Красное сафари на Желтого Льва

— Извини, друг, — обрадовался он и прицельно зыркнул в глубины очереди. — Стоим? Я миллион триста восемьдесят седьмой.

— Еще не светит, — отозвался Приезжий, слушая пятками глубинные подземные всхлипы.

— В самом деле! — весело согласился субъект. — Значит, успею отхватить лимоны в центре!

Он нацелился исчезнуть, но Приезжий, внимая пяткам, выдернул его из-под пространства:

— Послушайте… Что т_а_м шевелится?

— А? Ага. Насос. Качает. Из сопряженной Вселенной.

Приезжему показалось, что он стоит на жующих хищных губах. Под ногами противно вздохнуло.

— Зачем?..

— А уникально! Хотя некоторым — этим, черно-буквенным — не нравится. Говорят — колонизаторская политика. Где-то кризис перепроизводства, а излучают — нам. Тряпки и зрелища.

Зрелища. Приезжий вдруг почувствовал, сколько весит небо. Шнурки задергало в стороны.

— А если нейтрализовать?

— Купите антистатик. Во — последняя модель, о_т_т_у_д_а. Пш-ш— и все вещи тихие, как под наркозом. Почти даром. Берете?

— Я про то — под ногами!

— А, насос! Пытались. Антистатик не помогает. Потому и уникально. Да и зачем? Цивилизация задаром, лимоны размножаются. Да и излучение, как-никак. Тоже, говорят, чему-то способствует. Тепло вон, третий год без дождя. Может, карточки отменят!

Субъект растворился.

Приезжему захотелось поджать чуткие, смертельно перепуганные пятки. Он проводил взглядом пластунски уползающие шнурки и беспомощно развернулся к Проспекту.

Над левым потоком одинаковых голов вдруг взвились транспаранты:

ДОРОГУ ТЕХНОКРАТИИ! УРБАКАПИТАЛУ — УРА!

В КОМФОРТНОМ ТЕЛЕ — КОМФОРТНЫЙ ДУХ!

Справа единодушно ответили:

ХОЧЕШЬ ВПЕРЕД — ШАГАЙ НАЗАД!

АСФАЛЬТ— КРЕСТЬЯНАМ!

— Надо же! И внизу заговорили! — удивился из очереди голос без лица. — Демократия!

В перспективе Правые и Левые сливались в общую точку. Проспект вдруг сменил течение, ткнулся ближним монументом в киоск, прянул прочь и, свернувшись лентой Мебиуса, исчез.

Приезжий пнул урну. В ней булькнул хаос, крошево мелких карманных катастроф, сфонтанировал пробитый проездной билет. Билет успокоил — в конце концов можно жить и без шнурков. Мусор урны никогда не был живым и ничего не излучал. Или?..

Человеку захотелось зажмуриться и нырнуть в жерло.

…Что оно выплюнет на мое место?

"Лучше бы я вышла замуж за вагон порошка!" — всплыло недавнее и тут же умолкло.

Спине стало мерзко и мокро. Приезжий почувствовал, как усталый пот медленно стекает в ботинки.

Она уйдет, вдруг понял он, и вышел из животов и спин. Его место сразу безвозвратно спрессовалось. Я вернусь в пустоту.

Подскочила, узнав в нем провинциала, свежая пара кроссовок. "Адидас", прочел он интернациональное. Зачем мне "Адидас"? Моя немытая галактика задыхается от грязи!

В душе пустело, как в комнате, в которой умерли любимые вещи. Рядом кокетливо переминались белоснежные адидаски с морально здоровыми шнурками. Приезжий тупо смотрел вниз, пытаясь объяснить себе эту стерильность в грохочущем глухотой мире.

Стерильное запищало:

— Меняю одного пекинеса на пять Мопассанов. Органика, экологически чисто, спасает от одиночества и самоубийств. Когда надоест, обменяетесь с сослуживцами.

ПЕКИНЕС — ЛУЧШИЙ ОБМЕН ЛУЧШЕМУ ДРУГУ!

Он внезапно задохнулся, ослабел от отвращения.

К миру и его зрелищам и опрокинулся в небо первобытным окраинным матом. Ему хотелось устроить конец света, но получились слова, краткие, из трех суставов, черные — через весь невидимый полдень и царапины на солнце; в Пресс-Башне оторвались от пультов остаткинские небожители, и вдоль длинного тела шпиля заныл аварийный сигнал — снижая опасность, с фантастической скоростью верстались новейшие и ярчайшие призывы потреблять дармовое изобилие.

— Чего это он? Чего? — волновались истерикой адидаски и пятились, пятились в глубину непотревоженной массы около киоска.

Приезжему прямо в лицо ударил внезапный Проспект, просквозил с неоновым треском, человек иссяк и ссутулился и швырнул в урну все, что у него было. Карманный мусор со скомканной фотографией жены звякнул не обмененной мелочью, и непритязательное их качество не отозвалось ничем. А человек — сквозь" Адидас" — двинулся прямо в Проспект, в ярусы и времена, смешивая собой транспаранты и левые и правые плечи.

2

Не всегда для сотворения мира требуется глина. Иногда достаточно выпавшего из кармана комка абонементов. Среди использованных обязательно окажется два три не пробитых, и на одном что-нибудь жизненно важное, например: "яйца, бут. сливок, 24-64-51, В. В.". С мусором в урну падает засохшая крошка сыра, прошлогодний талон на жизнь, ключ, двушка и фотокарточка, падают и падают сквозь неисправную бездну и никак не могут достичь дна, потому что дворник в запое.

То, что было когда-то в одном кармане, сначала стремится освоить вселенную порознь и разлететься к стенам черного жерла, падает поодиночке Вечность, пока не забывает собственное название и всякий смысл, и тогда, чтобы не превратиться в ничто, лучше снова спаяться в совместный ком. Элементарные частицы изрешетили бумажки в пыль, разбили в крошево ветхий ключ и согнули монету, а фото истончили до лица, унеся прочь основу.

Космос подступил прямо к глазам.

Увидев все свойства мрака вблизи, лицо тревожно сказало:

— Пусто, словно и нет ничего. — И зажмурилось, чтобы увидеть хоть что-то. Например, себя изнутри. Внутри было ноль глубины. Как в точке.

— Так не бывает, — не согласилось лицо. — Что-нибудь должно быть всегда. Хотя бы три кита. Или точка опоры.

Слова вязли в пространстве, не мигая даже эхом.

Никто не ответил, но думать вслух не мешал.

От присутствия слов пустота чуть-чуть расширилась.

— Тогда, может быть, точка — я? А опора где-нибудь на дне урны?

Ниоткуда не спорили и ни о чем не спрашивали. Это было неудобно и требовало объяснений.

— Пыль! — уверилось вдруг лицо, рассмотрев близко парящие остатки абонементов. Оно было женщиной и имело свою логику. — Пыль — поэтому и не видно.

Лицо посмотрело в Космос вперед и в Космос назад. Было одинаково никак. Хотя без бумажного затылка видимость оказалась лучше. Лицо вспомнило, что у его женщины всегда хватало всякой очищающей работы. И стирок. Но существовать вне человека или хотя бы картонной опоры стало печально.

Лицо представило себя женщиной и сказало ее деловым голосом:

— Нужно начать что-то. На что-то осядет пыль и можно будет сделать уборку.

Сразу понадобился стиральный порошок, но не было еще и воды, и не на что оказалось поставить ведро, и не нашлось тряпки.

Лицо со вздохом определило:

— Видимо, сегодня понедельник. Придется начать жить сначала.

И Женщине представилась горячая бесконечность, в которой кипело белье, бурлил, вращаясь вокруг многих осей, малиновый борщ, перед нескончаемой грудой белья накалялся стремительной яростью беспощадный утюг, и урчали мармиты, на которых выпаривались рыхлые пятна сладких груш. Пыль вокруг сна раскалилась и вспыхнула, выплеснув новенький, только еще закипающий Млечный Путь. Белому в черном сразу стало тесно, и пена, медленно вздыхая, начала вздыматься по жерлу и хлынула куда-то вовне.

Навстречу лицу грянуло внезапное дно, утюг зашипел в эпицентре борща, белье осело хлопьями белой капусты, пыль сбилась в единство горячим паром, и схлынула Четвертая Вечность, и Пятая, и на исходе Девятой родилась Планета.

3

Приезжий дышал в коридорном мраке.

Не надо было включать свет, чтобы понять пустоту и что он здесь дышит один.

Ушла.

Ойкнул телефон.

Он побоялся шевельнуть темноту и взять трубку.

Телефон подождал и, вздохнув детски и застенчиво, заверещал на междугородном наречии.

Нет. Там ушедший голос. Он не прикоснется к нему. Он будет терпеть Окраину один.

Рука схватила трубку.

Внутри шумел медленный джаз, похожий на дождь из прошлой жизни.

— И только-то… — опустел мужчина.

Джаз сменился радионовостями свежих перевыполнений. Эфир слегка шипел от всенародного напряжения. Новаторский голос, бодро повествующий о Тоннокилометрах, запнулся о невидимое и раздраженно потребовал:

— Перестаньте дышать мне в затылок.

Человек давно не дышал. Он ожидал продолжения дождя.

— Вы, именно вы! — возмутились Тоннокилометры.

Представился Город, переполненный неосвещенными коридорами, в каждом распахнутый телефон, и около множество мужчин, ожидающих по радиоджазовый дождь, потому что ждать больше нечего. И все дышат в одном молчании.

Конечно, у Тоннокилометров начнется затылок.

— 24-64-51?! — крикнул издали раздраженный голос. Кто-то дополнительный уточнил фальцетом: — В. В.! — Именно! — ехидно удовлетворились Тоннокилометры и в прерванном оптимистическом темпе продолжили про перевыполнения.

Не может быть, вдруг страстно поверил человек в темноте. Не бывает.

В телефонных пространствах потусторонне потянулся сигнал, ушел в бесконечность и не вернулся.

К утру щелкнуло:

— Я нашла твой телефон. Он долго молчал.

Он подумал, что, наверное, молчит очень однообразно, и медленно произнес:

— Я не привез стирального порошка.

Теперь молчала она. Потом вздохнула и объяснила:

— Двушка погнулась, пока падала.

Ее голос слегка раздваивался и утекал куда-то едва слышным эхом.

— Борщ остывает, — пожаловались из эха. — Ты скоро?

Он неожиданно взорвался:

— А как же стирать? И драить? И смог? И форточку не открыть? И дорогу сквозь стекло не видно?!

После молчания из эха обиделись:

— У меня чисто… — Потом простили: — А в окне все зеленое, и кругом дышит, и громаднющие ходят, медленно. Чавкают ужасно. Тебе слышно? А утром был океан. А еще раньше дождь. Обратный — с земли на небо.

Он задушевно промолчал.

Дождь. Джазовый дождь.

Из эха вздохнули:

— На кухне родился родник. Я все перестирала.