Красное сафари на Желтого Льва

— А какое раньше было Все?

— Разное. Круглое, жидкое, железное, каменное. Еще — живое. И неживое.

— А живое — что?

— Люди, малыш. Человечество.

— Разве Человечество кончилось?

— Оно кончается, потом начинается снова.

— Значит, когда-нибудь мусора будет совсем много? И тогда он не сможет летать?

— Он летает временно, чтобы остыть. Потом из него строят Здание.

— Поэтому он кубиками?

* * *

— Мама! А этот цвет как называется?

— Цвет электрик.

— Электрический, да? Электричество цветет ночью, я видел. И пахнет. А тот контейнер, с органикой, тоже какого-то цвета?

— Скорее всего у него цвет морской волны.

— А морской — это как?

— Мор. Смерть. Это старый язык, который сам умер. А слова от него остались. Цвет мертвой волны.

— Разве волны умеют умирать?

— Наверное.

— Как у старого соседа, да? Он говорит, что ничего не слышит. У него умерли звуковые волны, да, мама?

* * *

— Мамочка, не плачь, ну, пожалуйста, ты вернешься и будешь не очень другая, я все равно тебя узнаю, я буду звать тебя — Рик, а про себя все равно — мама, ты станешь взрослым мальчиком только снаружи, а я буду видеть тебя изнутри, я вырасту, стану сильный, и ты больше никогда туда не пойдешь, за год я вырасту, и ты опять станешь мамой вслух, не плачь, мама…

10

— Как всегда, — не поверил человек. Поверив, убедился: — после капремонта мир потерял обитаемость. Казалось, что безжизненность — навсегда. Он удручился: — Я бездомен чаще других.

Пахло дезинфекцией. Стены держали над собой пустоту. Через лак сквозила структура свалки. Свалка разрезана поперек, упакована впритирку. Все культурное — слоями наружу: назойливый металлический прах, органикощепки, заусеницы. Из невидимой точки сквозит мерный радиофон. МЫ — ПОЗАБОТИМСЯ — О ВАШИХ — ЗАБОТАХ.

Человек накрыл раздражающее ладонью. В ладонь терпеливо заботились. Тогда он нашел — среди последствий ремонта — тюбик с домашним волноизолирующим сверхлаком. Затер. Точка рассеялась. Осыпалась с потолка белым ничем и зародила тоску.

МЫ — ЗАБОТИМСЯ — МЫ…

Психорадио. Лак уже не спасает. Отремонтировали. Теперь психорадио внутри, во мне, притворяется человеческим и живым.

Человек прошелестел ладонью вдоль стен.

Плоскости есть, но нет остального. Капремонт. Бригада, затаившаяся в прессмусорных дебрях, пропивает премиальные, а здесь — наискось через потолок — флюоресцирует Знак Качества.

Внутрь человека толкнулась из стены незаконным ребенком память. Известняк, — сказала что-то память. Новое слово из Прошлого он принял терпеливо, не пытаясь войти в незначащий смысл.

В стенной панели из прессованного мусора ковырнулось нечто, возникшее встречь. Скользкое и поперек ладони. Окаменелость, — подсказала память. Процарапав насквозь неглубокую кожу, ушло, мягко, как женское тело. Будто живое повернулось навзничь внутри стены.

Стена беременна, осознал Прошлым сегодняшний день человек. В поиске внятного дернулся в сторону. Внятного не возникло. Была тишина.

В беременном теле должно ожидаться живое, услышал в себе человек.

Он терпел молчание дальше, угнетенно рассматривая то, что оставил ему капитальный ремонт. У него врожденный порок памяти. Поэтому ремонтники уничтожают все, что было какое-то время около него. Капитальное раз в месяц общественно необходимо. Общество заботливо воздействует на малый его человеческий мир. На весь жизненный Блок. На все. Кроме Холодильника.

Холодильник — антикварная ценность. Застрахована поперек времени давним прадедом. На тысячу лет вперед Холодильнику обеспечено особое электропитание. И семьсот шестьдесят — из тысячи лет — терпят сквозь себя примитивный агрегат.

По ночам холодильник наивно мурлычет. Иногда человек, тот, что рядом в данный момент, осознает его невразумительный зов и ищет для холодильника Что-то.

У Холодильника имеется Внутрь, ее нетрудно найти. Внутрь открывается первобытным светом наружу. Там живет небольшой управляемый холод. Холод пережидает длинное время веков — непонятно зачем. В холод можно что-то поставить. Например, любимую долгую вещь. И человек, найдя себе долгое, ставит его внутрь Холодильника, и тот благодарит монотонной песней. Холодильник застрахован от пытки временем. Мир изменяется в свежие стены, и остается лишь Старая Вещь.

* * *

Вы когда-нибудь искали Старую Вещь рядом? Рядом ее всегда не хватает. И вы одушевляете личные стены в Прошлое. Чтобы оно вас запомнило и возродило для кого-нибудь через тысячу лет.

Но дочь, уходя навсегда, все равно потребует у матери:

— Ухожу. Дай мне память. Покажи мне всех, кто меня проявил.

Но вам давно уже нечего дать.

Психорадио икало и лихорадило. МЫ… МЫ…

Отвратительно. Каждый раз чувство, будто на тебе тайком подменили белье на чужое.

МЫ ПОЗА… МЫ БО… ИМСЯ…

Человек усмехнулся. Даже психорадио барахлит. И пару букв сэкономила Эхослужба. Отлично. Теперь он сосредоточится на собственном доме. Хотя сосредотачиваться на проблемах незаконно.

Но возможно, пока Эхослужба разыскивает потерянные буквы.

От прежнего в доме осталось окно. А он надеялся, что окно заменят. Все же он сорок третий в четырнадцатой очереди второго порядка. Ежедневная смена стекол ему уже не по карману. Он льготный навытяжку-жалюзи.

ЗАБОТИМСЯ… ЗАБОТИМСЯ!..

Зачастило. Отдышалось и всплыло на поверхность. Чтобы заглушить в себе присутствие забот, человек шагнул к окну. Стекло, уловив платежеспособное приближение, почернело. Человек поторопился бросить в счетчик монету, чтобы посмотреть, что снаружи сегодня.

Черная слепая плоскость, затянув раму предварительным свежим раствором, мягко выплавилась вовне. Стала видна погода.

Сегодня без изысков. Ясно. Прозрачно. Холодно.

Ветер, объяснила чувство Память. Посреди ветра жует медленная лошадь.

Чувство осталось голым — человек не помнил ни ветра, ни остального.

Человек осторожно втянул ствол форточки. Надо же. Нормально, Почти без атмосферы. Никаких отработанных энергий и патологических реактивов. Проветрить, пока не хлынуло. Может, вытянет наружу этот убогий Знак Качества. Знак на стене — наверняка комиссия сверху. Или даже Патронажное Око.

Жалюзи капбригада куда-нибудь слевачила. А он надеялся больше не видеть Калейдоскопа.

Калейдоскоп поворачивался. Плыло — вверх, вниз, в глубину. Взлетало и опускалось. Скользило. Сегодня только контейнеры.

Огни контейнеров подстегивали в нем неускользающую тревогу. Там не бывает лошади. И ничто не сыплется и не льется. Но оживает Память.

Не стоит менять стекло.

МЫ ПОЗАБОТИМСЯ…

Сделать вид, что засыпаешь. Что согласен быть сорок третьим в четырнадцатой. Что рад оплатить собой любые радиозаботы. Что в восторге от ублюдочного Знака на потолке. И никогда не искал в стенном мусоре доисторических штучек. И не перестраивал тайком своего жилого Блока — техническое в одно, органическое из стен — в другое. Что все еще впереди, и он, чтобы продолжить Человечество впредь, даже закажет кювету с младенцем.

Психорадио встрепенулось. Человек почувствовал, что его настойчиво притишают: он позволил слишком много иронии. Сейчас начнут собирать компромат. И позаботятся сверх плана.

Придумать себя свежим стеклом, раз не вставили жалюзи. Гладкое, ровное, свежезалитое. Психоэхо соскальзывает наружу. На Свалку. Ищет себе цель меж мусорных контейнеров.

Нет, нет. Без иронии. Искренне. Радужно.

Он стекло. Замечательное бронестекло. Стойкое. И даже пока прозрачное. Он может противостоять заоконному смогу двадцать четыре часа. Он — препятствие экодиверсиям и излучениям.

Он выдержит и страх, и бездумный рефлекс покоя. Он снова и снова заставит себя отрекаться от четырех отремонтированных стен во имя мучительной боли. Других за такое наказывают. У них в паспорте инвалидность — врожденная память. С ним труднее. В нем память от того, что он рожден не в кювете. Он рожден женщиной.

Когда память — больно. Она бывает из Прошлого или из того, что только будет. Прошлое не кончается дольше. Наверное, оно длиннее того, что было впереди.

Он хочет знать будущее. И когда узнает все, тогда, может быть, мир изменится.

Будущее и прошлое видимо только во сне. Их соединяет его болезнь — память.

* * *

Хочу видеть лошадь.

Душа просила себе из древнего жизни. Но Память вздохнула в лицо беспощадным. Хлынул мрак — угловатый, заросший иглами зданий.

Лошадь… — заплакала, отступая, душа.

Но в него вошел тяжкий запах подземных корней, не видевших солнца. Корни сползлись вглубь, спрессованы в точку, сжались в общий бескровный кулак.

Человеку нужно сквозь сгущенную почву прочь от корней. Трудоемкий полет ползком. Дышать землей возможно лишь медленно и надрывно. Вдох — скрежет песка по трахеям. Выдох — горький от глины.

Кулак корней ушел в глубину, корням не осталось надежды. Вдох. Вместо песка — пустота. Что ж, он будет дышать пустым.

Наждак асфальта, бетона, панельных стен. Он с ожиданием касается их, чтобы разбудить. Ладонь оставляет стене свою кожу — живое впиталось светлым пятном.

Где я мог видеть белые тени? — мучается в нем Память. Он знает, что белые тени на стенах темных зданий — страшно. Но не знает, почему.[1]

Пронзенные окнами здания. Окна друг в друге, напротив, рядом, окна в окнах — до бесконечности. Будто отражается взаимными зеркалами одно и то же лицо.

По зданиям пробежало движение — открылись все форточки разом. Чтобы окна имели точки зрачков. Город взглянул в самого себя.

По стенам скользит бордовая тень — это человек растворяется в подсонном мире, чтобы видеть себя целиком.

С изнанки зданий — меридианы дорог. Меридианы переломаны и ведут в Никуда. Там, где Никуда, — ураганный сквозняк. Там Вселенная пролегла спиной к Мегаполису. Безлюдно. На крышах — тень Неба. Край Неба оборван.

Ушли и оставили, пугается человек.

Зрачки окон сдвоены темнотой. Темнота неприятно сползает в глубь зданий. И он видит в ней внезапное: форточки смотрят в него дальнобойными орудиями. И удивляется беспредельности хаоса: ведь окна могут расстрелять лишь окна напротив.

Стало ясно, что внутри сна он не имеет прав. Он должен быть Памятью и не может присутствовать действием.

Пусть, соглашается он. Ружьям полезно смотреть друг другу в дула. Он запоминает, как выглядит дуло внутри.

Город вздрогнул новым движением. Человек покосился на форточки, но бежало не там. Ниже. Оставляя в сумерках желтые блики, из подъезда крадучись скользнул двуглазый фонарь.

Бедняга, пожалел его человек. Прятал свет в нежилом.

Здания раздвинулись в площадь. Город снова прицельно замер.

В бликах стекол воспалились ожиданием поколения лип. Мегаполис истирал их асфальтом тысячи лет, превращая в стекло людей, изгладил жизнь прочь, оставив от них лишь зеркальные силуэты.