Помоги проекту - поделись книгой:
Впрочем, Савватию повезло больше.
Без драматических событий и приключений он добрался до берега и, как сказано в его Житии, «отправился в долгий путь; ибо было расстояние от Валаамского монастыря до берега морского (побережья Белого, или Дышащего, моря. —
К сожалению, мы не располагаем никакой информацией о том, каким образом подвижник добрался до Поморского берега Белого моря. Известно лишь, что Савватий остановился в устье реки Выг близ села Сорока, которое располагалось на нескольких небольших островах, разбросанных в дельте Онежской губы.
Какое-то время старец (в Житии сообщается, что на Выге Савватий был уже в преклонных летах) жил в небольшой часовне, видимо, сооруженной ранее. Здесь он посвящал время сосредоточенной молитве, а также изучению местности, знакомству с населением, его обычаями и привычками, расспрашивал у рыбаков-поморов о некоем таинственном острове, расположенном в двух-трех днях пути от Большой земли. Остров этот назывался Соловецким.
Читаем в Житии подвижника: «И стал он расспрашивать живущих в Помории людей о местоположении Соловецкого острова и насколько удален он от берега. И рассказали ему местные жители, селившиеся напротив того острова, что лежит этот остров в море от берега неблизко, но что, плывя при попутном ветре, с трудом за два дня достигают его. А блаженный Савватий со многим усердием обо всем их подробно расспрашивал: о величине острова, о деревьях, о пресной воде и о всяких особенностях».
Поняв, что Савватий замыслил уединиться на Соловках, кто-то из местных в недоумении воскликнул: «О старче, остров тот велик и во всем пригоден для обитания людей. Но издавна хотели там многие люди поселиться, а жить не смогли из-за страха перед морскими опасностями... к тому же видим тебя, о монах, в совершенном убожестве и нищете, чем же ты <там> будешь питаться и во что одеваться?»
Ответ отшельника, прозвучавший тогда (мы уже приводили его), поразил многих: «У меня такой Владыка, который и дряхлости дает силы свежей юности, и голодных питает досыта».
Пожалуй, эти слова в полной мере передают истинное осмысление преподобным Савватием свободы, к которой он так долго шел сквозь дебри и болота Северной Фиваиды, сердечное приятие того, что «души праведных в руке Божией, и мучение не коснется их» (Прем. 3, 1), и нет никакого страха, кроме страха Божьего, о котором святой Климент Александрийский (ок. 150 — ок. 215) сказал: «Страх Божий собственно не боязнь Бога, а боязнь отпасть от Него и впасть в грехи страсти».
На берегу реки Выг Савватий встретил «некоего черноризца» по имени Герман, что родом «из карел».
Из Жития преподобного известно, что Герман пришел на Поморский берег Белого моря из Тотьмы, здесь он подвизался некоторое время в уединении и, что интересно, уже ходил на Соловки вместе с местными рыбаками-поморами. Впечатления от посещения острова, которыми он поделился с Савватием, еще более укрепили старца в его желании удалиться в островную пустыню, о которой он мечтал всю жизнь...
...Итак, в один из дней конца лета 1429 года от поморского села Сорока, что располагалось близ устья реки Выг, отчалил карбас. С этих слов, как мы помним, начиналась наша глава, посвященная преподобному Савватию Соловецкому. Теперь, вернувшись к этому эпизоду из жизни одного из величайших подвижников Русской Фиваиды на Севере, мы начинаем понимать, что именно почувствовал старец, когда Летний и Поморский берега Онежской губы стали постепенно растворяться в мерцающей дымке, а каждый гребок весла, каждое усилие, вложенное в деревянную рукоять, приближало их к заветным Соловкам.
«По Божию смотрению, было их плавание благополучным, ибо сохранял Бог рабов своих», — сказано в Житии Савватия.
Деталь эта представляется нам немаловажной, потому что тихая, безветренная погода, а следовательно, безмятежное, умиротворенное море во второй половине августа явление здесь совсем нечастое. Однако если мореходам все-таки выпадает такая славная погода, то ощущение, что ты оказался между небом и землей, за гранью, за окоёмом, на своеобразном пересечении миров (особенно когда берега окончательно теряются из вида) накрывает полностью. Разве что обитатели морских глубин — тюлени, могут сопровождать идущий по морской глади карбас, да изредка всплывающие на горизонте гранитные безлесные острова — луды, чем-то напоминающие добрых морских чудовищ, что выходят на поверхность, а затем вновь погружаются на неведомую глубину, где, по верованиям древних саамов, живет Поддонный царь.
Путь на Соловки Савватия и Германа занял три дня. Все эти три дня погода благоволила отшельникам, а точнее сказать, пощадила их: не ввергла в яростную пучину в горловине Онежской губы рядом с Кузовыми островами, не разбила карбас на каменистых отмелях, не подвергла суровому испытанию «толчеей волн» и, наконец, позволила подойти к острову на высоком приливе и зайти в Сосновую губу, расположенную на севере острова.
И Савватий, и Герман, уповая на силу Креста Господня и крепость молитвы, видели в этом едино милость Божию, а также знак того, что путь их верен, а выбор безошибочен.
Далее Житие сообщает: «Вышли они на сушу и там устроили шалаш; и, сотворив молитву, водрузили крест на том месте, где достигли пристанища. И начали осматривать остров, ища место, где бы им хижину себе поставить... Обретя же удобное место, начали строить себе келии вблизи озера, невдалеке от моря — на расстоянии одной версты. Была же над тем озером очень высокая гора».
До прибытия на остров Савватий, что и понятно, имел лишь опыт строительства жилища, полученный им на Сиверском озере под началом преподобного Кирилла Белозерского и его учеников. Речь в данном случае шла о келье-землянке — деревянном срубе, врытом в грунт, а точнее сказать, в подножие холма или горы, что освобождало строителей от лишних земляных работ, а также защищало постройку от ветра, делая одну из стен естественным монолитом. Вспомним, что земляная келья преподобного Кирилла был устроена именно в подошве холма, на котором впоследствии возник Горне-Иоанновский монастырь, входящий в периметр Успенской Кирилло-Белозерской обители.
Вполне возможно, что осмотр места будущего обитания на берегу Сосновой губы проводился именно с таким прицелом. Герман, уже бывший на Соловках с рыбаками и знавший специфику местных каменистых почв и местного влажного климата, скорее всего, предложил Савватию вариант кельи-полуземлянки наподобие поморской вежи, вход и часть несущих стен которой выложены валунами, щели заткнуты мхом или просушенными водорослями, а потолок застелен дерюгой, лапником и плотно подогнанными друг к другу зачищенными от коры стволами деревьев. В такой полуземлянке, лишь незначительно углубленной, но более вписанной в местный рельеф, можно было только сидеть или лежать.
Впрочем, согласно учению святых Отцов и аскетов Древней Церкви, чем стесненнее будут условия, в которых спасается отшельник, чем более его келья будет напоминать гроб, тем вернее будет памятование смерти, «ибо от этого памятования рождается в нас отложение всех забот и сует, хранение ума и непрестанная молитва, беспристрастие к телу и омерзение ко греху» — слова преподобного Исихии Иерусалимского (ум. 432).
Заметим, кстати, что кельи-полуземлянки, обложенные валунами, сохранялись на острове вплоть до 20— 30-х годов XX столетия. Их обнаруживали заключенные Соловецкого Лагеря Особого Назначения в самых непроходимых и безлюдных местах Большого Соловецкого острова. В частности, сохранился рисунок «Келья отшельника на Зеленых озерах», выполненный членом Соловецкого общества краеведения, сотрудником Соловецкого музея Александром Афанасьевичем Евневичем (1881 — 1937).
Меж тем, следуя за более чем сдержанной информацией, содержащейся в жизнеописании Савватия, а также анализируя другие источники, можно предположить, что осмотр острова в поисках, «где бы им хижину себе поставить», уводит пустынников от места их непосредственной высадки на Соловки.
Сейчас на этом месте (пологий берег озера Долгого) находится Савватиевский во имя Смоленской иконы Божией Материи Одигитрии скит 1858—1890 годов постройки, где до 20-х годов XX века хранились каменный келейный крест преподобного Савватия и образ Богородицы Одигитрии, с которым старец прибыл на остров в 1429 году.
Эта деталь нам представляется весьма важной.
Дело в том, что по традиции отшельники, уходившие в пустыню, всегда брали с собой в дорогу, которая порой обещала быть смертельно опасной, келейный образ как залог постоянного богообщения и непрестанной молитвы, совершаемой в любое время дня и ночи, при любом состоянии души и тела. Преподобный Никита Стифат (ок. 1005 — ок. 1090) писал в этой связи: «Твердо знай, что непрестанная молитва та есть, которая не отходит от души ни днем, ни ночью, и которая состоит не в воздеянии рук, не в положении тела молитвенном и не в возглашении молитв языком, чтобы можно было ее видеть телесными очами, но состоит в умном делании с памятованием о Боге при постоянном умилении и уразумевается только умеющими уразумевать сие».
Вне всякого сомнения, первое, что сделал Савватий, высадившись на берег (об этом сказано и в его Житии), — сотворил молитву перед образом Божией Матери. Таким образом, это место и стало своеобразной точкой отсчета иноческого служения на Соловках.
Затем, разместив икону в шалаше (о нем тоже идет речь в Житии), чтобы укрыть святыню от дождя, ветра и диких животных, отшельники отходят на поиски места, где можно устроить жилище. Упоминание об «очень высокой горе» наводит на мысль о том, что Савватий и Герман обретают это место если не у самого подножия горы Секирной (а речь идет именно об этой горе, впрочем, на тот момент еще не имевшей такого названия), то в самой непосредственной от нее близости.
Глава вторая
Одиночество, приносящее жизнь
Осень 1429 года выдалась мглистой и холодной.
Теплые и тихие дни конца лета сразу после Усекновения главы Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, буквально на следующий день, сменили проливные дожди и пронзительный сиверко. А потому почерневший и разбухший лес на склонах Секирной горы тут же и загудел, словно ожил, завыл страшно, стараясь перепеть, перекричать далекий и постоянно висящий в воздухе рев моря.
Нет, не перепеть и не перекричать ему Поддонного царя, в ярости швыряющего хлопья пузырящейся морской пены на прибрежные луды и огромные, напоминающие диковинных морских животных валуны. Только разрываемое порывами штормового ветра низкое небо может быть ему достойным соперником.
Еще на материке, в Сороке, местные рассказывали Савватию о том, что, бывая на острове Соловецком, они слышали здесь человеческие голоса и детский плач, которые, однако, более напоминали собачий вой и уханье филина, но никогда при этом никого не видели, будучи совершенно уверены в том, что место это не обитаемо людьми, но населено мертвыми, пребывающими на острове испокон веку.
Более того, поморы утверждали, что еще в глубокой древности, по рассказам их прадедов, Соловки были местом «силы», обиталищем духов, которым по прибытии на остров следовало приносить жертву, чтобы задобрить их. Если же этого не происходило, то никто из живых больше не возвращался на Большую землю, навсегда сгинув в морской пучине или заблудившись в дремучих Соловецких лесах.
Савватий слушал эти рассказы, прекрасно понимая, о чем и о ком ему повествуют его собеседники и с чем и с кем ему придется столкнуться на острове, издревле почитаемом языческим капищем.
В качестве своеобразной иллюстрации дум отшельника можно привести знаменитую миниатюру из лицевой соловецкой рукописи конца XVI века, на которой изображены на тот момент еще деревянный монастырь, монахи, занятые ловлей рыбы, а также лесная чаща, стволы деревьев в которой состоят из бесов, что склонились и пристально наблюдают за трудами иноков.
Стало быть, речь идет о сознательном выборе подвижника, который, безусловно, знал достаточное количество примеров, когда демоны подвергали монахов-отшельников самым лютым мучениям, доводили их до безумия, а порой даже и убивали. Но он не устрашился, уповая лишь на Того, ради Которого и совершал свой аскетический подвиг.
И вот теперь целый хор этих воплей и стонов, карканья и рычания, голосов и нечленораздельных звуков навалился на обложенные мхом и лапником, засыпанные облетевшими листьями кельи-землянки соловецких отшельников.
Читаем в Житии преподобного Савватия: «И стал преподобный усердно к трудам труды прилагать, разгоревшись теплотой духа, оттого что исполнилось желание сердца его, и радуясь. К горнему свой ум устремляя и плоть повинуя духу, предавался он всенощным стояниям и беспрестанным молитвам, поучаясь всегда в псалмах и пениях духовных, поя Господу в сердце своем».
Можно утверждать, что упомянутые «всенощные стояния» и «беспрестанные молитвы» не есть дань рутинной житийной топике, без которой описание трудов подвижника недопустимо. Тут дело в другом, а именно в том, что митрополит Спиридон (автор Жития) подобным, завуалированным образом обращает внимание читателя на то, что козни «началозлобных демонов» крепки и «невидимую брань» с ними Савватий ведет постоянно — денно и нощно.
От дня Усекновения главы Иоанна Предтечи до Крестовоздвижения в ту осень дули нескончаемые северовосточные ветры, разгонявшие рваные, напоминающие косматые бороды облака, ломавшие деревья, грохотавшие в ветвях и на море, приносившие заряды тяжелого мокрого снега... Ежедневные труды, о которых в Житии сказано: «И так трудились они с другом своим Германом, землю копая мотыгами, и этим питались... нелегким трудом пищу себе добывали и, как сказано, “в поте лица ели хлеб свой”... и питал их Бог со многим обилием», а также постоянная молитва стали для пустынножителей единственным условием выживания на острове.
Скорее всего, та первая зима, проведенная Савватием и Германом на Соловках, была самой тяжелой, когда каждый прожитый день мог стать последним и каждое приложенное усилие — будь то заготовка дров и хвороста, или расчистка снега, добыча пресной воды, или ремонт келий — могло превысить человеческую меру, лишив инока жизненных сил. Но, как сказал Евангелист, «Бог не посылает нам испытаний сверх меры, но долго-терпит нас, чтобы никто не погиб, но все имели жизнь вечную» (Иоан. 3, 16).
Таким образом, упование на милость Божию, ежедневное настойчивое, напряженное получение единственно верного знания о том, что по силам, а что недоступно монаху, а также поиск ответа на вопрос — где та неуловимая грань между своеволием и смирением, дерзновением и тщеславием и явились теми спасительными «альфой» и «омегой» соловецких отшельников, когда «муж в трудах трудится собою и изнуждает погибель свою» (Притч. 16, 26).
Соловецкую зиму принято считать относительно мягкой (средняя температура самого холодного месяца — февраля — минус 10, Г)- Трескучие морозы здесь явление редкое. Наибольшие же неудобства приносит постоянное морское дыхание, ощутимое своей сыростью и ветрами, которые даже самый небольшой мороз могут превратить в лютую стужу, а самый незначительный снегопад — в непроходимый и непроглядный буран, после которого остаются гигантские заносы, впрочем, довольно быстро тем же самым ветром и раздуваемые.
Следует заметить, что в глубине острова, особенно тихими солнечными (но очень короткими) днями, сурового морского дыхания почти не ощущается, а огромные сугробы, порой в человеческий рост, спасают от резких перепадов температуры, вымерзания почвы и ветра, который, пройдя по верхушкам деревьев и вершинам островных круч, вновь уходит на побережье, превращая подтаявший на солнце снег в толстую ледяную корку.
И почти сразу наступает ночь...
Аскеты Древней Церкви, а вослед им и подвижники Северной Фиваиды рассматривали ночное время суток как период наиболее напряженный и одновременно призрачный, поскольку во сне «трезвение» мысли, «собирание воедино тела, души и ума» невозможны, и, следовательно, монах более всего оказывается подвержен осквернению разного рода нечистыми помыслами и лукавыми видениями.
«Сон есть как бы сжатие естества, образ смерти, бездействие чувств. Сон один, но много имеет начал...» — утверждает преподобный Иоанн Лествичник.
Следовательно, бегство этого «многоначалия» и праздности, строгое соблюдение дисциплины, сосредоточенность, исключение многословия и излишнего мудрования были заложены Савватием в распорядок островного жития, как это было заведено и в Кирилловом монастыре на Северском озере, и в Спасо-Преображенской обители на Валааме.
Предположительно, распорядок мог быть таким: подъем в пять часов утра, совершение молитвенного правила в келии или у поклонного креста, установленного Савватием и Германом на берегу Долгого озера, выполнение возложенных на себя послушаний, чтение Часов, в полдень — трапеза, вновь труды по хозяйству, повечерие с чтением Акафиста, вкушение пищи, молитвенное правило на сон грядущему. По воскресным и праздничным дням — в шесть часов утра чтение Часов, обедница, трапеза, выполнение послушаний, вечернее богослужение с Акафистом и молитва на сон грядущему.
Также обязательное ежедневное правило старцы совершали у образа Смоленской Божией Матери Одигитрии, с которой они прибыли на остров.
Известно, что до 1543 года эта икона считалась утраченной, но была чудесным образом обретена будущим соловецким игуменом, а впоследствии и митрополитом Московским Филиппом (Колычевым), и до 20-х годов XX века хранилась в Савватиевском скиту.
Итак, как мы видим, установленный внутренний распорядок был составлен таким образом, чтобы максимально спрессовать каждодневное бытование инока, оставляя лишь самые незначительные отрезки времени на отдых и самосозерцание. Время как таковое (времена суток и времена года), а также природные явления и катаклизмы, по сути, не воспринимаются отшельником как нечто сверхъестественное и драматическое, но вписываются в единое уставное чинопоследование, для которого нет ни жары, ни холода, ни проливного дождя, ни лютого шторма, совершенно укрепляя «неподвижность души на худое» (авва Фаласий Ливийский (ум. 660).
Святитель Григорий Палама сравнивает это состояние человека с абсолютным покоем, «исихией», когда внешние раздражители (явления природы, недуги физические и душевные) не властны над священнобезмолвствующим, который необорим в своем внутреннем постоянстве. И действительно, всё в скиту или в уединенной пещерной келии исполняется неизменно, согласно чину, ибо именно эта неизменность, цикличность и являются залогом монашеской преемственности, берущей свое начало еще от аскетов и отцов-пустынников Древней Церкви, чей пример был вдохновляющим и для Отцов Киево-Печерской лавры, и для преподобного Сергия Радонежского, и для преподобных Кирилла и Ферапонта Белозерских, и для многих других отшельников Русской Фиваиды на Севере.
Так, годовой праздничный цикл, строго соблюдаемый в любом иноческом общежитии, не только играет ритуальную и богослужебную роль, но и формирует быт, уклад жизни, подчиняя его церковному календарю, а посему наполняя его (быт) особым мистическим содержанием.
Мы можем лишь представить, какие испытания перенесли Савватий и Герман во время Великого поста 1430 года и чем для отшельников стала та ранняя, первая в их жизни соловецкая Пасха.
Без малого через пять столетий писатель, бывший узник СЛОНа Борис Николаевич Ширяев так опишет последнее празднование Пасхи на Соловках в 1928 году: «Эта заутреня неповторима... Из широко распахнутых врат ветхой церкви выступил небывалый крестный ход. Семнадцать епископов в облачениях, окруженных светильниками и факелами, более двухсот иереев и столько же монахов, а далее — нескончаемые волны тех, чьи сердца и помыслы неслись ко Христу Спасителю в эту дивную, незабываемую ночь... С победным, ликующим пением о попранной, побежденной смерти шли те, кому она грозила ежечасно, ежеминутно... Пели все... Радость надежды вливалась в их истомленные сердца. Не вечны, а временны страдания и плен. Бесконечна жизнь светлого Духа Христова. Умрем мы, но возродимся! Восстанет из пепла великий монастырь...»
Известно, что в 1857 году на берегу Савватиевского (Долгого) озера, у подножия горы Секирной была воздвигнута Михайло-Архангельская часовня в память о событии, которое во многом определило иноческие труды Савватия и Германа на острове, событии мистическом, но в то же время совершенно обыденном, а потому позволяющем в той или иной мере понять повседневный обиход Соловецких подвижников.
Это событие произошло ранним утром одного воскресного дня 1430 года. В Житии преподобного Савватия о нем сообщается следующее: «...Святой пел заутреню; когда же он вышел покадить у Честного Креста, который водрузил вблизи своей келии для поклонов, услышал он возглас и громкий вопль, взывающий с мольбою. Удивился он и пришел в ужас от того вопля, и позвал Германа из келии, и сказал: “Что это? Как будто слышу вопль человеческий?” Тот же ответил: “Откуда бы мог слышаться этот голос, если здесь никто не живет, кроме нас?” И, осенив себя крестным знамением, пошли они в келию, удивляясь и говоря: “Что это было? Откуда мог быть этот крик?” И, помолившись, закончили утреню. И снова услышали возглас, еще более громкий. Тогда Герман получил от святого благословение и пошел на тот крик.
Придя, нашел он женщину, лежащую и плачущую навзрыд. И спросил ее Герман о причине ее плача: “Жена, что случилось с тобой? Отчего ты плачешь и кричишь?” Она же, с многими восклицаниями, стала рассказывать ему следующее: “Господине отче! Когда я шла на озеро к своему мужу, встретили меня два грозных юноши со светлыми лицами и стали бить меня прутьями, говоря: ‘Уходите скорее с этого острова, ибо не должно вам жить здесь! Но благоволил Бог устроить это место для жизни иноков! Вы же уходите скорее отсюда, да не погибнете здесь злою смертью! Отныне на этом месте будет обитель иноческая и да соберется здесь множество монахов, и имя Божие да прославляется ими на месте этом, и храм во имя Иисуса Христа воздвигнут будет!’ И сказав так, невидимыми стали”».
Изгнание, взятое в основу сюжета, сослужило этому эпизоду из жизни началоположников Соловецкой обители, увы, дурную славу. О порке ни в чем не повинной женщины некими «грозными юношами со светлыми лицами», кажется, слышали даже те, кто ни разу не бывал на Соловках, а посему не вполне корректная с бытовой точки зрения ситуация вызывает кривотолки и ошибочные трактовки.
Самое главное, как нам видится, — восстановить в данном случае правильную последовательность (хронологию) событий и разобраться в мотивации поступков всех участников этой истории.
То обстоятельство, что Савватий и Герман пережили на острове зиму и не вернулись на материк, скорее всего, взбудоражило умы обитателей Поморского берега Белого моря: ведь такого в их практике еще не было.
В Житии сообщается, что «увидели же это люди, живущие на побережье, что поселились иноки на острове Соловецком; и те, что селились напротив того острова, начали им завидовать и захотели изгнать их с острова, говоря так: “Мы самые близкие в Карельской земле кровные наследники острова этого. Будем же владеть им как своим отцовским наследием — себе и детям нашим и в будущие лета родов наших, а этих пришельцев прогоним с места того”. И, посовещавшись, послали на остров одного из карельских жителей с женой и детьми. Он же пришел на остров по совету своих соседей; и начали они строить себе дома, чтобы было где жить, и стали по озерам рыбу ловить. Преподобный же Савватий не знал об их приходе на остров, так же, как и друг его Герман».
Последняя фраза представляется чрезвычайно важной, потому что в полной мере объясняет абсолютное отсутствие какой бы то ни было агрессии отшельников по отношению к возможным переселенцам с материка. Они просто не знали, что на остров, площадь которого составляет 246 квадратных километров, прибыл кто-то еще.
Для Савватия и Германа Соловки были той пустыней, которую они обрели в результате многолетних духовных опытов, в результате самопринуждения и воздержания, местом, указанным свыше, а следовательно, не могущим быть воспринятым как некая собственность, за которую следует бороться.
Озеро Долгое, келья-землянка, поклонный крест у подножия Секирной горы были символами крайнего нищелюбия и бедности, которых по воле Создателя аскеты могли лишиться в любую минуту. Но в то же время они могли и возвеличиться, полностью пребывая в руках Божественной воли, стяжая ее ежедневными трудами, постом и молитвой. Очень точно описывает это состояние безбытности, нестяжания и невещественности святитель Иоанн Златоуст: «Бедность — великое стяжание для тех, которые мудро переносят ее; это сокровище некрадомое, жезл несокрушимый, приобретение неоскудеваемое, убежище безопасное».
Поморы же, прибывшие на остров летом 1430 года, не могли не знать, что это «урочище мертвых» не предназначено для той обыденной жизни, к которой они привыкли и которую вели на материке. Более того, ведь это именно они отговаривали Савватия от Соловецкого жития, ссылаясь на печальный опыт своих предков, так и не смогших в силу таинственных и непонятных им причин переселиться сюда.
Однако зависть и надменность, гордость и любопытство (вполне узнаваемые человеческие качества) сделали свое дело. Желание доказать, что в жизни отшельников нет ничего особенного, что так может каждый, берет верх не только над здравомыслием, но и над инстинктом самосохранения.
Таким образом, видение, которого удостаивается жена помора, становится закономерным воздаянием за попрание установившегося на протяжении веков порядка вещей на острове и за отпадение от знания о том, что это «Остров мертвых», на котором нет места живым. По сути, изгоняя поморов с Соловков, ангелы спасают им жизнь, делая старцев-отшельников участниками уже лишь финала этой истории.
Совершая молитвенное правило у поклонного креста, Савватий слышит крики и женский плач. Это позволяет предположить, что кельи старцев находились в непосредственной близости от подножия Секирной горы, потому что именно здесь и произошел уже известный нам инцидент. Итак, Герман обнаруживает рядом со своей кельей плачущую женщину, которая и рассказывает ему о происшедшем с ней. Показательно, что старец выслушивает этот рассказ, не произнося при этом не единого слова, то есть как бы становясь безмолвным свидетелем свершившегося, ни в коей мере не осуждая несчастную, но лишь мысленно сочувствуя ей, понимая, от скольких бед и непосильных испытаний оградили семью рыбака «два грозных юноши со светлыми лицами».
Спустя 427 лет на этом месте и будет воздвигнута Михайло-Архангельская часовня, которая станет не только местом молитвенной памяти о чуде, свершенном Архистратигом Михаилом в Хонех, но и возможным указателем на то место, где могли находиться кельи преподобных Савватия и Германа.
Далее Житие сообщает: «Прошло несколько лет (всего на острове Савватий и Герман провели шесть лет. — М. Г), и Герман испросил, по обычаю, у святого благословение, чтобы отправиться на побережье и на Онегу-реку ради некоторых надобностей. И, уйдя туда, задержался. Старец же Савватий один остался на острове и жил так долгое время. Сперва погрустил он в помыслах об уходе Германа, но потом стал еще усерднее подвизаться и, слезами каждый день ложе омывая, взывал стихами псалмов: “Господи, Боже мой, на Тебя уповаю, спаси меня! Ибо Тебе отдал душу мою от юности моей, и не отвергни меня, многие лета желавшего этого места святого!”
Увидели же нечистые духи, как теснит их подвижник, утвердившийся крепко оружием крестным, и стали чинить ему многие досаждения и устрашать его, и двинулись на него всею силою. Пришли, обратившись: одни — в змей, другие — в различных диких зверей, хотящих поглотить его. Святой же оградился крестным знамением и стал петь: “Да воскреснет Бог и расточатся враги Его!” И закончил весь псалом — и все козни бесовские исчезли. И так остался святой невредим, днем и ночью всегда пребывая непрестанно в молитвах».
И вот спустя годы Савватий, как мы видим, достиг полнейшего одиночества и совершенного безмолвия, так называемого «исихастириона» — «покоища», то есть того состояния, ради которого он и совершал свои даже по нынешним временам немыслимые по протяженности хождения — сначала из Кирилловой обители на Валаам, а затем с Ладоги на Белое море.
Оставшись на острове один на один с «прародителем зла» и его бесовским воинством, отшельник, можно утверждать, погрузился в своеобразное экстатическое состояние, называемое «хранением ума», в наивысшее молитвенное напряжение, когда любое расслабление, любой отвлекающий от «трезвения» помысел мог стать роковым. Такая молитва, что, по мысли святителя Григория Паламы, творится безмолвно и непрестанно, «хотя бы тело и было занято чем-то другим», исторгает из сердца теплоту, которая согревает аскета, делая его по сути неуязвимым для дьявольских козней. Когда, казалось бы, весь мир ополчается на священно-безмолвствующего в виде непогоды, природных катаклизмов или физических недугов, искушает или соблазняет его, единственным упованием и спасением для подвижника, а в нашем случае для Савватия Соловецкого, становится вера, о которой преподобный Симеон Новый Богослов (949—1022) говорит как о полнейшей готовности «умереть за Христа, за Его заповеди, в убеждении, что такая смерть приносит жизнь».
Умирание для страстей «мира сего» и происходит на Большом Соловецком острове.
Грусть и уныние, которые, как явствует из Жития Савватия, посещают его после того, как Герман отбывает на материк, как раз становятся болью этого умирания. Мог ли тогда старец предположить, что он больше никогда не увидит своего сподвижника? Едва ли... Однако постепенно Савватий привыкает к своему полному одиночеству, все более и более находя его «приносящим жизнь». Проживая каждый день со словами святого Иоанна Златоуста — «слава Богу за все» и наполняя его трудами, святой пустынножитель не помышляет о дне завтрашнем, потому как фантазии, они же бесплодные мечтания, порой приводят к раздражительности и гневливости: ведь придуманное и реальное редко совпадают, а порой могут и противостоять друг другу.
Меж тем Житие сообщает, что спустя некоторое время «Герман пришел осенью на побережье (на материке. -М. Г), желая плыть на остров Соловецкий, но не смог, так как настала стужа, дул встречный ветер, шел снег и было сильное волнение на море. И возвратился он зимовать на Онегу. На следующее лето снова хотел он идти в путь, чтобы вернуться к старцу, но был тяжело болен долгое время и опять не смог идти к тому, к кому так желал».
Вот уж воистину, человек предполагает, а Бог располагает. Всем сердцем стремясь к Савватию на остров, Герман сталкивается с объективной невозможностью ухода на Соловки, а тяжелый физический недуг, постигший его весной-летом 1435 года, становится настоящим прещением, наложенным на инока.
И Герман смиряется, безусловно памятуя о словах преподобного Антония Великого: «Возлюби смирение, и оно покроет все грехи твои. Не завидуй тому, кто идет вверх, но лучше считай всех людей высшими себя, чтоб с тобою был Сам Бог». Он осознает, что не может нарушить полное уединение Савватия, а потому превозмогает печаль о своем великом сподвижнике, с которым они провели на острове почти шесть лет.
Как мы видим, Герман тоже переживает боль умирания человеческой привязанности и все более и более укрепляется в убеждении в том, что лишь горячая сердечная молитва за Соловецкого отшельника и рождает мистическую близость, преодолевающую расстояние, время и саму смерть.
«Преподобный же Савватий, стоя на обычном своем правиле и в молитвах наедине беседуя с Богом, получил весть от Бога, что надлежит ему освободиться от телесных уз и отойти к Господу, к которому от юности стремился. И стал он молиться, говоря так “Господи Боже, Вседержителю, услыши меня, Человеколюбче, не презри молитву недостойного раба своего! Сподоби меня быть причастником Пречистых и Животворящих Тайн Пречистого Твоего Тела и Всечестной Твоей Крови, Господа моего Иисуса Христа, которую Ты ради нас пролил! Ибо долгое время лишен был я этого сладкого просвещения — с тех пор как ушел с Валаама и живу на этом острове”.
После молитвы пошел святой на берег к морю и нашел на берегу лодку с полным снаряжением, готовую к плаванию. И усмотрев в этом Божие попечение, не стал возвращаться в келию, но сел в лодку и отправился в путь по морю, куда его Бог направит, чтоб обрести желаемое.
И было легким плавание: на море стояла тишина и тихий ветер веял. Блаженный же молился, говоря: “О Владыко, Ты разделил силою Твоею море и мятеж его волн Ты укрощаешь!” И так, хранимый Божией благодатию, вскоре переплыл морскую пучину — всего за один день — и приплыл в Выгнаволок».
Житие Савватия сообщает, что, едва сойдя на берег, старец чудесным образом встретил некоего игумена Нафанаила, к которому он обратился с просьбой немедленно причастить его Святых Тайн Христовых, ибо чувствует, что близок его последний час: «Молю твою святость, разреши меня от грехов моих таинством исповеди! И, если благоволит Бог и изволит твое священство, сподоби меня быть причастником Святых и Животворящих Тайн Пречистого Тела и Честной Крови Владыки Христа и Бога моего, ибо много лет желаю напитаться сей душепитательной пищей! И ныне Человеколюбец Бог указал мне твое боголюбие — врача и чистителя душам, да очистишь меня от согрешений, которыми я от юности моей согрешил, словом и делом, и помышлением, от рождения даже и доныне».
Эти слова отшельника дают повод к весьма неожиданным размышлениям о повседневной жизни первых Соловецких пустынножителей.
Особенно вызывают вопросы фразы: «Много лет желаю напитаться сей душепитательной пищей», а также: «Ибо долгое время лишен был я этого сладкого просвещения — с тех пор как ушел с Валаама и живу на этом острове».
Следовательно, все это время, проведенное на Соловках, старец не причащался Святых Тайн Христовых? Возможно ли это?
Попробуем ответить на этот вопрос.
С точки зрения практикующего православного христианина, длительное непричастие являет собой труднейшее духовное и нравственное испытание, которое может быть исключительно результатом отлучения от евхаристии, наложенного священником.
«Как смогут они угасить пламя страстей, если не причащаются Непорочных Таин, изгоняющих немощь, усмиряющих суровую брань плоти и умерщвляющих страсти. И так верно, что непостоянно причащающиеся упускают все небесные и Божественные блага. К тому же нарушают Заповеди Господни, как мы говорили раньше, и правила апостольские и Соборов, и всех святых, к которым мы обращались, и повинны, вплоть до отлучения от Церкви, которое установили Божественные Апостолы и Апостольский Собор. Они дали свободу и место дьяволу, откладывая Причастие, чтобы он ввергнул их в различные грехи и другие искушения... Удаляющие себя от Церкви и Причастия становятся врагами божьими, а демонам — друзьями», — восклицает святитель Кирилл Александрийский (376—444).
В эпоху Древней Церкви монахи-анахореты, уходившие в пустыню в поисках уединения и полного безмолвия, достаточно редко принимали священный сан, справедливо полагая, что священник — не только человек, предстоящий Богу на молитве за себя и за людей, а также принимающий исповедь этих людей, но и общественная фигура, проповедник, находящийся среди людей как пастырь, находящийся среди овец своего пасомого стада. Тогда как отшельник, напротив, бежит людей, общества, отрекается от житейских забот, чтобы полностью сосредоточиться на умной молитве, когда, по мысли святого Григория Синаита (ок 1268—1346), следует понуждать ум «сойти из головы в сердце и держать его в нем, и непрестанно взывать умно и душевно: Господи Иисусе Христе! Помилуй мя!».
Следовательно, отшельник, не принявший таинства священства, не мог совершать Божественную литургию, а Святые Дары имел возможность принимать только из рук священника после исповеди. Соответственно, для той надобности он приходил в храм, а затем вновь удалялся в скит или в свою уединенную келью, где мог совершать лишь Богослужение по мирскому или «мирян-скому» чину — чтение Евангелия, Часослова, Псалтири, Акафистов, каждение, в русской традиции (в частности, у старообрядцев) совершение обедницы — подобия литургии (евхаристии — от греч. благодарение), но без освящения Даров и причастия.
Вероятнее всего (по крайней мере свидетельств обратного мы не имеем), Савватий и Герман не были рукоположены, то есть не были иеромонахами, или священноиноками. Значит, они не могли служить Божественную литургию, но лишь (это указано в Житии) служили в часовне (не в храме) мирским чином.
Также следует понимать, что для свершения евхаристии (литургии) необходим ряд священных предметов — антиминс — четырехугольный плат с частицей мощей прославленного Церковью мученика, сосуды для причастия. В Житии преподобного Савватия ни об одном из этих предметов нет упоминания, что наводит на мысль о том, что их не было вообще.
Антиминс на острове появился только во времена архиепископа Ионы Новгородского (ум. 1470) и преподобного Зосимы Соловецкого.
Опять же трудно допустить, что, подвизаясь на Соловках, старцы имели возможность регулярно получать с материка хлеб (просфоры) и вино, которые используются в таинстве пресуществления, превращения хлеба и вина в Плоть и Кровь Христову.
Таким образом, можно утверждать, что, находясь на Соловках, ни Савватий, ни Герман не приступали к причастию, взяв на себя тем самым сложнейший и притом дерзновеннейший подвиг покаянного и молитвенного ожидания принятия Святых Даров, ожидания, которое продлилось шесть лет.
Поделиться книгой: