Последняя жертва войны (сборник)

Взяв кувшин, Лена скрылась в сарае за прикрытой дверью. Анна уже представляла, как из вымени брызжет струя белой жидкости и, обрамленная пузырьками белой пенки, быстро наполняет кувшин. Она улыбнулась стоящему рядом мальчику и нетерпеливо глянула на прикрытую дверь. Через несколько минут из сарая вышла Лена с пустым кувшином и, отводя глаза, проговорила:

– Я бы рада, но… нет молока.

– Нет? – Учительница на мгновение онемела, но скоро нашла в себе силы выпалить скороговоркой: – Извини за беспокойство… До свидания.

Близился вечер. Прохладные сумерки разноголосой пеленой укрывали деревню. Где-то залаяла собака, и тут же лай, подхваченный целой сворой, неровным, но громким хором разлился по округе. Чуть поодаль задребезжало пустое ведро – кто-то возился у колодца. В одном из освещенных окон играл патефон и плакал ребенок.

Анна и Миша возвращались с пустыми руками. Туман белым ковром расстилался под ногами, пушистыми комьями заполняя разбитые сельские дороги и мрачную пустоту деревенских окраин.

– Не огорчайся, Миша, завтра что-нибудь придумаем, – ласково, по-матерински, прошептала мальчику Анна у своей калитки, пытаясь скрыть от него неуверенность в голосе. – Подожди меня здесь, – добавила она и почти бегом исчезла в доме.

Там она быстро спустилась в подвал и, набрав в подол несколько сморщенных картофелин – добрую половину своих запасов, – вернулась к мальчику.

– На, держи… – С этими словами Анна сунула Мишке в карманы картошку. – Не волнуйся, завтра обязательно добудем Василию молоко.

* * *

Нежно-розовый рассвет зарумянил ночное небо. Под его лучами разноцветными искорками заиграли на траве капли росы – следы ушедшей ночи. В домах закипели утренние заботы. Хозяйки накрывали подушки белоснежной ажурной кисеей, гремели посудой на кухне, а самые счастливые кормили скотину в сараях. Солнце кралось по небосклону диким зверем, завороженно наблюдавшим за своей добычей. Оно ярко освещало крыши ветхих строений и верхушки деревьев, опьяняя все вокруг еще одним глотком надежды. Широкое поле созревающих подсолнухов тут же оживало и поворачивало к вечному светилу свои рыжие мордашки. В свежести солнечного утра грязные улицы теперь не казались изувеченными, а покосившиеся дома смотрелись еще вполне надежным жилищем. Даже псы-доходяги, на боках которых несложно было пересчитать все ребра, весело махали плешивыми хвостами, встречая новый день.

Война была беспощадна. Она каждый день уносила тысячи жизней, но утром казалась такой далекой и фантастической, словно злой гений специально выдумал ее в надежде отомстить селянам за их безмятежное счастье. Невозможно было поверить, что в такое прекрасное утро где-то погибали и изувечивались. И если бы не похоронки, которые с беспощадным постоянством доставлялись по адресам, можно было бы совсем о ней забыть.

Заглянувшие в окошко лучи рассветного солнца разбудили Василия. Тяжело поднявшись со смятой постели, раненый солдат подошел к окну и с удивлением заметил два кувшина, стоящих на его подоконнике. Он осторожно потянул к себе створку окна и мгновенно ощутил почти забытый, но такой родной запах свежего парного молока.

– Лида! Лид… поди-ка сюда, – боясь моргнуть, позвал Василий.

Сонная жена застыла на пороге с распахнутыми от удивления глазами.

– Это кто принес? – спросил Василий, указывая на кувшины.

– Не понимаю, откуда они могли взяться, – ответила Лида, удивившись больше мужа. – Может, это твоя мама?

– Не бреши, Лидка. Откуда у нее молоко? Может, Мишка? Паразит такой! Украл, небось?

– Да полно тебе, Вась. Он с утра в школу пошел.

– Не корова же подоилась и принесла? – бормотал удивленный солдат, на ощупь убедившийся, что это не сон.

Глава 6

Отчаянье

Время потянулось однообразным мутным потоком, в котором ожидание, борьба за жизнь и страх сплелись в один большой клубок. Сводки с фронта становились все короче, а радостных новостей в них было все меньше. Надежда на скорый конец войны рассеивалась, словно утренний туман. Единственной радостью для жителей деревни стала еда, которую еще удавалось найти. Картофелина теперь ценилась куда больше несъедобного золота. Урожай подсолнухов был собран и передан государству, и теперь поле было сплошь покрыто гниющими стеблями растений. Вид опустевшего мертвого поля, когда-то усеянного золотыми коронами жизнерадостных подсолнухов, поворачивающих прекрасные головки вслед за солнцем, а теперь обезглавленных, как в зеркале, отражал пустоту и безысходность в настроениях людей.

Стоя на перроне, Анна смотрела на остатки догнивающих подсолнухов. Холодный ветер приближающейся зимы шелестел сухими стеблями и гнал перед собой опавшую листву. Рядом с учительницей, кутаясь в старенькие платки и отцовские ватники, стояли школьники. Вдруг издалека донесся гудок поезда. Еще через минуту на горизонте появился локомотив. Это был товарный состав, перевозящий подбитую на фронте бронетехнику. Через некоторое время, к радости детворы, состав на несколько минут остановился у перрона. Тут же к вагонам, подтягивая штаны и загребая сандалиями мелкие камешки, стали сбегаться дети.

Смотрите, это же немецкие танки.

– Это наши их подбили! – подхватил Миша.

– Смотрите, ребята, это самолет… – Нина указала пальцем на искореженную кучу металла, из которого торчали два крыла.

– Да, это… как его… это мистершмит. В них нужно стрелять, когда они пролетают низко от земли, – вспомнил Павел.

– А ты откуда знаешь? – спросила, хихикнув, Нина.

– Как это откуда? Батька в письме писал. И прислал фотографию с подбитым самолетом. Это он сам подбил! – И Павел обвел взглядом детей, готовый убить любого из них, кто посмеет усомниться в этом.

– Он что, летчик? – не отставала Нина.

– Нет. Он… он связист.

Анна слушала разговоры детей, и горькая слеза катилась по ее щеке. Было невыносимо тяжело осознавать, что большая часть их останется сиротами, и далеко не каждому из них суждено дожить до конца войны. Сердце Анны сжималось от этой мысли. В тысячный раз она давала себе клятву всеми способами помочь им одолеть это тяжкое время.

Состав тронулся, и дети наперегонки побежали в сторону деревни. Анна, погруженная в раздумья, смотрела вслед уходящему поезду. Стук колес уносил ее в тот день, когда она проводила своих детей. С тех пор было лишь два письма, вслед за которыми пришла тяжелая, тревожная пустота. Материнское сердце рисовало ужасы войны и тут же силой воли отгоняло их подальше. Эта постоянная борьба вымотала ее до предела, в долгие ночные часы практически доводя до безумия. Каждый шорох в ночи ей казался осторожной поступью сына, любой окрик на улице заставлял вздрогнуть и обернуться на зов «мама», слышащийся ей в каждом звуке.

Гудок следующего поезда удивил Анну своей мелодичностью. Как-то неестественно бесшумно остановившись у перрона, белоснежный поезд откашлялся клубами розового пара и стал похож на кораблик из детских книжек. В поезде заиграл военный оркестр, и под бравурную мелодию из вагона выпрыгнул Михаил. Он положил вещмешок на землю и, помахав поезду, оглянулся вокруг. Анна тонула в клубах розоватого дыма и не могла ни пошевелиться, ни вздохнуть. Она лишь изумленно смотрела на здорового и невредимого сына, который пытался что-то разглядеть вдалеке. Наконец Анна, совладав с собой, сначала медленно, а потом все скорее побежала к сыну. Рыдая от счастья, она широко расставила руки, чтобы обнять сына и никогда больше не отпускать. Материнское сердце бешено колотилось в груди, грозясь сию же секунду выпрыгнуть от радости.

– Мишка, сынок! – крикнула она что есть мочи, уже подбегая к сыну.

Тот оглянулся на голос и, заметив мать, рассмеялся. Быстро надев очки, он сказал:

– Мама, ты что? Я же Яков.

В ту же секунду налетевший ветер с конским ржанием окутал Якова серой пеленой и рассеял придорожной пылью. Анна рванулась вперед, пытаясь удержать сына…

– Тпру, окаянная! – послышался голос Степана.

Извозчик с силой натянул поводья.

– Куда прешь, ненормальная?! Что, жить надоело? Чего под лошадь бросаешься-то?

Анна, будто очнувшись ото сна, стояла посреди дороги перед груженной дровами телегой.

Степан, узнав в ошалевшей женщине сельскую учительницу, стал более вежлив:

– Кому вы кричали-то? Там же нет никого! – Степан подозрительно смотрел на Анну.

– Извините ради бога, просто невнимательно переходила дорогу. А я звала кого-то?

Степан снял шапку и печально проворчал:

– Э-эх, война… Всем сейчас тяжко. И как земля носит этого Гитлера? Все уже свихнулись, а ему хоть бы что! – Старик, кряхтя, слез с повозки и, разнуздав лошадь, отпустил ее попастись.

– Все нынче остановилось. В этом году хотел внучку отдать в балетную школу. Знаете… года три тому был в Москве, в красивом театре с четырьмя лошадьми на крыше. Я туда молоко в буфет отвозил, да дверь перепутал и увидел, как танцуют балерины. Они порхали в беленьких юбочках, как бабочки-капустницы. Ей-богу, ничего красивее в своей жизни не видел! Детям рассказал, и решили внучку в специальную балетную школу отдать, чтоб она научилась так же красиво танцевать. А тут совсем недавно, как назло, всех учителей, артистов вместе с декорациями перевезли в Куйбышев. Я продал одну лошадь и на вырученные деньги заказал внучке белый балетный костюм. Эта… как ее… пачка называется! И почему «пачка»? Придумают же… ну да ладно. Иногда прошу внучку, чтобы она надела эту пачку и немного поплясала. Но у нее все равно так не получается… – улыбнулся Степан, мечтательно глядя куда-то вдаль.

– Нужно просто переждать, все наладится.

Слова Анны вызвали у старика печальную улыбку.

– У меня остается все меньше времени на ожидание, – вымолвил Степан и пошел к лошади.

– Не могли бы вы подвезти меня? – спросила Анна.

– Баба с возу – кобыле легче! – пошутил Степан, но тут же добавил:

– Да шучу, шучу я. Залезайте.

* * *

День клонился к вечеру, укрывая повседневную суету звездным одеялом. Наступила долгожданная ночь, дарящая обездоленным селянам временное забвение. Она уносила в тот волшебный мир, где по-прежнему мирно текла привычная жизнь, в которой не было ни войны, ни смертей, ни голода. Сон дарил несколько часов счастья и безмятежности, где родные и любимые еще были рядом. Незаметные, но все еще крепкие семейные узы опутывали всех сельских жителей.

Было около полуночи, когда женский крик разбудил Анну. Она встала с постели и подошла к окну. По проселочной дороге, сняв шапку, понуро брел почтальон.

«Боже! Из каждого дома, куда приходит похоронка, слышатся крики, – подумала Анна. – Они почище любого снаряда бомбят наше село».

Утро началось колокольным звоном. По центральной улице шел бригадир, после мобилизации председателя исполняющий его обязанности, и звал на собрание. Его неизменный кушак, без которого он никуда не выходил, словно алый парус, был виден за версту.

– Все на собрание. Костя, опять почки прихватили? Что-то к каждому собранию прихватывают!

Из открытого окна дома донесся голос:

– Кости нет дома.

– Значит, не идешь, да? Ладно, я с тобой позже по-другому поговорю, – пригрозил бригадир и пошел дальше.

– Таня, скажи мужу, чтоб отправлялся на собрание. Возьми его за руку и притащи в клуб. Пусть отложит на время свою скрипку. Детишки от голода пухнут, а он целыми днями только и пиликает.

– Я, между прочим, консерваторию заканчивал! – послышался из открытого окна обиженный голос скрипача.

– А толку-то? Лучше бы тебя там банки учили закатывать! Анна Владимировна, не опаздывайте.

Места в сельском клубе постепенно заполнялись стариками и женщинами. Кое-где в проходах сновали дети, которых матери в силу возраста или беспокойного характера побоялись оставить без присмотра. На сцене возвышался длинный стол, покрытый кумачовой скатертью. Два графина с водой и граненый стакан венчали этот символ советского партсобрания. На стене за президиумом висели две картины. На одном из полотен в полный рост был изображен вождь мирового пролетариата Владимир Ленин. Победно вскинув руку со стиснутым кулаком и сведя брови, он, озаренный идеей коммунизма, точно смотрел на вторую картину, запечатлевшую Иосифа Сталина. Генералиссимус был чем-то недоволен и укоризненно глядел на собравшихся, вызывая неосознанный трепет. Анне на мгновение показалось, что Ленин отчитывает Сталина за невыполненную задачу, а тот, в свою очередь, грозится выместить злобу на селянах.

Миша, побродив между рядами, подсел к Анне.

– Анна Владимировна, правда, похоже на наш класс?

– Верно, Миша, только за партами тут курят и шумят, и их за это не выгонишь, – пошутила Анна, и оба рассмеялись.

Бригадир открыл собрание:

– Товарищи! Прошедший год стал для всех тяжелым испытанием. Мы должны понимать, что наша страна находится в состоянии войны. Я собрал вас, чтобы вместе подумать, чем мы можем помочь фронту, – важно произнес бригадир и налил себе стакан воды.

– Кончай трепаться, говори по делу! – послышался старческий гнусавый голос из зала.

Бригадир прокашлялся, выпил воды и с громким стуком поставил стакан на стол.

– Товарищи, мы должны помочь фронту, как можем. Солдатам нужно все: от вязаных носков до охотничьей двустволки.

– Кто бы нам помог? – снова послышался голос из зала. – И так с голоду пухнем, а им все неймется.

Анна встала со своего места:

– Я связала две пары теплых носков. Если надо, еще свяжу. Куда принести?

– Спасибо, Анна Владимировна, несите завтра в сельсовет.

– А лук нужен? – послышался дребезжащий голос из задних рядов. – Вот как лук уродится, так сразу принесу целый мешок.

– Граждане, я попрошу у меня ничего не требовать, – раздался голос Тимофея с передних рядов. – Не я начинал войну, и не мне за нее расплачиваться.

В зале поднялся гул.

– К тому же, у меня кроме старой коровы ничего не осталось! – уже поднявшись со своего места и стараясь перекричать зал, продолжал Тимофей. – Да и у той молока нет. Продаю из дома последнее, чтоб как-то прожить.

– Ага, как же! У тебя зимой снега не допросишься, старый ты барыга! – вещал все тот же недовольный гнусавый голос.

Анна вспылила:

– Да как вам не стыдно?! Вы закупаете в райцентре продукты, а потом перепродаете у нас в селе втридорога. Пожалели бы людей. Последнее ведь отдают. Ни стыда у вас, ни совести!

– Анна Владимировна, это мое личное дело. Не силой же я заставляю их платить. А о совести не вам судить. После того, как вы ко мне за молоком пришли, моя буренка вдруг доиться перестала. Уж не вы ли тайком доите мою корову? – попытался сменить тему Тимофей.

Гул в зале замолк, и стало понятно, что от Анны ждут ответа. Анна словно онемела. Она замерла под любопытными взглядами односельчан.

– Ну что воды в рот набрали, Анна Владимировна? – прервал затянувшееся молчание бригадир. – Отвечайте перед товарищами.

Анна густо покраснела, ей стало трудно дышать. Никогда еще ей не было так стыдно. Уважаемая учительница преклонных лет обвинялась в воровстве. Она готова была провалиться сквозь землю, чтобы только не видеть этих внимательных глаз. Вопрос оставался без ответа, и масла в огонь решила подлить скромная Елена.

– Да, я тоже расскажу про свою корову. Только не знаю, с чего начать… – Она поднялась с места, смущенно глядя куда-то в пол.

– Начинай с рогов. У нас в деревне много рогоносцев. Хорошо, что они сами об этом не знают, – продолжал веселить присутствующих гнусавый голос.

Отдельные смешки перешли в откровенный хохот, а некоторые из сидящих издевательски повернулись к Анне.

– Тихо, товарищи, – гаркнул по-хозяйски Тимофей. – Мы должны знать, кто ворует молоко у советских коров.

Смех в зале усилился, и собрание стало походить на балаган.

– Послушай, Тимофей. Если ты такой умный, то почему не сидишь на моем месте? Я и сам могу утихомирить собрание. А ты сиди и помалкивай, если не спрашивают! – перегнувшись через стол, обратился бригадир к Тимофею.

С задних рядов встал Василий и, натужно кашляя и хромая, прошел к президиуму. Хриплый клекот в горле заставил ряды утихнуть.

– Дайте кто-нибудь прикурить, – попросил Василий.

Тимофей чиркнул спичкой.

– Тут вот какое дело, – размеренно, сиплым голосом начал Василий. – Каждое утро я встаю и вижу на своем окне кувшин молока. Откуда оно берется, я не знаю. В хозяйстве у нас скотины нет. И я до сих пор не понимаю, кто приносит его для меня.

– Ага, ври больше! Само собой, что ли? А почему нам никто его не приносит? – удивился Тимофей.