Помоги проекту - поделись книгой:
– Дима, – спрашиваю, – она точно не картонная?
– Вполне живая, – говорит.
– Приститутка! – успокаиваюсь я. С глубоким удовлетворением, потому что хорошо же всё, по-домашнему, народ при делах.
И тут вдруг подумалось, что бабки на скамейке – мы их, может, неправильно считывали, они, может, не по злобе́, а просто порядка ради?
На самом деле не устаю забавляться тем, что постперестроечный ребёнок не умеет плохо относиться к порокам. Так нам было тоскливо и лицемерно в детстве, что в дальнейшем всякое непотребство воспринималось как свобода, хотя от него потом умерло рекордное количество. Начала на днях смотреть киношку в жанре «сны о девяностых», так режик, примерно нашего возраста мальчик, дрожит от умиления над веществами и всяким таким, что в нынешние дни ощущается грязным и неприличным. Дети нулевых уже практически нормальные, позитивные, склонны к румяным развлечениям, а из нас выросли славные кругленькие домохозяйки с латентной криминальностью в текстах, какую тётеньку ни возьми, такая дерзкая и пожившая под своим халатиком в цветах. И ясно, что мы не последние розы порока на земле, если актуальный бой за мораль продлится, то нынешние маленькие грибы тоже пресытятся ханжеством и расцветут в мухоморы.
Я же на днях разгребала полочки в изголовье и нашла любовно свёрнутый обрывок фольги от шоколадки на случай сами знаете чего. И думаю, дура рассеянная, вон пищевой фольги рулон, у тебя столько жизни нет всю выдуть, даже если ещё немножечко печь, а тебе лишь бы над артефактами трепетать.
Обрывок, впрочем, не выбросила. Я же вон и шорты сорокового размера не выбрасываю.
В парке Сюзан Даляль[29] расцвели грейпфруты, и никто не знает, что их вовлекло в этот бессмысленный подвиг и как они собираются зимовать. Но в деле бессмысленных подвигов и надежд главное – ввязаться. А позади них скамеечка, там я сижу со своим кофе, в котором глинтвейна больше, чем кофе. Даже если меня там нет, это легко представить.
Так и сяк пыталась сфотографировать цветущие деревья, но всё было не то. Уже и свою тревожную физиономию всовывала в кадр, чтобы бутоны как бы запутались в волосах – получилось ещё хуже, гораздо хуже. И только потом сообразила, чего не хватает – запаха, тяжёлого сладкого аромата, вульгарного в духах, но совершенно обольстительного живьём. А без него это просто мелкие грубые цветы с толстыми лепестками, никакого обаяния.
Потом наблюдала, как кошка тиранила француженку. Взлетела на дерево и принялась жаловаться, что не ела шесть дней, а слезть не может, мадам, я погибаю, мадам. Бедная девушка волновалась, шептала ей шу-шу-шу и ждала от меня деятельного соучастия. А я на ейном языке знаю только ма жоли и мон плезир и не могла объяснить, что зараза пять минут назад с этого же дерева спрыгнула, а до того гуляла по стене. Наконец француженка прикинула расстояние от дерева до забора и оставила нас в покое.
– Слезай, проституция, концерт окончен, – сказала я.
Кошка сделала недовольное лицо и спаслась коротким прыжком. Женщины, склонные к театральным эффектам, всегда меня немного презирали.
Однажды я шла по самой порочной гамбургской улице Репербан, рассматривала витрины пип-шоу и секс-шопов и счастливо подозревала в каждой встречной женщине проститутку. Наслаждалась, в общем. Ко всему, в воздухе витал запах сильный цветочный запах, который был везде – в переулках, переходах и подворотнях, – в каждом тёмном уголке, где я бы ожидала обонять мочу, стоял густой дух парижских песенок Эдит Пиаф, сладострастный, глупый и сладкий.
Человек, вызвавшийся показать мне дно, важно сказал: «Это духи́ проституток». И таково было очарование этой улицы, что я мгновенно поверила, будто сотни женщин в сумерках обливаются из одного флакона и выходят в ночь, помечая каждый метр мостовой.
Несколько лет спустя я шла по Алленби и возле эфиопской курильни снова поймала этот запах – они мыли тротуар тем же средством, что и мэрия Гамбурга. Но я всё равно закрыла глаза и счастливо подумала: «Шлюхи мои, шлюхи».
Прогулка на Тахану
Была на экскурсии по Тахане Мерказит (тель-авивская автостанция и злачное место) и тамошняя парикмахерка-филантропка рассказывала про молодую проститутку небесной красоты и двадцати четырёх лет. У той за смену случалось по 15–17 клиентов, и парикмахерка однажды спросила, как ей удаётся это выносить.
– Я отключаюсь и ничего не чувствую. Я научилась отключаться с тех пор, как мне было пять лет, и мой отец каждый вечер приходил ко мне в комнату…
А я как раз отложила книжку, предстоит написать очередное изнасилование и важно не нагнетать, выверить баланс между душераздиранием и достоверностью. Что тут скажешь – жизнь жёстче.
Девушка, кстати, занятие менять не хотела, ей было проще семнадцать раз отвлечься, чем целый день убиваться на обычной работе. Но как-то её реабилитировали и пристроили в магазин торговать одеждой, где она и трудится посейчас. Это хорошая позитивная история, если вы не поняли.
А парикмахерка в конце сказала:
– Тахана – такое место, где нет надежды, но есть любовь. Люди везде хотят любви.
Тахана Мерказит похожа на морщинистого бетонного слона, с которым неизвестно, что делать – дорого содержать и невозможно продать. Или на многотонного кита, выброшенного на берег, и жить ему остались часы.
Говорят, если её взорвать, Тель-Авив накроет облако бетонной пыли и отравит весь город, поэтому мы, конечно, придумаем какой-нибудь медленный гуманный способ её убить. Оттуда уже выгнали бóльшую часть торговцев, постепенно выводят автобусные маршруты, осложняют условия аренды для художников – сейчас остаётся всего несколько упрямых обитателей, вроде музея идиш, эфиопской церкви, танцзала и моего мужа. Последними, наверное, уйдут наркоманы и крылатые нильские собаки.
Разумеется, Тахана считается язвой на прекрасном теле Тель-Авива, но как быть с теми безумцами, которые упорно её любят? Которые помнят, что её строил блестящий Рам Карми, задумывая как ворота города в древнейшем смысле – бастион с лавочками менял, писцов, ювелиров и прочих торговцев, с развлечениями, харчевнями, цирюльнями и, вероятно, весёлыми девицами, но это не точно. И те, кто умеет смотреть на Тахану его глазами, видят, что этот маленький кусочек Вавилона до сих пор жив. Перед шабатом разряженные эфиопы жгут благовония, филиппинцы, индусы, и шри-ланкийцы торгуют едой, кришнаиты поют мантры – туда вообще стекаются представители религий, сект и дикие мистики всех сортов. Иногда мне кажется, что Рам Карми этого слона не построил, а откопал, извлёк из земли осколок какой-то цивилизации, погибшей от разгильдяйства.
Теперь Тахана в очередной раз весело и бесславно умирает, туда водят экскурсии, как на обломок Ноева ковчега, и люди безуспешно пытаются понять, из чего было сделано это уходящее очарование – кроме бетона, грязи и любви.
Прогулка в Яффо
Как-то в шабат мы с мужем отправились пешком в Яффо-далет – ужасная дыра, которая была довольно милым местом, пока на Иерусалимском бульваре не начали прокладывать трамвайные пути. Теперь там всё разрыто, для прохожих оставлены узенькие тротуары, по которым ещё и носятся электровелосипеды. Один такой подкатил к нам сзади, на нём ехала парочка подростков.
– Пропусти уродов, – сказал муж, и я посторонилась.
– Тода раба[30], – сказали подростки, проезжая.
– Вот зачем ты так, – сказала. – Милые воспитанные дети!
«Только потому, что они арабы! Национализм отвратителен», – собиралась добавить я, но тут услышала вопль:
– Фак оф, гайз!
Велосипед вильнул, шедшая впереди девушка шарахнулась в сторону и показала ему вслед средний палец.
– Чего это? – забеспокоилась я.
– А это они у неё телефон пытались вырвать, – ответил зоркий муж.
Надо же, а такие вежливые мальчики.
А шли мы тогда знакомиться с котом Арсением, который стал третьим из наших котиков. Сейчас он стремительно скачет по дому, и с каждым прыжком у него на голове всё отчётливей проявляется бескозырка с золотой надписью «Оголтелый». Вырастет – моряком будет, а пока он бегает и ленточки развеваются на ветру.
Прогулка во Флоренцию
Не могла писать о Флоренции, потому что надо было как-то собраться и пережить. Она началась для меня в Тель-Авиве, летом, когда бесценные друзья Фёдоровы сказали: «Тебе надо её увидеть». Не всегда и не всех, но изредка я слышу людей, они пробиваются сквозь упрямство и самоуверенное знание, что только я про себя всё понимаю. Тут же оказалось, что для меня припасены дешёвые билеты на прямой рейс и номер с ванной в самом центре.
Помню, уезжали из Тель-Авива глубокой ночью, как-то нервно, автобусы не приходили, не останавливались, отказывались нас везти, но мы всё-таки добрались до электрички, и парень в чёрном и с пейсами специально перешёл на нашу платформу, чтобы пожелать счастливого пути, совершенно бесплатно. Как будто город не очень-то хотел меня отпускать, подозревая, что затею шашни на стороне, но потом смирился, потому что иногда можно спасти женщину от беды, но невозможно уберечь её от опыта, от впечатления, от яблока – ни у кого не получалось.
А дальше я прилетела и сразу начала подступаться к тревелогу, потому что я в этом смысле сущая корова, только не траву перевожу в молоко, а впечатления в слова. Но чуть не впервые это оказалось невозможно, нет таких слов – не у меня, а в принципе не бывает. Раньше любое искусство казалось мне второстепенным относительно текста, потому что описать возможно решительно всё, что человек способен увидеть, услышать и почувствовать. А вот смотри-ка, были такие скульпторы, строители и художники, которые не помещались в буквы, и все они собрались примерно в одно время в одном месте и вступили в сговор со сложным светом итальянского неба, и всё для того, чтобы лишить меня привычных инструментов и самоуверенности. Впрочем, последнее, как я вижу по этой фразе, безуспешно.
Так что не вышло ничего, нацарапала бессвязные заметки, беспомощно снижая пафос насмешкой, и на том успокоилась. Флоренцию бесполезно описывать, её надо проживать, час за часом, насколько хватит твоего личного времени, шесть дней или весь век, всё равно ничего не успеешь, но стоит хотя бы попытаться.
Раз пять в течение дня присаживалась на камни, чтобы написать что-нибудь про Флоренцию, но немотствуют уста. Помню, когда у друга был культурный шок от Рима, я ему советовала срочно посмотреть на говно, чтобы отпустило. Я тут тоже для профилактики иногда гляжусь в зеркало, но синдром Стендаля не перебить. Столько всего, что нельзя присвоить, съесть, трахнуть, купить – только поселиться среди этого, но у тебя всё равно будет только одна коротенькая жизнь, и наверняка стоит умереть, как какой-нибудь подлый закат окрасит старые камни в тот оттенок розового, который ты за свои годы ни разу не увидела.
Не, нормальный город Флоренция, сразу как входишь, тебе десять гигов Интернета, и живи.
Но сначала, конечно, шаттл от аэропорта до центра за шесть евро, которым воспользовались ровно два нищеброда, один из них я. Воистину, всё здесь заточено под туристов, не то чтобы их любили – их нигде не любят, – но всё устроено так, чтобы им было понятно и комфортно потратить деньги, не вступая в избыточную коммуникацию.
А первый итальянец, которого я увидела из окна автобуса, обладал ногой, причудливо вывернутой коленом назад, но скакал на ней так бойко, что я поняла – это к удаче.
Выйдя на вокзале, сразу узнала, что запах итальянской мочи ничем не отличатся от израильской, а значит, везде как дома. Но утренний аромат европейского мужчины отличен в корне, у нас в девять утра они пахнут ромашковым гелем, а здесь витает лёгкая свежая нота белого вина, выпитого за завтраком. Не перегара, нет.
А на первом фото, которое я сделала, был мужик с собакой на ступенях Сан-Лоренцо. Здесь вообще любой кадр строится так, что чуть подтянуть геометрию, и можно туристам отдавать за пять евро. Они сами нагрузят его невыразимой пошлостью, назвав «Одиночество…» или там «На древних камнях…» – а это всего-то мужик с собакой.
Поселилась я в номере «делюкс» – ну таком, без холодильника, например, и даже без чашечки, а свет в ванной на фотоэлементах с трёхминутным интервалом. И чтобы принять душ не в темноте, голому мокрому человеку надо трижды в течение купания выскочить из кабинки и помахать руками. А в номере прохладно, так что в первый раз я плотно закрыла раздвижную дверцу-гармошку, чтобы не поддувало. Ну, и домывшись во мгле, собралась выйти и поняла, что как-то крепко заперлась и без телефона. Занятное было ощущение секунд на тридцать, пока не нашарила ручку, которую следовало потянуть.
Что интересно, на тех же фотоэлементах работает ревущая вентиляция, которая запрограммирована на более долгий срок. Так что стоит зайти в туалет, крику делается на весь отель минут на десять. В быстро наступающей темноте. Неведомый ночной Ревун, грустно, как у Брэдбери. А не хочешь во тьме, раз в три минуты маши с унитаза, будто с трибуны Мавзолея, тогда лампочка увидит твои руки и даст свет. Тут я и поняла выражение «гигиена огненная» – потому что тьма, крики, приветственные жесты и дефекация, вместе всё-таки немножко какой-то ад.
Фотографировать Флоренцию, конечно, очень стыдно. Увидишь ангела на углу, прицелишься, а тут восемь туристов с камерами, все в одной точке, и нафига вообще снимать то, что до тебя прекрасно существовало сколько-то сот лет, и потом ещё будет, а в промежутке уже зафиксировано миллионами кадров. Какая-то минимальная уникальность должна быть в любом несмываемом человеческом продукте, иначе и суетиться не стоит. Поэтому остаются только отражения, свет и граффити. Рада бы добавить и прохожих, но они очень портят пейзаж, очень. Так и стоишь в тщетной попытке дождаться, пока кончатся люди, допуская в кадр разве что лодочку. Но на площади палаццо Питти социофобия окончательно меня скомпрометировала: добрых пять минут ждала, пока отвратительно тощая девица в кружевной юбке, которая портит мне вид в зеркальной стене, свалит, оставив нас с городом наедине. А она всё вертелась и переминалась, пока до меня не дошло. До сих пор страшно благодарна современному искусству за своё длинноногое отражение.
Здесь даже к самой угрюмой женщине возвращается способность всплёскивать руками и вскрикивать, потому что есть вещи, на которые невозможно реагировать иначе – проход канатоходца над площадью, слепой летний дождь, когда сверху падает сияющий поток чистой тёплой воды, самый красивый мужчина на свете, без предупреждения появившийся в дверях, птица над Арно, на которую смотришь с Золотого моста, розовые от заката стены Дуомо, внезапно возникшие за поворотом, совершенный изгиб полуденной улицы Святого Николая, первый взгляд вверх в капелле Медичи. И каждый раз после такого нужно немножечко присесть или хотя бы прислониться, чтобы как-то сложить в голове: это случилось, это никогда больше не повторится, это со мной навсегда.
Был такой день, когда у меня заканчивалась музейная карточка, и я хотела осмотреть как можно больше напоследок. Кажется, в семь часов я вместила полдюжины музеев, несколько капелл, базилик и сады Боболи. И всякий раз, когда я совсем уставала, для меня находился кусочек неба – я ложилась на траву под каштаном и смотрела вверх сквозь листья, или присаживалась во внутреннем дворе палаццо, или задирала голову и видела в открытом куполе фрагмент синевы. Небо в этом городе есть везде, даже там, где его не ожидаешь, специально оставлено для отчаявшегося путника, чтобы отдохнули глаза и успокоилось сердце. И поэтому, когда соскучишься по Флоренции, не нужно пересматривать фотографии, достаточно взглянуть на небо и найти там её отражение, видимое из любой точки Земли. Ну, в нашем полушарии точно.
Был такой день, когда я ходила по улицам и всюду замечала письма: они лежали на порогах домов, выглядывали из почтовых ящиков, торчали за решётками окон. Ни одно из них не было для меня и все они были мне, потому что каждая вещь в этом городе – послание, и не с меня это началось, и не мною закончится.
Был такой день, когда я решила не ходить к Дуомо, а захотела найти кофейню, где несколько раньше ела сладчайшие канноли. Потому что невозможно всё время обмирать и печалиться, нужно иногда опускать глаза на вещи земные и радостные. И на площадь Республики я тоже больше не хотела, потому что трудно всё время смотреть на карусель, которая никогда тебя не прокатит. Поэтому я повернулась спиной и к собору, и к площади, и стала искать. Надо ли говорить, что в тот день я видела Дуомо раз пятнадцать, он высовывался из самых дальних переулков, им заканчивались все улицы, он выскакивал из-за угла, а когда уставал, на смену приходила карусель. Каждый раз, стоило отвести взгляд от карты и пойти по наитию, натыкалась на резные стены или гарцующих лошадок. Я поняла, что это как Курский вокзал, и смирилась. Села в кафе с видом прямо на кормящую львицу и выпила уже свой шоколад и съела тирамису. Потому что бесполезно прятаться от знания, что это последний день и мне придётся всё оставить, отпустить, разжать руки, положить, где взяла, отвернуться и уйти.
Возвращаться из Флоренции – как если бы секс со случайным человеком к утру обернулся любовью, но тебе всё равно пришлось встать и поехать домой, и не для того, чтобы в спешке собрать вещи и удрать обратно, а с тем, чтобы остаться и как-нибудь дальше жить.
Будто не было ничего.
Прогулка на Новый год
Мне как-то грустно, у всех Рождество, а к нам мошиах опять не пришёл, да и на всеобщий Новый год убрали: люди в декабре истерически впахивают с тем, чтобы до двадцать девятого получить бонусы и упасть под ёлку без сил на две недели, а ты просто истерически впахиваешь до тридцать первого, с тем, чтобы назавтра встать и продолжить впахивать. Ну или мучительно лежишь в сторону книжки и на годовом рубеже всего лишь меняешь бок.
Нарядила араукарию, она хотя бы более или менее хвойная, поэтому раз в год нарекаю бедняжку ёлочкой. А ёлки мои всегда похожи на мексиканское кладбище – хороший вкус я попробую проявить в чём-нибудь другом, а ритуальное дерево должно быть прежде всего функциональным. Вдумчивый наблюдатель мог бы прочитать по моим ёлочкам отчёты о путешествиях, приобретениях, мужском вероломстве и финансовой истории. И, конечно, будущие ожидания. В этом году я любила только деньги и хотела только подарков, поэтому дерево украшено понятно чем – дарами и котом Веничкой. Кот усиленно делает честное мужское лицо и пытается незаметно подорвать моё благополучие – как они все.
Собственно, на праздник я впала в предчувствие, что год несёт мне неисчислимые бедствия. Обычно часов в одиннадцать выхожу на берег, гуляю в кромке отлива и думаю философские мысли: зачем старость, почему я толстая и как жить во всём этом аду. Потом успокоенная возвращаюсь домой, раскрашиваю лицо и начинаю есть. В этот раз ничего не помогло, поэтому я надела носки, выпила колдрекс и уснула в полвторого. Проспала четырнадцать часов и вроде смирилась с грядущим ужасом.
У меня есть планы, в этом году нужно книжку, в Париж и айфон, нужно сильно измениться физически, сделать везде здоровенный рывок, потому что как сейчас, так уже нельзя ни в чём. Весь год я жила на том, что наскребла по сусекам, на остатках чувств и ресурсов. Сейчас, когда колобок доеден, надо или сосредотачиваться и всё менять или снижать планку, и делать вид, что это мудрость пришла. Кстати, нет ничего печальней, чем неудачник, делающий вид, что он философ. Человек, получивший всё, что хотел, и отказавшийся от лишнего, по-другому пахнет – не кисловатой нестираной одеждой, углеводистой едой и болтливым одиночеством. А хуже всего, что, когда проиграл и знаешь об этом, как ни обольщай окружающих, живёшь с привкусом дерьма на языке.
Так что мне страсть как надо победить, не люблю я энтих ваших десертов.
Поэтому желаю себе быть отчаянно победоносной, примерно как парнишка в женском платье, который открывает ногой дверь в бар дальнобойщиков и заходит такой.
Разрядила ёлочку, по итогом сезона минус четыре шарика – один я, остальное кошки. Пока распутывала гирлянды, много размышляла о душевном состоянии нашей араукарии. Представьте, пятьдесят одну неделю в году ты обычное дворовое дерево, но на семь дней тебя притаскивают в дом, наряжают, украшают огнями, постят твои фото в соцсетях, а потом снова возвращают на улицу. Вот что она должна думать – она особенная, избранная и никогда не умрёт? И велика вероятность, что я однажды перееду и передарю её кому-то, кто не празднует Новый год, и всё это прекратится безо всякого объяснения. Вообразите: «что это было, почему, что я сделала не так, на кого меня променяли?» Когда сосредотачиваюсь на этом, хочется заранее поискать дендропсихолога, причём, для нас обеих. Ну или наорать: заткнись и не начинай, ты дерево!
Прогулка к врачу
Медицина для слабаков, считаю я, к врачу надо нести только зубы и сифилис, и то, когда уже флюс и вторичная сыпь по пузику. Остальное обязано пройти само или пусть убьёт меня, если сможет – у меня против всего есть антибиотики, обезбол и с нами бог.
С таковою медицинскою программой я прожила свою славную жизнь, а с нового года что-то пошло не так, и грипп плавно перетёк в трёхнедельный кашель, потом в отит с дыркою в ухе, а сегодня вот в тошноту и предом-марок на ровном месте. Муж кричит от ужаса, как выпь, потому что не привык, чтобы я на его глазах зеленела под цвет авокадо (пока мякоти, а не кожуры, но ему уже не нравится). А виноват кто? Он и виноват, потому что поволок меня и уши мои к врачу. Я надеялась: нажрусь антибиотиков, и что не сгниёт и не отвалится, то заживёт и заколосится, всегда так было.
А тут, вообразите, я легла в шесть утра и ещё час промучилась от тревоги, что мне придётся вставать в одиннадцать и я не высплюсь. Не выспалась! Как знала!
Выпулилась, не выпив ни глоточка кофе и даже воды, и всю дорогу мечтала о кулере в полуклинике, извините за такую аллитерацию. А ведь мне почти час пришлось идти вдоль моря под дождём и ветром, потому что в автобусе отчаянно укачивает по причине отита же.
Потом прорывалась без записи, объясняя на нерусском языке, что уши мои болят – и при этом настойчиво изгоняла из головы конструкцию «ухиёт» – типа ухо во множественном числе на иврите (на самом деле нет, точно нет!).
Дорвалась до кулера, пила как лошадь всё время, пока сидела в очереди. Зашла к доктору, который вторгся в мои интимные потайные местечки и сказал, что наша рыба будет жить. В смысле, почти наверняка выживу и не оглохну. Вышла и снова пила.
А потом опять плелась вдоль моря под дождём и ветром, и обратный путь был ничуть не короче дороги туда, хотя обычно бывает наоборот.
Дома сняла со спины рюкзак и наконец поняла, что та бутылка воды, которая торчала в наружном кармане всё это время, это бутылка воды, и её можно было пить.
Сражённая, упала в постель и тряслась под одеялом, а потом, когда явился Дима и попросил пасту из авокадо, я, см. выше, стала падать и блевать.
И кто после этого убедит меня, что медицина не зло, а супруг мой не самодур и абьюзер?
Никто, никто.
Бежать, бежать.
Казалось, эпоха великих открытий для меня миновала, но нет.
До вчерашнего дня я была уверена, что у человека одно среднее ухо, которое находится посреди головы. Логично же.
Прогулка в карантин
Новая примета флирта: когда хорошенькая женщина входит в помещение, мужчины как бы случайно опускают маски.
В банке прекрасный блондин взрослых лет, в кудрях и в маске под подбородком, говорит куда-то в пространство: «Сколько же времени?»
«Полвторого», – отвечаю я, и он вздрагивает – ну в самом деле, Тель-Авив, Алленби, с какой стати его должны понимать по-русски. И тут же слышу позади бескомпромиссное: «Сегодня в шесть идём пить к Ане».
Поделиться книгой: