Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Повседневная жизнь Соловков. От Обители до СЛОНа - Максим Александрович Гуреев на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Впоследствии в христианской традиции на уровне популярного (вульгарного) богословия эта мысль будет сформулирована предельно просто — «из земли вышли, в землю и уйдем».

То обстоятельство, что во всей полноте и красоте модели священных гор можно было наблюдать только летом, скорее всего, говорит о том, что острова архипелага были посещаемы и обитаемы лишь в теплое время года, когда до них можно было добраться и когда на них можно было устроить временное жилье.

С наступлением же зимы Соловки пустели, погружаясь в снежное небытие, и никто из живых не мог беспокоить святилища обители мертвых.

Предположительно, на остров древние мореходы доходили за два-три дня. В путешествие они отправлялись с западного побережья, из низовьев рек Кемь и Выг.

Долбленые лодки и плоты по степени надежности, затратам на производство и управляемости значительно уступали так называемым каркасным лодкам, которые не только были маневренны, обладали достаточным для перевозки трех-пяти человек водоизмещением и были удобны для переноски, но и изготавливались быстро, что для короткого мореходного сезона на Дышащем море представлялось немаловажным, если не решающим фактором.

Каркас собирался из упругих ветвей ели или корней сосны, а обшивка могла быть двух видов — берестяная и из выделанных особым образом шкур — медведя, оленя, лося или тюленя. Второй вариант, что и понятно, был более трудоемким и дорогостоящим, зато более надежным. Такая технология предполагала несколько циклов производства — выделка шкуры, сшивание кусков в единую, как сейчас говорят байдарочники, «калошу», смоление и проклейка шкур в несколько слоев, пропитка тюленьим жиром.

Берестяные же лодки чаще строились в глубине материка и использовались для выхода (сплава) по реке к морю.

Первый день похода в «резиденцию мертвых» завершался, как правило, на Кузовых островах. Здесь можно было отдохнуть после проделанного пути, проверить снаряжение, отсюда, с горы Русский Кузов (123 метра над уровнем моря, название, разумеется, восходит к XVII веку), в ясную погоду через пролив Западная Соловецкая Салма можно было увидеть едва различимую на горизонте группу островов, достижение которых приравнивалось к обряду посвящения, к переходу в иное нравственное и душевное состояние.

У археолога, исследователя соловецких древностей А. Я. Мартынова читаем: «В древности Соловки как цель морского путешествия были видны только со скальных вершин Немецкого и Русского Кузовов, да еще со стрелки Онежского полуострова — мыса Ухт-Наволок».

Понятно, что воображение рисовало древнему мореплавателю картину фантастическую, но реальное достижение цели иначе как прохождением между Сциллой и Харибдой назвать было невозможно.

Кузовые острова превращались в место ожидания и созерцания, в место предуготовления, притом что и сам островной архипелаг, расположенный в 20 километрах от материка, имел свою мистическую историю.

Согласно существующему преданию, в 1904 году восемнадцатилетний поэт, путешественник, мистик Николай Степанович Гумилев удостоился высочайшей аудиенции Государя Императора Николая II, во время которой он поведал самодержцу о Каменной книге, якобы найденной им в Карельских дебрях на берегу Онежского озера. Николай Александрович был потрясен рассказом молодого путешественника, потому как и сам имел склонность к разного рода мистическим и оккультным опытам, а Каменная, она же Голубиная, книга, таинственно утраченная еще в Средневековье, имела статус дохристианского космогонического сочинения, в котором изложены основы бытования славянской цивилизации, а также содержатся зашифрованные предсказания будущего, разгадав которые, возможно достичь блаженства вечной жизни.

Следует заметить, что былинная тематика языческой Руси, восходящая к образу прародины человечества, северной страны Гипербореи, населенной сверхлюдьми, ведущими свое происхождение от детей Урана и Геи, была чрезвычайно популярна на рубеже XIX—XX веков, в эпоху Серебряного века. И то обстоятельство, что именно Николай Степанович Гумилев — поэт-акмеист, впоследствии основатель «ежемесячника стихов и критики» «Гиперборей», проявил такую активность в поисках неведомой земли, расположенной «за северным ветром», вполне закономерно.

Поиск иного пространства перед лицом века электричества, аэропланов, паровозов, политических катаклизмов и кризиса института Церкви стал общим местом для интеллектуалов, уже вырвавшихся (как им казалось) из патриархального небытия дореформенной России, но так и не усвоивших новые, порой варварские, законы русского капитализма.

Итак, на поиски Гипербореи за казенный счет (видимо, посещение царя юным поэтом возымело свое действие) отправляется экспедиция. Н. С. Гумилеву якобы удается разгадать некоторые строки из Каменной книги, которые и приводят экспедиционеров на Кузовые острова. Необитаемая земля, как и положено месту сакральному и доисторическому, будоражит воображение, страшит и притягивает одновременно.

Однако информация о том, кто и когда проводил археологические исследования на островах, представляется достаточно путаной. По одной версии, на Кузовах копал сам Гумилев, по другой — здесь, но уже значительно позже работали экспедиции профессора Владимира Юльевича Виза, а также археолога Александра Яковлевича Брюсова, брата известного поэта Серебряного века Валерия Брюсова.

Артефакты, обнаруженные тогда, на сегодняшний день считаются утраченными, но каменные святилища Гипербореи — сеиды (развенчать данную теорию, как и доказать обратное, не удалось никому) и по сей день возвышаются на Кузовых островах.

Культ священных камней восходит к традиционным представлениям древних саамов о том, что гранитные утесы или валуны являются вместилищами человеческой души. Скорее всего, именно по этой причине сейды своими очертаниями напоминают фигуры людей.

Для тех, кто отправлялся в плавание на Соловки, Кузова становились своего рода мистическим этапом на пути к «Острову мертвых», к подножию священных гор, когда лишь каменные изваяния (на Большом Немецком Кузове сохранился пантеон, состоящий из 150 сейдов) безмолвно провожали входящих в бурлящие воды Белого моря.

Оставляя часть своей души в сейдах, древний мореход тем самым предвосхищал пожирание своего второго «я» морским «неусыпающим червем» в случае кораблекрушения. А катастрофы, приводящие к гибели отважных путешественников и рыбаков, были нередки!

Итак, мерцающий на горизонте архипелаг, то пропадающий в штормовой дымке, то вновь поднимающийся среди мерно накатывающих волн, словно всплывающий со дна Дышащего моря, и был той последней магической гранью, тем окоёмом, за который могут зайти лишь избранные.

Неоднократно упомянутое нами словосочетание «Остров мертвых» не следует, однако, воспринимать исключительно как своего рода фигуру речи. Оно (словосочетание) в полной мере отражает концептуальную установку древнего, а впоследствии и средневекового человека на то, что место это изначально не предназначено для проживания, хотя, как мы знаем, на Соловках все к тому условия наличествуют — пресная вода, рыба в озерах и дичь в лесах, ягоды, грибы, достаточно мягкий для этих широт климат. И дело здесь не только и не столько в климате и удаленности архипелага от материка; в данном случае первоочередную роль играет ритуально-мистическая составляющая. Действительно, живой человек не может существовать вне тверди, без опоры именно на реалии, а не на символы. Ведь в конечном итоге утрата физической и ментальной устойчивости ведет к безумию, к изменению личности, к тому, что в медицине называется аутизмом, галлюцинациями и сумеречным помрачением сознания.

Следует заметить, что и в наши дни существует достаточно примеров, когда туристы или паломники, оказавшиеся на острове, не могут пробыть здесь и дня, испытывая необъяснимые томление и страхи, а выбравшись на материк, зарекаются посещать архипелаг.

Во времена преподобных Савватия, Зосимы и Германа тема сакральности Соловков получила свое развитие.

Так, в рамках аскетических традиций христианства, заложенных святыми Отцами Церкви еще в IV веке, монах, инок является живым мертвецом в миру: ведь принимая постриг, он умирает для жизни обыденной, отрекается от суеты, искушений и страстей «мира сего» и уже под новым именем обретает новое, ангельское бытование. «Кто в сердце своем приобрел смирение, тот мертв стал для мира, и омертвевший для мира омертвел для страстей. Кто омертвел сердцем для своих близких, для того мертв стал диавол», — читаем у преподобного Исаака Сирина.

Однако мы должны понимать, что речь идет не об омертвении сердца, не о «жестоковыйности» и окоснении чувств! Православная аскетика предполагает в первую очередь омертвение плоти как источника «злокозненности», отмирание страстного начала, что и составляет смысл и основу бесконечной «невидимой брани» монашествующего. Эту мысль предельно четко поясняет преподобный Иоанн Лествичник, игумен Синайского монастыря: «Монах есть тот, кто, будучи облечен в вещественное и бренное тело, подражает жизни и состоянию бесплотных».

Интуитивное принятие Соловков как места особенного, неизведанного, необитаемого, на протяжении многих веков служившего обителью потусторонних сил, почитавшегося у поморов «резиденцией мертвых», естественным образом дополнило мистическое мироощущение преподобных Савватия и Германа, прибывших на архипелаг в 1429 году.

Вполне возможно, что, будучи сначала насельником Кирилло-Белозерского, а затем и Валаамского монастыря, святой Савватий был знаком с сочинениями святых Отцов и Учителей Церкви, и слова преподобного Симеона Нового Богослова, отшельника и гимно-творца X века, попадались ему на глаза. Вот эти слова:

«Монахи должны жить в монастыре, как бы на уединенном острове, находящемся среди моря, считая, что весь мир стал для них совершенно недоступным, словно вокруг всего монастыря их утверждена великая пропасть, так что ни находящиеся в мире не (могут) перейти в монастырь, ни живущие на острове — переправиться к тем, которые там, и, с пристрастием глядя (на них), удерживать в сердце или в уме воспоминания о них, но, как мертвые к мертвым, они и обладая чувством, должны относиться к ним без ощущения, делаясь (таким образом) поистине как бы добровольно закланными агнцами».

Переход «великой пропасти», после которого нет возврата ни в ту, ни в другую сторону, становится архетипичным и для древнего, и, впоследствии, для средневекового человека. Причем первый воспринимает Соловки «Островом мертвых» буквально, а второй — сообразно христианскому учению о смерти, конце света и спасении.

Именно и только в этом контексте получает свое объяснение странная на первый взгляд соловецкая притча о «светлых юношах» ангельского обличья, изгнавших с острова семью поморского рыбака со словами: «Бегите отсюда, а не то смерть вас постигнет».

Популярное объяснение притчи: мол, ангелы изгнали рыбака и его жену с острова, чтобы они не мешали монахам, справедливо лишь отчасти. Значительно более точным оказывается иное толкование — изгнанием обычных людей с «Острова мертвых» «светлые юноши» спасают их от неминуемой гибели, потому как по научению «началозлобного демона» поморы «не ведают, что творят» (Лк. 23, 34), желая поселиться в месте, уготованном Богом лишь «живым мертвецам».

Показательно, что это знаковое событие произошло именно у подножия Секирной горы (об этимологии данного названия речь пойдет ниже), где свою первую келью на острове и поклонный крест поставили преподобные старцы Савватий и Герман.

С этого момента Священная гора на Соловках обрела реальные очертания, символически восстав над языческими «вавилонами».

Много позже, во второй половине XIX века, здесь будет воздвигнут скит, освященный в честь двунадесятого праздника Вознесения Господня.

Таким образом, победив смерть, Спаситель освободил человека от смерти, указав ему путь к воскресению, и именно на Соловках эта возможность обрела не только мистическое, но реальное наполнение.

Часть вторая

Монастырь

Глава первая

Великий отшельник

Савватий из Кириллова монастыря. — Русская Фиваида. — О священнобезмолвствующих. — Уход на Валаам. Инок Геннадий. — В сердце кротких почиет мудрость. — Савватий и Никон. — На Выге. — Встреча с Германам. — 1429 год. — В Сосновой губе. — Кельи-полуземлянки. — Савватиево

В один из дней конца лета 1429 года от поморского села Сорока, что располагалось близ устья реки Выг, отчалил карбас. Местные жители с любопытством и недоумением наблюдали за двумя монахами, которые, сев на весла, умело развернули судно и, встав на курс, стали удаляться от берега.

«На остров пошли», — проговорил кто-то из толпы.

Какое-то время селяне наблюдали за лодкой, что постепенно растворялась в водной глади Онежского залива, а потом стали расходиться, обсуждая слова одного из двух монахов — убеленного сединами старца по имени Савватий, который на предостережения поморов о невыносимости соловецкого жития с улыбкой ответил: «У меня такой Владыка, который и дряхлости дает силы свежей юности, и голодных питает досыта».

Тогда о загадочном отшельнике было лишь известно, что он пришел на поморский берег Белого моря из Валаамского Спасо-Преображенского монастыря, что на Ладоге, где пробыл немало времени, «прилежно исполняя возлагаемые на него в обители послушания со всяческим смирением, и многим терпением, и великой кротостью».

С сожалением следует заметить, что спустя столетия информации о началоположнике иноческого жития на Соловках не прибавилось.

Так, в составленном на рубеже XV—XVI веков игуменом Досифеем и митрополитом Киевским Спиридоном Житии преподобного Савватия описание детских и юношеских лет великого подвижника отсутствует вообще. Тут прямо сказано: «А из какого города или селения были его родители, этого мы не знаем точно, ведь много лет прошло до нынешнего написания. И не смогли узнать мы, в каком возрасте он принял иноческий образ».

Дело в том, что изначально послушание составления Жития святого Савватия было возложено на соловецкого агиографа, игумена Досифея — ученика преподобного Зосимы Соловецкого и келейника преподобного Германа Соловецкого. Однако записанное со слов старцев повествование о начале иноческого жития на острове таинственным образом пропало: якобы его взял почитать некий белозерский священник и так и не вернул.

Второй подход к написанию Жития Савватия Соловецкого был осуществлен уже после смерти Зосимы и Германа все тем же Досифеем по благословению новгородского архиепископа Геннадия, бывшего в молодости учеником преподобного Савватия (они виделись и общались на Валааме). Собранные воспоминания, по признанию самого агиографа, требовали профессиональной редакции, которую с блеском осуществил митрополит Спиридон, по прозвищу Сатана, находившийся на тот момент в заточении в Рождества Богородицы Ферапонтовом Белозерском монастыре.

Несовершенство памяти рассказчика (Досифея Соловецкого), путаница в фактах и датах, наличие нескольких рукописных редакций привели к тому, что окончательный вариант Жития преподобного Савватия выглядел совершенно соответствующим агиографическому канону, изобилующим «общими местами», а по той причине абсолютно протокольным, особенно в своей первой части, где речь идет о событиях, предшествующих появлению отшельника в поморском селе Сорока на берегу реки Выг.

Однако обратимся к составленному митрополитом Спиридоном сочинению и попытаемся проанализировать представленные здесь факты.

Свой иноческий путь Савватий (мирское имя подвижника нам неизвестно) начал на берегу Сиверского озера под началом преподобного Кирилла Белозерского в 1396 году. Предположительно здесь будущий Соловецкий отшельник принял монашеский постриг. Однако говорить о том, что это произошло именно в Кирилло-Белозерском монастыре, невозможно, потому как сама обитель святого Кирилла была основана на год позже, в 1397 году.

Скорее всего, пострижение в рясофор произвели сам Кирилл и его сподвижник Ферапонт, который в 1398 году удалится на Бородаевское озеро для устроения здесь Рождества Богородицкого монастыря.

Житие преподобного Кирилла Белозерского сообщает, что место, где поселился подвижник, находилось в глухом бору, в чаще, где никто раньше не жил. «Святой же... выкопал в земле келью и в ней боролся против козней невидимого врага». Со временем к отшельнику стали приходить люди. Нам известны имена некоторых из них — Авксентий, по прозвищу Ворон, Матфей, прозываемый Кукос, а также монахи Московского Симонова монастыря Зеведей и Дионисий.

Вполне возможно, что среди прочих сподвижников Кирилла был и Савватий, который к тому моменту уже прошел все предшествующие пострижению в рясофор этапы монашеского пути — трудничество (работа в монастыре) и послушничество (жизнь в монастыре под мирским именем). То есть он пришел к подвижнику-аскету на берег Сиверского озера, уже имея за плечами некоторый опыт монастырского служения, а навык валки леса, корчевания пней, строительства земляных келий, полученный под руководством Кирилла и, вероятно, Ферапонта, пригодился Савватию годы спустя, когда он, вместе с преподобным Германом, впервые оказался на Соловках.

В Соловецком патерике годы нахождения преподобного Савватия в Кирилловой обители описываются следующим образом: «Любим же и прославляем он был всеми местными иноками и самим игуменом монастыря того. За великое его послушание, кротость и смирение все почитали его и называли примером добродетельной жизни для братии».

Особую любовь новоначальный инок испытывал к чтению Евангелия, сочинений аввы Дорофея и Иоанна Лествичника, а также богослужебных книг, которые хранились в монастырской библиотеке. Этот факт дает нам возможность предположить, что Савватий не просто владел грамотой, но принадлежал к числу церковных интеллектуалов своего времени. Начитанность, видимо, была одной из черт инока, которая обращала на себя внимание как игумена, так и всей братии.

«Отрекшийся от мира из страха подобен фимиаму, который сперва благоухает, а после оканчивается дымом... а исшедший из мира по любви к Богу в самом начале приобретает огонь, который, быв ввержен в вещество, вскоре возжег сильный пожар».

Эти слова из «Лествицы» преподобного Иоанна Синаита всякий раз заставляли Савватия задуматься об истинном смысле своего иноческого выбора, и порукой тому были великие современники молодого постриженника, ученики преподобного Сергия. «Излюбивши пустыню, они явили большую отрешенность от мира и его судьбы... — замечает историк и публицист Г. П. Федотов (1886—1951), —взяв на себя труднейший подвиг, и притом необходимо связанный с созерцательной молитвой, они поднимают духовную жизнь на новую высоту, еще не достигнутую на Руси».

Мефодий Пешношский и Димитрий Прилуцкий, Сильвестр и Павел Обнорские, Стефан Махрищский и Авраамий Чухломский, Кирилл и Ферапонт Белозерские стояли у истоков целой иноческой ойкумены на Русском Севере, которую в 1855 году известный писатель и путешественник А. Н. Муравьев назвал Русской Фиваидой. В своей монографии, опубликованной в Петербурге после поездки по Вологодским землям, Андрей Николаевич писал: «...Многие однако слышали о Фиваиде Египетской и читали в патериках Греческих о подвигах великих Отцев, просиявших в суровых пустынях Скитской и Палестинской. Но кто знает этот наш чудный мир иноческий, нимало не уступающий Восточному, который внезапно у нас самих развился в исходе XIV столетия и в продолжение двух последующих веков одушевил непроходимые дебри и лесистые болота родного Севера».

Итак, поиск пустынных и необитаемых мест становится отличительной чертой аскетического делания подвижников так называемой Радонежской плеяды, для которых слова «те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли» (Евр. 11. 38) являются не самоцелью, но обетованием. Едва ли кто из учеников святого Сергия, как, впрочем, и сам великий старец, был знаком с учением святителя Григория Паламы об исихазме — молчании как основе внутреннего умно-сердечного молитвенного делания, совершаемого в уединении. Однако именно подвижники Северной Фиваиды наполнили идею архиепископа Фессалоникийского Григория Паламы (1296—1359) «о священнобезмолвствующих» особым содержанием, своеобразно переосмыслили ее применительно к русской монашеской традиции, да и к русскому менталитету вообще.

Безусловно, переосмысление это носило интуитивный характер, было результатом не только молитвенной и богослужебной практик, но и условий, в которых эти практики осуществлялись. Речь, разумеется, идет о суровой природе Северной Фиваиды — заболоченные пустоши Вологодчины, непроходимые леса Белозерья и Поонежья, суровый климат поморского берега Белого моря, островная жизнь. В конечном итоге это и есть доведенное до крайности понимание свободы, о которой святой Макарий Египетский говорил: «Как Бог свободен, так свободен и ты; и если захочешь погибнуть, никто тебе не противится и не возбраняет... если захочет человек, делается сыном Божиим или сыном погибели».

Таким образом, возникает закономерный вопрос: где проще умертвить себя — в миру, общаясь с людьми развратными, что, по мысли преподобного Нила Синайского, «гораздо тлетворнее заразительной болезни», или погибнуть в дремучем лесу от когтей диких животных, холода, голода и одиночества? Уходя в необитаемые дебри Северной Фиваиды, ученики преподобного Сергия отвечают на этот вопрос однозначно, уповая лишь на Божественное произволение и доскональное знание своих слабостей, немощей и в то же время сильных сторон, ощущение своего сердечного горения.

Интересное объяснение нравственной крепости, по сути необоримости перед лицом нечеловеческих лишений, страданий и козней «началозлобного демона» дает философ, переводчик, богослов С. С. Хоружий в своем сочинении «Диптих безмолвия»: «Идеи ухода от мира, уединенного подвига, священнобезмолвия очевидным образом несут в себе мощный заряд утверждения индивидуальности. Более того, именно в лоне аскетики и вырабатывались, в своем большинстве, все представления о важности и суверенности всякой человеческой индивидуальности как таковой. Жизненный нерв христианской аскетики — сознание абсолютной ценности личного духовного пути и личной духовной судьбы, и вместе с этим — сознание полной ответственности человека за свой путь и свою судьбу: от тебя самого зависит, что ты есть и что станет с тобой, а итог твоего пути может быть различным в немыслимом, страшном размахе — от Неба до Ада».

В данном случае кротость, послушание, смирение, немногословие становились отнюдь не синонимами слабоволия и беспечности, но самым парадоксальным и немыслимым образом расширяли такие заповеданные еще аскетами Древней Церкви качества, как внутренняя решимость, дисциплинированность, непреклонность в противостоянии греху, дерзновение в бесконечном и горячем поиске Божественного водительства.

Например, преподобный Кирилл Белозерский, будучи ласков к братии, всеконечно ища уединения, избегая славы и обладая даром слез на молитве, слыл суровым ревнителем благочестия, монастырского устава и внутреннего повседневного распорядка, требовал от иноков неукоснительного исполнения возложенных на них послушаний, при этом к себе был строг «паче инех», также почитал келью первым другом священно-безмолвствующего (старец часто повторял: «Первее в келью иди, и келья всему научит тя»), а сердечное горение в вере — основой монашеской жизни.

Общаясь с преподобным Кириллом, Савватий, можно утверждать, имел перед глазами пример почти безупречный, почти святоотеческий, но при этом абсолютно живой, совершенно лишенный налета дидактического высокомерия. Например, все насельники Кириллова монастыря и сподвижники великого отшельника не просто хорошо знали, но и прекрасно помнили те времена, когда преподобный старец, совершая послушания наравне с прочими иноками (валка леса, заготовка дров на зиму, сбор хвороста, работа на огороде), трижды чудесным образом избежал неминуемой гибели, но при этом не возгордился, не вознесся, почитая себя полностью неуязвимым по воле Божией, но еще более сосредоточился на внутренней молитве и борьбе с вражескими, читай: дьявольскими, кознями, коим особенно подвержен всякий монах.

Впрочем, по мысли преподобного Иоанна Кассиана (360—435), «не внешнего врага (пожара, нападения разбойников и лютых зверей) надобно бояться; враг наш заключен в нас самих. Почему и ведется в нас непрестанно внутренняя война (“невидимая брань”). Одержи мы в ней победу, — и все внешние брани сделаются ничтожными, и все станет у воина Христова мирно, и все будет ему покорно. Нечего будет бояться врага во сне, когда то, что есть внутри нас, быв побеждено, покорится духу».

Таким образом, «внутренний враг» кроется в малом, но насущном, ежедневном, бытовом, если угодно, незаметно, но неотвратимо порабощает, и лишь опытный монах умеет распознать его и вовремя отсечь все пагубные искушения.

Так, тяготясь вниманием и уважением братии, а также вниманием и почитанием приходивших в Кириллову обитель на Сиверское озеро многочисленных паломников, Савватий, не желая впасть в «рабство славы», просит игумена благословить его уход из монастыря на Ладожское озеро, на остров Валаам, где его никто не знает и где можно укрыться от всеобщего восхваления и восхищения.

В Житии преподобного об этом эпизоде его монашеского служения сказано следующее: «И начал он просить игумена сам и молитвами братии, чтобы отпустил его с благословением. Ибо слышал от неких странников такой рассказ: “Есть в Новгородской земле озеро, называемое Ладожским, а на том озере — остров, именуемый Валаам. На том острове стоит монастырь Преображения Господа нашего Иисуса Христа. Проводят там иноки жизнь очень суровую: пребывают в тяжелых трудах, и все делают своими руками — и от этих трудов нелегкую пищу себе добывают, песнопения же и молитвы беспрестанные Богу принося”. От этого известия уверился в своем стремлении раб Божий Савватий и появилось у него боголюбивое желание там поселиться».

Далее источник сообщает, что, «тяжко скорбя, простилась братия Кирилло-Белозерского монастыря со святым старцем».

Думается, что выбор именно Спасо-Преображенского Валаамского монастыря был не случаен. К тому моменту, когда Савватий принял решение удалиться в обитель на Ладогу, а это рубеж XIV —XV веков, островных монастырей на Русском Севере было всего четыре — Спасо-Каменный на Кубенском озере (в 80 километрах от Кирилловой обители), Рождественский Корнилиев Палеостровский на Онеге, Рождества Богородицы Арсениев Коневецкий и Валаамский на Ладоге.

Из перечисленных Валаамский и Спасо-Каменный были древнейшими, что объясняет наличие двух северных монашеских школ в смысле круга молитвенного и бытового общения, особенностей жития, исторической и канонической преемственности, а также традиций и стиля жизни местного населения.

Спасо-Каменный монастырь был основан в 1260 году князем Глебом Васильковичем Белозерским и Ростовским (1237—1278) по обету, данному во спасение от «лютой бури», в которую попал князь на Кубенском озере. К тому моменту здесь уже подвизались отшельники, но когда и откуда они пришли на остров Каменный, неизвестно.

Паисий Ярославов, постриженник Каменской обители, а впоследствии игумен Троице-Сергиева монастыря, в своем «Сказании о начале Спасо-Каменного монастыря» время расцвета обители связал с именем игумена Дионисия Грека (Цареградского) (ум. 1425), пришедшего на остров при князе Дмитрии Ивановиче Донском из Константинополя и установившего в монастыре Афонский устав. Последнее обстоятельство во многом сформировало Спасо-Каменскую иноческую школу, которую отличали строгий аскетизм, нищелюбие, а также любовь к «книжному мудрованию».

Такие подвижники, как Дионисий Глушицкий, Александр Куштский, Евфимий Сянжемский, Иоасаф и Пахомий Каменские, по сути, встали у истоков движения «заволжских старцев», или «нестяжателей», движения, которое впоследствии возглавил преподобный Нил Сорский, вступив в непримиримую полемику с «иосифлянами» — сторонниками его великого современника преподобного Иосифа Волоцкого.

Именно при Дионисии Греке Спасо-Каменный монастырь стяжал славу авторитетного духовного центра Ростовских и Белозерских земель, о нем хорошо знали и в Москве.

Известно, что еще до своего отбытия на Кубенское озеро Дионисий был тепло принят в Москве при дворе князя Дмитрия Донского, где он получил келью в Богоявленском монастыре. По мысли исследователя эпохи Дионисия Грека А. Е. Тарасова, «размещение именно в Богоявленской обители было не случайным... в то время монастырь был тесно связан с московской политической элитой».

Итак, поддержка и покровительство великих московских князей (Дмитрия Ивановича Донского, а после его смерти Василия I Дмитриевича) превратили эту небольшую островную обитель, затерянную в Вологодских лесах, в место паломничества, а также значительных денежных пожертвований. Именно здесь в 1481 году возводится первый в Русской Фиваиде каменный Спасо-Преображенский собор.

Вне всякого сомнения, Савватий, размышляя в Кирилловом монастыре о большем уединении, не мог не знать о событиях, происходивших на Кубенском озере. С одной стороны, как мы видим, строгий Афонский устав, островное житие и крепкие аскетические традиции братии не могли не привлекать инока. Но с другой — пристальное и порой докучливое внимание столичного политического истеблишмента, частые визиты высоких гостей, а также систематическое посещение монахами братии Москвы и Ростова по делам хозяйственным в конечном итоге склонили Савватия к мысли о том, что должно удалиться еще дальше на север, в место дикое и уединенное.

Таким местом и стал Валаам на Ладожском озере.

О том, что застал на острове Савватий, мы можем судить лишь опосредованно. В частности, в Житии преподобного Александра Свирского, подвизавшегося на Валааме в 70-х годах XV века, сказано, что иноческие кельи были построены там довольно удобно, каждая имела предсение, а для приходящих в обитель существовала вне монастырской ограды гостиница. К этому времени было завершено строительство «великой и зело прекрасной и превысокой» каменной церкви во имя Преображения Господня. Следовательно, в 10-х годах XV столетия, скорее всего, в обители шли восстановительные работы после разорительных шведских набегов и многих лет разорения и запустения, последовавших за ними.

Савватий, прошедший суровую монашескую школу под началом преподобного Кирилла Белозерского на берегу Сиверского озера, с радостью и внутренним спокойствием воспринял происходящее. Подвижника не могла не радовать эта труднодоступная «пустыня», на тот момент слишком удаленная от мира, чтобы стать центром паломничества и, как следствие, излишнего внимания, почитания и прочих искушений, которые отвлекают от постоянного молитвенного усилия и подвергают опасности «хранение духа». Ведь согласно учению святителя Григория Паламы процесс стяжания благодати не может носить накопительный характер, ибо каждый новый день приносит новое усилие в борьбе с собственным несовершенством и всякое ослабевание в этом усилии, в этом молитвенном трезвении может привести к победе «злокозненного диавола».

В 50-х годах XX века известный богослов, литургист, православный мыслитель архиепископ Василий (Кривошеин) очень точно объяснил этот феномен неостановимого бегства из мира: «Пока человек живет, он всегда может пасть. Никакое состояние святости, никакое богатство благодати не обеспечивают его от возвращения греха». И Житие преподобного Савватия передает это великое нравственное напряжение отшельника, это постоянное бодрствование, этот неустанный надзор духа за самим собой:

«И жил там вместе с братиею, в трудах пребывая и к трудам труды прилагая; и был любим всеми. И пробыл там немало времени, прилежно исполняя возлагаемые на него в обители послушания со всяческим смирением, и многим терпением, и великой кротостью. И изнурял свое тело, чтобы плоть поработить духу, — и недостаточно ему было трудов этого подвига... Игумен же и братия той обители, видя его в таком внутреннем устроении, столько времени неуклонно в трудах пребывающего, дивились и говорили про себя: “Что делать? Видим, как этот (брат) подвизается, ничего не говоря, и с каким усердием работает здесь без всякого прекословия, словно некий раб, не имеющий выкупа. Воистину, это и есть раб Божий и великий делатель заповедей Его”. Услышал эти слова блаженный Савватий и тяжко ими опечалился, ибо более всего ненавидел похвалу человеческую. И сказал себе: “Что мне делать? Какой найти выход? Ведь я за свои грехи предал себя тому же осуждению, что и прародитель в раю. Но сам Владыка Христос нам этот пример показал и заповеди оставил: будучи богат, ради нас обнищал, чтобы мы его нищетою обогатились. Эти повеления и заповеди Его подобает хранить что есть сил, ибо Он сказал пречистыми своими устами: ‘Тот, кто хочет за Мной идти, пусть возьмет крест свой и следует за Мной’. Лучше мне оставить место это, чем принимать честь и похвалы и покой от таких же, как я, людей — и напрасен труд мой будет; да не случится, что, изнурив тело, лишен буду награды!” Ибо как не может укрыться город, стоящий на вершине горы, но всем виден бывает, так и добродетельных мужей богоугодное житие не сможет утаиться; взывают они к Господу втайне, а Бог их делает явными, ибо сказал: “Славящих Меня прославлю!” Скорбел душою блаженный Савватий, видя себя почитаемым игуменом и всей братией, и помышлял о подвиге безмолвия».

Однако слова преподобного Нила Синайского, аскета и отшельника IV века: «Терпи скорби, потому что в них, как розы в тернах, зарождаются и созревают добродетели», вне всякого сомнения известные Савватию, наполняли его сердце верой в то, что все происходящее с ним на Валааме есть проявление промысла Божьего, и всякое смятение, роптание не будут оставлены без вразумления. Можно предположить, что таким назидательным примером преподобному Савватию стало неожиданно возложенное на него послушание — духовное водительство молодого инока Геннадия, прибывшего на остров из Москвы. О новоначальном Геннадии было известно, что он происходил из боярского рода Гонзовых, был «муж сановитый, умный, добродетельный и сведущий в Священном Писании». Видимо, последнее обстоятельство и стало определяющим в том, что в духовники Геннадию назначили именно Савватия, известного любителя книжного богомыслия.

Годы спустя в сане архимандрита Геннадий возглавит Московский Чудов монастырь, а в 1485 году будет возведен на архиепископскую кафедру Новгорода Великого. С именем Геннадия Новгородского будет связана бескомпромиссная борьба с так называемой «ересью жидовствующих». И, наконец, именно Геннадий благословит написание Жития своего учителя преподобного Савватия Соловецкого.

Ежедневное памятование о смерти, без которого любой, самый возвышенный аскетический подвиг может привести к гордости, самомнению и тщеславию, становится для Савватия обязательным правилом. Старец все более и более приходит к пониманию того, что священнобезмолвие и умная молитва представляют собой постоянную работу над человеческой природой, способной приноравливаться к самым немыслимым внешним условиям бытования, а следовательно, быть подверженной впадению в крайности — от проявлений добра до погружения в глубины кромешного зла.

Преподобный Антоний Великий (251—356), основатель отшельничества, писал: «Рассматривая превратность жизни человеческой и неизвестность ее конца, мы устранимся таким рассматриванием от греха. Когда встаем от сна, то вполне сомнительно — достигнем ли вечера. Опять, когда желаем успокоить тело сном, столько же ненадежно — увидим ли свет наступающего дня. Размышляя о неверности наших жизни и естества во всех отношениях, мы достигаем познания, что Божий Промысл управляет нами. Тогда перестаем согрешать и увлекаться положениями пустыми и тленными, тогда не прогневляемся ни на кого, не стремимся к собранию земных сокровищ, попираем все тленное страхом могущего ежедневно последовать отшествия отсюда и непрестанным размышлением о разлучении души с телом».

Таким образом, согласно учению святых Отцов Церкви ничто в человеческой природе не хорошо и не дурно само по себе, но все может быть употреблено как во благо, так и во зло, все может находиться и в благом, открытом для благодати, и в пагубном, открытом ко греху, состоянии. Постоянная же «работа сердца», явленная в молитвенных и прочих аскетических упражнениях, направлена на то, чтобы все элементы человеческой природы и все способности человека перевести от пагубного сиюминутного к благому, вечному устроению. Это и есть «собирание» воедино тела, души и ума. Однако чем больше опыт и чем выше возведенная башня знания, тем больше возможность впасть в искушение и упасть вниз.

«Сердце мое затрепетало, и боязнь смерти напала на меня. Страх и трепет нашел на меня, и покрыла меня тьма. И я сказал: кто даст мне крылья, как у голубя, и полечу, и успокоюсь? Вот я, убегая, удалился и водворился в пустыне. Ожидал я от Бога спасения мне от малодушия и бури».

Эти слова из 54-го Псалма становятся в Житии преподобного Савватия решающими для понимания его внутреннего состояния на тот момент, его дум о некоем необитаемом острове, где можно было бы достичь окончательного безмолвия.

Читаем в Житии: «И начал просить с молитвой игумена и всю братию, чтобы отпустили его с благословением на поиски того острова. Они же нимало не уступили его мольбам и не захотели отпустить его из-за добродетельного его жития, ибо понимали, что он “истинный раб Божий”, в облике и делах его видели величайший для себя образец и потому большой для себя утратой считали уход праведного. А у него сердце разгоралось стремлением уйти в желаемое место — в Богом дарованный покой, чтобы сказать с Давидом вместе: “Вот покой мой, здесь поселюсь. Возвратись, душа моя, в покой твой, ибо благоволил тебе Бог”. И пребыл он (в монастыре) еще немного времени и размышлял про себя, как бы ему добраться до острова того.

Но поскольку не смог он умолить игумена и братию той обители, чтобы отпустили его с молитвой и благословением, то положился на волю Божию... И осенил себя крестным знамением, говоря: “Господи Иисусе Христе, Боже, Сыне и Слово Отчее, родившийся от предвечного Отца прежде всех век и от Пречистой Девы Богородицы непреложно вочеловечившийся, неизреченное рождество имеющий на небесах, горе, и несказанно на землю сошедший! Владыко, не пришел спасти спасаемых, но призвать грешных на покаяние! Наставь меня, Господи, на путь, которым пойду, ибо к Тебе возношу душу мою, и спаси меня, уповающего на Тебя!” И, утаившись от всех, ушел ночью из монастыря, неся с собой молитвы отеческие и полагаясь на волю Божию. Вырвался, как птица из петли или как серна из сети, — и очень был этому рад».

Дерзновение, с которым Савватий без благословения игумена покидает Валаамский Спасо-Преображенский монастырь, потому как не может более скрывать свою любовь к безмолвию и выносить томление от непонимания со стороны братии, можно трактовать по-разному.

С одной стороны, это смелость, которую святой праведный Иоанн Кронштадтский называет «великим сокровищем души», — качество, без которого невозможно ведение духовной брани и, что немаловажно, невозможно побеждать в этой брани. Но с другой стороны, ослушание и неподчинение старшему, более опытному и всеведущему собрату по иноческому общежитию таит в себе многие опасности.

Итак, как мы видим, Савватий оказывается на нравственном и духовном перепутье, вновь подвергается испытанию свободой выбора.

Интересно заметить, что данный эпизод представляется во многом архетипическим для аскетической традиции Северной Фиваиды в целом. «Сердечное горение» и неукоснительное соблюдение монастырского устава, предощущение и предвидение собственного индивидуального пути — и в то же время осознанное вступление во взаимодействие со злокозненными, началозлобными и искусительными силами при полном уповании при этом на Божественное предстательство.

Спустя более чем два века эта история (история бегства) повторится. Однако местом действия на сей раз будет остров Анзер на Белом море, а действующими лицами — преподобный Елеазар и иеромонах Никон, будущий патриарх Всероссийский.

Тогда отплытие Никона из Троицкого скита Соловецкого монастыря без благословения настоятеля (по сути бегство), страшная морская буря как закономерное воздаяние за содеянное, чудесное спасение на острове Кий и установка на нем поклонного креста в знак полного раскаяния в содеянном, безусловно, станут примерами проявления крайнего дерзновения, граничащего даже с надменностью и самоволием, но при этом хранящего эсхатологическое напряжение отшельника в рамках пути «тесного и прискорбного» (Мф. 11, 30).



Поделиться книгой:

На главную
Назад