотел слушателей поднять до той высоты, на какой сам стоял. Его намерением не было слишком облегчать труд слушателей; напротив — кто хотел вполне обладать содержанием его лекций, тот должен был напрягать свой ум, и притом напрягать серьезно, и не в тех или других отдельных случаях, но постоянно: возможность собственного своего мышления отнюдь не устранялась у слушателей. Он не делал уступок этим последним, но возлагал на них немалые требования. Вообще слушатель, не обладавший серьезным предварительным философским образованием, мало выносил пользы от чтений Баура; ибо многое здесь для такого слушателя оказывалось непонятным. Самый экзамен, которому подвергались у него его слушатели, был действительным испытанием: он не щадил ленивых, а прилежные всегда могли рассчитывать на его внимание и признание их труда. Кто из слушателей сближался с ним и заслуживал его доверие, тот находил в Бауре всегдашнего советника во всех своих научных работах; он покровительствовал с дружественной заботливостью научным начинаниям молодых людей. При этом он не требовал от молодых людей слепого подчинения его авторитету; напротив, он представлял им полную свободу и возбуждал их к самостоятельности. Он не почитал стыдом для себя даже чему-нибудь и учиться у своих учеников, ибо он никогда не воображал, что знает все. Вообще он очень далеко был от ученой надутости, от стремления блистать, возбуждать эффект и заставлять говорить о себе. В нем не замечалось подобных слабостей. Ни малейшего следа суетности или низменного честолюбия отыскать в нем было нельзя. Баур исполнен был благородной гордости. По той же причине Баур не думал о том, чтобы создать свою школу из своих учеников; это не соответствовало свойствам его натуры. Если же около него образовался кружок его приверженцев, то это делалось само собой и было результатом тех принципов в науке, каким он хотел служить. Необходимо отметить то, что Баур был натурой самозамкнутой, которая вся ушла в науку и на академическую профессорскую деятельность. Всему, что носило черты агитаторства, вмешательства, он был чужд. Он держался вдали от всего, что непосредственно не касалось его призвания как мужа науки и как академического профессора. — В таких чертах рисуется образ Баура как профессора.

Юбилейное празднество в честь Баура, как мы говорили выше, заставило почитателей его еще раз окинуть взором научно-литературную деятельность этого знаменитого историка. Последуя им, сделаем то же самое и мы — тем более, что у них можно находить некоторые небезынтересные указания на ход развития научнолитературной деятельности Баура. Вейцзеккер, преемник Баура по кафедре, называет юбиляра по отношению к области разработки церковной истории первым мастером (Meister) текущего столетия в протестантской Германии. Это вполне справедливо, если принимать во внимание замечательную плодовитость Баура как писателя-историка. Первым важным трудом, которым ознаменовал себя Баур как писатель, было его сочинение «Символика и мифология, или Натуральная религия древности» (1824–1825 гг. Две части). Это произведение написано Бауром, прежде чем он сделался профессором в Тюбингене. Здесь, между прочим, он высказал следующую мысль, которая стала девизом его позднейшей научной деятельности: «Без философии история для меня остается вечно мертва и нема». Поступление Баура в 1826 г. профессором в Тюбинген открывало для него возможность вполне отдаться научным работам. Первая стадия научно-литературной деятельности Баура стояла в связи с теологическими воззрениями знаменитого в то время Шлейермахера. В 1827 г. Баур издал две так называемых академических программы, в которых речь идет о христианском гностицизме и о свойствах теологии Шлейермахера. Пока жив был Шлейермахер, Баур стоял вдалеке от всяких веяний духа времени, он вполне отдавался научным работам. Главным предметом его научных занятий в это время была историческая теология, при этом, однако же, он не уходил в детали своих работ, памятуя, что частное исследуется для того, чтобы выяснилось общее — идея, не терял из виду ни теологии в ее целом, ни идеи науки. К этому периоду относится, кроме нескольких журнальных статей, не столь значительных, его статья, служащая основой для его последующего понимания истории первохристианства: «О Христовой партии в Коринфской церкви, о противоположности петринического и павлинического христианства в древнейшей Церкви, об апостоле Петре в Риме» (1832). Одновременно с этим появляется в свет еще несколько сочинений Баура: «Аполлоний Тианский и Христос, или Отношение пифагореизма к христианству» (1832); «Манихейская религиозная система по источникам» (1831); «Противоположность католицизма и протестантизма» (1832). Это последнее произведение имело такое значение, что министр исповеданий в Пруссии намеревался было вызвать Баура в Берлин в качестве преемника Шлейермахера. — Второй период в научной деятельности Баура стоит в связи с появлением на теологическом поприще его ученика Штраусса. Эпоху штрауссовского движения Баур открывает следующим замечательным трудом: «Христианская религиозная философия в ее историческом развитии» (1835). В том же году Баур издал сочинение «Так называемые Пастырские послания апостола Павла». В следующем, 1836 г. появляется новая работа Баура под заглавием «Цель и повод к написанию Послания к Римлянам…» В 1837 г. из-под пера Баура вышла брошюра «О происхождении епископата в христианской Церкви». Вслед за этим сочинением Баур издает очень важные сочинения: «Христианское учение о Искуплении в его историческом развитии» (1838) и большой трехтомный труд «Христианское учение о Троице и Боговоплощении — в его историческом развитии» (1841–1843). — Затем в деятельности Баура различают третий и последний период — когда он становится «главой собственной школы». Открывается этот период сочинением Баура «Композиция и характер Иоаннова Евангелия» (1844), — сочинением, которое сделалось вызовом к борьбе против господствующей теологии; эта борьба, по сознанию его почитателей, продолжалась до его смерти. Баур с этого времени начинает с особенной ревностью пропагандировать свои воззрения о решительной противоположности между первоапостольским и павлинистическим христианством. Развитию этих воззрений служат следующие его сочинения: «Павел, апостол Иисуса Христа» (1845) и «Критические исследования о канонических Евангелиях» (1847). Замечательно, что почитатели Баура стараются уверить нас, что будто бы взгляды этого историка о решительной противоположности первоапостольского и павлинистического христианства развились не под влиянием гегелевской философии (как обыкновенно думают), но создались под влиянием идей Землера. Неутомимая деятельность Баура в течение последнего периода не ограничивалась разысканиями о начальных стадиях христианства, но и касалась церковной истории в ее целом. Так, в 1852 г. появилось его сочинение «Эпохи церковной историографии»; в 1853 г. — «Христианство и христианская Церковь первых трех веков»; в 1859 г. — «Христианская Церковь от начала IV идо конца VI в.». По смерти Баура его сыном и приверженцами было издано несколько томов новых сочинений Баура, на основании его рукописных лекций, по истории Церкви средневековой и новейшей, а также по истории догматов; но останавливаться на этих сочинениях тюбингенского историка не станем. — Обзор сочинений Баура, какой сделан его почитателями, по случаю его юбилея, несомненно свидетельствует, что Баур принадлежал к плодовитейшим писателям-богословам текущего века.

Какая судьба постигла школу Баура? Конечно, почитатели знаменитого историка, празднуя юбилей Баура, не могли прямо отвечать на этот вопрос. Точный ответ на вопрос состоит в том, что школу тюбингенского историка нужно считать покончившей свои дни. Такого ответа почитатели его не дают, но тем не менее, волей-неволей, они и сами склоняются к нему, доставляя материал, из которого следует именно этот результат. Говоря о Бауре, они ставят ему в похвалу, что он при жизни нисколько не заботился о том, чтобы богословские кафедры в разных немецких университетах были замещаемы его учениками, на что жаловались его ученики. Но почитатели Баура забывают при этом, что Баур ничего такого и не мог сделать, ибо, по их собственным словам, «его лучшие ученики или не допускались на кафедры, или были лишаемы их». Спрашивается: каким же образом мог бы Баур «проводить» своих последователей на университетские кафедры? Впрочем, важно не это, а другое. Если учеников Баура, в цветущий период его деятельности, устраняли от кафедр, то значит и тогда воззрения Баура не находили себе широкого круга распространения. Плохой знак для будущности школы. При жизни же Баура появились и другие признаки, неблагоприятные для успехов школы. В 1850 г. бывший университетский коллега Баура Генрих Эвальд, публично заявил, что Баур, по его воззрению, — ни христианин, и даже ни лучший из язычников, но один из литературных жидов, составляющих язву бедной Германии. Но самый тяжкий удар школе Баура нанесен был в 1857 г. В это время отпал от Баура один из лучших его учеников Альбрехт Ричль. Потеря эта сильно печалила самого Баура. Этот последний терялся в догадках, что побуждало Ричля изменить своему знамени. Он даже решался утверждать, что Ричль поступил так, чтобы «сделать карьеру», скорее достигнуть ординатуры. Но последствия показали, что Баур ошибался. Ричль действовал по убеждениям; вскоре он раскрыл свои воззрения, представлявшие во многом прямую противоположность Бауру. А главное — Ричль сделался вождем множества немецких богословов и заставил забывать о Бауре. О том, насколько Ричль отступил от Баура, можно судить по церковно-историческим воззрениям известного Адольфа Гарнака, который считается его учеником. Вообще случилось то, чего Баур никак не ожидал: еще при его жизни школу его часто называли мертвой. Это глубоко оскорбляло его, и в год своей кончины (1860 г.) Баур, выпуская вторым изданием свое произведение «Тюбингенская школа и ее положение в настоящее время», применяет здесь к себе слова апостола Павла: «Нас почитают умершими, но вот мы живы» (2Кор. 6:9). Но в действительности нельзя не признавать, что, как говорят противники Баура, он «пережил свою литературную деятельность», и свою славу. Что же сталось со школой Баура после его смерти? Сами почитатели этого историка не могут скрывать, что дела ее пошли плохо. Один из них замечает, что «протекла лишь половина того периода времени, какой составляет одно поколение (а поколение, как известно, составляет 30 лет), и сочинения Баура перестали быть на рынке книжными новостями»; т. е. через 15 лет по смерти Баура книги его перестали быть предметом спроса у книгопродавцов. Так скоро! А в настоящую минуту, по сознанию тех же почитателей тюбингенского историка, «слышится много голосов, объявляющих Баура окончательно похороненным»; дело доходит до того, что «большинство немецких теологов думает, что о сочинениях Баура следует забыть». Правда, почитатели Баура в утешение себе говорят, что он вовсе и не думал, что на нем закончится развитие теологической науки; но, с другой стороны, он, конечно, не воображал, чтобы имя его так скоро было предано забвению.

Если столетний юбилей Баура вышел очень не блестящ, то это и понятно: мало найдется ученых в Германии, которые искренно могли бы принять участие в этом празднестве.

Великая церковь и Святая гора. (Мысли и впечатления двух путешественников-иноверцев)[80]

De nos jours l’étude de l’Orient est à la mode.

Stamboul, 1901, 30 Sempt.

В наше время изучение Востока сделалось модным предметом.

Изучение Востока, и в особенности Востока христианского, в настоящее время стало предметом особенного внимания. Недаром Восток был колыбелью человеческого рода, и недаром все религии родились на Востоке. Если же Восток начали прилежно исследовать и изучать, то из этого еще не следует, что все культурные народы принимают более или менее одинаковое участие в этом деле. Далеко нет. Например, мы, русские, очень мало интересуемся Востоком. Специальные издания и исследования, посвящаемые Востоку, у нас появляются очень редко, а появившись на свет, мирно покоятся на полках библиотек; что же касается общераспространенных газет и журналов, то о вопросах, касающихся Востока, они красноречиво молчат. Как мало интересуются Востоком у нас, это видно из того, что превосходные во всех отношениях издания Императорского Православного Палестинского общества почти никому не известны; а журнал того же Общества, известный с именем «Сообщения Палестинского общества», несмотря на новизну и разнообразие содержания, не имеет сочувственного круга читателей.

Поэтому, если и говорится, что изучение Востока вошло теперь в моду, то при этом имеются в виду иностранцы, и главным образом иноверцы. У них для всего этого есть время и охота, а у нас почти ни для чего нет ни времени, ни охоты. Иностранцы изучают Восток не только путем кабинетным, не через ознакомление с документами и литературой, относящимися к этому предмету, но предпринимают путешествия на Восток для непосредственных наблюдений над его жизнью, которую, как хорошо они понимают, невозможно в достаточной мере изучить по книгам.

В настоящий раз мы намерены познакомить читателя с мыслями и наблюдениями двух немецких ученых, конечно, протестантов, побывавших в недавнее время на христианском Востоке и описавших свои впечатления и наблюдения.

Оба они профессора немецких университетов. Один по имени Гельцер, очень известный иенский профессор, знаменитый византинист, написавший большое количество научных сочинений по части Византии. Он пробыл в Константинополе и его окрестностях всего четыре недели. Но в этот короткий период времени изучил очень и очень многое. Такой успешный результат зависел как от того, что это было уже вторичное его путешествие на Восток, так и от того, что своей специальностью он был превосходно подготовлен к быстрому и основательному ознакомлению с жизнью христианского Востока. Другой путешественник — Керн, состоит профессором Ростокского университета, и мне совершенно неизвестен. Он пробыл на Востоке шесть недель. Конечно, шесть недель — не очень много времени, но так как круг его наблюдений был очень неширок, то он успел, во всяком случае, очень достаточно изучить те стороны христианского Востока, которые он решился описать.

Главное же, на что обращается наше внимание в вышеуказанных писателях, заключается в следующем: оба они обнаруживают большую симпатию к христианскому Востоку, относятся к явлениям, ими изучаемым, с возможным в их положении беспристрастием, желают видеть и замечать больше хорошее, чем обратное. В особенности выделяется своим глубоким расположением к христианскому Востоку Гельцер: он пишет с таким чувством, как будто бы он сам есть сын Православного Востока и Восточной церкви. Везде он найдется сказать хотя бы несколько добрых слов. У него и помину нет об «окаменелости и закостенении» Восточной церкви, о чем мы так привыкли читать длинные иеремиады у протестантских историков (например, хоть у А. Гарнака). А что поистине изумительно у него, Гельцера, так это его необычайная симпатия к нашему отечеству. Он напрямик говорит, что единственное спасение греческого и южно-славянских народов в полнейшем их сближении с Россией, причем он отрицательно относится к культурным попыткам влиять на Восток со стороны Западной Европы. У Гельцера мы вообще не усматриваем никаких недостатков в его книге. Нельзя того же сказать о сочинении Керна. Но его недостатки вполне извинительны: они составляют плод ученого немецкого педантизма, но распространяться об этих недостатках мы не станем.

Глава I

Генрих Гельцер (Gelzer) издал сочинение под таким заглавием: «Духовное и мирское на турецко-греческом Востоке. — Из того, что было пережито и наблюдаемо самим автором» (Geistliches und weltliches aus dem Türkisch-griechischen Oriens. — Selbsterlebtes und selbstgesehenes von H. Gelzer). Лейпциг, 1900.

Гельцер провел время своего путешествия частью в Константинополе, частью в его окрестностях, а потому описал, главным образом, положение Константинопольского патриархата и частнее — епархии Вселенского патриарха, или что то же — положение Великой Церкви, как именуют греки область, подчиненную управлению этого иерарха. Познакомимся с описанием немецкого ученого.

«Боже, язычники пришли в наследие Твое; осквернили святой храм Твой и Иерусалим превратили в развалины», — вот слова Псалмопевца, которые произнес один греческий архиерей перед автором для обозначения печального состояния Церкви в Турции, особенно в материальном отношении. Богатства, которыми владела Церковь во времена византийских императоров, были отняты у нее турками-завоевателями и переданы мечетям. Правда, впоследствии, благодаря счастливым обстоятельствам, Вселенский и Антиохийский патриархи, Афон, Св. Гроб и пр. получили в дар многочисленные и богатые имения в так называемых придунайских княжествах; но с появлением на свет Румынского княжества один из его князей, Александр Куза, конфисковал все эти имущества в свою казну. Напрасно Вселенский патриарх, опираясь на турецкое правительство, протестовал против такого захвата перед европейскими державами — дело оказалось потерянным. В возмещение потери Куза желал уплатить потерпевшей стороне 27 000 000 франков; но Константинопольский патриархат отказался принять деньги, настаивая на возвращении захваченных имений. В конце концов, Греческая церковь и имений лишилась, и денег не получила. В настоящее время, по сообщениям Гельцера, представители Греческой церкви охотно бы удовлетворились и меньшим вознаграждением, чем какое предлагал Куза; но, увы, сделанной ошибки уже не поправишь. Единственное утешение греки находят в том, что они бесцеремонно при удобном случае обзывают Кузу «грабителем», но, конечно, это плохое утешение. Отделение Болгарской церкви от Константинопольской и смуты в Македонии еще более ухудшили материальное положение Великой Церкви. В настоящее время из разных источников патриарх получает лишь 500000 пиастров (5 пиастров = 1 франку). И из этих мизерных доходов Вселенский патриарх должен покрывать «все расходы, соединенные с поддержанием церковного и национального достоинства», как выражаются местные официальные документы. Положение патриарха было бы бедственным, если бы ему не оказывали помощи разные благодетели со стороны. Так, недавно один богатый афинский банкир Сингрос, по духовному завещанию, оставил в пользу Великой Церкви 450 000 руб., из которых 50 000 назначались для греческих благотворительных учреждений, 150 000 — в патриаршую казну на устройство сиротского дома, 150 000 — на нужды патриархии и по 50 000 — на так называемую Великую национальную школу в Константинополе и Иакимовскую женскую школу. Россия, по замечанию повествователя, оказывает немалую помощь для улучшения материального положения греческой иерархии, невзирая на нерасположение греков к этой стране. Это последнее замечание очень любопытно. Даже во время непродолжительного пребывания на Востоке Гельцер не мог не приметить такого неприятного для нас, но безусловно верного явления… Турецкое правительство тоже не вовсе лишает своих милостей иерархию. Прежний патриарх (т. е., конечно, Анфим) получает от Порты ежемесячную пенсию по 30 турецких золотых, а проживавший на Афоне в прелестной вилле отставной патриарх Иоаким III (теперь, как известно, он опять занял кафедру Великой Церкви) имел еще большую ежемесячную пенсию — в 50 турецких золотых, что составляло в год 7–12 тыс. марок. Но беда в том, что страдающее хроническим безденежьем турецкое казначейство не очень-то исправно платит эти пенсии. Интересно, что один из греческих архиереев, Самосский митрополит, отправившийся на один французский курорт для поправления здоровья, почему-то удостоился правительственной субсидии в 10 000 пиастров. По справедливому замечанию Гельцера, финансовое положение Греческой церкви отнюдь нельзя признать блестящим, и если все же греческие иерархи живут прилично, то это зависит от того, что южные жители вообще непритязательны, да и аскетический образ жизни греческих священных лиц позволяет им довольствоваться немногим.

В своих описаниях путешественник видное место отводит Фанару, где, по его выражению, имеет местопребывание великий патриарх, «этот христианский первосвященник, подобный римскому папе, по учению церковному». Фанар получил свое имя от башни, служившей маяком и давно исчезнувшей. Этот константинопольский квартал, расположенный по берегу залива Золотой Рог, по завоевании Византии турками сделался главным местом, где поселились греческие аристократические фамилии. Но уже с давнего времени эти фамилии выселились отсюда в Пе́ру и другие места. Дома князей стали обиталищем мелких торговцев и ремесленников. Но и сделавшись очень простым и непритязательным кварталом, Фанар еще блещет отблеском своей прежней славы: он, и притом уже давно, сделался духовным центром православного мира. Здесь помещается патриархия. Шум и суета заметны только на берегу Золотого Рога, но чем более поднимаешься на холмы, из каких состоит Фанар, тем более тишина и благорастворение воздуха начинают господствовать. Гельцер самыми яркими красками описывает обилие благовонной растительности Фанара, красоту его видов, удобное расположение домов, соединяющее городской комфорт с сельской простотой. Главное украшение находящейся здесь патриархии составляет, по замечанию Гельцера, чрезвычайно богатый и роскошно украшенный патриарший храм. На прилежащей полугоре расположено много домов незатейливой постройки и не очень больших — это и есть патриаршая резиденция и жилища должностных лиц патриархии. В то время, когда Гельцер проживал в Константинополе, патриархом был Константин V, о котором немецкий путешественник вспоминает с глубочайшим уважением и которого столь скандальным образом стамбульские греки низвергли с престола на последних днях Страстно́й недели в прошлом году, очевидно, почему-то иначе оценивая достоинства этого патриарха.

Прежде чем передать любопытные суждения и сведения Гельцера о Константине V, отметим следующую интересную его мысль, касающуюся вообще положения Греческой и, точнее, всей Православной Церкви. «Не только Русская церковь автокефальна, т. е. существует самостоятельно, но такого же положения достигли Греция (королевство), Сербия, Черногорье, Румыния и Церковь в Австро-Венгрии, наконец, пользуется автокефальностью и Болгария». Что же отсюда следует? А вот что, по мысли путешественника: «В то время как Римская церковь представляет достойное удивления единство, представляет собой организм, центром которого служит Рим, — греки и славяне временами поднимают вопли о чрезмерных успехах церковного Рима, не замечая того явления, что систематическое уменьшение размеров власти Византийской патриархии (т. е. постепенное выделение автокефальных Церквей) — вот главная причина укрепления и расширения Рима». Мысль эта высказывается благожелательным к нам протестантом, а потому, во всяком случае, заслуживает внимания.

Но возвращаемся к патриарху Константину V. По словам Гельцера, он закончил свое образование в Страсбурге и Гейдельберге, почему с глубоким уважением и любовью вспоминал о своих наставниках Рейссе, Бауме и Кунтце. По-французски Константин говорит свободно, а относительно немецкого языка он замечал, что начинает забывать его. Этот патриарх, по отзыву путешественника, человек современного направления. Он отменил устарелые унизительные формулы обращения архиереев к патриарху. Прежде они в своих письмах к нему подписывались так: «нижайший послушник», или: «послушный сын», или же: «последний слуга, готовый к услугам вашего всесвятейшества». Константин же приказал архиереям подписываться следующим образом: «вашего божественнейшего (θειοτάτης) всесвятейшества смиренный брат во Христе и совершенно преданный N. N.». Гельцер троекратно удостоился аудиенции у патриарха и близко познакомился с ним. Глава Православной Церкви, как именует патриарха немецкий ученый, очень живо интересовался его учеными планами; профессор должен был подробно ознакомить патриарха с этими планами, а когда первый из них сказал второму, что он имеет в виду издать подробные списки православных епархий (вероятно, в исторической последовательности) и выразил намерение посвятить этот свой труд патриарху и Константинопольскому синоду, то Константин преподал ему отеческое благословение. Доступ к патриарху был очень прост. В воротах патриархии его встречал отряд кавасов; один из них отводил его к архидиакону, замечательно красивому и интересному человеку, или же к протосинкеллу Хризостому, правой руке вышеназванного патриарха, как говорили о нем Гельцеру, и затем через несколько минут он был уже у всесвятейшего. Кто побывал в гостиной патриарха, тот, по замечанию повествователя, составляет понятие о гостиных всех прочих восточных архиереев. Это просторная комната без всякой мебели посередине, а по стенам расположены низкие диваны вперемешку с европейскими креслами. Единственное украшение комнаты составляют плохие масляные портреты — изображения патриархов, грудь которых украшена многочисленными орденами. В ней находятся еще небольшие столики для курения. Лишь только сядешь, сейчас же, по восточному обычаю, является служка с серебряным подносом и предлагает известное глико (варенье и воду) и засахаренные плоды, которыми так восхищаются гастрономы. Затем следует кофе и неизбежная трубка табаку. Когда Гельцер удивлялся этому последнему обыкновению, ему в успокоение говорили: «Это ничего не значит. У нас на Востоке позволяется курить везде».

Гельцер познакомился со многими лицами, приближенными к патриарху, и обо всех них он вспоминает с удовольствием. Во время ученых занятий в архивах патриархии он встретился с патриаршим архивариусом, архимандритом Иоакимом из Хиоса. Этот последний оказался человеком тонко образованным, говорившим по-английски и по-немецки. Он закончил свое образование в Лондоне и Оксфорде и получил докторскую степень в Иене (где профессорствует Гельцер). Поэтому естественно, что Иоаким с большой радостью встретил своего давнего наставника. Ученик с восхищением вспоминал о своей жизни в Иене. Вообще Гельцер замечает, что где бы он ни встречался с бывшими слушателями Иенского университета — было ли то в Константинополе, на Халки, в Афинах или Патросе, — везде они с большим удовольствием вспоминали Иену и своих бывших наставников Иенского университета. «Греки — это в высшей степени благодарный народ», — замечает по этому поводу немецкий профессор. По рекомендации патриарха, Гельцер должен был сделать визиты некоторым архиереям, членам синода. При этом он заметил, что миряне, приходившие к архиереям, даже высокопоставленные, обязательно целовали руку им при входе и выходе. Но «еретиков», как в шутку именует себя Гельцер, архиереи не заставляли проделывать этой процедуры; и он готов видеть в этом признак толерантности… Все архиереи угощали его глико и кофе. При этом случае Гельцер замечает, что при многочисленности визитов такого рода гостеприимство обращается в пытку. Когда он уезжал с о. Халки в Константинополь и делал прощальные визиты, ему семь раз подряд пришлось есть сладкое и пить кофе. Ganz schwül!

Ученые занятия Гельцера сосредоточивались, главным образом, в Святогробской библиотеке, т. е. библиотеке, принадлежащей Иерусалимской патриархии. Библиотека эта помещается в метохии, подворье, занимавшем один из уютных и красивых уголков Фанара. Лучшим украшением подворья служит его церковь, небольшая, но в высшей степени интересная своей древностью. При метохии находится старинная женская греческая школа, содержимая на средства Иерусалимской патриархии; учителем в ней был местный библиотекарь (монах). Всего в метохии проживало только три человека: архимандрит, священник для богослужения и библиотекарь. При них находилось «семь служебных духов», семеро служек. Наш немец никак не мог понять, зачем эти семеро служек, при замечательной простоте вышеуказанных лиц. Наконец, один из его друзей сказал ему: «Во всех сколько-нибудь знаменитых домах на Востоке принято иметь много слуг, и они не несут никакой службы, ибо ничего не делают». Только тогда Гельцер понял, что делали служки Святогробской метохии. Библиотекарь был так любезен, что позволил заниматься ученому профессору в его собственной комнате, но заниматься здесь ему было не очень удобно: хозяин комнаты принимал здесь гостей и посетителей, вел с ними разговоры; между посетителями встречались и женщины, матери или родственницы учениц здешней школы. Однажды пришел в гости к о. библиотекарю грек, капитан корабля, и так как хозяина не оказалось дома, то он остался ожидать его и от нечего делать перелистывать рукописи, над которыми работал Гельцер. Поворочав листами, он сказал: «Смотрите — вот штука-то! Рукописи написаны по-гречески, а я хоть и грек, читать их не могу, между тем как ты свободно читаешь их, хоть ты и иностранец». В ответ на это профессор сказал: «Зато я не умею управлять кораблем», и этими словами утешил его скорбящее сердце. Во время посещения вышеуказанной библиотеки Гельцер обратил внимание на замечательную простоту отношений между хозяевами и прислугой. Например, один из служителей метохии, Николай Пападопуло, которого путешественник называет большим франтом и человеком, не лишенным образования, без церемонии приходил в комнату библиотекаря, где происходили занятия Гельцера, затем только, чтобы поболтать или с ним, или с библиотекарем. В комнате был один-единственный стул, которым пользовался профессор, библиотекарь Иаков располагался на софе, служитель же Николай, в случае прихода в комнату, нимало не стесняясь, садился на постель библиотекаря. Греки, по словам описателя, в отношении к слугам проявляют демократическое равенство. Но при этом замечает, что в общем слуги держат себя с большим тактом и никогда не переходят известных границ при сношении с лицами высшими их по социальному положению. Нашему ученому удалось открыть у этих слуг особого рода патриотизм, о чем он полушутя и полусерьезно и рассказывает. Однажды вышеназванный Николай спросил профессора: не существует ли истории города Кизика? Гельцер отвечал, что ученый Марквардт написал историю Кизика на немецком языке. Тогда Николай сказал: «Увы, я не понимаю по-немецки. Но будьте добры, ваше высокоблагородие, напишите для меня историю Кизика, хоть и не сейчас; Кизик ведь моя родина», — добавил собеседник. Его высокоблагородие оказался готовым к услугам и в течение получаса по памяти набросал очерк истории родины Николая (замечательная память!). Слуга с великой радостью принял описание, ушел в соседнюю комнату, расположился там на диване и громким голосом, но благоговейно, начал читать написанное и прочел до конца. На другой день к профессору пришел другой слуга метохии, Харлампий, принес старинное издание географии Страбона и сказал: «Вот Страбон». «Я, — говорит о себе профессор, — сидел и молчал. Тогда Харлампий заметил: «Страбон описал также Синоп и знаменитых мужей синопских». — «А разве ты и сам из Синопа?» — «Да, да, из Синопа. Вы, господин, написали прекрасную историю Кизика для моего друга Николая; не будете ли так добры написать и для меня историю Синопа? Я попросил бы вас упомянуть при этом о Диогене Кинике, Дифиле-комике и Ватоне-историке — все они, ведь, были синопцы!»» Гельцер исполнил желание Харлампия, — на другой же день написал довольно обстоятельную историю Синопа, руководясь, главным образом, своей памятью (вот так память!). Счастье Харлампия не знало границ, когда у него в руках очутилась эта история. Счастливец просил профессора обозначить на произведении имя и фамилию последнего с перечислением всех его титулов и написать дату появления произведения. После этого слуга объявил, что он до самой смерти будет сохранять это сокровище и обещался каллиграфически переписать труд профессора; последнее и было исполнено в самом скором времени. Описав эти два оригинальных случая, Гельцер прибавляет: «Этот особого рода греческий патриотизм двух библиотечных служек, конечно, не чужд комизма, но вместе с тем он имеет и немало привлекательного. Если бы мы обратились с предложением описать его родину к какому-нибудь городскому лакею какого-либо немецкого государства, то получили бы в ответ: «Эх, дайте мне лучше монету в 10 марок»». Гельцер почти ежедневно получал приглашение на завтрак в метохии.

Ввиду всего вышеизложенного об отношениях профессора к обитателям этой последней он пишет: «Разлука с Фанаром и Метохией Св. Гроба, где я пользовался большим гостеприимством и любовью, для меня была чрезвычайно тяжела…»

Кроме Константинополя Гельцер довольно долгое время оставался на о. Халки. Этот остров принадлежит к числу так называемых Принцевых островов, находящихся на Мраморном море, недалеко от столицы. Они служат дачным местопребыванием богатых константинопольцев, в особенности греков, и принадлежат к очаровательнейшим ее окрестностям. «На о. Халки, — говорит Гельцер, — этом втором по величине из числа Принцевых островов, на котором бо́льшая часть земельной собственности принадлежит трем греческим монастырям, я чувствовал себя в течение двухнедельного пребывания неописуемо хорошо». Один из холмов острова занимает монастырь Св. Троицы. Старые кипарисы и пинии окружают монастырь, от которого открывается самый роскошный вид на все стороны: на море, на другие острова и вифинский берег. В этом-то монастыре, в котором помещается известная Халкинская школа, в одно и то же время и Семинария, и Академия, Гельцер прожил восемь дней — и каких дней! «Я имел счастье провести восемь дней среди монастырской обстановки, в этом райском уголке земли». Профессор усовершался здесь в новогреческом произношении слов, так как ректор Халкинского училища, архимандрит Христодул, говорил только по-гречески и по-русски, но последнего языка Гельцер не знает. В 1893 г. древний монастырь Св. Троицы был разрушен сильнейшим землетрясением почти до основания. Русский грек Стефанович за свой счет снова отстроил монастырь и училище. Новая постройка прекрасна, отвечает всем новейшим требованиям, снабжена просторными и высокими галереями и коридорами, изобилующими воздухом. Здесь Гельцеру отвели для жительства большую комнату, вроде залы с двойными рамами — был октябрь, и холод настолько усилился, что для профессора стали протапливать его помещение. «Я сначала не хотел останавливаться в этом монастыре, — рассказывает путешественник, — так побаивался я ангелоподобной жизни, т. е. постной монашеской пищи. У греков, не как у римских католиков, пост не состоит в приятной смене меню, нет, греки во время поста едят и очень мало, и очень плохо. Я объявил ректору, что я изнеженный западноевропеец и не могу выносить этой спартанской дисциплины; в самом деле, — замечает он, — греческие овощи большей частью поистине ужасны. Но приглашение было повторено, потому что я привез с собой большое рекомендательное письмо от его святейшества; и я увидел, что самой судьбой мне назначено принять участие в жизни носителей ангельского образа. Впрочем, ректор смиловался надо мной, он приказал для меня ежедневно готовить жареное мясо, и таким образом моя немощная плоть избежала жестокого искуса». Достойно смеха, в какой мере протестанты боятся поста! Большим благополучием для Гельцера было то, что среди профессоров Халкинской школы один оказался бывшим слушателем Иенского университета, получившим там и докторскую степень (конечно, не богословскую). Это архимандрит Евстратий, который сделал все, чтобы пребывание иенского профессора в греческой обители было легко и приятно. Они вместе гуляли по рощам и побережью острова, обмениваясь мыслями то на греческом, то на немецком языках.

На Халки Гельцер посетил проживающего здесь на покое Иерусалимского патриарха Никодима, который произвел на путешественника очень выгодное впечатление. На этом же острове путешественнику пришлось быть свидетелем народного праздника в честь св. Николая (не знаю, по какому случаю). В Греции св. Николай считается покровителем детей и всякого рода моряков. Праздник был многолюден. Почитание св. Николая распространено в Греции. «В прежнее время — теперь уже не то, — добавляет рассказчик, — благочестивые среди болгар говорили: «Когда Бог помрет, то мы выберем на Его место Богом св. Николая»» (насколько известно, такого же рода нелепицы можно слышать и от наших невежественных мужиков). В указанный праздник богослужение происходило в одной из приходских церквей. От множества собравшихся в храме была такая духота, какой нашему немцу никогда не приходилось испытывать. Его умиляли многочисленные молитвенные возглашения двух диаконов: помолимся «о острове Халки, о клире и народе сего острова» и т. д. Длинного богослужения немец не мог выстоять до конца, почувствовав головокружение. Однако он заметил, что поведение мужчин низшего класса при этом случае было образцовым: они с благоговением и во всяком случае с большим вниманием следили за ходом священнодействия. Но нельзя того же сказать, по словам наблюдателя, о женщинах, — они суетились и заводили бесконечную болтовню. Это же явление замечалось за богослужением и в других местах Востока, причем женщины подобным же образом держали себя и во время проповеди.

Пользуясь представившимся случаем, Гельцер рассказывает о мыслях, навеянных на него поминовенным богослужением, при котором он присутствовал в Константинополе и которое совершалось по случаю кончины 100-летнего патриарха Александрийского Софрония. Служил Вселенский патриарх в патриархии. Весь двор и храм переполнились народом. Тем не менее присутствующие, заметив среди них иностранца, уступали ему дорогу и пропускали его вперед, чтобы он мог все видеть: «Греки даже из простого народа вежливы и предупредительны», — замечает по этому поводу Гельцер. Это богослужение, как и вообще наблюдения его над жизнью греческого Востока, возбуждает в Гельцере следующие мысли: для современного византийского историка знание страны, людей и обычаев имеет неоценимое значение. В Византии еще живы учреждения древнего царства и прежней Церкви, относительно которых в библиотечных хартиях и в словах древних писателей доходят до нас лишь неясное, смутное известие. Здесь во всем видны следы 1000-летней жизни. За поминовенным богослужением путешественник прослушал проповедь, произнесенную на чистом классическом языке. Но затем опять-таки почувствовал необыкновенную усталость и попросил каваса вывести его из храма.

В заключение передадим некоторые общие замечания немецкого профессора, касающиеся разных сторон изучаемой им жизни. Греческий народ чрезвычайно привержен к своей Церкви. Церковь, которая в течение столетий рабства разделяла с народом радость и горе, срослась с сердцем этого народа. Она справедливо считается носительницей национальной идеи. Иерархия обладает большим могуществом; но и она, разумеется, в лице некоторых ее представителей и в исключительных случаях, принуждена бывает дрожать перед разбойничьей шайкой, напоминающей сицилийскую мафию. Вот пример. Смирна, с ее наполовину греческим народонаселением, есть по преимуществу греческий город. Естественно, что среди этого народонаселения встречаются люди самых сомнительных профессий. Однажды какой-то парень такого сорта, на душе которого тяготело не одно смертоубийство, нашел себе внезапную смерть среди простой уличной драки. Товарищи убитого просили Смирнского митрополита отпеть покойника. Архиерей отказался. Тогда к нему явился атаман шайки и с угрозой сказал митрополиту: «Я прошу совершить погребение нашего умершего брата, и уверен, что, пречестнейший владыка, вы исполните нашу просьбу». Напуганный архиерей повиновался этим словам.

Гельцер не понимает и осуждает попытки протестантских миссионеров отторгать греков от их отечественной веры. «Я должен назвать, — говорит он, — совершенно нелепой англо-методистскую или, точнее, американскую идею обратить греков и армян в протестантское исповедание». Гельцер при этом обращает внимание на то, каких ничтожных результатов достигла даже могущественная Римская церковь в течение восьмивековой пропаганды ее учения в Греции. Такую же участь он предсказывает и протестантскому прозелитизму. У греков и армян, говорит он, Церковь есть по преимуществу дело национальное. Кто обращается в протестантство, тот разрывает связь со своим народом, а это для грека есть нечто почти нестерпимое. Да разве в сердце грека, замечает путешественник, возможно влить пренебрежение ко кресту, как суеверному явлению, как хотят того кальвинисты? Для грека крест есть знамя христианства, и он тем более тяготеет к этому символу, чем более турки ненавидят этот последний. А почитание Богородицы?.. Почитание это, окутанное поэтической дымкой, настолько срослось, заявляет Гельцер, с народным греческим духом, что грек охотнее примет ислам, чем обратится в такое вероисповедание, которое лишит его поклонения всесвятейшей Богоматери. «Я должен признаться, — пишет протестантский ученый, — что противодействие греческого духовенства навязчивой миссионерской деятельности не только понятно для меня, но я и вполне оправдываю такое противодействие». Сильно сказано и верно! Затем этот же писатель прибавляет: «Не следует, однако же, думать, что греческий народ лишен внутренней (глубокой) религиозной жизни. Вопли об окаменении и закостенелости Византийской церкви распространяют в большинстве случаев те, кто знает эту Церковь только кабинетным образом, лишь из книг. Я решительно объявляю, что вследствие моих личных наблюдений и сношений с греческим духовенством и народом я пришел в этом отношении к совершенно другим заключениям». Sehr gut!

Весьма интересны мысли и наблюдения Гельцера по вопросу о политической роли России в Турецкой империи. Он пишет: «Когда я прибыл в Константинополь, то, принимая во внимание события последних годов (конечно, здесь имеется в виду многошумное пилигримство Вильгельма II по Востоку. — А. Л.) и суждения немецких газет, я ожидал, что Германия в самом деле занимает очень блестящее и прямо доминирующее положение на Босфоре. Но, кажется (?), я обманулся». Германия только после затруднений и борьбы с турецким правительством достигает тех или других результатов. От турок ничего нельзя получить путем просьб и учтивости; на них можно действовать только настойчивостью и решительностью. Одна Россия, по его словам, умеет обращаться с турецким правительством как следует. Когда Гельцер выразил перед одним знатоком Востока удивление при виде могущественного влияния русских в Турции, то услышал такое объяснение: «Посмотрите на русских, они страшно смелы, а потому они и могущественны в Турции. Если турку вежливо говорят: любезный господин, исполните просьбу, с которой я почтительнейше обращаюсь к вам, — турок подумает: этот человек — ничтожество, иначе он не был бы так скромен, его можно и пинком угостить. А русский не станет так разговаривать с турком, он скажет: «Эй, малый, сделай вот то-то, да и скорей, или же я твою морду разобью до крови». Турок подумает: а ведь это, должно быть, очень знаменитый и очень сильный человек, иначе он не был бы настолько груб, — и ответит: конечно, милостивый государь, я сделаю все, что вам угодно. Видите, вот тайна русского господства», — сказал в заключение собеседник Гельцера. Затем наш путешественник приводит примеры очень энергичного образа действования русских в Порте. Во время избиения армян (в Константинополе) русский посланник отправил чиновника Максимова в султанский дворец и приказал ему заявить следующее: «Если побоище не прекратится, то через 24 часа явится русский монитор и станет бомбардировать дворец». Угроза подействовала, и убийства, которые находили себе поощрения в турецкой администрации, прекратились. Другой случай. Когда в столице Турции распространились известия о массовых убийствах (среди армян) в Ване (und Charput), то тогдашний посланник Нелидов отправился в Илдыз-киоск и бросил в лицо султана следующие слова: «Это вы дали приказание начать кровопролитие». Само собой, что падишах начал отрицать эту мысль, и затем между ними произошло препирательство. Посланник: «Я имею об этом сведения из первоисточника». — «Но это неправда». — «Мой источник такого качества, что в правдивости известия не может быть сомнения». — «Да кто этот ваш источник?» — «Ваш первый секретарь». Тотчас на сцену явился этот секретарь, и султан спросил его — действительно ли он сообщал подобное известие посланнику. Первому секретарю, таким образом, предстояло решить для себя вопрос: что́ для него страшнее — русские или Абдул-Гамид, и, недолго думая, он сказал, что Нелидов говорит правду. Так ли, не так ли происходят дела в столице Турции, мы лично этого не знаем; но все же рассказы Гельцера очень любопытны. И немец от изумления даже рот раскрывает… При всем том Гельцер прямо заявляет, что влияние России в греческом мире и вообще на Востоке можно признавать лишь благотворным. Он даже выставляет и раскрывает такой тезис: «Устранение русского влияния на Грецию (Греческое королевство), — устранение, достигнутое в минувшее время усилием Англии и Франции, есть несчастье для Греции».

У Гельцера, как у истого немца, есть в книге Schluss — заключение. А в этих последних строках говорится следующее: пора болгарам, сербам, грекам, румынам забыть, что они болгары, сербы и т. д., а вспомнить, что они православные, что все их политическое спасение в крепкой приверженности к Православию. А когда они снова все соберутся вокруг этой древней хоругви, то станут они «мировой исторической силой, и откроется для них блестящее будущее». Такие уроки преподает благожелательный протестант бывшим чадам Великой Церкви.

Откровенно признаемся, подобные слова нам редко приходится слышать и от русских, т. е. подлинно-православных людей. Поблагодарим же протестанта за его истинно-православные пожелания…

Глава II

Профессор Оттон Керн описал свое шестинедельное пребывание на Афонской горе в сочинении «Среди монахов на Афоне» (Bei den Mönchen aus dem Athos). Гамбург, 1898. Это небольшая брошюра. Что́ он видел и наблюдал на Св. Горе, то он и описал здесь, имея в виду своих соотечественников и своих слушателей в Ростокском университете. Но описание его, как увидим ниже, не лишено интереса и для нас.

Афон лежит — так начинает свое описание Керн — в полном уединении, вдали от всякой сутолоки, в разобщении с миром. Большие пароходные линии не доходят до местечка Дафны, на котором путники вступают на почву Св. Горы. Лишь маленькие местные пароходы встречаются здесь; больше всего находим здесь паломнические корабли, развозящие богомольцев по разным монастырям, в которых они часто и остаются на всю жизнь. Большого скопления путников здесь не встретишь. Только особенные нужды побуждают чужестранца посетить Афон. Что касается иноверцев, то посещение ими Афона сопряжено с затруднениями. Они не могут обойтись без нарочитой рекомендации Константинопольского патриарха. Повод к путешествию надлежит точно указать; а имея письмо патриарха, иноверец обязан явиться к афонскому духовному начальству (протату) и подробно изъяснить намерения и цель при посещении Афона. Ближайшей целью Керна было, как оказывается, изучение творений Ипполита Портуанского в рукописях.

Детальное описание Св. Горы немецкий путешественник начинает почему-то с самой высокой точки на ней. На вершине Афона, представляющей собой крутой мраморный конус и составляющей крайний южный шпиц полуострова, нет никакого монастыря. На такой высоте не может жить человек, и большая часть монахов никогда не поднимается так высоко, оставаясь верными национальному новогреческому характеру, который пугается всякого напряжения. На полугоре мы провели ночь в небольшом русском ските — Керасия, в котором обитало много молодых людей, всю ночь громко распевавших молитвословия, так что мы могли заснуть только на короткое время. На другой день нам дали в проводники послушника, который довел нас до какого-то необитаемого дома. Здесь провожатый нас покинул, указав дорогу к высшей точке Афонской горы, где виднелась небольшая часовня. Путь становился все труднее, а растительность скуднее. Нога не находила прочной опоры, но наконец мы достигли вершины, где было ужасно холодно. Часовня или храм в честь Пресвятой Богородицы, куда раз в год, 15 августа, совершается трудное пилигримство, производил жалкое впечатление; здание лишено украшений, находилось в запустении, было холодно и заброшено. На некоторых утесах лежал еще снег (хотя дело происходило в начале сентября). Но бо́льшая часть вершин была покрыта лесами. Вдали бросались в глаза белые пятна, — это были здания разных монастырей, то плотно прилегавших к морю, то расположенных на горных террасах, среди зелени лесов.

Монашеская республика насчитывает у себя 21 монастырь, не считая многочисленных отшельнических обителей и скитов, в которых живут монахи, занимаясь возделыванием земли. 17 монастырей принадлежат грекам, кроме того один, новейший и великолепнейший, недалеко от Дафны, принадлежит русским, по одному монастырю находится во владении сербов, болгар, румын. Всего монахов насчитывалось в то время до 3000, да столько же насчитывалось послушников, которые исполняли за монахов все житейские дела. Ибо, по афонскому представлению, греческий монах живет только ради богослужения и созерцания.

Керн внимательно наблюдал типы монахов и подводит их под известные категории. Встречались ему достопочтенные фигуры старцев, исполнявшие его глубоким благоговением; их бледные и серьезные лица показывали, что жизнь их осталась позади, — жизнь, проведенная в ночном бдении и долгих постах. Рядом с этими высокопочтенными старцами приходилось ему видеть сильных мужей, роскошные черные волосы которых были связаны узлом; смотря на них, чувствовалось, что нелегко им было отказаться от радостей житейских, что их душевная борьба давалась им с трудом, но что в настоящее время они испытывают истинную радость и святое настроение, подобающие действительным монахам. Некоторые из них нашли себе убежище в тихом афонском уединении, спасаясь от темного, часто преступного прошлого, и здесь в бдениях, постах и молитве они ищут искупления своих заблуждений и преступлений. Встречались ему и очень юные монахи, у которых едва показывалась борода, но из глаз которых светился огонь страстного внутреннего благочестия.

Образование монахов большей частью очень незначительно. Многие из них день за днем делают только то, что предписывает монастырский устав. Свободное время они отдают бездеятельности. Но есть и между монахами счастливые исключения. К числу таковых принадлежали библиотекари двух больших монастырей — Лавры и Ватопеда — Александр и Евгений. Они умели ценить те сокровища, которые были вверены их хранению, и имена их были хорошо известны историкам византинизма. Это были двое достопочтенных старцев, познания которых были не скудны. Например, все, что говорил Евгений, было настолько выразительно, что немецкий путешественник проникался уважением к серьезному религиозному убеждению этого старца.

Две добродетели составляют украшение афонских монахов — терпимость и странноприимство. Кто получил от здешнего начальства позволение путешествовать по монастырям, тот, куда бы ни прибыл, хотя бы в самый отдаленный скит, будет принят с радостью. Странноприимство есть одна из немногих добродетелей, перешедших по наследству от времен древности к грекам нового времени, и именно в афонских монастырях применяется на практике, как святое дело, наследственное от отцев. Монастыри расположены или близко один от другого, или очень далеко; но никогда не бывает, чтобы чужестранец отправлялся из одного монастыря в другой пешком. Оседлывается хорошая лошадь, дается в проводники послушник, а в воротах монастыря насельники его прощаются со странником; дружелюбные слова «до свидания» провожают его на дорогу от монастыря к монастырю.

Монастыри на Афоне двух видов — общежительные (киновии) и своеобычные (идиоритмы). Общежительные получили свое название от того, что живущие в них монахи имеют общую трапезу и никто из них не владеет никакой личной собственностью. В монастыре общие кладовые, из которых получают все всё нужное в одинаковом размере. Жизнь здесь отличается особенной строгостью и точно урегулирована. Мяса в этих монастырях не употребляют. «С каким душевным сокрушением взирал я, — говорит о себе немецкий профессор, — на последнюю коробку с консервированным мясом, которую уничтожил мой греческий слуга при входе в монастырь Исфигмен, потому что он никак не решался принести ее с собой в обитель и самым категорическим образом заявил мне, что эта коробка осквернила бы обитель навеки. Мое пребывание в общежительных монастырях, — замечает путник, — отнюдь не относится к приятным часам моей жизни. Эти монастыри одни из самых бедных. Пища в них скудна, и не найдешь здесь афонского вина, приятного на вкус», — скорбит избалованный европеец. «Монахи здесь питаются только водой, хлебом и овощами». Исфигмен был первым монастырем, в какой вступил путник на афонской почве.

Иначе живут монахи в монастырях «своеобычных». Эти монастыри, и между ними два наиважнейших — св. лавра Афанасиева и Ватопед, несомненно, обладают большими богатствами; и только благодаря этим двум монастырям монашеская республика оказывается в состоянии вносить в пользу Высокой Порты ежегодную дань — около 40 000 франков. В своеобычных монастырях каждый монах живет в своей келье, сообразно с его вкусами. Здесь нет единовластного настоятеля, как в монастырях общежительных, его место занимают выбираемые ежегодно три или четыре монаха, которые и составляют начальство; их главная забота состоит в управлении богатыми монастырскими имениями. Здесь каждый монах одевается и продовольствуется за свой счет. Их кельи выглядят очень уютно. На стенах развешены картины, большей частью вырезки из иллюстрированных греческих журналов, а также портреты греческого короля и крон-принца, русского императора и русских великих князей. Старик Евгений в Ватопеде украдкой показывал этому путешественнику фотографическую карточку крон-принцессы Софии, которую он вытащил из тайника, потому что женщины не имеют доступа на Афон, и даже изображения женщин не разрешается вешать на стенах. На границе Македонии поставлена стража, которая смотрит за тем, чтобы ни одно существо женского рода не проникло в царство монахов, не исключая коров и кур. Яйца, которые в виде особой милости доставлялись немецкому ученому в постное время, были получаемы из отдаленных македонских деревень. В одном монастыре ему рассказывали, что назад тому сто лет одна англичанка, нарядившись мужчиной, приехала на Афон. Но обман обнаружился, и дерзновенная была яростно убита. Даже турки не нарушают местных правил относительно женщин. Паша, живущий в городке Карее с несколькими чиновниками и солдатами и представляющий собой турецкое начальство, остается без гарема. Немецкий писатель пользуется одним случаем, чтобы указать следующее не совсем приятное для него обстоятельство: уже давненько имя Германии сделалось нелюбимым на Афоне, ибо афонские монахи никак не могут забыть слов Бисмарка, что весь восточный вопрос не стоит костей одного померанского гренадера. Слова эти ему пришлось слышать в течение шестинедельного пребывания на Афоне много раз и в различных вариантах.

Центром афонского полуострова служит город Карея, получивший свое имя от ореховых деревьев, которыми он окружен. «Карея, — говорит Керн, — принадлежит к числу самых замечательных местностей, какие я когда-либо видел; особенности этого местечка прекрасно выражены в словах одного восточного писателя: «В Карее никто не гневается, никто не кричит, это царство сна». Вот я прохожу по длинной ее улице, по сторонам последней находятся торговые помещения, в которых монахи в базарные дни закупают то немногое, что им необходимо. Путник не встретит здесь ни одной женщины с покрывалом на лице, по восточному обычаю; никакой детский крик не касается моего слуха. Да, это подлинно сонное царство. И, однако же, это центр Афона». В Карее проживают «антипросопы», представители монастырей. Каждый монастырь имеет здесь свой конак, подворье, в котором и живет антипросоп. Эти ежегодно сменяющиеся представители составляют духовный собор — протат; он, впрочем, не касается внутренних дел монастырей, а регулирует отношения Афона к Порте и заведует в некотором смысле внешней политикой. Перед лицом этого собора обязан предстать каждый иноземец; здесь этот последний предъявляет грамоту патриарха и взамен ее получает окружное послание ко всем монастырям, в котором рекомендуется оказывать гостеприимство путешественнику. Кто умеет говорить по-новогречески, тот держит перед собором небольшую вступительную речь; так поступил и немецкий профессор, чем вызвал особенное сочувствие к нему антипросопов. Антипросопы, по его наблюдению, принадлежат к числу наиболее образованных в среде афонских монахов. К тому же в эту должность избираются люди сметливые, которые и занимали ее иногда по нескольку лет подряд. «Я остановился, — рассказывает Керн о себе, — у ватопедского антипросопа, человека действительно образованного, который в дни своей юности побывал в Париже и который, чего я никогда не забуду, имел отличного парижского повара (есть что помнить! — А. Л.): этот повар своим кулинарным искусством воскресил во мне почти исчезнувшее воспоминание о европейских кушаньях. Только однажды в постный день мне пришлось солоно, и я не забуду лукавой усмешки моего хозяина, когда он смотрел, с какой смертельной тоской вылавливал я плавающих в оливковом супе рыбок». (Удивительно, как остался жив еще немец после такого подвижничества!)

Ни одна из Церквей так не далека от всяких преобразований, как Греко-Восточная. Здесь сохраняются древние установления, оставаясь неизменными в течение столетий. И нигде это не бросается в глаза с такой силой, как именно на Афоне. В здешних монастырях остаются нерушимыми древние уставы. Даже мелодии остаются без изменений, и гимны поются, как они пелись тысячелетие тому назад. Видим здесь старинные Псалтири с нотами, эти пожелтелые манускрипты, писанные на пергаменте, по которым и теперь справляется богослужение, как и в отдаленные времена, когда полагалось основание первых монастырей на Афоне. Поэтому нигде нельзя изучить древнехристианское богослужение лучше, чем в этих старинных монастырских храмах; из внимательного наблюдения богослужебных обычаев здесь церковный историк приобретет больше знаний, чем из рукописных заметок, сохранившихся в библиотеках. Каждое богослужебное действие оставляет в душе присутствующего впечатление, что оно, действие, дошло до нас по преданию от веков самых отдаленных. А замечательное странноприимство, оказываемое чужестранцу везде на Афоне, нигде так прекрасно не выражается, как в храмах. Монахи отнюдь не чуждаются иноверцев, и даже приглашают их входить в главную часть храма (алтарь), куда во время богослужения имеют доступ одни священнослужители.

Пребывание этого путешественника в Ватопеде совпало с двухнедельным Успенским постом. Это давало ему повод ближе присматриваться к церковным порядкам. И он с большим чувством описывает свое присутствие во время всенощной и литургии, по-видимому, в день Успения, — этим описанием Керн и заканчивает повествовательную часть своей брошюры. «Очень поучительно было для меня, — говорит он, — участие в торжественном ночном богослужении. Среди глубокой ночи удар в колокол пробудил меня от сна. В мою дверь постучался монах, заботам которого я был поручен. Он объяснил мне, что скоро начнется торжество». Немецкий ученый в поэтических красках описывает, как среди ночи, в полной тишине собирались монахи в храме; его воображение было поражено сиянием многих паникадил и бесчисленных свечей, — сиянием, отражавшимся в золоте и драгоценных камнях, украшавших иконы. Предупредительность иноков простиралась так далеко, что ему было назначено место возле служащего архиерея, одежды и трон которого приводили его в восхищение. На его счастье, ему случилось видеть пострижение в монахи, происходившее за всенощным бдением. Немец простоял в церкви два часа. И пожелал присутствовать за литургией, для каковой цели монах опять разбудил его в половине шестого часа. Литургию совершал тоже архиерей.

Все это говорит хотя и немец, и протестант, но слушать его можно, как нам представляется, с большим удовольствием.

Неделя в Константинополе[81]

Мое решение спутешествовать в Константинополь, — хлопоты с заграничным паспортом. — Отправление на «Олеге» из Севастополя, маленькое приключение. — Товарищи по кают-компании, — знакомство с заграничным греком. — Красоты Босфора, — вид на Св. Софию с рейда. — Поселение в Пантелеимоновском подворье. — Первый день в Константинополе и проводник кир-Димитрий (вопрос о его национальности).

Один из достоуважаемых профессоров нашей Академии, не по книгам лишь изучавший Восток, не раз говорил мне с укоризной: «Как это бываете вы в Одессе и Крыму и не съездите в Константинополь, в этот знаменитый и прекрасный город! Всего ведь немного больше суток езды на пароходе — это непростительно».

Я и сам хорошо сознавал, что этот упрек справедлив. И, однако же, все-таки не ехал в Константинополь[82]. Причины, удерживавшие меня, были чисто и исключительно психологические. По свойству своего характера я не способен выходить из той узкой житейской сферы, в какую ставят меня мои прямые обязанности. Хлопоты с каким-то заграничным паспортом, какими-то «визами», перспектива попасть во власть каких-то консулов, кавасов, проводников-толмачей — все это казалось мне настолько неприятным, что я мечтал о Константинополе, но двинуться в него не решался.

Наконец в моем душевном настроении произошел благодетельный кризис. Благодаря вниманию одного высокопоставленного лица, проживавшего до начала текущего года в Москве, я получил возможность если не ехать в Константинополь, то жить там без малейших хлопот и забот, причем мне даны были рекомендации, создававшие для меня наилучшие условия жизни в турецкой столице. Колебаться уже не приходилось, и я воспользовался удобным случаем. — Хлопоты с паспортом (в июне прошлого года) хотя и потребовали от меня, вследствие несоблюдения мной некоторых формальностей (с которыми я вообще совсем незнаком), неоднократной явки в канцелярию московского генерал-губернатора, но все кончилось благополучно. Причем я с удивлением узнал, что турецким консулом в Москве с давних пор состоит известный банкир — еврей г-н Поляков.

Так как я не имел в виду прямо ехать в Константинополь, но вознамерился наперед совершить для своего освежения прогулку по Южной России, то я начертал себе следующий длинный маршрут: Кавказ, Владикавказ, Военно-Грузинская дорога, Тифлис, Батум, берега Южного Крыма, Севастополь, Константинополь, Одесса, Сергиев Посад, — маршрут, который я выполнил с точностью «особы».

Путешествие в Константинополь началось из Севастополя, где я 21 июля в 8 часов утра благополучно сел на пароход, раз в неделю отправляющийся в Константинополь и возвращающийся обратно. Говорю: сел благополучно, если не считать того, что я не предъявил своего паспорта в севастопольском порту для штемпельной отметки о времени выезда за границу, но эту мою оплошность любезно исправил таможенный (или полицейский) офицер, приказав жандарму уже после второго пароходного свистка сбегать на берег, что тот и исполнил с замечательной быстротой. Пароход назывался «Олег» — имя несколько претензионное. Известно, что некогда русский князь Олег со своей дружиной прибил свой щит ко вратам Константинополя, но наш сравнительно небольшой пароход не мог быть опасен для турецкой столицы. Если бы даже он был наполнен не мирными мореплавателями, а готовыми к браням русскими солдатами, то и тогда он не в состоянии был бы сделать ничего такого, что сделал Олег: Константинопольский пролив усеян турецкими крепостями и крепостцами, вероятно, недремлющими, да и в Константинополе в настоящее время нет никаких ворот, к которым можно было бы прибить русский военный щит.

Моетпароходное общество было очень немногочисленно (таким в особенности казалось мне оно после многочисленного общества на том пароходе, на котором я плыл вдоль берегов Крыма). Его составляли: капитан, любезный господин, неизменно являвшийся к нам в кают-компанию к чаю, завтраку и обеду и бывший самым внимательным хозяином; севастопольский прокурор, ехавший полюбоваться видами Константинополя на время до возвратного рейса и много толковавший на основании лишь слухов о прелестях Принцевых островов (в Мраморном море); старший механик, подражавший капитану в аккуратности визитов к нам и в любезности. С этим господином у меня были бесконечные споры, разнообразившие время, о том, что выше: «опыт или теория»? Он стоял за опыт, а я как представитель идеалистического учреждения, где профессорствую, — за теорию, причем прокурор обыкновенно брал сторону старшего механика — и я должен был говорить за двоих, что, впрочем, нимало меня не стесняло. Наконец, с нами ехало двое французов (по-видимому, это были коммерсанты, не чуждые туристских целей), ничего не знавших по-русски, кроме одного слова, притом же произносимого ими на французский лад: wodky. Эту wodky я всегда во время стола безмолвно пододвигал к ним поближе и в награду удостоился услышать от них два слова: wodky-merci. При моей подвижности, мне, однако же, было слишком мало такого общества, и к счастью я несколько расширил число своих собеседников, познакомившись во время прогулок на «юте» с одним греком. Это был учитель греческого языка с острова Кефалонии, подданный эллинского короля. Он гостил летом у своих знакомых в Одессе, потом посетил Крым и возвращался обратно к месту своей службы — ввиду окончания вакации. Он был охотник до разговоров, но, к сожалению, он плохо говорил по-русски, а я столь же мало владею разговорным греческим языком. Речь по необходимости велась на двух языках сразу, причем она приправлялась и пояснялась жестами. Мой грек почему-то всегда, когда речь касалась денег, для ясности своей мысли складывал ладонь правой руки в пригоршню и прищелкивал языком. По-видимому, он был человек очень набожный и часто цитировал слова Псалмов на греческом языке, а на мою долю выпадала обязанность передать эти же слова по-русски. Я заметил в его руках четки, принял их за знак его монашеских наклонностей, расспрашивал его, что значит, что он носит четки, но сколько-нибудь удовлетворительного ответа от него не услышал. Я тогда подумал, что я не совсем толково разъяснил ему свой вопрос, а потому и не получил ясного ответа. Но впоследствии я понял, что грек, вероятно, просто не знал, что сказать мне на этот простой, но неожиданный вопрос. Дело в том, что, как оказалось после, в Константинополе и в других местах многие греки точно так же носят четки. И я из собственных наблюдений вывел то заключение, что четки носятся многими так себе — ни для чего; точнее сказать, с той же целью, с какой у нас люди, принадлежащие к достаточному классу, таскают с собой тросточки всюду, куда ни пойдут. Это сравнение мне кажется совершенно справедливым. Мне почему-то вздумалось пригласить этого грека ехать к нам в Академию для богословского образования. Но оказалось, что он уже учился на богословском факультете Афинского университета и не окончил курса здесь только потому, что должен был взять на свои руки престарелых родителей, оставшихся без средств к жизни; по этой же причине он не мог бы ехать в Академию, хотя и желал. Из разговоров с ним я узнал, что он очень высоко ценит сочинения (проповеди) покойного высокопреосвященного Никанора, что он читал и даже изучал их в оригинале. Плодом этого изучения была составленная им биография Никанора и характеристика проповедей последнего, напечатанные в каком-то журнале, издаваемом в свободной Греции. С греком я условился видеться в Константинополе, для чего я сообщил ему свой будущий адрес (я предполагал взять от него точные сведения о месте его службы и пр.), но случилось так, что он в Константинополе два раза заходил ко мне, но не заставал дома. Я потерял его из виду. Фамилии его не помню.

Черное море само по себе меня мало интересовало. Я уже давно знаком с ним, притом же оно не производит на меня никакого впечатления. Серо оно — вот и все. В особенности с берега я даже не умею отличить его от дымчатого облака и от тумана. Впрочем, мне приходилось видеть море еще более тусклое. Имею в виду Азовское море. Своим унылым видом оно способно нагнать хандру.

На другой день после завтрака, часов в одиннадцать с половиной, ясно начали очерчиваться берега, прилегающие к устью Константинопольского пролива. Вид мало привлекательный. Полное сходство с теми скучными берегами Крыма, которых не коснулась культурная рука человека. Но вскоре мы вступили в самый Босфор[83]. Картина быстро переменилась. Крутые берега пролива, покрытые зеленью и разнообразными постройками, прихотливо разбросанными по возвышенностям и отлогостям, заставляли, не отрываясь, глядеть в бинокль. Вход в пролив, очевидно, отдан в распоряжение турецкого артиллерийского ведомства. Турецкое военное начальство собрало здесь многое множество «крупповских гостинцев» в ожидании такой гостьи, как русская флотилия. Подступить к Константинополю с пролива едва ли, кажется, когда удастся русскому воинству. Впрочем, военные сооружения недолго привлекают внимание туриста, их сменяют другие картины, картины идиллического характера. Вдоль Босфора тянется, справа и слева, со стороны европейского и азиатского материков, ряд самых живописных и разнообразных построек, утопающих в зелени садов и рощ. Вот началась группа загородных дворцов, представляющих летнюю резиденцию разных иностранных посольств. Вот дворец русского посольства, самый отдаленный от Константинополя, ничем, впрочем, не замечательный и не бросающийся в глаза. Вот, почему-то в виде фабрики, летняя резиденция французского посольства, имеющая, как говорят, громадный парк; вон красивое здание английского посольства; вот дворец германского посольства, совершенно новенький, затейливой архитектуры, с башнями; затем следуют дворцы других посольств. Дворцы эти построены на европейской стороне, по самому берегу пролива. — Затем уже идут почти сплошные ряды построек направо и налево, перемежающиеся, однако, садами и вообще зеленью. Прихотливо разбросанные строения по верху, в середине и на самом низу гористых берегов пролива ежеминутно веселят взоры разнообразием и причудливой пестротой. Попадаются мечети, построенные на удачно выбранных возвышенностях; а вот начинаются и дворцы турецкого султана, не такой архитектуры, как наши дворцы: невысокие, удлиненной формы, почти без всяких затейливых украшений, белые до яркости, легкие по стилю и изящные, почти сказочные, купающиеся своей тенью в водах пролива, в который они большей частью и упираются своими раззолоченными воротами. Среди всех этих построек почти беспрестанно попадаются развалины, впрочем значительного объема, развалины старинных генуэзских, венецианских и греческих построек и укреплений. Только и думаешь о том, как бы не пропустить чего-либо интересного, засмотревшись на какое-нибудь здание или слишком красивый пейзаж. Я никак не мог уяснить себе, да и теперь не ясно представляю, где оканчиваются предместья Константинополя на европейском берегу и начинается самый город. В то время как я так усердно водил биноклем направо и налево, ко мне незаметно подошел старший механик и сказал: «Вдосталь любуйтесь Константинополем, приедете в него — плюнете». «Шутки шутит мой словесный супостат», — думал я. Но, к сожалению, грубая действительность превосходила, как я узнал в тот же день, самый пессимизм механика.

Двое моих спутников-французов с таким же неослабевающим любопытством смотрели попеременно то на европейскую, то на азиатскую сторону пролива, постоянно справляясь с «гидом», который был у них в руках. Они, очевидно, осматривали окрестности под руководством книжки, которая толковала им то, что открывалось их взору. Напротив, у меня не было никакого «гида». Я нарочито не брал с собой никаких описаний Константинополя, чтобы от всего виденного получить самые непосредственные, так сказать, девственно-свежие впечатления. Я не хотел читать никаких описаний красот тех или других местностей, чтобы не связывать себя в суждениях. Когда впоследствии; по приезде в город, я однажды шел по какой-то улице в Пере и когда продавец книг стал предлагать мне какой-то «путеводитель» (должно быть, Бедеккера) и бежал за мной чуть не целую улицу, навязывая мне свой товар, то я и тогда все-таки не купил книги, оставаясь верен себе.