Помоги проекту - поделись книгой:
В общем, я в ужасе решила, что на меня навалилось острое тревожное расстройство, и только спустя несколько минут сообразила – а, нет, нормально, транков жрать не нужно, оно просто так всё в моей жизни и есть.
Включила свет.
Выходя из квартиры, думала о том, что наш способ жить, исправно работавший двадцать лет, сломался. Быть вместе и делать то, к чему у нас талант, что может быть проще и верней? «Теперь этого недостаточно, но как же тогда правильно?» – горестно подумала я и навернулась с лестницы. Проехала задницей по ступенькам и сразу поняла, что правильно – это всё-таки смотреть под ноги.
Мощнейше ворвалась в ряды фитоняшек, пробежав сто пятьдесят метров по берегу туда и сюда, и каждую секунду ощущая, как задница моя крепнет и подтягивается. Жаль, что во время жёсткого карантина кто-то вырвал мне ноги и вставил корявые негнущиеся брёвна, наверняка те же гномы, что ушили одежду.
Зато осознала, из чего сделан стокгольмский синдром: нам сегодня позволили выходить на пятьсот метров вместо прежних ста, и я готова целовать песок и может быть даже голосовать за тех, кто вернул мне этот прекрасный мир.
Срочно в ледяной душ, срочно.
Теперь, когда даже самые оптимистичные вышли из маниакальной стадии, ну, вы знаете: «Мою полы, воткнув в уши венскую оперу, а потом готовлю обед из пяти блюд под урок итальянского», – в светских беседах вежливое: «Как дела?» я заменяю насущным вопросом: «Ты моешься?».
В диагностическом смысле это даже важнее, чем известное «папа, вы какаете?» – потому что если человек моется, он пока не в депрессии или в депрессии не очень сильно (следующий вопрос должен быть: «Когда мылся последний раз?»).
И потому, конечно, если вы до сих пор не выучили четвёртый язык, не написали книгу, не выложили из овощей «Утро стрелецкой казни» для изоизоляции, и не прослушали курс по шумерско-аккадской мифологии, но зато вчера помылись, вы ужасный молодец и отдыхайте.
Хотя я мало что помылась, но и книгу почти дописала, но я-то раньше начала.
Ради этой книжки мне в какой-то момент пришлось включать магическое мышление, а это штука такая, что хрен выключишь той же кнопкой. Мечешься потом под звуки сирен по бункеру и в неверных всполохах мигалок пытаешься разглядеть, где там должен быть рубильник, всё отменяющий.
И на этом фоне поняла, что случайно проснулась не в себя: не в свою жизнь, не в своё тело, не в свою квартиру, не в свой финансовый статус и социальный, извините, успех. «Какукафки», только хуже, потому что тот хоть и тараканом, но дома просыпался. Да и реальность, кстати, не моя – в моей летали самолёты, в масках никто не шастал и гриппом болели без шума и пыли, не подыхая от удушья, например.
Ощущение так себе, особенно, когда все уверены, что ты прежний, и приходят к тебе с привычными задачами, ожиданиями и требованиями, а ты таракан, ты лежишь на спине и соображаешь, как теперь из этой позиции изобразить сексуального платёжеспособного писателя.
Ну, говорю я себе, ну. Для начала перевернуться на живот.
И я, конечно, принялась искать точку входа, когда и в какой момент всё пошло не так, и как теперь это исправить. В декабре четырнадцатого, с отъездом в Тель-Авив? Неотменяемо, границы закрыты. С болезнью кота в феврале пятнадцатого? Непоправимо, я проверяла. С переездом на эту квартирку в июне пятнадцатого же, где за полгода умерли мои старые котики? Если так, подумала я, может, надо сменить жильё.
Вечером того же дня наш квартирный хозяин сообщил, что контракт продлевать не будет по семейным своим причинам, и я такая – ну, блин, я же только поду-мала.
Уже пару недель из-за переезда бьюсь в нешуточной истерике – с нервным ознобом, выкашливанием сердца, эмбриональными позами и слезами. Всё как надо, короче. И это, конечно, не могло не сказаться на моём умственном здоровье – сегодня спросила мужа, хорошо ли мне будет с голубыми волосами?
А он, как известно, не только меня любит, но и очень деликатен с женщинами в принципе, поэтому произнёс такой монолог:
– Нуууу, ты, конечно, можешь делать что угодно, я приму любое твоё решение, ты мне всякая прекрасна, но если бы меня кто-нибудь спросил, я бы не советовал. Мне кажется, для образа Марты Кетро это слишком панковское решение. Чтобы не панковское, это должен быть уж такой голубой, уж такой голубой…
(Показываю ему фото из Интернета.)
– …Но при этом картинка должна быть безупречна…
(Зловещее молчание.)
– …Этот образ небрежности не потерпит, а ты ведь прекрасная принцесса, но вечно что-нибудь… Например, волосы голубые, платье пышное, а шнурки на кроссовках развязаны. И всегда у тебя так…
И тут я не выдерживаю:
– Да, у меня всё, как говорят: «У истинного денди должна быть какая-то небрежность в одежде – или ширинка расстёгнута, или рукав в говне».
Муж из последних пытается быть корректным, но не выдерживает, закрывает лицо и трясётся от смеха.
Не советует, в общем.
От тревоги не только чисто физическое удушье, но и невозможность писать, всё кажется, начнёшь формулировать, и разрушится очередная зыбкая договорённость с очередной крышей над головой, деньгами, удачей и самой жизнью. Ждать, молчать, не шевелиться – а то расплескаешь намерение и всё опять рассыплется. Не расслабляться даже мысленно, не говоря о телесном, и однажды напрячься до такой степени, что впору выйти из тела и изъять себя из ситуации, типа, да ладно, ну чего ты.
И вот в третьем часу ночи пошли мы в банк, потом во Флорентин, в Яффо и на берег. Смотрели дома, где могли бы жить, пустые улицы той части города, которая никогда меня не интересовала. Я люблю воздушный меренговый Тель-Авив, тянущийся от площади Бялик до Ротшильд – там, где есть колонны, белый камень, нежнейшая эклектика, наивно слепленная из классики, ар-деко, мавританского стиля и скреплённая Ближним Востоком. Человеку-выдумке здесь спокойно, собственная призрачность не так бросается в глаза на фоне архитектурной небывальщины.
А во Флорике жизнь – и зачем это мне? как я с этим буду? а вдруг она меня потрогает?
А потом я спускаюсь к воде и вижу, как ночь стирается, будто копоть со стекла, с каждой минутой воздух светлеет, темнота распадается на серый и розовый, а потом сменяется голубым. И в пять утра в камнях удивительно много людей, которые плещутся в прибое, смеются, орут и вообще не беспокоятся. Разве что грустен арабский юноша, склеивший русскую блондинку за сорок, а она оказалась слишком пьяной – глядел на неё, как голодный на подтухшую котлету, можно ли где отъесть, чтобы не стошнило?
И я думаю, что, наверное, смогу, если буду смотреть поверх голов, поверх стен, покрытых граффити, поверх голосов – туда, где небо меняет цвет, где нет ничего постоянного и плотного, где всё временно, а значит, навсегда.
Прогулка с ограничениями
Внутри у меня глубокая грусть, вот что.
Лежит себе на дне души лёгким серым комом, по весу и не почувствуешь, но она там есть. И я ужасно не хочу в неё заглядывать, засыпаю сверху белым пухом и блёстками – работой и мелкой радостью. Потому что тревога отлично конвертируется в энергию, вот уже и книжку про любовь дописала, и колонок две штуки, и ещё одну свою рукопись в порядок привела. Ну, а радости неизбежны, когда много работаешь.
Но едва остановишься, едва позволишь ветру сдуть всё это сияющее и невесомое, и вот вам, лежит.
И только посмотри мельком, зацепишься и глаз не оторвёшь, а потом и вовсе утонешь. Оглянуться не успеешь, а уже на дне.
Почему-то не хватает воздуха оттого, что небо закрыто, хотя, казалось бы, куда мне лететь. Почему-то тесно, раз нельзя спуститься к морю, хотя после переезда и с километровым радиусом мне доступен весь центр Тель-Авива.
И почему-то чувство неудачи, хотя две книжки издатели взяли, третья дописана, а четвёртая мерещится.
И почему-то грусть – такая, что только закрыть лицо руками и покачиваться, несильно, а как большая бессмысленная неваляшка с приклеенной улыбкой и колокольчиком.
На соседней улице проходит демонстрация, судя по звукам, от Ротшильд по Герцель. Бьют в барабаны и поют в мегафон «Белла чао», чего хотят, не знаю. Но нравится мне всё это страшно – молодость, протест, социальное неравнодушие, – зайки мои, ревульцанеры мамкины, лишь бы кушали хорошо.
Половину лета ждала, когда уйдут медузы, другую половину – когда кончится адищная жара. И вот уже часов в пять вечера можно спуститься к морю, лечь в полосу прибоя и болтаться в ней, как пластиковый пакет или бананья шкурка. Притом из Китая пришли тоненькие масочки-платочки, которые надёжно защищают от штрафа в полторы сотни евро и не мешают дышать. И браслет-шагомер, любезно сообщающий, что я прошла сегодня больше, чем 56 % пользователей, и сожгла немыслимые 18 граммов жира.
Только я изготовилась к физической активности, ежедневным купаниям, долгим прогулкам, к спортивному телу, звенящим мышцам и красивым потным мужикам, как – сюрприиииз – не далее пятисот метров от дома.
Ладно, чё, впереди почти четыре дня, есть шанс сжечь 72 грамма жира и обставить ещё сколько-нибудь лохов. А там буду ходить на Ротшильд и рисовать домики. Ну честно, я столько времени провела впустую, что уже нестрашно.
Прелесть что творится в израильском правительстве. Спорят уже пять часов:
В семь утра у нас заканчивается карантин, но премьер-министр позарез хочет его продлить дня на три. Повод какой-то совершенно иллюзорный, типа за это время привьётся чуть больше народу.
Причина же, говорят, в том, что в начале недели назначены судебные слушания по делам этого премьер-министра. И пока действует герметичный локдаун, суды обязаны переносить заседания по случаю «тяжёлой эпидемической ситуации».
Это версия оппозиции, но Нетаньяху в самом деле не смог обосновать, почему завтрашнее снятие хотя бы километрового ограничения всех убьёт.
И значит, оппозиция против, а по закону решение принимается, только если обе партии, из которых сформировано правительство, пришли к соглашению. Но Нетаньяху проводит решение простым голосованием – у правящей партии голосов больше, поэтому оно проходит.
Но тут вздымается юридический советник с удивительной фамилией Мандельблит и отменяет это решение как незаконное.
Ложусь спать вся в любопытстве: в какой город я завтра проснусь, вдруг нас откроют, и тогда прямо с утра я смогу спуститься к морю.
У нас беспросветная жара, я скучаю по Москве и теряю надежду. Израильтян не выпускают в Россию и ещё долго не выпустят. Папе в конце августа восемьдесят, я боюсь, что это его последний юбилей, но шансы прилететь стремятся к нулю. Тутошний премьер вчера сказал «не заказывайте билеты за границу, скоро весь мир станет „красным“», особо опасным в смысле.
Весь мир уже красный, дядь, ну ты чего. Это не повод не пускать меня к дождю, высокой траве и к папе.
Из интересу почитала про штамм омикрон: все уже поняли про 32 мутации, которые больше прежних десяти, а чем это грозит – неизвестно. Счёт больных пока идёт на единицы, но Израиль на всяких случай схлопнул границы для иностранцев на ближайшие две недели.
С одной стороны, оно и правильно, что действуют с опережением, нафига закрываться, когда это будет уже поздно. А сейчас, вона, границы на замке, автоматчики по периметру со зверскими лицами, глядишь, острого всплеска не будет, а будет медленно и печально, больницы успеют подготовиться.
Да и люблю я пустой Тель-Авив, когда и вовсе все сидели по своим районам, он наконец-то стал тем, чем является по сути – милой простодушной деревней, пусть и с невозможными ценами.
Но есть и определённые проблемы: если границы закрыли мы, их не откроют и для нас, и Россия опять не пустит израильских туристов. А у мужа шкурный интерес, он там покупает козлиные шкурки, чтобы строить свои барабаны.
А главная трудность в том, что я по малолетству успела захватить немного уроков НВП и ещё помню полевые занятия на случай ядерной войны. Это когда военрук с натугой дует в свисток и орёт «вспышка справа», а ты должен в то же мгновение закрыть голову руками и упасть мордой вниз, расположившись ногами, как вы поняли, направо.
И вот ты лежишь, как Андрей Болконский, только ничком, в подсохшей весенней грязи, и думаешь две вещи: «отчего я прежде не видел этой нежной зелёной травы» и «вот интересно, после того как все посмотрели хронику из Хиросимы, они правда думают, что если заметил на горизонте ядерный гриб, тебе натурально поможет упасть к нему ногами?». И нет у тебя хорошего ответа на оба вопроса.
Вот и сейчас, при каждом новом ограничении привычно падая мордой в подсохшую грязь, не могу избавиться от ощущения лёгкой бессмысленности. Трава, меж тем, всё так же зелена.
Прогулка с потерями
У нас тут вечером начинаются сутки искупления и поста, когда принято воздерживаться от Интернета, не говоря о прочем, и город наш сначала делается пуст, становится слышно тишину, птиц и кондиционеры, потому что все разбегаются пожрать. Потом улицы начинают медленно наполняться идущими в синагогу и велосипедистами, которые пользуются тем, что дороги свободны от машин. Я же до заката спускаюсь к морю и немного хожу по воде, надеясь смыть вечную свою тревогу. Прежде она толкала меня, как ветер, лететь, бежать и петь, она была тем огнём, который теплился в текстах, привлекая людей и бабочек. Но теперь она такова, что у меня пропадает голос, и я ни о чём другом не прошу – ни прощения, ни подарков, лишь бы он вернулся.
Случайно измерила температуру, оказалось 37 с хвостиком, и я немедленно побежала нюхать кошачье говно. Только потом сообразила, что это было несколько избыточное страдание, у меня ещё есть кофе, духи и баночки с пряностями – всё-таки трагическое русское сознание не пропьёшь.
Есть примета, что как проведёшь первые двенадцать дней года, так и пройдут соответствующие месяцы. Последнюю новогоднюю ночь я не помню по причине гриппа и первые две недели даже не особо вставала. Итак:
В январе я практически не выходила из-за болезни, в феврале – из-за жёстких осложнений, в марте начался карантин, притом у нас с мужем – тотальный, он вернулся из Москвы. В апреле я узнала о переезде и начала собирать вещи, в мае мы переезжали и разбирали вещи. В июне я готовилась к двухнедельному семинару, в июле его проводила, потом два месяца пересиживала дома жару. В октябре был второй карантин. И вот ноябрь, и я с тревогой вспоминаю, что делала 11–12 числа – судя по фото, выходила хотя бы на крыльцо.
Я к тому, что с этой приметой аккуратней надо, хуже, кажется получился только тот год, когда я под бой курантов решила заняться сексом, причём максимально нетрадиционным. Так вот, год был – говно.
Карантинный город тем временем подвешен между прелестью и ужасом, как шарик на еловой лапе – наверху огоньки, внизу бездны. Социофоб во мне совершенно счастлив пустым улицам, а маленькое стадное животное боится, что все умерли.
Зато на берегу умеренно людно и просторно, я иду босиком по линии прилива и смотрю, как солнце панически сваливает за горизонт. Хорошо, только диалог этот вспоминается:
– Вам отрежут голову!
– А кто именно? ИГИЛ? Террористы?
– Нет, – ответил собеседник, – еврейский мужчина, сионист.
Тарелочки фрисби носятся, как сюрикены.
В конце ноября, перед самым отъездом в Москву, сходила на экскурсию по Неве-Цедек, и нас привели в неприметный арт-салончик – группа художников держит его вскладчину и по очереди там работает, продавая свои картинки, керамику, украшения и всякое такое. И там я нашла две коробки авторских стеклянных бусин по пять и десять шекелей, то есть, недорого. Совершенно шикарные, большие, уникальные, каждая способна сама по себе организовать композицию ожерелья или браслета. И я решила, что как только вернусь, куплю у них несколько штук и сделаю подарки всем, кто мне нравится.
Съездила, вернулась, отсидела личный карантин, дождалась окончания всеобщего и открытия магазинов. И сразу, поверите ли, побежала в ту лавку. Но она перестала существовать, не пережив третьей волны.
И эта потеря стала для меня большой, потому что кроме людей, путешествий, свободы мы утратили безмятежность – такую солнечную, переливающуюся, разноцветную. Всё это постоянство простых вещей, вроде привычных лавочек, кафешек, маршрутов путешествий оказалось не навсегда. И люди, люди, которые обещали быть не вечно, но долго, очень долго – они вдруг раскатились, как большие яркие бусины, и не разбились даже, а просто исчезли, и только это их отсутствие теперь уже точно навсегда.
Прогулка во сне
Язык тех, кто живёт у тёплых морей, богат словами, обозначающими разные виды тоски. Возможно, ощутить подлинное томление на корабле или на берегу сложнее, чем глядючи на снег шесть месяцев в году. А значит, и переживание твоё потребует более тонкого описания, чем просто смурь, жопа и безысходность. Поэтому именно там нужно искать имя для тоски по прошлому, которого не было.
Снилось, что живу я у самой воды, совсем на берегу, как спасатель, и приехал ко мне в гости юноша, с которым я иногда спала в давние годы.
Приехал, денег привёз – зачем-то лизнул ладонь и положил в неё семь тысяч триста рублей. Ладно, кто ладонь лизал, я догадываюсь, у него опять корм кончился. А этот обнял потом, а я и говорю:
– А вот раньше, когда ты обнимал меня в Москве, то ещё и кружил немножко.
И он тогда поднял меня, прижал к себе и закружил, и я увидела из-за его плеча море, пляж, гору и снова море. А прежде, приезжая в Москве, возил меня за город, и я видела поле-поле-поле и высотные дома на горизонте.
Поставил на место, и я чуть не заплакала: я и забыла, что он нравился мне не только потому, что здоровенный, красивый и член большой, а потому что добрый – не погнушался, а я с тех пор на десять кило потяжелела, и он не мальчик, хоть и рост больше двух метров, но все мы слабеем.
А потом он сел на розовый самолёт с надписью «Путешествие» и улетел, а я проснулась.
Проснулась и поняла две вещи.
Те море-горы из сегодняшнего сна были не здешние, а крымские, где мы три раза пересекались и жили на хипповских стоянках.
И, да, мы иногда встречались, но в Москве он ко мне не приезжал и ни в какие поля не возил, просто всю жизнь мне с тех пор иногда снился, вот и была своя сновидческая история отношений.
Нет, не любила, для радости трахались, очень он был красивый. Просто так зачем-то снился.
Поделиться книгой: