Помоги проекту - поделись книгой:
И. А КРЫВЕЛЕВ
ГАБРИЭЛЬ-САТАНОБОРЕЦ
Хроника времен папы Льва XIII
© Издательство «Советская Россия» 1978 г.
1
В начале 1879 года молодой марсельский журналист Габриэль Антуан Жоган-Пажес приехал в Париж, где и поселился. О первых двадцати пяти годах его жизни известно не очень много. Родился в семье небогатого служащего, учился у иезуитов. Вырос атеистом, во всяком случае антиклерикалом, притом непримиримым и воинствующим. Рано начал писать и скоро почувствовал, что это его призвание. Работал легко и быстро, был необычайно плодовит. Колебался первые годы между разными жанрами: репортерствовал в газетах, писал одноактные комедии-бурлески; выпустил и повесть под заглавием «В летнюю жару». Избрал себе псевдоним — Лео Таксиль, которым пользовался и в дальнейшем. Похоже на то, что еще в Марселе его волновали антиклерикальные и антирелигиозные проблемы: в первые же годы жизни в Париже он так много напечатал на эти темы, что, вероятно, немало было ранее написано им еще на родине.
В Париже Таксиль застал благоприятную атмосферу для развития своей антиклерикальной литературной деятельности. Существовала специальная организация, ставившая своей задачей борьбу против засилия церкви в политической и культурной жизни, — Парижская ассоциация свободомыслящих. Издавались газеты, журналы и книги соответствующего направления. Шла живая, реальная борьба между католической церковью, ее многочисленными и мощными кадрами духовенства, теологической профессурой, клерикально-политическими объединениями и органами прессы, с одной стороны, и передовыми кругами антиклерикальной интеллигенции, рабочими организациями, либерально-буржуазными политическими партиями — с другой. Таксиль попал в обстановку, где его ненависть к церкви и религии могла найти свой выход и выражение в книгах, которые было значительно легче публиковать, чем в Марселе, и которые быстро находили не только издателей, но и покупателей. Не удивительно, что в первые же годы жизни в Париже Таксиль выпустил ряд объемистых трудов.
Все они были обращены против религии и церкви. Уже в 1879 году вышел трехтомник «Священный вертеп». В первой части подвергалась беспощадному разгрому догматическая система христианства (особенно в его католическом варианте). В лучших традициях Вольтера и энциклопедистов раскрывалась бессмысленность основ христианского учения — первородный грех и его искупление, рай и ад, бесы и ангелы, римский папа как наместник бога на земле. Затем автор развертывал широкую панораму истории католической церкви. Из иезуитской коллегии Таксиль вынес отличную теологическую и историческую подготовку, дававшую ему возможность свободно ориентироваться в тех вопросах, которые церковники считали своей монополией. Грубовато и местами фривольно автор воспроизводил жизнеописания пап с древности до его времени. Возникала потрясающая галерея «преемников апостола Петра», «заместителей Христа» — убийц и развратников, стяжателей, грабителей, кровосмесителей, гомосексуалистов, носителей всех мыслимых и известных людям пороков.
Вслед за этим первым выстрелом последовала целая очередь столь же беспощадных ударов. Одни заглавия таксилевских книг периода с 1879 по 1885 год достаточно красноречиво говорят об их направленности и накале: «Долой скуфью!», «Священные глупости, или Критическое обозрение суеверий», «Охота на ворон» (под воронами, конечно, подразумевается духовенство), «Мы бьем (fuettons — хлещем. —
Далеко не все в перечисленных нами работах Таксиля представляет собой большую научную и литературную ценность. Есть там и некоторая коробящая читателя развязность, есть элементы чрезмерного эротизма. Притом центр тяжести критики Таксиля лежал больше в плоскости антицерковной, в собственном смысле этого слова антиклерикальной, чем антирелигиозной. И все же его деятельность причиняла церкви большие неприятности. Выход каждой новой книги Таксиля заставлял церковников конфузливо поеживаться. Дело осложнялось тем, что противник был блестяще одарен в литературном отношении и, в частности, великолепно владел оружием иронии и сарказма. Отражать таксилевские атаки церковникам фактически было нечем, оставалось лишь отмалчиваться и прибегать к средствам косвенного давления на самого Таксиля. Им удалось добиться, например, что за книгу о любовных похождениях папы Пия IX автору пришлось уплатить солидный штраф в 65 000 франков.
Пытались выискивать темные пятна на личности и поведении Таксиля с тем, чтобы скомпрометировать его в печати. Но это было не так легко. Габриэль Пажес не был ни кутилой, ни развратником. Вскоре по приезде в Париж он женился на скромной учительнице и жил с ней в полном согласии; детей у них не было. Когда у Жаннеты оставалось свободное время от школьных дел и домашних хозяйственных забот, она помогала мужу: следила за прессой и коллекционировала нужные газетные вырезки, вычитывала готовые рукописи.
Жизнь Таксиля шла в неуемной целеустремленной работе. Казалось, что он взял именно на себя решение задачи, поставленной в свое время Вольтером: раздавить гадину-церковь!
И вдруг…
2
Была ранняя парижская весна 1885 года. По аллеям бульвара гуляли и дружески беседовали Габриэль Жоган-Пажес и патер Анри Бергонье. Первый был сравнительно молод, силен, хотя и склонен к полноте, горяч и шумлив, второй — сухощавый и немощный старик, хладнокровный и иронично сдержанный. О взглядах и убеждениях первого мы уже кое-что знаем. Что же касается второго… Трудно сказать, каковы были его действительные взгляды, но по роду своих занятий он по меньшей мере официально был достаточно благочестив. Все остальные различия определялись в значительной степени разницей в возрасте.
В начале беседа шла как обычно, по общепринятому ритуалу: взаимное ознакомление с состоянием здоровья и самочувствием, обмен мнениями о погоде и о том, что весна — лучшее время года, последние политические новости. Затем неизбежно дело подошло к теме, больше всего занимавшей собеседников и обычно вызывавшей у них резкие разногласия, — христианство, церковь, папа Лев XIII, священное писание. Но Таксиль, всегда такой бескомпромиссный и яростный, сегодня вел себя как-то странно тихо.
Кюре сказал:
— Как вы знаете, мосье Габриэль, я отдаю должное остроумию и темпераментности ваших сочинений, хотя они и направлены против той религии, служителем которой я имею честь состоять. Но скажите мне, пожалуйста, как вы могли пойти на то, чтобы объединить в одном лице такие безусловно различные евангельские персонажи, как Мария Магдалина и Мария, сестра Лазаря?! Я не могу допустить, что вы это сделали по незнанию, ибо ни один гимназист третьего класса не совершит такой ошибки, а ваше великолепное знание священного писания всем известно. Неужели вы это сделали для того, чтобы иметь возможность заставить Иисуса игриво называть сестру Лазаря Магдалинкой?
Для патера было в высшей степени неожиданно услышать от неистового памфлетиста ответ, произнесенный тихо и сокрушенно:
— Отец мой, я признаю, что не должен был так писать.
Патер долго и с интересом разглядывал собеседника; тот молчал, углубленный в собственные мысли. Наконец, последовала реплика, явно рассчитанная на поощрение к более откровенным высказываниям:
— Дорогой мой, если вы считаете отождествление двух Марий единственным вашим деянием, заслуживающим раскаяния и покаяния, то боюсь, что вам все-таки не избежать геенны…
Пажес не поддержал шутливого тона кюре и задумчиво сказал:
— Дело, отец мой, серьезней, чем вам представляется…
После длительной паузы Пажес продолжал:
— Мы не виделись с вами около полугода, и это время оказалось для меня очень важным.
— У вас были важные события? Неприятные переживания? Или, может быть, наоборот, особо приятные?
— Событий сколько-нибудь важных не было. Если не считать внутренних событий… Вы сказали — переживания… Да, они были. Я просто много размышлял. И многое в моих взглядах не выдержало этих размышлений. Смею сказать, что сыграли известную роль и наши беседы…
— Наши?
— Да, разговоры, которые мы вели с вами неоднократно. Ваша аргументация все же в какой-то мере разъедала мой скепсис…
Патер был ошеломлен. Обычная сдержанность покинула его, и он чуть ли не во весь голос закричал:
— Вы хотите сказать, Пажес, что вы перестали быть атеистом и врагом церкви?!
Тот оглянулся по сторонам. На них уже стали обращать внимание. И ответил:
— Я не могу еще этого утверждать с полной определенностью… Но, пожалуй, я к этому близок. Позвольте мне прийти к вам для обстоятельной беседы.
Условились о дне и часе.
3
Патер Бергонье не был фанатиком. Он исправно и с удовольствием нес службу вот уже больше сорока лет. У него был приятный голос, и прихожане посещали его мессы не только по привычке, но и для того, чтобы послушать своего кюре. Иногда он произносил проповеди, умеренно благочестивые и учтивые в отношении к богу и деве Марии, причем отнюдь не злоупотреблял угрозами адских мук и не запугивал кознями Сатаны и его земных служителей. Таким же терпимым он был и на исповеди, не копался особенно в прегрешениях людей и быстро давал отпущение.
Что касается веры в высочайшие истины христианства, то он считал это своим личным делом. Папские энциклики и аллокуции читал с интересом, как и распоряжения по епархии. Занимался этим вечерами, после ужина, уютно устроившись в кресле у лампы с зеленым абажуром, когда экономка Тереза уходила на покой после дневных трудов. Нередко при чтении тонкие губы кюре подергивала усмешка, а иногда он давал даже волю более явному выражению своих эмоций и разражался дребезжащим старческим хохотком. Потом наступала очередь литературы иного порядка. Вольтер и Толанд, Болингброк и Дидро занимали постоянное место на рабочем столе патера. Он изучал их с несколько большим интересом, чем распоряжения по епархии, что можно объяснить лишь понятным стремлением служителя церкви наилучшим образом вникнуть в намерения и аргументацию ее лютых противников, чтобы во всеоружии, если это понадобится, ополчиться против них. И иногда чтение этих писаний сопровождалось весьма громким смехом кюре, причем не всегда в этом смехе можно было уловить явно выраженное осуждение.
…К четвертому часу утра они еще не успели уладить свои разногласия по таким вопросам, как непорочное зачатие Марии и ее телесное вознесение, непогрешимость папы, и ряду других. Споры шли жаркие, чему в немалой степени способствовали две с половиной выпитых бутылки мадеры (кюре не любил французских вин). Наблюдатель со стороны мог бы удивиться тому, что служитель церкви высказывает совершенно вольнодумные взгляды, опираясь на Вольтера и прочих отъявленных безбожников, а известный враг религии и церкви опровергает их, пользуясь арсеналом писаний отцов церкви и определений вселенских соборов, а также документами святого престола. Это было бы, впрочем, нетрудно истолковать так, что кюре испытывает прочность убеждений своего собеседника, ставшего наконец на единственно спасительный путь христианства, притом в единственно истинной его римско-католической разновидности. А он действительно встал на этот путь.
Когда в восьмом часу утра экономка Тереза вошла в комнату, кюре безмятежно спал в своем глубоком вольтеровском кресле, Пажес громоподобно храпел, развалившись на диване, а в воздухе буквально висел дым от выкуренных сигар и пахло отнюдь не богословско-философскими запахами. Она принялась убирать со стола, демонстративно гремя посудой и передвигаемыми стульями, но мужчины никак не просыпались. Наконец, ей удалось их разбудить, и историческая ночь кончилась.
Через день патера вызвали к епископу Граши.
Сравнительно молодой, болезненного вида прелат встретил его сурово. Наскоро свершив обряд благословения, он тут же приступил к делу:
— Отец Бергонье, чем вы можете объяснить слухи о вашей до неприличия странной близости с известным врагом церкви и христианства, скрывающимся под псевдонимом Лео Таксиля?
Последовал кроткий, тихим голосом произнесенный ответ:
— Только тем, монсеньор, что я действительно дружески встречаюсь с этим человеком.
Епископ превратился в соляной столп. Священник терпеливо дождался, когда тот будет в состоянии обрушить на него всю бурю своей ярости. Наконец, она разразилась. Не все слова, вылетавшие из уст высокопреосвященного, можно было разобрать, ибо многие из них проскакивали с невероятной скоростью, но общий смысл поддавался уразумению примерно в таком виде:
— Вы осмеливаетесь говорить это без малейших признаков раскаяния? Очевидно, вы вместе с этим сатанинским отродьем разрабатываете планы его гнусных нападок на святую церковь, может быть, вы даже участвуете в сочинении его мерзких пасквилей! Я должен буду устранить вас от церковнослужения, я должен буду возбудить ходатайство о лишении вас сана… Я… я… Вы… вы…
Когда монсеньор в какой-то мере иссяк, патер смиренно произнес:
— Если мне будет позволено вашим высокопреосвященством объяснить свои действия…
— Я приму от вас, — кричал епископ, — не объяснение, а категорическое и торжественное обещание порвать всякие отношения с богоотступником и агентом Сатаны!
— Если мне будет позволено… — робко вставлял патер.
Его высокопреосвященство устал. Епископ махнул рукой и, закрыв глаза, приказал:
— Говорите. Оправдывайтесь.
Патер заговорил:
— Моя первая встреча с господином Пажесом была случайной. Лишь через час беседы я узнал, с кем имею дело. Но за этот час я сделал некоторые интересные психологические наблюдения, которые побудили меня по-особому посмотреть на положение. Ваше высокопреосвященство, я подумал, что, может быть, мне, недостойному, с моими слабыми силами, доверено господом нашим совершить деяние, которое будет на пользу церкви.
— И вы льстили себя надеждой, что ваших миссионерских качеств хватит для обращения такого закоренелого богохульника… Жаль, дорогой патер, что вы родились немного поздно, иначе вы взялись бы обратить Вольтера и Марешаля. Поразительное самомнение!
Наступило долгое молчание. Епископ уже готовился завершить беседу категорическим приказанием прекратить всякие отношения с Пажесом. Но патер явно не собирался уходить. К своему удивлению, епископ вдруг увидел в его глазах затаенную ехидную радость. Вызванный для разноса и, может быть, для изгнания из церкви, рядовой священник осмеливается держаться независимо и даже, пожалуй, нагло… И вот он подозрительно смиренно заговорил:
— Ваше высокопреосвященство, я черпал свои надежды на успех в психологическом расчете. Таксиль, то бишь Пажес, представился мне субъектом ярко выраженного сангвинического темперамента, страстным и легко увлекающимся. Такие люди без оглядки бросаются из крайности в крайность и, совершив полный поворот вокруг самих себя, начинают с пылким энтузиазмом сжигать то, чему поклонялись, и поклоняться тому, что совсем недавно сжигали. Мои многочасовые споры с Пажесом показали мне, что он начинает колебаться в своих прежних антихристианских убеждениях.
— И далеко он зашел в этих колебаниях? — с иронией спросил епископ.
— Да, да, далеко, монсеньор!
Теперь уже голос кюре звучал твердо и торжествующе. Епископ стал с интересом приглядываться к своему собеседнику. А тот произнес медленно и торжественно:
— …Несколько дней тому назад мы провели за беседой и в спорах целую ночь. Оказалось, что господин Пажес окончательно разуверился в истинности материализма и атеизма, что он полностью признает великие истины христианства.
— Признает? Про себя и в беседе за бутылкой бургундского?
— Нет, монсеньор…
Мелькнула озорная мысль поправить — не бургундского, а мадеры, — но кюре сдержался:
— …Не про себя, а публично, в печати. Вот текст заявления, которое он передал мне с правом обнародовать его где угодно и любое количество раз.
Епископ пробежал глазами заявление и спросил:
— Подпись его? Не откажется он потом, не скажет, что подпись подделана?
Кюре опешил и озадаченно молчал. Епископ властно приказывал:
— Не вздумайте сами передавать это письмо куда бы то ни было. Пусть этот проходимец разносит или рассылает по редакциям газет свое отречение от дьявола. Пусть выступает с публичными речами, пусть пишет книги столь же бойким, надо отдать ему должное, пером, каким он писал свои пасквили против бога! Передайте ему это. А вы, Бергонье, не упускаете из виду возможность того, что он просто водит вас за нос? Вспомните наставление: будьте просты, как голуби, но и мудры, как змеи! И не забывайте: вас ждут награды от пресвятой церкви, вас ждет ее милость и благодарность, если дело развернется к вящей славе божией, но плохо будет, если вы окажетесь в руках этого человека орудием, с помощью которого он замышляет какие-нибудь козни против церкви…
Через несколько дней газетчики оглашали улицы Парижа интригующими выкриками: «Атеист Таксиль раскаялся и обратился к христианству», «Безбожник на коленях перед церковью», «Декларация бывшего атеиста». Газеты расхватывались; их выпускали дополнительными тиражами. Таксиль стал еще более известен, чем был тогда, когда публиковал свои антицерковные памфлеты.
Теперь Пажес пользовался мудрым и благочестивым руководством церкви в лице человека, уполномоченного на то самим епископом. Правда, иногда патер Бергонье вел себя немного странно: как-то иронически покашливал и неопределенно улыбался. Однажды Пажес не выдержал и прямо спросил:
— Отец мой, вы, кажется, иронизируете над объектами веры? А в самом деле, так ли уж твердо вы веруете?
И получил ответ:
— Сын мой, не так важно, во что веровать, как то, что делать.
— А говорить, а писать?
— Все это относится к делам…
Кюре, однако, не особенно заботился о руководстве делами своего подопечного, он больше посмеивался и с интересом выжидал, что тот будет предпринимать.
А темным зимним утром экономка Тереза, войдя в спальню своего повелителя с обычной чашкой кофе, увидела, что тот сидит в своем любимом вольтеровском кресле в какой-то неестественной позе. Оказалось, что он мертв. На иссохших от старости губах застыла грустно-ироническая усмешка. Том Вольтера, лежавший на столе, был раскрыт, как установили пришедшие клирики, на чрезвычайно богохульном месте. Это, конечно, не помешало тому, что церковь с большим почетом хоронила своего верного сына и деятеля.
Вскоре Пажес обрел несравненно более авторитетное и высокопоставленное духовное руководство. Его пригласил к себе сам папский нунций в Париже ди Ренци. Принял он его в присутствии епископа Граши.
4
…Нунций был в высочайшей степени обходителен и любезен. Рядом с сурово насупившимся епископом он выглядел воплощением доброты и благожелательности. Пажес долго и подробно рассказывал о тернистом пути своих заблуждений и духовных поисков, о своем окончательном прозрении, о готовности всеми слабыми силами своими служить Христу и его церкви. Потом заговорил монсеньор нунций, и голос его постепенно наливался металлом, а маленькие черные глазки становились пронизывающими и даже угрожающими.
— Сын мой, — сказал нунций, — господь наш всемилосерд и прощает не до семи, а до семижды семидесяти раз. Ваши грехи — очень тяжелые, вы это сами хорошо понимаете, — вам может отпустить после таинства исповеди любой приходский кюре. Но ведь это не все, что занимает нас, — я имею в виду и церковь, и вас персонально. Если ваше раскаяние действительно так глубоко, как можно понять из вашего великолепного пылкого монолога, то вы, вероятно, хотели бы приложить все усилия к тому, чтобы не только возместить ущерб, причиненный вами церкви и делу божиему, но и сделать все возможное, чтобы приумножить ее духовное богатство, привести к ней не только отпавших, но и новых овец божиих, чтобы нанести разящие удары ее противникам. Вы уже, надеюсь, задумывались над тем, как вы будете работать на этом поприще?
— Да, монсеньор, конечно. Я счастлив констатировать, что мои размышления идут в том самом направлении, которое вы сейчас так отчетливо и проникновенно охарактеризовали. Из программы, вами начертанной, мне посильна только одна ее сторона: битва с врагами церкви. Ибо после того, что вложили в духовную сокровищницу церкви такие гиганты учености и святости, как отцы первых веков христианства, как великие схоласты средневековья, как занимавшие в разное время апостольский престол первосвященники церкви и занимающий его сейчас святейший Лев XIII, я не могу надеяться своими слабыми силами внести в эту сокровищницу что-нибудь, заслуживающее внимания. Но отстаивать ее тем, чтобы наносить удары врагам церкви, чтобы биться с ними без страха и устали, — об этом я думаю и мечтаю.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду масонов, синагогу Сатаны, как метко названо это скопище служителей нечестия в одной из энциклик святейшего папы Пия IX. Я состоял в масонской ложе и осведомлен, так сказать, изнутри о механизме их злодеяний.
— Насколько мне известно, вы были в масонах три месяца? — это подал голос епископ Граши.
— Да, монсеньор, три месяца, и этого времени оказалось достаточно, чтобы понять всю гибельность для души человеческой пребывания в этой организации, созданной и руководимой силами ада.
Вмешался нунций:
— Если я вас правильно понял, сын мой, вы хотели бы приступить к разработке темы, преподанной нам в прошлогодней энциклике святейшего отца нашего…
— Вы меня совершенно правильно поняли, ваше высокопреосвященство. Я уже начал писать книгу из серии «Разоблачение масонства». Первая книга будет называться «Братья трех точек».
Аудиенция закончилась в высшей степени сердечно. Нунций отечески облобызал Пажеса в обе щеки и благословил предстоящие ему великие труды на пользу церкви и христианства.
Когда новообращенный христианин вышел из кабинета, прелаты долго молча смотрели друг на друга: епископ — хмуро и насупившись, нунций — добродушно и ласково улыбаясь. Заговорил второй.
— Вы чем-то недовольны, монсеньор? — спросил он и еще удобней расположился в своем глубочайшем кресле.
— Я был бы более чем доволен, ваше высокопреосвященство, — ответил епископ, — если бы был уверен в том, что здесь не кроется какая-нибудь очень коварная в отношении церкви затея…
— Друг мой, — сказал нунций ди Ренци, и его маленькие веселые глазки, тонувшие в багрово-румяных щеках, глянули напряженно и пронизывающе, — ваши опасения, может быть, имеют под собой известные основания. Но сделаем поправку на некоторые особенности вашей блестящей личности, которую, как вы знаете, я очень высоко ставлю…
…И нунций опять засиял всеми своими улыбками, давая понять, что все дальнейшее надо понимать как шутку.
— Я имею в виду состояние вашего пищеварения, дорогой мой друг, и особенно работу желчного пузыря. Мы не материалисты, но знаем, какое влияние на наше настроение и на восприятие происходящего господь в неизреченной мудрости своей предоставил сим презренным и низменным факторам. Но посмотрим на положение вашими глазами, дорогой монсеньор, а еще лучше — посторонним взглядом. Закоренелый враг бога и его церкви, масон и атеист раскаялся в своих заблуждениях и прегрешениях и принялся искупать свои тяжелые — очень тяжелые — грехи. В своих новых трудах, которые не замедлят появиться в печати, он обличает синагогу Сатаны в ее гнусной и отвратительной сущности, убедительно и остроумно (умеет он так — воздадим ему должное) опровергает атеизм и всяческое вольнодумство, славит нашу единоспасающую церковь. Сенсация! Сотни тысяч, миллионы читателей поражены и даже потрясены. Не кто-нибудь еще, а Лео Таксиль признал истинность и святость христианства и католицизма! Плохо для церкви?
— Но, ваше высокопреосвященство… — попытался вставить епископ.
— Понимаю ваши опасения, — властно прервал его нунций. — И даже частично разделяю их. Что же, послушаем другую сторону: вдруг через некоторое время — неделю, месяц, год, годы — Габриэль Антуан Жоган-Пажес объявляет в печати и в устных выступлениях, что он опять раскаялся, что он окончательно убедился в сложности религии и в истинности атеизма. Полагаю, что его позиция в такой ситуации будет выглядеть несравненно менее предпочтительной, чем позиция церкви. Вы, Пажес, скажет ему любой читатель его писаний, уподобляетесь флюгеру и способны поворачиваться куда ветер дует, у вас нет принципов и убеждений, может быть, завтра вы опять повернетесь вокруг собственной оси и перейдете в ислам или, например, в африканский фетишизм? Дорогой друг, станьте в положение Пажеса и попробуйте ответить на такую тираду.
Поделиться книгой: