Помоги проекту - поделись книгой:
Одна женщина имела руки разного возраста. Правая была на десять лет старше неё самой, а левая на десять лет моложе, и поэтому поступки её всегда не соответствовали истинному положению вещей.
Случилось это по естественной причине, безо всякого волшебства. В детстве руки были одинаковые, только на левой родинка – как у папы и у бабушки. Мама говорила, что это знак «ихней ведьминской породы», а папа – что часики, которые показывают время для неё одной. А доктора сказали, что родинку лучше скрывать от солнца, и девочка приучилась носить широкие браслеты и повязывать платки. Белая кожа её часто обгорала, однажды летом она не уследила и сожгла правую руку сильно, будто огнём опалила. Левая же не пострадала.
Выросла, повзрослела, и как-то взглянула на свои руки и поняла, что торговцы кремами в кои-то веки не солгали – та, что всегда была на солнце, сильно постарела, а та, которая пряталась, осталась нежной, как у девушки. И каждый раз, когда её рукам приходилось выбирать, одна всегда тянулась за синицей, вторая за журавлём, и от этого упускали всё. Одна хотела ярких платьев, другая практичных, и одевалась женщина кое-как. Правая старалась копить деньги, а левая разбрасывала, не считая, тратить разумно не получалось. Одна давала обещания, другая нарушала, а исполнить их было некому. С мужчинами и вовсе беда – правой рукой она обнимала их как мать, а левой как дочь, а как женщина не умела вовсе.
Зато много у неё было шёлковых платков и медных браслетов, что перетекали от локтя до запястья и звенели, и на звон их прибегали дети и коты, и одной рукой она с ними играла, а другой кормила.
Прогулка замужем
В Москве впервые лет за пятнадцать покрасила волосы. Два часа кропотливой работы мастера и куча денег, в результате в моём естественном цвете появились пряди чуть светлее основного тона. Очаровательное зрелище, поехала потом к родителям в скромной гордости, наконец-то признают, что я не засранец какой, а вовсе дама с щикарной головой. Но ни с порога, ни попозже эффекта не наступило. Показалась ещё нескольким друзьям и продавцу салатов в «Перекрёстке», мы с ним уже сроднились, никто ни слова. С горя проколола уши. Тоже, конечно, не увидят, пока бриллиантов туда не насуёшь, но как насуёшь, кто-нибудь же заметит?
На этих сложных щах и с красными ушами прилетаю в Тель-Авив, меня встречает муж, я ничего такого уже не жду – они никогда ничего не видят, а он вдруг и говорит:
– О, что это у тебя?
Заметил! Заметил! У меня, конечно, слёзы благодарности, вся жизнь перед глазами, как мы познакомились (на Форосе в очереди за арбузами, он там стоял, а мы с девицами шли мимо, они сказали «такая свинья, будет к тебе приставать» и порозовели; оттуда он сразу уехал и потом снова появился через две недели на горе, где мы жили в палатках, девицы его увидели издалека и побежали навстречу через поле всей толпой, ну и я побежала) и как я потом буду вся в чёрном вдоветь, безутешная и, может быть, умру от горя.
А он продолжает:
– На лбу царапина какая-то.
– А это у меня морщина, – приятно улыбаясь, говорю я, и думаю, что там в Израиле с пособием для одиноких старушек, и если ловко распродать его мастерскую, то хватит на недорогой круиз хотя бы по Средиземному и камушки в уши.
Муж звонит мне откуда-то с улицы, и я слышу, как женщина игриво говорит ему «шалоооом», и он ей отвечает, а потом продолжает со мной болтать. Когда возвращается, спрашиваю по всей строгости:
– Это что там за тётка с тобой здоровалась?
– Это попугай, – оправдывается мгновенно, – в зоомагазине.
– А почему женским голосом?!
– Ну ты же понимаешь, он всем говорит «шалом», ему отвечают таким мимими-тембром, он и выучился…
– Да, такой отмазки я ещё не слышала.
Так понимаю, что на двадцатилетие брака – фарфоровую свадьбу – принято вставлять новые зубы. В качестве юбилейного подарка вчера на прогулке незнакомая женщина с синдромом Дауна изо всех сил засветила мне по спине открытой ладонью. Похоже, это был жест дружелюбия, потому что могла бы и кулаком в челюсть, и тогда, см. выше, всё бы сошлось.
Трепетную душу всякий уязвить норовит, пришла беда откуда не ждали, обидел меня сегодня фитнес-браслет. В ночи просыпалась по супружескому делу, ну, знаете, как у хорошей хозяйки бывает: забудется тревожным сном после трудного дня и вдруг вскинется: «А скотине-то не дала!» – и бежать в хлев. Вот и у меня.
А с утра дура китайская гаденьким голосом пишет, что спали вы хуже, чем 80 % пользователей…
Знаете что. Иные столько не живут, сколько мы женаты, делаем, что можем, уж извините! Не нравится – не подглядывай, могу и вовсе отключить, а то ишь, оценки расставлять.
И к вопросу о зрелости: в интимные моменты нашей жизни кот Арсений перестал бегать вокруг и совать длинный нос в самую гущу событий. Теперь он уходит и под шумок вскрывает холодильник.
Только не знаю, про чью это зрелость: кота или нашу – то ли он осознал истинные ценности, то ли мы теперь такие скучные. Хотя, возможно, он ищет попкорн.
Убила на стене какое-то насекомое, оставившее красный след на побелке, испугалась и наябедничала мужу:
– Дима, Дима, я убила что-то чёрненькое кровососущее!
– С крыльями?
– Да!
– Ты убила ангела!
Вот такое у этого человека представление об ангелах. Дык поживите со мной двадцать лет, ещё не так перекосит.
Я ведь ужасный человек – я говорила? – потому что не закрываю крышечки. Муж каждый раз орёт, как библейский пророк, когда берёт очередную банку за крышку, а она падает. Я ему говорю, ну блин, ты же знаешь, это мой баг, бери за бока.
Он говорит: неужели трудно?
Я говорю: не могу. И учти, когда я умру, ты будешь рыдать над каждой незакрытой крышкой.
А он говорит: да ну тебя.
Пришлось утешать, что он раньше умрёт. И будет до конца дней ронять банки.
На рынке субботняя распродажа, Дима приволок гору персиков, выдал мне четыре штуки. Потом метнулся – «подожди!» – и заменил один, который потвёрже, на помятый. Логика понятна, мятые лучше не хранить, но я спрашиваю:
– А те для гостей?
– Это на похороны[33]! – сурово отвечает он.
На удивление часто мне в жизни попадались мужчины, намекающие, что они самураи – обычно для отождествления себя им хватало киношки с Крузом и статьи «Бусидо» из Википедии. Оттуда они узнавали, что самурай – это не только маленький кривой нож и дурацкие брови, но и правило в делах повседневных помнить о смерти и хранить это слово в сердце. Я знаю, что умру, – просветлённо сообщал такой мужчина, и живу так…
Я тем временем нежно улыбалась и, полируя его катану, думала вот о чём.
Когда мы говорим: «Я помню о смерти», только дети и дураки говорят о себе.
Более глубокое понимание состоит в том, чтобы помнить о смерти всякого существа, которое оказывается рядом. И когда благородный человек живёт со своей бабой[34], он каждую минуту осознаёт, что она может исчезнуть. Уйти или, если это слишком болезненно для самолюбия, умереть. И, совершая поступок в отношении неё, он видит эту возможность. Ни в коем случае не трусит или заискивает, но видит ясно, что количество их дней вместе ограничено, и может закончиться в любой момент. В свете этого, если она нравится ему – нужно ли им сейчас тратить оставшееся время на ссоры, нетерпимость и раздражение? А если вдруг от идеи исчезновения он чувствует облегчение, то нужно ли тратить время на неё?
То же касается и приятелей, коллег, кота и всякой другой встречной твари.
Это вульгарное бытовое приложение кодекса, но люди, которые в принципе не имеют отношения к войне, долгу и подвигу, вполне могут начать с него.
Прогулка в войну
Весна, нежный мой Тель-Авив обстреливают арабские ракеты, а я аккуратно записываю, очень любопытно наблюдать, как рассудок реагирует на опасность.
С нервами плохо настолько, что признать страшно. У нас тут заканчивался срок квартирной аренды и надо было написать хозяину, что мы хотим продлить договор. Всё.
Ну и я месяц не могла это сделать, БОЯЛАСЬ, ЧТО ОН ОТКАЖЕТ. Так-то об этом лучше было узнать заранее, чтобы сразу начать искать новое место, но я не могла взять телефон и написать, когда есть риск узнать плохую новость и снова погрузиться в бездомность. По этому случаю весь месяц металась в поту, удушье и ежедневной панике. Трус боится не того, что происходит, а того, что может произойти.
И вот вчера, когда до конца срока осталась неделя, друг позвонил и живо договорился, что сегодня мы отдаём чеки на следующий год.
И когда я услышала эту новость, меня почти совсем отпустило (полностью – когда чеки заберёт), стало так легко, и тут, кстати, заорала сирена воздушной тревоги – затянувшийся конфликт на Храмовой горе наконец-то разрешился салютом. И я, счастливая, поскакала на этаж ниже прятаться от ракет и улыбалась все полчаса обстрела. Я, конечно, всё ещё могу остаться без крыши над головой, но только в том случае, если её пробьёт случайный снаряд, а ведь это совсем другое дело. Тогда служба тыла о нас позаботится, и квартира найдётся как-нибудь без меня.
И в ночи пару раз просыпалась от тревожных снов о предстоящей встрече, а от сирен – нет, не просыпалась. Так и пропустила самую красоту, когда горящие осколки сыпались на соседний дом.
А вы говорите – «не псих».
Очарована собственной психологической защитой: поскольку страх смерти для меня неодолим, приходится совершенно обесценивать обстрелы. Чисто отрицатель ковида, только ракет.
Рассказывала всем и каждому, что в Газе исключительно «фаджры» с дальностью 75 км, для Тель-Авива поэтому безопасные (до нас семьдесят). Притом смотрела на карту военных действий, где красным сполохами покрыто сплошь на сотню, до самой Нетании. Но, нет, уверена была настолько, что ночные воздушные тревоги меня не будили – то есть безо всякого позёрства не опасалась.
А потом полистала новости и узнала, что на Тель-Авив падают вполне убедительные ракеты, их перехватывают, но и сбитые они впечатляют. Вот и муж из окошка видел фейерверки над нашей улицей. И да, новая модель – не знаю, сами построили или наши опять им продали. Не тутошние наши, а другие наши – Россия. И много их чего-то, в первые сутки 850 прилетело, в среднем было бы раз в двадцать секунд, но сейчас уже реже, раз в двадцать пять.
К счастью, в Тель-Авиве с обеда стало тихо на небесах и на земле, Алленби и Ротшильд безвидны и пусты, только в соседнем Флорентине обещали еврейские погромы, но обманули.
И когда вчера, уже после небольшого дневного обстрела, я выходила из подъезда, то обнаружила, что железная входная дверь нараспашку. Это, при нашей близости к наркоманским гнёздам и Яффо, недопустимо – заперла. На обратном пути смотрю, опять открыта. И только дома для меня дошло, что это нормальная цивилизованная практика – оставлять свободный доступ в подъезды во время атак, чтобы прохожие могли спрятаться от осколков.
Но! Но обещали ночные беспорядки, мы практически Флорентин, а квартирные двери у всех картонные.
И сразу надо выбирать, хипстер ты дружелюбный с европейскими ценностями или тварь дрожащая; прохожих спасаешь или свой покой. Это почти как «кого ты больше любишь, маму или папу» – себя приличного, или себя в безопасности.
И ты такой: ну, в соседнем доме есть арка… ну, можно в начале обстрела спуститься и открыть… И при этом помнишь, как непобедимо страшно на пустой каменной улице звучит сирена… а про погромы и вовсе бабка надвое сказала… Самое худшее в трусости, когда из-за возможной опасности ты выставляешь других людей под огонь, иногда в прямом смысле.
Остановилась в конце концов на том, что вернулась не последней, не мой выбор. И ночь проходит спокойно, но с утра за ценности как-то неловко.
Нашла у порога осколки ракеты, всем показывала, и на испуганные комментарии отвечала со скромным мужеством: «Пустяки, мне не страшно». Пока один знакомый, покачав сочувственно головой, не заметил, что раньше жил в Ашкелоне. На них из Газы сыплются тысячи ракет и не просто распадаются на красивые сувениры, а разрушают дома и убивают людей, которые, как и я, собирались жить вечно.
Перестала показывать осколки. Но ношу один на ключах в качестве брелока, пригодятся как напоминание, что расслабляться всё-таки не нужно. А приеду в Москву, там и похвастаюсь.
Есть особое удовольствие в чтении сетевых споров о правоте Израиля или Палестины в момент, когда сидишь на полу в той части квартиры, которая относительно защищена от осколков (если вдруг), а вокруг орёт сирена воздушной тревоги. А ты такой: вот сейчас решат, что мы тут неправы, и чё. В качестве жеста раскаяния выйти под обстрел?
Коты справляются с войной каждый на свой лад: Веничка оборудовал убежище под креслом, Моника эмпатично сопровождает меня в безопасном закутке под дверью, Арсений же выбрал антресоли, хотя я предупредила, что если прилетит в крышу, то он несколько рискует.
Но в целом все трое спокойны – они пережили празднование Дня независимости возле бульвара Ротшильд, теперь им всё не так уж и громко.
Никому из нас не страшно, о чём бы там ни визжало железо на головой, мы с котами бессмертны.
Фото в сообществе «
Комментарий: за субаренду в этом районе с него должны брать сто шекелей в час.
Прогулка в очках
На дневную прогулку надела очки с диоптриями, зря что ли купила. В принципе, ничего особенного, могла бы и дальше жить без, но одна хорошая новость появилось. Оказалось, все эти безупречные ляжки в шортиках отнюдь не безупречны. Нет никакой особой расы голоногих девиц без целлюлита, большая часть всё-таки в ямочках.
И ещё разглядела мужчину такой красоты, что встала посреди дороги, отвесила челюсть и растопырила руки. Сидит себе возле кафе, похожий на всех тридцатилетних мальчиков, по которым я помирала в детстве – как если бы они зашли к не очень старательному гримёру и попросили состарить лет на десять для рекламы
Вот же, думаю, умеет израильская земля, если поднатужится, не только толстощёких мотеков[35], но и прелестные узкие черепа атланто-средиземноморского типа. И вдруг, пока я любовалась, пришёл какой-то дядька и всё испортил: «Мишель! – закричал он, – Мишель!» Ну точно, привозной, голь французская, а наши так и не научились. Мишель тем временем поднялся на бесконечные ноги, и я вспомнила столетней давности разговор.
Встретилась тогда с подругой и её мужиком, который всем хорош, но ростом с сидящую собаку, и тут проходит мимо такой же Мишель московского разлива, тоже её знакомый. Мужик перехватывает взгляд подруги и мрачнеет, а она всё правильно понимает и пожимает плечами:
– Ничё так, но длинноваты ноги, слабая половая конституция.
Тут уже мрачнею я, обманутая в лучших ожиданиях, и потом украдкой спрашиваю:
– Что, правда у него слабая?
– Ну что ты, – тихо и ласково отвечает она. – Как у коня. Но зачем же своего мужика огорчать.
Лучшее приобретение последнего времени – очки шанель, хорошенькие, зелёные, проясняющие окружающий мир. Я в темных очках делаюсь ещё более слепой курицей, чем обычно, а тут вижу всё ясней прежнего. Куплены в Подмосковье, и недорого, всего 350 рублей, наверное, от старой коллекции остались. Эти последние были, а так магазин «для всей семьи», возле рынка, там разные есть, если кому надо.
И теперь я могу рассматривать мужчин, не опасаясь встретиться с ними взглядом. И немедленно увидела на Ротшильд парня, в которого была влюблена в двадцать лет. Не узнать невозможно, тот же шалый взгляд, которым он смотрел на женщин, жесткие чёрные волосы, забранные в хвост, тощее тело. И только потом я поняла, что ошиблась – когда увидела, что в его длиннопалой обезьяньей кисти нет сигареты. Он всегда курил.
Прогулка в красном платье
Я бы хотела стоять у гроба всех, кого любила, непременно в красном платье – думаю, меня очень выбелит время, припудрюсь ещё, будет красиво. Так же надеюсь, что это произойдёт в том возрасте, когда я уже иссохну, потому что жирненькая старушка в кумаче несколько не соответствует моим эстетическим предпочтениям. В смысле цветовых решений мне также нравится мавзолей Ленина – он там бел, как лилия на вишнёвом бархате. Некрологи заготовлю заранее, кое-что уже набросала. Так что у меня большие планы на вас, мужики, на всех, кроме мужа, потому что без него меня уже не останется. И за двадцать лет он пророс в меня более чем на треть, а если ещё лет сорок проживём, как я собираюсь, то и вовсе станем некрасивым двуглавым сиамцем.
А подумалось, потому что увидела блистательную мумию Орефиче и вспомнила точнейшую реплику фотографа Ольги Паволги (редко кому удаётся сформулировать за меня то, что я хочу сказать): чтобы в старости выглядеть, как «нью-йоркские старухи» и прочие роскошные древние фрики, надо прожить их жизнь. Быть богатой богемой, жить в центре мира, тратить миллионы. А вот из нас, усталых, кругленьких, бедноватых и традиционных, стареют в то, что мы видим сейчас в метро. Нет, в семьдесят лет не вылупится из невзрачной куколки шикарная мёртвая голова с размахом крыльев в два метра, серое драповое пальто не спадёт с хрупких плечей, обнаруживая переливы золотистой охры, синего, изумрудного и антрацитового. Нет. Будет там мягонькая хлопковая футболка, застиранная олимпийка до горла и покойные ватные штаны. А красное платье разве что для перфоманса у гроба, если всем нам сильно повезёт.
В голове женщины иногда возникает образ идеальной себя, летящей по жизни и открытой для всего нового.
Этакая лёгкая барышня из рекламы французского душистого мыла, которая идёт по улице танцующей походкой, невесомая и ловкая, несмотря на высокие каблуки, в развевающемся красном платье. В её наушниках звучит песенка, она иногда кружится под неё, а когда встречает прекрасного юношу, делает с ним несколько па, а потом ускользает дальше. Она ловит уличные разговоры, вставляет какие-то смешные реплики, берёт с прилавка улыбчивого торговца конфетку и отправляет в рот, сексуально облизнувшись. Мимоходом отбивает мячик, которым играют дети, треплет чью-то собаку, снимает селфи с ошеломленным красавчиком и слегка прикасается к его щеке, помогает старику подобрать упавшую газету и, пробегая мимо шахматистов, мгновенно делает выигрышный ход. И летит, летит дальше, оставляя за собой шлейф цветочного аромата и десяток людей, осчастливленных её вниманием.
Поделиться книгой: