Византийские церкви и памятники Константинополя

Незадолго до этого завоевания (около 1200 г.) посетил Царьград наш паломник архиепископ Антоний Новгородский и оставил нам драгоценнейшую опись святынь города. Он видел св. Софию еще во всем блеске, не тронутом даже во времена Андронина Помнена, когда она подвергалась правильной осаде, полною всякого рода драгоценностей и украшений, и золотых сосудов и блюд, золотых икон и завес и венцов царских, золотых крестов и кадил; видел и царские златые палаты, и церковь Михаила новую, и Влахернскую Богородицу, богатые и святыней и эмалями. Долго ли Антоний пробыл в Царьграде, из книги его не видно, но, во всяком случае, это было пребывание наиболее продолжительное между посещениями других паломников, которые обыкновенно называют время своего пребывания. Напротив из слов Антония: «чудо свято и честно явил Бог в лето 6708 при моем животу (в Царьграде) месяца мая» приходится заключить, что это посещение продолжалось более года, а издатель книги паломника г. Савваитов полагает возможным думать, что Антоний был в Византии и во время ее взятия. Как бы то ни было, мы имеем много оснований считать, что эта книга представляет весьма полный и обстоятельный список церквей Константинополя, и потому заключать, что церкви и монастыри известные из истории, но Антонием не упомянутые, или не существовали уже в его время или пожарами, землетрясениями и разными обстоятельствами приведены в состояние разрушения. Правда, Антоний в конце своего списка оговаривается: «Се же на уведение и на память и на молитву благоверным человеком, еже есть во Царьграде, по Суду (Золотому Рогу) извну града, от многа ничтоже святых написах, или во градех, или во святей Софии и в Апостольской церкви иже паки в Царьграде». Но эта оговорка не относится собственно к церквам, а вообще к цареградской святыне, и притом этот текст и сам по себе указывает на ее обширный район и стоит в связи с дальнейшим кратким указанием на множество церквей и обителей в епархии византийской. А именно: «Мануил царь испытывал по всей области греческой и повелел звати всех попов... и монасты (?), колеко есть от конец суда и до другого конца. От Греческого моря (Архипелага) и до Русского (Черного) моря есть попов 40 000, кроме монастырских; а монастырев 14 000, а у святой Софии 3000 попов». В объяснение же этого места можно привести 9 – ю новеллу императора, которою признаны с одной стороны монастырские имущества, с другой воспрещены дальнейшие их приобретения; новеллою осуждаются прежние распоряжения, которые, вместо того, чтобы ограничивать монастыри уединенными местами, горами и окрестностями города, дозволили им разместиться на площадях и перекрестках столицы, что вводит соблазн в обители и наполняет их людом, вовсе не ищущим в них святой жизни. Сам Мануил основал свой монастырь по этой причине близ входа в Босфор из Черного моря. Очевидно, и здесь известия вполне совпадают с общею характеристикою Византии Евстафием Солунским как монашеского царства.

Наша задача лежит, однако, не в этой характеристике, а в точных данных, которые нам необходимы для очерка византийской столицы и, главное, ее церквей в эпоху непосредственно перед латинским завоеванием. И в этом вопросе для нас существо дела в том, что эти точные материалы находятся лишь в Паломнике Антония. Все хроники IV-го крестового похода, акты и документы, собранные в замечательном сборнике графа Риана, в данном вопросе лишь дополняют Антония.

Представляя, однако, ниже список церквей, упомянутых Антонием, для топографического очерка церквей Царьграда, с общим указанием их места расположения по трем сторонам: южной, западной и восточной и в средине Царьграда, мы ограничимся лишь несколькими замечаниями. Все церкви этого списка значатся в истории церквей, и если есть отступления, то в большинстве дело идет здесь не об иных церквах, а о других названиях: так напр. монастырь Василия – вероятно, Илии в Петрионе (которого в списке нет); церковь Гурия и Салона у Плакоты есть, по всей вероятности, придел монастыря Хора, как о том будем говорить ниже. Собственно исключение составляют лишь две церкви: во имя Николая Нового, игумна студийского, известного поборника иконопочитания († 868 года)[146] и Димитрия бельца, иконозащитника, обезглавленного при Льве Армянине. Та и другая церковь неизвестного времени. В списке Антония числятся, наконец, церквей: в самом Царьграде 75, в Испигасе (Галата и Пера) – во время Антония еще «городок мал» – 22, в Каллиполе и Хризополе (н. Скутари) – 2, итого 97 церквей. Все хроники, акты и документы латинского завоевания, обнародованные Риалом, называют всего лишь 14 церквей и 6 монастырей, разумеется исключительно из того ряда церквей, откуда именно была похищена или взята латинянами добыча, святыни, мощи и пр. Выяснив это обстоятельство, мы можем перейти затем к латинскому взятию, которое важно для истории церквей Константинополя во многих отношениях.

Граф Риан в предисловии к своему образцовому труду[147] считает возможным предполагать, что в числе основных мотивов завоевания Царьграда не малую роль играло желание священной добычи, в нем веками накопленной, и что крестоносцы легко могли увлечься религиозным энтузиазмом до пренебрежения ко всему остальному. Богатства Царьграда не только были известны Латинскому миру через послов, паломников, и благодаря постоянному вывозу, но и преувеличены до чудесного легендами. Почитание мощей в средние века нередко доводило до святотатства, а Константинополь был, в этом отношении богаче всего Востока, не исключая Святой земли.

В 1203 г. войска крестоносцев высадились в гавани св. Стефана, оттуда переправились на кораблях мимо стен города в Халкедон и Скутари. Сухопутные отряды заняли башню Галаты и ее укрепления, венецианский флот перерезал цепь, соединявшую город с башнею, и вошел в Рог. Константинополь очутился в полной блокаде с суши и моря. Флот крестоносцев стал в конце гавани у моста Юстиниана, а войска разбили лагерь между Влахернскими воротами и монастырем Космы и Дамиана. Уже первые приступы и знаменитая атака старого Дандоло против стен со стороны Рога, сопровождавшаяся захватом 20 башен, кончилась громадным пожаром, который произведен был Венецианцами, очутившимися внутри стен и теснимыми отрядом Варягов. Этот первый пожар истребил навсегда наибольшую часть северо – западных окраин города, от Влахерн до ворот св. Романа. Перемена на троне Византии, надежды, возлагавшиеся крестоносцами на нового императора, а в особенности явная комедия, разыгранная патриархом в св. Софии в признании папы главою церкви, удержали крестоносцев от неприязненных действий на целый год, но и задержали их. Коварная политика Греков торжествовала недолго, и смеялись «последними» Венецианцы. Волнения, не утихавшие внутри самого города, полного смешанным населением, привели к схваткам Сарацин и Греков с Латинянами в прибрежных торговых кварталах, а схватки кончились вторым пожаром, истребившим громадную часть города от сарацинского квартала на берегу Золотого Рога до Манган. Новая перемена на тропе, враждебные действия Греков, попытка сжечь флот крестоносцев, стоявший у Галаты, и наконец, самые бесплодные их ожидания повели дело к концу. Второй приступ 12-го апреля 1204 г., веденный кораблями против стен Золотого Рога, и исполненный при помощи подъемных мостов, перебрасываемых с мачт на платформы башен, кончился взятием города. Утро 13-го апреля было уже началом дикого грабежа, усиленного враждой и соперничеством французов и венецианцев и тем менее оправдываемого, что город, лишившийся единственной своей защиты – стен, не выказал никакого сопротивления, и завоеватели не потеряли в это время ни одного человека. Средневековые хроники, полные чисто варварского удивления при виде громадной добычи, чужды всякого сколько – нибудь просвещенного интереса к памятникам и чудесами, искусства, и Никита Хониат был прав в известном смысле, когда не хотел «историю», это прекраснейшее произведение и лучшее изобретете греческого духа, посвятит на описание побед варваров над греками[148]. Грабеж города, все разраставшийся до 16-го апреля включительно, обнаруживал столько же страсть варваров к золоту, сколько их жестокость и приемы истинных охотников за добычею. Известно, что не только все золото и серебро дворцов Большого, Манганского, Влахернского и Буколеона было взято, вся бронза, очутившаяся под руками, а иногда и с великим трудом добытая, как напр. бронзовая обшивка на колонне Константина Порфирородного на Ипподроме, была перелита, но, и без всякого сожаления, истреблена огнем масса церквей, так как пожар способствовал грабежу. Лучшее описание грабежа у русского летописца[149]: «в лето 6712... пожжен бысть град и церкви несказаны лепотою, им же не можем числа споведати... Внидоша в град фрязи вси априля в 12 день... Заутра же, солнчю всходящю, внидоша в святую Софию, и одраша двери и расекоша, а онбол окован бяшь весь сребром, и столпы сребряные 12, а 4 кивотьныя и тягло исекоша, и 12 креста иже над алтарем бяху, межи ими шишкы, яко древа вышьша муж, и преграды алтарьныя межи стлпы, а то все сребрьно; и тряпезу чюдьную одьраша драгый камень и великий жьньчюг, а саму неведомо камо ю деша; и 40 кубков великых, иже бяху пред олтарем, и понекадела, и светилна сребрьная, яко не можем числа поведати, с праздьничьними ссуды бесценьными поимаша; служьбное евангелие и кресты честьныя иконы бесценныя все одраша,... а святую Богородицю, иже в Влахерне, идеже святый Дух схожаше на вся пятнице, и ту одраша; инех же церквий не может человек сказати, яко бещисла... Иные церкви в граде и вне града, и монастыри в граде и вне града, пограбиша все, им же не можем числа, ни красоты их сказати». Люди Запада выказали себя здесь, как и часто впоследствии, более фанатиками, чем Восток, который в этом принято обвинять: фанатизм первых побуждал истреблять самые памятники, и лишь немногие из них, как напр. Венецианцы сумели настолько воспользоваться добычею Востока, чтобы не только украсить драгоценностями и художественными произведениями собор св. Марка и его ризницу, но и двинуть вместе свою художественную промышленность. Известно, что именно Венецианцы стремились даже к тому, чтобы покупкой доли французов приобрести вещи, от которых они предвидели, так сказать, двойной барыш. Но в то время, как завоеватели разыскивали по городу движимые ценности, они естественно не обращали никакого внимания на монументальные памятники и церкви. И если гибель множества статуй и произведений классической древности вызвала плач почитателя Никиты Хониата, то для церквей даже литература и хроника оставались немыми. Едва лишь судьба главнейшей святыни столицы – иконы Богоматери Одигитрии вызывает к себе некоторое внимание, но и здесь враждебные интересы столь сильно перекрещиваются, что едва ли мы будем когда – нибудь в состоянии добиться правды в показаниях о похищении иконы, перенесении в Буколеон и монастырь Пантократора и обретения вновь иконы в столице при Михаиле Палеологе. Официальные акты, грамоты и послания трактуют только о святых мощах, уступленных церквам Франции и Италии, и часто не упоминают даже по имени церковь, из которой они были взяты. Нахлынувшее в византийскую столицу западное духовенство выказало себя с наиболее варварской стороны: его занимали лишь материальные хищения всякого рода и отчасти некоторые попытки слияния двух церквей. Хаос возрастал от постоянных войн, от двухлетней осады 1236 – 7 годов, от раздоров. В какое положение должны были прийти большинство драгоценных памятников, можно видеть напр. из рассказа о церкви Иоанна Богослова в Гебдомоне, обращенной в овечий загон, – рассказа, дошедшего до нас лишь потому, что солдаты Палеолога нашли в развалинах церкви останки Василия Болгаробойцы[150]. Обратное завоевание столицы Греками в 1261 г. подтвердило явно, насколько столица пострадала за 58 лет.

Целое исследование потребовалось бы, таким образом, чтобы представить в подробностях ту картину опустошения и разорения столицы, которую нашел при своем вступлении греческий император, немедленно занявшийся исправлением стен и восстановлением полуразрушенных церквей и монастырей. Несомненно, однако, что далеко немногие из них и могли быть восстановлены, и так как позднейшая Византия не имела уже ни силы, ни средств на то, чтобы приблизиться к прежнему великолепию столицы, то понятно, что ограничились исправлением именно тех памятников, которые наименее пострадали. С точки зрения, этой догадки становится любопытным и тот материал о церквах, который представляют официальные акты, собранные в известном сочинении Риана[151] за время латинского завоевания. В самом деле, вслед за паломником Антония, перечисляющим 75 церквей и монастырей в самом Царьграде и 22 в Пере и Галате, эти акты упоминают только 14 церквей и 6 монастырей. Из них известны: церковь Софии, Варвары, Марии Влахернской, Theotokos (Лива), Апостолов, Марка близ Софии, Виктора у Золотых ворот; монастыри: Пантепопта, Пантократора, Богородицы Панахранты, Пятницы, Маманта, Перивлепта. Упоминаемые в актах церкви Maria de Cinctura (Халькопратийская?) и Maria Panhymnites, также Maria Misericordiae[152] и Maria Formosa не могут быть определены ближе; напротив, церковь Марии Магдалины[153] есть, по всей вероятности, церковь во имя Лазаря, в которой Львом Философом положены мощи Святой. Наконец, в письме доминиканца Петра Пало называется какой – то монастырь Богородицы Психосостры (душеспасительницы) в квартале Гелл[154], переименованный латинянами в м – рь Даниила по месту происхождения венецианского приора, над этим монастырем поставленного.

Если сведения о церквах и монастырях у западных хроникеров так скудны, то и известия Греков не более обильны. Кроме общих заметок у Пахимера и Никифора Григоры о печальном виде константинопольских руин, разорении монастырей, и таких же общих замечаний об энергическом исправлении Михаилом на свои собственные средства церквей, стен и башен, мы знаем не более двух трех фактов. Сам император восстановил монастырь Перивлепты, в котором и были исполнены мозаикою изображения царской семьи, а жена Михаила – древнюю церковь Ап. Андрея. Мы не знаем даже, был ли основанный в это время, по Пахимеру (кн. X, гл. 12), монастырь Палеологов новым зданием, или это новое имя только что упомянутого монастыря Богородицы Перивлепты: патриарх Арсений основал на Босфоре монастырек Пасхазия, Ник. IV, I; Феодора, мать Андроника Младшего, перестроила заново монастырь Лива (Богородицы), по Ник. Григоре IX, 14. И, наконец, этот последний хроникер занес в свою летопись только следующие монастыри: св. Василия, Хора, Космидион Кириотиссы, Одигитрии, Лива, Манганский, Néea (известная Царская церковь или монастырь \ennéea tagméatwn, сокращено Néea)[155], Панахранты, Пантократора, Перивлепты и Студийский[156].

С конца ХIII-го века мы уже и вовсе ничего не слышим о каких-либо новых постройках: единственное исключение составляет перестройка, впрочем, довольно убогая, монастыря Хора, совершенная Ф. Метохитом при Андронике II и Михаиле. Жизнь столицы, более и более стесняемой, видимо, потухает. В монастырях еще существуют прежние производства, и в Византию еще съезжаются послы, епископы и монахи, чтобы сделать свои запасы риз, сосудов, образов для России и Востока, но производства эти имеют характер грубого ремесла и не подымаются до художественного состояния, за отсутствием потребности. Византийцы еще похваляются своей манией к постройкам, но они ведутся или крайне небрежно, или даже на счет других полуразрушенных памятников. Позднейшие реставрации приморских стен и до сих пор служат живым свидетельством того, что Византия стала жить уже на счет прежнего своего величия и богатства: мраморные колонны десятками закладываются в фундаменты башен, за неимением свежих тесанных камней. Пожар 1290 г. (Пахимера, кн. II, гл. 25) истребляет все кругом форума Константина, но горожане выстраивают квартал заново, чтобы не огорчить отсутствующего императора: современные постройки на пожарищах Стамбула дают нам, однако, ясное понятие о том, как это делалось и до Турок. Андроник III в короткое время своего царствования прославился между Палеологами своей любовью к постройкам, но это были исключительно крепости, форты и стены в пределах еще уцелевшей Империи. Ровно столетие спустя после возобновления стен столицы, а также в 1391 году, когда имп. Иоанн Палеолог предпринял вновь укрепление тех же стен и, как известно, сложил из старого мрамора (монастырь 40 мучеников был разобран для доставки материала) две башни нынешних Золотых ворот, и прикрывая отчасти свои намерения этими украшениями, пытался продолжать укрепление далее, султан Баязет погрозил императору ослепить его сына, если он не прекратит исправление стен.

Что византийское государство и его столица уже заживо распадались за столетие перед взятием ее, чувствовалось самими Греками, и ясным свидетельством того служат слова Никифора Григоры, заключающие собою (кн. XI, гл. 11-я) царствование Андроника III († 1341 г.). «Проницательные люди его времени легко предвидели падение порядка вещей и разрушение Империи, ибо всем бросалось в глаза, что императорские дворцы и палаты знатных лежали в разрушении и служили отхожими местами для мимоходящих и клоаками; равно и величавые здания патриархата, окружавшие великий храм св. Софии, и сами служившие ей украшением, так как были делом древних архитекторов (to_v préwtoiv dhmiopgo_v) и других, хотя последующего времени, но умевших строить также хорошо, как в древности, были разрушены или вовсе истреблены». Одно к одному, и призыв Никифора к церквам Трапезунта и Кипра, и правда, им сказанная о столице, кончились для самого историка печально: его заключили, как известно, в монастырь Хора, грозились сжечь его сочинения и его самого лишить христианского погребения. Исторические факты подтверждают его слова: в 1346 г. восточная часть Софии, т. е. ее абсиды обрушилась, никто не думал исправлять, и Кантакузену пришлось в следующем году венчаться во Влахернской церкви. Стефан Новгородец, посетивший

Константинополь около этого времени в патриаршество Исидора[157], ничего не говорит об этом разрушении: вероятно, восточная часть была заделана временно, прежде чем подверглась окончательному исправлению в 1354 году, когда для того был устроен принудительный сбор. Этот паломник видел Софию, ц. Ирины, монастырь Богородицы во дворце, Георгия в Манганах, церковь над источником Христа у стен приморских (Одигитрии?), монастыри Панагран и Панданасый, повествует о крестном ходе с иконою Одигитрии, поминает и знаменитую церковь Néea под именем Еннея Клисия, под Гипподромом ц. Сергия и Вакха, ц. Димитрия, Студийский монастырь (уже реставрированный – «трапеза устроена вельми чудно»), Андрее Критского ц. Тарасия, два монастыря Богородицы, ц. Евфимии, Даниила, И. Милостивого, Марии Клеопины, Феодосии, церковь свв. Апостолов, Пантократор, женский монастырь Константина (?), такой же И. Дамаскина (иначе Кехаритомена, «идеже лежит» Иоанн, по Зосиме), известный монастырь Предтечи, Влахерны, Николая Чудотворца у берега морского и Космидион. Во времена Стефана уже установился обычай поклонения Спасову источнику, вытекавшему у самого морского берега, близ нынешнего Инджили – киоска в приморских стенах, между Топ – капу и Ахор – капу. Назвался ли этот источник Спасовым по соседству с церковью Néea, посвященной Христу, или же по иной причине, неизвестно, но праздник этого источника совершался 6-го августа до 1821 года[158], и во все это время поклонение агиасме имело для греков то же значение, что и для евреев Иерусалимских моление у стен Соломонова храма, т. е. живого воспоминания о столице. Стефан[159] рассказывает об источнике вслед за церковью Георга в Манганах, затем Анны (по берегу) так: «и ту за стеною, над морем, явися Христос сам, и ту церковь наречут: Христос. Стоят множество болящих, и от всех градов привозят, и приемлют исцеления; и ту лежит святый Аверкий, и целовахом тело его. То бо все место подобно есть Соломоновой купели, иж в Иерусалиме». И диакон Игнатий в 1391 году упоминает: «оттуду (от «Девяточинной» церкви, или «Новой базилики») идохом в скрай моря, идеже есть целебный песок, и над ним церковь святой Спас, в ней же есть святой чудотворный образ Господень и святой равноапостольный Аверкий в теле»... Эта церковь Спаса, надо полагать, есть та самая, которую под именем Христа Филантропа помещают именно где – то поблизости от церкви и монастыря Богородицы Одигитрии. Иеродиакон Зосима знает женский монастырь Спаса Милостивого, близ св. Софии: «и есть ту вода святая в нем под церковью; и ту в песок ноги копающе прокаженнии приходят, и ту болящий исцеление приемлют бесчисленно». И дьяк Александр назади Манган видел «церковь Святой Спас: и ту мощи св. Аверкия, и вода целебная туто есть». Лабарт и за ним Паспати[160] и самый источник полагают существовавшим ниже этого монастыря. И, действительно, одна виденная нами икона греческого афонского письма дает замечательно ясную иллюстрацию текстов наших паломников: под стенами города, за которыми виден храм, стоит Христос благословляя; к нему идут две процессии: одна с крестом, другая с иконою Одигитрии; ниже Христа купель, а под нею морской берег, на котором сидят немощные, пришедшие получить исцеление. Очевидно, это замечательная икона Спаса Милостивого.

Во времена Палеологов и в частности в конце XIV века появляется ряд грамот, относящихся к монастырям, их старостам и игумнам. Переименования становятся обычным явлением, и в этом главная причина появления многих, нам неизвестных, имен, данных, однако, не новым постройкам или приделам, а старым церквам. Обычай этот идет рядом с появлением в иконописи и в частности в иконографии Богородицы той игры слов и понятий, которыми позднейшие иконописцы определяли мелкие и нередко случайные частности в манере изображения Панагии. Так из актов узнаем о церквах Панагии Кастелиотиссы, Варангиотиссы (Варяжской = Русской), Павсолины, Эпураниотиссы, Гипсилы, Паракоймомены и пр. и пр. Усилия разобраться в этом материале вряд ли могли бы привести к чему-либо или дать интересные результаты. Так напр. под 1354 годом слышим (едва ли не впервые) о монастыре св. Марты, куда удаляется на покой жена И. Кантакузена, по его отречении от престола, и только показание дьяка Александра (около 1391 г.), что в монастыре «Царицыном, еже именуется Кирмарта (у Зосимы – Герамартас), есть от мощей святого Ивана Милостивого, Марии Клеопове, Апостолов сестре, святой Ирины, Феодосии мученицы, что рогом заклали ю в святой Софии», наводит нас на догадку, что здесь разумеется монастырь св. Феодосии, нам известный, а также и «монастырь Марии Клеопы» другого паломника.

По некоторым отрывочным данным, самый город пострадал еще более, чем церкви и общественные памятники: одно известие под 1401 годом гласит, что столица, после шести предыдущих лет всяких испытаний, опустела, из рая земного превратилась в юдоль печали, а и прежде еще многие участки и кварталы обезлюдели, представляли сплошные пожарища и, как ныне, застраивались наскоро домами в виде безобразных бараков. Некоторым диссонансом звучит известие, что в 1397 г. изготовлен был инвентарь ризницы св. Софии, но с началом ХV века заботы настали иные. Осада, выдержанная в 1422 г., потребовала исправления стен, башен, флота и арсенала. Грекам, или вернее, тому сборному населению столицы, которое культивировалось за два столетия греками и в котором эти последние занимали едва ли более одной пятой, приходилось теперь защищать то, на что они сами, так же как и образованная Италия, в это время учившаяся по – гречески, давно смотрели уже только, как на священное и древнее предание. Это взгляд, проведенный Дукою в его книгах о последних днях Византии, и других лучших историков, как Никифора Григоры, нетерпимо относившихся к новшествам; и, конечно, взгляд паломников, стремившихся в Царьград поклониться его святыне, как и образованных людей Запада. Возвращение греческой Империи в Константинополь после латинского завоевания было восстановлением этого предания и не могло дать жизни государству, заключившемуся в своем центре. Обычное прежде для столицы несчастие – пожар истребил в 1434 году Влахернскую церковь и стал роковым в истории Византии: она так и оставалась разрушенною и, понятно, вид ее навевал те мрачные предчувствия, которые питались, прежде всего, бессилием и беспомощностью всего окружающего. Но защита священного предания в 1453 году вызвала и поддержала героическую борьбу, дала глубокую мысль всякому факту ее последних дней, подняла духовный уровень всей образованной Европы и залегла надолго краеугольным камнем в судьбах православного Востока.

Глава II. Топография церквей Константинополя

А в Царьград бо аки в дуброву внити, а без добра вожа не возможно ходити, а скупо или убого не может видети, ни целовати единого святого, разве на праздник, которого святого будет. Стефан Новгородец.

В общей главе о плане и древней топографии Константинополя известной книги Скарлата Византия[161] высказано прямо и, быть может, слишком решительно, мнение, что ни для одного древнего города, не исключая самого Рима, не сохранилось так много, по – видимому, точных сведений, как для древней Византии. И в то же время так много между ними противоречий и так велика перемена со времени завоевания в городе, что даже самый план пока не может быть составлен достаточно точно. И, действительно, пример, избранный автором – текст Кодина дает на первый взгляд большую полноту и точность, но при первой попытке анализа оставляет обширное поле для недоразумений, толкований и, следовательно, споров.

Топография Рима насчитывает очень мало подобных текстов, часто лишена всяких свидетельств древности или довольствуется мимоходом брошенными намеками; но она извлекла для себя документы в виде самых памятников, их фундаментов, добыла древние мостовые, фундаменты дворцов, самые, планы форумов и центральных частей города. Правда, и в этой области остается много спорного и вовсе неизвестного, а также держится, явно, много заблуждений, но все же то, что стало известным, установлено более или менее точно, сообразно с силами науки.

Иное положение дела в топографии древнего Царьграда: здесь знаем чаще общее, чем частное, хотя это общее далеко не обязано нашему собственному наведению; видим собственными глазами стены и не всегда можем назвать главные пункты, не разобравшись предварительно во множестве разногласящих мнений; имеем ряд сохранившихся памятников и не находим точных топографических определений даже таких частей, как Влахернский дворец, Буколеон, иных форумов и даже главных улиц. Сочинение г. Паспати[162], справедливо почитаемого лучшим в настоящее время знатоком древностей Византии, достаточно ясно говорит нам, где лежит залог успеха ее топографических исследований – в раскопках и вместе наглядном изучении памятников, еще сохранившихся. В самом деле, лучшая, наиболее содержательная и живая глава (пятая) сочинения г. Паспати основана на результатах раскопок и носит заглавие: «Раскопки фракийской железной дороги в Константинополе»[163]. Наблюдение за этими раскопками дали автору возможность определить местность важнейшего храма св. Димитрия, дворца Буколеона, его гавани, дом Юстиниана, место гавани Юлиановой и пр., и упомянутый Г. С. Дестунис считает эти результаты капитальными фактами. Между тем эти раскопки были ничем иным, как техническим сооружением полотна железной дороги, держались одного условного уровня и потому часто не доходили до материка, а в иных местах перерезали натуральные холмы и т. под. Местами, в чем убедились и мы сами, полотно дороги проведено по каменным фундаментам и субструкциям древних дворцов; кроме самого Паспати, посещавшего раскопки, никто не делал во время их ни наблюдений, ни заметок и, конечно, еще менее думал о том, чтобы поверить и проследить открытия. Все дело ограничилось тем, что выкопанные во множестве капители, орнаментированные плиты, надписи и пр. частью перевезли во двор новообразованного Музея[164], частью свалили на берегу и в разных пустырях. Тем не менее «раскопки эти доказали важный факт, что почва К-поля, не менее чем древнего Рима, состоит из громадного слоя мусора, наполненного всякого рода обломками.

Второй пункт говорит о необходимости строить топографию столицы по изучению сохранившихся памятников. Ни Константий, ни Скарлат не шли в этом деде далее простой поверки древних текстов Дюканжа, описаний Жиля и других, а личные наблюдения не заключают в себе вовсе археологического в собственном смысле материала, и до сочинения Паспати мы имеем не более как статистику памятников Византии. Заслуга Паспати, Дэтье и Мордтмана заключается именно в том, что они внесли живые археологические наблюдения над этими памятниками, хотя не всегда обладали для того потребною опытностью в определении века, стиля и вообще чувством художественной формы. Говорим, однако же, это не в виде упрека или желании ослабить значение полученных им результатов, так как в деле определения византийских памятников доселе отсутствует для всех тот археологический фонд, без которого всегда возможны и большие промахи (на них мы укажем при случае ниже) и просто крайняя неопределенность памятника, коль скоро он не объясняется надписью, свидетельством истории или другими побочными путями. Напротив того, на наш взгляд, представляется особенною заслугою этих исследователей, что они не побоялись, так сказать, вступить на путь исследования, наиболее трудный и тернистый, потому что, кроме кабинетных занятий, он требует всякого рода физических лишений и душевных напряжений в борьбе с мусульманскою подозрительностью и невежеством. Но если археологическое изучение сохранившихся памятников Византии должно послужить основанием научной топографии, то дальнейшее движение науки византийской древности должно опереться на историю, общее познание всей духовной и культурной жизни столицы. А как выполнение этого плана принадлежит будущему, то в настоящее время следует поискать между историческими источниками тот материал, который бы мог, по крайней мере, приблизить нас к этой задаче. В нашей частной задаче по топографии церквей Царьграда этот материал представляется сам собою – это записки о хождениях наших паломников.

Первыми русскими паломниками, посетившими Византию с чисто духовными целями, были в 857 году великая княгиня Ольга со свитой свыше 80 человек и послы в. к. Владимира, посланные в 987 г. для испытания правой веры. С начала XI столетия появляются уже известья о паломниках, а около 1062 г. посетил Византию печерский инок Варлаам, обошедший все ее монастыри[165]. Хождение Даниила, русской земли игумена, в Иерусалим в 1106 – 1108 годах, вероятно, началось продолжительным пребыванием в Царьграде и кончилось там же, хотя об этом пребывании, видимо, не составлено было никаких записок[166]. Равно и все последующие паломники русские должны были направляться на Царьград (редко по Волжскому пути) и делать здесь более или менее долгую стоянку, тогда как большинство западных направлялось через Италию, Корфу и острова Эгейского и Средиземного морей и разве только на обратном пути заходили в Византию на поклонение ее святыням. По различным отрывочным данным, сохранившимся в летописях и у позднейших паломников, видно, что XII век был веком паломничества и в России, также как и на Западе. Движение на Восток принимало обширные размеры, воодушевляло людей всех знаний и состояний, собирало целые дружины. Однако, лишь в редких случаях движение это вызывало и высшие интересы, большинство паломников уже по своей неграмотности было к тому не способно. Таким образом появление в начале XIII века «паломника» Антония Новгородского представляет собою факт столь же знаменательный в истории литературы, как и хождение Даниила; хотя для русской мысли вообще Антоний дал, конечно, менее материала, чем игумен, и хождение первого потому сохранилось лишь в одном списке, а Даниила в 70. В XIII веке, замечает Терновский[167], хождение русских в Царьград приостанавливается: то он был захвачен латинам, то русская земля подпала под иго татар. Роль Царьграда переносится в Никею и на Афон, но и возобновившиеся в XIV в. путешествия вызваны, главным образом, иерархическими смутами. Однако, и в этот период со временем можно будет насчитать многих паломников, заходивших в Византию из Иерусалима. Так в 1233 – 7 гг. св. Савва, архиепископ Сербский жил после Иерусалима в Константинополе «в монастыри Пречистой Богородицы еже Евергетисса» и ходил «в средоу града к светому Апостолу Аньдреи»[168]. Затем идут, как известно, Стефан Новгородец между 1342 – 1350 годами, иеродиакон Игнатий около 1389 – 1391 г., бывший с митрополитом Пименом на короновании имп. Мануила, Александр дьяк около 1395 г. по торговым делам, диакон Зосима в 1420 г., – оставившие свои записки о хождении, и многие другие, от которых не дошли до нас их паломнические книги. Эти записки отличались живостью собственных наблюдений, ярко выделяются искренним чувством паломника, совершающего хождение и потому представляют, вместе с книгою Антония, лучшее основание для исследователя византийской древности. Правда, книги паломников почти ограничиваются одною святынею Царьграда, т. е. его церквами и монастырями и в них нередко упоминают только почившие мощи святых, говоря о них тем образным слогом древности, который сразу сближает читателя с далеким городом и делает ему наглядным самое хождение. «И оттоле поити из церкви в двери, или промеж стен со свещею, обходя аки кругом, стоит икона святой Спас» и пр. Далее, руководимые, очевидно, греками – гидами, наши паломники зачастую сообщают нам позднейшие, сочиненные легенды, передают имена не исторические, но народные, вошедшие в обиход прозвища (напр. Панагран, Панданасый, Аполликанти для монастырей Богородицы) и потому дают материал, в котором только со временем можно будет разобраться. Сведения, ими сообщаемые, притом отличаются необыкновенною краткостью, если сравнить напр. с записками хотя бы путника Клавихо (см. ниже): паломник редко, разве по поводу Софии, позволяет себе сообщить свои собственные впечатления. Взамен, мы выигрываем для топографии церквей драгоценные указании в наших паломниках. Очевидно[169], что странник Стефана воспроизводит самое хождение его: в этом случае не были бы убедительны одни выражения: оттоле, здесь, ту, или поидохом, видехом и т. д. Напротив, обычно принятый в этом случае рассказ оживлен всякими вставками. Стефан пришел в Софию на страстную неделю; в церкви была большая теснота, и только, благодаря вельможе Ботарю, видевшему «нужду» русских, могли они попасть к орудиям Страстей Господних. И как проходили они далее, увидел их патриарх Исидор и беседовал с ними, «понеже бо вельми любит Русь», и паломник прибавляет: «О великое чудо! Колико смирения бысть ему, иж беседова с страники ны грешнии; не наш бо обычай имеет».

С тою же точностью занесен Стефаном в его памятную книжку путь от Софии к колонне Константина: «идучи ж от святой Софии мимо столпов Юстиниановых[170] и мимо малых трех и мимо святого Феодора, на гору поидти великою улицею, Царевым путем (via triumphalis), прошед недалеч доброго перестрела, ту стоит столп правоверного царя Константина, от багряна камени створен, от Рима привезен» и пр. «И оттоле идохом назад к св. Софии и пр. и пр. Еще любопытнее живое слово Стефана о встрече на улице в пяток, когда ходили по монастырям, с Иваном и Добрилою «своими Новгородцами», что словно «без вести пропали», а ныне «живут туто, списаючи в монастыри Студийском от книг святого Писания, зане бо искусни зело книжному списанию».

Менее точны и полны данные, сообщаемые другими паломниками русскими, потому ли, что они были в Византии недолго и сравнительно мало видели, или по неудовлетворительности самых записок. Существенно то, что почти все они (кроме дьяка Александра) передают собственные наблюдения, а не повторяют, искажая, чужие слова, что не раз замечается у паломников иерусалимских. Рассматривая «странник» Зосимы, мы, действительно, наталкиваемся на неизбежные противоречия или разногласия с другими, но в настоящем состоянии византийской топографии лучше подождать с обвинениями паломника в неточности. Напротив, на первых порах лучше принимать показания всех и искать их поверки, так как ею разрешится не один смутный вопрос и установится научно самая задача.

По тем же причинам и паломничество Антония должно дать будущему исследователю в руки верную нить. Краткое доказательство этого факта мы свяжем кстати с теперешнею главою. Читателю этого хождения на первый раз должно показаться, что Антоний занят исключительно перечнем цареградских святынь, им виденных, и так смотрел на его книгу издатель, занявшийся только одним вопросом: поверить, вполне ли точны его показания и как для этой поверки данных имеется в изобилии, так как в актах, хрониках и пр. поминаются данные святыни, мощи и пр. в тех же церквах то задача, казалось, этим и выполняется. Но с другой стороны, мы имеем в тех же актах и хрониках крайне мало данных для определения, где именно находилась та или другая церковь, почему и установился своего рода произвольный обычай размещать памятники, где покажется удобным. Считая в данном случае вопрос топографический важнейшим для истории, которая уже не имеет дела с самыми памятниками, мы попробуем указать на хождение Антония со стороны топографической вообще.

Хождение Антония представляет собою более или менее последовательное описание главнейших святынь Царьграда в том порядке, как он их обходил и осматривал: «преже поклонихомся святой Софии»-говорит он в самом начале. Отступления от этого топографического плана и перерывы или суть своего рода глоссы, или вызваны желанием сгруппировать многие памятники в отдельные главы – особые хождения. Так, говоря о часах службы в Софии, описатель делает вставку: «И есть в Царьграде Неусыпающий монастырь: по вся бо недели но церквам (его) неизменно стоят чрез нощь до света» и пр., – это глосса, но далее вновь продолжает о том, что он видел в царских палатах, т. е. в великом дворце у Софии. Затем, Антоний как бы внезапно переходит к описанию церквей во Влахернах, а именно церкви Богородицы Влахернской, Фотиньи Самаряныни, Космы и Дамиана (по свидетельству всех, за стенами города, где нынче мечеть Эюб) и пр. Однако, и здесь нет перерыва, так как во время бытности Антония в Византии было два дворца, или две совокупности дворцовых зданий: древний великий дворец и новый Влахернский, бывший в XII веке одно время даже постоянным местопребыванием императоров. Остановимся на том месте, где Антоний от описания 1) Софии и 2) Новой базилики переходит к рассказу о святыне, виденной им «во златых палатах» (стр. 94 – 5). Не приводя их в подробности, он упоминает лишь икону Одигитрии, «иже ходит в град и пятерицею (Петрионом) к ней видит[171]; и Лахерную святую[172] к ней же дух святой сходит. В той же церкви[173] есть риза Святой Богородицы и посох ее сребром окован, и пояс ее в прикупной раце лежит[174]. Ту есть в прикупной образ Спасов[175], его же Феодор христианин дал в поручение жидовину Авраамию; туже есть гроб Симеона Богоприимца. В той же церкви под трапезою лежит Ияков, брат Господень; ту же и святой пророк Захария лежит. В той же церкви и младенец половина лежит в столице, а вторая половина в Иерусалиме (в Вифлееме). Ту же есть в церкви 12 коша хлебов исполнено Христовым благословением, их же Господь ял со ученики своими, и хлебы те суть в стене запечатаны[176]». И так, Антоний смешивает или, вернее, сливает в одно, что он видел во Влахернской церкви и Халкопратийской, а равно и по близости последней. Не ясно ли, что так поступает он потому, что обе эти церкви были или внутри, или около дворцов и считались дворцовыми – «во златых палатах» были им осмотрены. А так как Антоний под дворцом разумеет оба и Большой и Влахернский, то понятно, почему дальше продолжает: «И оттоле есть церкви святой Фотинии Самаряныни»... описывает Космидион, церковь Анны – которые все находились около Влахерн. И дальше прибавляет: «А у Лахерны во церковных палатах (в отличие от дворца) святой Феодор Стратилат и так далее. Вновь восстановляется, затем, порядок описания мест Софии: около нее Манганский монастырь, церковь св. Николая. Но далее вставка о св. Софии: «А егда делаша св. Софию, в олтарныя стены клали святых мощи и пр. Хождение по уболу, т. е. портику к ипподрому (коневому торгу), к церкви Богородицы и к церкви Апостолов есть первый путь, но странник, по случаю главы Спиридона в церкви Пантократора, поминает также Калуянов м – рь, где мощи Власия и Филатропов, где гвоздь Господень, а также мощи святых в Пандопафтии (т. е. Пантепопту). Напротив, вместо последовательного описания второго хождения или пути, Антоний, как бы приплыв прямо к Златым воротам, или Семибашенному замку, начинает описание церквей уже от этих ворот вообще во всем западном углу Царьграда, притом во все стороны и до Романовых врат включительно.

А именно, упомянув м – рь Пантепопту, странник разом приступает: «А у златых врат святой Диомид (т. е. его монастырь, известный и у историков) и мощи его лежат[177]. «А оттоле (и это совершенно правильно) святые Карп и Папила в женском монастыри во едином гробе лежат и ту поставил церковь царь Константин». Затем описываются монастыри и церкви в юго – западном углу города, близ Золотых ворот: в урочище Триаконтафилла – «ту монастырей множество», далее мощи Стефана Нового, лежащего в неизвестном монастыре[178], «и на память его главу приносят к погребу, идеже седел ввержен; главу же его носит епарх чрез всю нощь со множеством людей со свещами, зовуще: киролесу». Мы же знаем, что Стефан был заключен Копронимом в тюрьму претория, расположенную где – то близ дворца, где схимник и устроил подобие обители; из этой же подземной тюрьмы (погреба у Антония) Стефана влекли через площадь Быка, где рыбный торговец раздробил ему череп головнею, по направлению к общей «яме» казненных преступников, куда и ввергли уже труп святого. Итак, все деяние совершалось на via triumphalis – дороге от дворца к Золотым воротам и кончилось в юго – западном углу столицы. Отсюда мы полагаем, что дальнейшие слова Антония: «а оттоле святая Богородица Вергетри метохие и ту же во церкви стоит посох железен со крестом святого Андрея Апостола» относятся к той же местности[179]. Церковь Мокия, далее упоминаемая паломником, находилась также вблизи от Золотых ворот и была превращена уже в монастырь, а самое здание церкви, великолепное и обширное, устроено Василием Македонянином. «И стран того церкви святого Луки есть, идеже всех умерших погребают» – церковь, расположенная также у Золотых ворот, как приводимый затем монастырь Дия и монастырь Богородицы, созданный родителями блаженного Евдокима.

Ту же последовательность хождения представляет перечень церквей от Романовых врат и выше, по направлению сухопутных стен, на север: церковь Даниила, она же Романа и Никиты и святой Настасии девицы при стене градней, Флора и Лавра, Никиты, Георгия (в Девтероне) и патриарха Никифора. Путь паломника направляется по стенам ко Влахернам: «И есть же монастырь, к Лахерней идучи, святого Иоанна Крестителя»: монастырь этот, кратко называемый Продром или «Иван Богом богатый», известен и у хронографов византийских как обширная обитель в Петрионе, близ царского дворца. Где – то в стороне от этого монастыря и притом по дороге к Апостольской церкви Антоний помещает церковь св. Полиевкта, от которого бывает исцеление злуницам и иным болезням, и церковь Всех Святых.

Третий путь есть хождение от урочища Влахернского по его окрестностям и по берегу Золотого Рога назад к мысу дворца. Паломник начинает с крайней точки Влахерн – монастыря Космы и Дамиана и обозревает затем Петрион – монастырь св. Евфимии[180], далее женский монастырь св. Феодосии (н. Гюль – Джами), церковь пророка Исаии, Лаврентия (на Ю. 3. от Феодосии, против ворот Джубали – Капу) и «оттоле горе идучи святой Антоней отец лежит» – против древней верфи или Зевгмы Антония (б. м., на месте нынешней Валиде – джами). Поэтому показание паломника, что «от него (Антония) святой Павел белец (Фиваидский) на Лугареве» мы должны принять в том же порядке хождения, а именно, что это Лугарево должно видеть в низменности, открывающейся по берегу от Балык – Базара на юг, где и святой Иоанн Кущник лежит у врат двора своего.

Дальнейший путь – четвертый ведет паломника внутрь города, посредине треугольника: начинается это хождение церковью Святого Воскресения Господня или Анастасии, находившейся на Черном великом уболе или портике, за Ипподромом (см. ниже), и церковью святых Маккавеев, и следует затем разными портиками, ведшими к форумам Константина и Тавра на северо – запад в ту местность, где идет водопровод Валента, к Пантократору. Ясно, что портики эти часто следовали один за другим или образовывали параллельные и иные сплетения, как и аркады современного Безештана, по справедливой догадке Византия, занявшего их места. «А оттоле на уболе святого Георгия святой Леонтей поп Русин лежит в теле, велик человек: той бо Леонтей трижды в Иеросалим пешь ходил». Стран же того церковь св. Платона (находилась близ форума Константина, по словам Прокопия), Иоанна Милостивого, дом Павла исповедника. «Конец же Русского убола церковь 40 мучеников» (близ Тетрапила, б. м. Лалели – джами) и оттоле церковь Прокопия. Далее следует монастырь Пантократор (хотя хождение делает здесь известный перерыв) и мученицы Анастасии поблизости от него и великомученицы Варвары церковь – та, что за хлебным рынком. Находились ли церковь Благовещения (или Иоанна Дамаскина женский монастырь) и монастырь Василия по близости от вышеупомянутых, или их надо искать далее, уже в 10 – м регионе, где помещалась одна из церквей первомученика Стефана и положен был лоб Стефанов, «избит камением», мы затрудняемся решить, хотя предпочитаем держаться пути паломника. Не смотря на все необходимые и понятные уклоны, путь этот, следуя главной дороге, видимо, должен был вести паломника к Адрианопольским воротам, – как приблизительно и теперь ведет туриста, и потому в упоминаемой затем Плакоте мы должны видеть широкую площадь близ этих ворот, намеченную Византием. У Плакоты Антоний видел церковь Гурия, Самона и Авива и церковь Онисима.

Четвертым путем собственно оканчивается хождение, так как, кроме обозрения города по трем сторонам треугольника и центрального пути, иного цельного направления и принять нельзя было (нельзя и теперь). Так объясняем мы себе дальнейшую отрывочность в перечне церквей уже по разным пунктам Царьграда: 1) «за Пятерицею» (неизвестно, по какому, однако, направлению) церковь Юлиана и Кирика и Улиты и святой Феклы (в северном конце Влахерн, см. ниже); 2) церкви у Плакоты; 3) у Золотых ворот, 4) у Ипподрома, за подгорием, близ Софии, в Испигасе, за Испигасом, и пр. и пр. Отдельные указания паломника и здесь верны: церковь Сергия и Вакха за подгорием, Евфимии у Подромия, бозница Самсона и церковь Акиндина – там же, церковь И. Богослова – близ Софии (см. выше). Но связь между описаниями утрачена и слово оттоле (впрочем, встречается лишь один раз) не имеет никакого значения. Впрочем, паломник оканчивает свое хождение: «А иных святых многих не писал есмь, иже суть вне Царьграда; се же внутрь града» и, как бы запамятовав, прибавляет: «и есть монастырь св. Феодора и церковь» – однако, и эта церковь лежала «близ Софии», только что им помянутой, по византийским хронографам[181].

Новое хождение начинается уже за Испигасом, или в Исигасе граде, т. е. в Галате и Пере, по ту сторону Золотого Рога, но, при нашем полном незнании древностей этой части Константинополя, мы не в состоянии следить за хождением. Очевидно, однако, что паломник должен пересчитывать сперва церкви на берегу: Бориса и Глеба, Богородицы в Гоноратах, Николая, 7 – ми Апостолов – «Урванова чадь», а та церковь прежде и Царьграда поставлена», Иакова Перского, Ирины «новой или великой», построенной Маркианом и Вериною. Затем же «на горе» за Испигасом, быть может, там же, где и теперь больницы, Антоний видел «трудоватицы» и церковь св. Зотика и церковь, где Лазаря иконописца и мученика мощи. Еще далее уже по берегу Босфора церковь Даниила столпника «на горе» и 318 отцов, монастырь Иверский, монастырь Богородицы (Ареобиндовой?) святой Пятницы и церкви Евфимии и мученицы Елены.

Что эта топографическая точность и последовательность наших паломников зависит именно от задачи, ими преследуемой, которая сближает их с древними периэгетами, и что именно этому обстоятельству мы обязаны важнейшими указаниями по топографии церквей Константинополя, – из всего предыдущего достаточно ясно. Но для полноты дела можно сопоставить описание наших паломников с рассказами других и иного рода путешественников и посетителей Царьграда. Так известный кастильский посланник Клавихо[182], пробывший в Константинополе довольно долго в конце 1403 года, передает, правда, очень подробно о церквах его и святынях, но в своем осмотре, видимо, руководился лишь желанием видеть самые замечательные памятники, когда был к тому случай, и те, кто его водил, не преследовали никакого плана, тем более, что это были лица важные – зять императора и его придворные. Клавихо со свитою остановился в Пере, а оттуда уже делал экскурсии свои во дворец, в монастырь Иоанна Крестителя в Петрионе и Перивлептон – на другом конце города – и Студийский монастырь по близости от второго – все это в первый день. В другой день осматривали св. Софию и Ипподром и Манганы – в одной местности; в третий, Влахернскую церковь Богородицы и пр. В последующие разы осмотрели церковь Одигитрии, цистерны – опять в местностях старого дворца. Правда, Клавихо застал город уже в состоянии сильного упадка; многие части его, холмы и долины опустели, и на них разведены были сады и огороды; эти части, говорит путешественник, привыкший к иному типу городов у себя на родине, походят на предместье. Многие здания, церкви и монастыри лежали во времена Клавихо уже в руинах.

Рассказ Клавихо важен, однако, и для истории церквей и для поверки сказаний наших паломников. Так напр., весьма любопытно тождество рассказов Клавихо и Стефана Новгородца об иконе Одигитрии и ее «выходах» по вторникам. «Единому человеку-говорит Стефан, старику – прибавляет Клавихо, на плеча вставят раму, а он руце распрострет, аки распят.., а он не помнится, куда его икона носит». Клавихо сообщает, что этот старец из рода, благословенного на силу поднятия иконы, и что она сделана на каменной плите, окованной серебром и украшенной драгоценными камнями. Нашему паломнику ничего этого не сообщали, и тем более он дивился, что под тяжестью иконы человек «аки прост ходит, изволением Божиим».

Еще менее дает топографическое описание города Константинополя, составленное Христофором Бондельмонти в 1422 году[183]. Правда, со сметкой итальянца моряка, обследовавшего острова Архипелага, привыкшего к задаче, он набросал драгоценный план города – своего рода carta nautica и с примерною точностью описал общий вид города, высчитав расстояние между главными пунктами в милях. Далее, эти пункты он назвал точно: «от угла св. Димитрия до угла Влахернского шесть миль, 110 башен. Отсюда (т. е. от Влахернского угла) до Золотых ворот (ad Criseam portam) пять миль, стена с предстением (перивол) наиболее укреплена, со рвом, наполняющимся водою (vallo aquarum surgentium) и башен на верхней стене 96. Оттуда назад до св. Димитрия 7 миль и 188 башен, а вне стен поле Вланга, прежде гавань и пр. Важно также, что Бондельмонти говорит затем о возвышающемся над стеною (приморского, что видно из контекста) дворце Юстиниана и помещении рядом с ним церкви Енея (’Ennéea tagméatwn), полной мозаик, с удивительным мозаическим же полом. Далее, путешественник сообщает любопытные, хотя крайне неясные подробности о разрушении многочисленных зданий, некогда окружавших св. Софию (там жило до 800 клериков) или Августэон: в это время самые руины почти сравнялись с землею, и среди них одиноко высился купол Софии. И церковь свв. Апостолов была уже разрушена, но уцелели еще порфировые саркофаги императоров. Наконец, Бондельмонти знает церкви св. Иоанна в Петрионе, Пантократор, Воскресения, Перивлепт, Студийский монастырь, Андрея и Влахерны (вероятно, здесь именно видел он множество церквей, одна другой красивее), Георгия Манганского, Ирину (Herini), Лазаря, Кирамартис (Chiramas?), Петра и Павла[184], 40 мучеников. О многих церквах и монастырях итальянский путешественник сообщает только ради их цистерн, которыми он особенно интересовался, – напр. о Пантепопте и других. Вообще же записка Бондельмонти имеет весьма мало значения для топографии церквей, между прочим, по той причине, что он посетил, очевидно, лишь немногие, руководясь своею ненавистью к схизме, что он не упустил случая и выразить в заключении: записка адресована некоему кардиналу.

Завоевание Царьграда турками не могло, как должно показаться на первый взгляд, положить предел живому интересу к исторической топографии знаменитого города: город переменил лишь отчасти свое население, уцелело множество общественных и религиозных сооружений, бывшая незадолго действительность стала древностью, но ее исторические факты представлялись еще в живой и родной обстановке. Немного древних городов, подобно Риму, Афинам, в ближайшем будущем – Москве, имеют в истории такое цельное, живое значение. Уже первый исследователь исторической топографии Константинополя Жиль (первой половины XVI в.[185]) связал свидетельства истории с своими личными наблюдениями: он как бы стремился в научном анализе повторить древних периэгетов, из которых он и пользовался напр. ныне утраченным «Плаванием по Воспору» Дионисия Византийца. Правда, Жиль приложил свое особое старание к приурочению 14 древних регионов столицы к физическим делениям местности города и, следовательно, сосредоточился в данном вопросе, главным образом, на Византии Константина Великого. Но, как верно определяет г. Дестунис, эта задача оказалась и для Жиля, и для позднейших исследователей наиболее трудною и темною: в этом случае препятствовало точности и полноте выводов не одно разрушение, но самая искусственность этого деления местности на регионы, ее чуждое римское происхождение чисто административного характера. Все же и отчасти благодаря самому приему исследования, книга Жиля остается руководством для исследователей, и на ней же основал свои взгляды по общей топографии, размещению частей и зданий и пр. известный Дюканж. Его главною целью было составить рациональный свод всех письменных известий о «Христианском Константинополе», который дал бы полную картину его жизни за все течение византийской истории. «Подобранные Дюканжем многочисленные выдержки из разновременных источников», говорит Г. С. Дестунис в указанной статье I, 23, «часто все вместе взятые, не указывают той местности, где находился искомый предмет. Но вот автор представляет место из Жиля, и внезапно на одну точку падает луч света, озаряющий нередко и предыдущие выдержки». Сочинение Дюканжа есть систематический указатель или справочная книга по предметам и родам сооружений и таким образом, как правильно замечает г. Дестунис, автор сам разрывает ту связь, которая между памятниками существовала или даже сохраняется доселе. Бандури имел под руками иной более цельный материал (Анонима «Описание»), однако, вполне следует Дюканжу в его основном приеме. Как ни велико, поэтому, значение этих двух капитальных исследователей, все же оно остается исключительно в пределах так наз. сырого материала, получаемого в общем результате всякого антикварского исследования, не задавшегося научным, т. е. историческим методом. Лучшее доказательство нашего взгляда и подобного требования от исследований по топографии Константинополя представляет известное путешествие Иосифа Гаммера. Разбив свое топографическое описание на множество параграфов, подобно Дюканжу, и тем затруднив до нельзя, как верно замечает г. Дестунис, читателя, Гаммер, однако, обращается и к живому историческому способу. По поводу «Золотых ворот» путешественник ведет читателя по тем местам, которыми направлялись триумфальные процессии византийских императоров, возвращавшихся из похода. В этом описании процессии и г. Дестунис – хотя его критика шире и не имеет в виду данного взгляда – видит, не смотря на недостатки, лучшую заслугу для топографии. Живого плана прогулки по Константинополю держится и систематическое сочинение Скарлата Византия, а исследование Лабарта, специально посвященное местоположению большого или главного дворца, со всеми зданиями, его окружавшими, именно тем и выигрывает, что совмещает в топографическом очерке географию и историю. От этого совмещения зависит живость многих частей сочинения Паспати и исследований д – ра Мордтмана. Наконец, для настоящего времени топографические исследования стали невозможны без точных археологических разысканий. Такого рода изыскания, в свою очередь, невозможны без раскопок, а их в собственном смысле еще не делалось в Константинополе, если исключить два, три счастливые случая, как напр. открытие пьедестала Змеиной колонны, различных субструкций и развалин, при проведении железной дороги по берегу Мраморного моря, чем воспользовался Паспати, да недавнее обнажение субструкций загородного дворца или виллы за Балуклу (летом 1884 года). Правда, случайные археологические открытия в Константинополе более и более учащаются, благодаря деятельности двух обществ: Филологического Силлогоса и средневекового, а также Правления Мусульманского Музея и различных любителей древности, которые следят за этими открытиями, пользуются этими случаями для своих разведок по свежим следам[186]. Но таких случайностей немного и еще реже того доходят они до сведения археологов.

Если, наконец, к этому обозрению топографического материала мы присоединим еще два, три плана Константинополя: один Бондельмонти, другой – Жиля, третий недавно изданный XVII века, и несколько рисунков и видов церквей, которые можно надеяться встретить в византийских рукописях[187], то этим и исчерпывается весь запас художественных пособий, который нам оставила древность Византии. Она была захвачена Турками как раз в то время, когда на западе нарождалась археологическая наука, ведомая гуманизмом. И мусульманское завоевание, и еще более того – установившееся надолго пренебрежение к византийской старине, как самому мрачному периоду средневековья, были причиною того, как мы уже говорили, что большинство европейских туристов мало интересовалось древностью Византии.

Но тем более понятно будет наше желание выразить в настоящей записке основные условия будущих успехов на поприще византийской топографии и археологии. От бесплодных споров по немногим пунктам, интересующих только ограниченный кружок местных антикваров, следует перейти к установлению научной задачи в широком смысле археологического изучения Константинополя.

В заключение этой методологической главы о топографии древней Византии считаем уместным обратить внимание на один неизвестный еще план Константинополя, хотя позднейшего времени, но весьма важный для полноты этого изучения и сообщающий новые данные. План этот сделан в XVII в. в Аугсбурге, но, очевидно, дает копию с рисунка, гораздо более древнего, судя потому, что на нем, кроме мечети Магомета завоевателя (построенной в 1469 г.) нет вовсе других мечетей, как то Сулеймана (1566), Селима, Баязета, Ахмеда (1610) и пр.; с этим согласуются и иные подробности, которые могли принадлежать эпохе не позднее начала XVI столетия и которые будут видны в нашем описании плана. Напротив того, в перспективном виде Стамбула, который занимает низ плана и исполнен, видимо, иною рукою и по – иному, более живописному рисунку (что заметно особенно в деревьях и садах) намечены мечети: Магомета, Сулеймана и Баязета. Таким образом, план, сделанный на подобие Бондельмонтиевского, по нашему мнению, выполнен с какой-либо итальянской карты XVI столетия[188].

Сераль, названный на плане gynaetium, представляет одно большое здание с аркадами в верхней его части, окруженное киосками; на СВ. от него небольшая церковь с портиком из 3 аркад. Следует св. София и за нею витая колонна, – представляющая Ипподром; на ЮЗ. – Кучук – Ая – София, в схеме довольно верной (однако, названа ц. храмом Луки); ниже к морю еще купольная церковь. На СЗ. от Софии какое – то большое здание вроде венецианского дворца дожей, из двухэтажного массивного корпуса, возвышающегося над нижним в виде открытых портиков, должно, несомненно, представлять собою дворец и приходится как раз на том месте, где находится цистерна 1001 колонны[189]. На ЮЗ. от цистерны видны две обломанные колонны и обелиск, сюда попавший или по ошибке, или же изображающий здесь Ипподром (на перспективе витая колонна названа ипподромом); за ними к берегу руина из двухэтажных аркад, весьма похожая на ту, с которой мы даем снимок, как с юго – западной субструкции Ипподрома (см. таб. 9). Далее по берегу, но внутри стен с шестью башнями, виден порт (или доки), и в нем два судна, и порт окружен рыбачьими навесами: нынешнее Кадрига Лимани – древний Софийский порт. Еще дальше видна Вланга, поросшая деревьями, и несколько на СЗ. от нее руина, стоящая поперек улицы, здесь проходящей над самою Вланкою, т. е. над древней гаванью Феодосиевой или Элевфериевой, следовательно заступающей место триумфального пути; эта руина представляет замечательное сходство с Киевскими золотыми воротами и приходится как раз в том месте, где древние Золотые ворота Константина должны были находиться. По той же улице видна какая – то высокая башня, значение которой мы определить не можем, а в северо – западном направлении от нее витая колонна на площади есть колонна Аркадия в Аврет – базаре. План оканчивается в углу Семибашенным замком и лагерем за городом – castrum novum.

По сухопутным стенам на плане кратко обозначены лишь трое ворот и вблизи первых древняя церковь и большое огороженное место, которое, может быть, должно означать место древнего кладбища св. Луки, ныне застроенного. В углу виден palatium Constantini–трехъярусный Текфур Сарай и за ним вне города две мечети. Спускаясь затем, по берегу Золотого Рога, под буквою С встречаем мечеть Фетхие – джами, которая в боковой надписи объяснена – Wohnung der Patriarchen. Ниже виден холм Пантократора с аркадами, и напротив мечеть, вероятно, Эски – Имарет (см. ниже), а мечети Феодосии нет вовсе, как сплошь по берегу до Сераля только дома.

Внутренность Стамбула также даст некоторые указания, хотя для нас, по крайней мере, неясные. Подымаясь от св. Софии, мимо цистерны 1001 колонны, посреди треугольника, встречаем колонну Константина в форме бутылки: боковая надпись: Seule 24 Klafiter hoch; площадь этой колонны и следующая за нею к СЗ. «Эт – мейдан» в левой стороне от Сераскерата (там, где были кварталы янычаров) наполнены народом, и надпись гласит: Die zum Aufruhr sich zusammenrottende Turken, без дальнейших объяснений, какое восстание разумелось. В ограде Сераскерата видна колонна Киз – Таши – Маркиана. Любопытная, но неизвестная руина представлена в стороне от Имаретов мечети Магомета: ныне эта руина уже исчезла. И, наконец влево же от Сераскерата видна малая мечеть – быть может Фанари–иеса (Панахранит) и сбоку ее развалины в виде Колизея с надписью Colossus (?)

В заключение этой главы считаем нужным, для ясности, представить предположительный план константинопольских церквей по путешествию Антония и других русских паломников. Под римскими цифрами размещены регионы, под арабскими – древние церкви Константинополя (главным образом, Стамбула) и некоторые его памятники. Способ размещения последних, за исключением тех, которые уже определены (см. следующие главы) ограничивается общим указанием места, согласно последовательному пути паломников. Таким образом, самый план имеет лишь значение общего очерка расположения древних церквей, и равно в нем опущены все детали, кроме самых необходимых[190].

Оглавление к плану церквей Константинополя.

Церковь св. Георгия в Манганах.

Ц. св. Николая Чуд.

Спаса Милостивого. Агиасма.

Св. Димитрия.

Лазаря.

Одигитрии.

Богородицы Фарос.

Новая базилика.

Агафоника.

Евфимии.

Стефана.

Халькопратийской Б. М.

И. Богослова.

Феодора Тирона.

Цистерна филоксена.

Ц. Воскресения.

Сергия и Вакха.

Петра и Павла.

М – рь Акоймитов.

Портик Георгия.

Руины церкви.

Ц. Прокопия.

Платона.

Акиндина.

Портик Рэгиев.

Ц. Б. М. Диакониссы.

Ц. 40 мучеников.

Виглентия.

М – рь Мирелеи.

Ц. Павла йен.

Мурад – паша – джами.

Колонна Аркадия.

Триаконтофилла кварт.

Зол. вор. Константина.

Ц. Б. М. «Жезла».

Б. М. Евергетис.

Карпа и ИИапилы.

Акакия.

Б. М. Перивлепты.

Стефана Нового.

Гастры.

Студийский м – рь.

М – рь Диомеда.

Андрее «в Суде».

М – рь Дия.

Ц. Димитрия бельца.

Ц. Луки.

Онисима.

Мокия.

Евфимия Нового.

Ц. Романа, ц. Даниила.

Анастасии.

Флора и Лавра.

Ц. Никиты.

Плакота.

Ц. Георгия.

Патр. Никифора.

Гурия, Самона и Авива.

М – р Спаса «Хора».