Помоги проекту - поделись книгой:
ОТ АВТОРА
Как все русские знают стихи великого поэта Пушкина, так все туркмены знают стихи великого шахира Махтумкули.
Имя Махтумкули носят колхозы, проспекты, школы, библиотеки, театры. Профиль шахира на золотой медали Государственной премии Туркменской республики.
До сих пор неизвестны ни год рождения, ни год смерти Махтумкули. Не сохранилось документов о его жизни, да и какие могли остаться документы о человеке, который отверг путь придворного поэта и прожил жизнь в ауле, вдали от больших городов. Косвенные данные говорят о том, что родился великий поэт до 1740 года, умер в конце восемнадцатого столетия, а может быть, и в начале девятнадцатого.
Народ бережно сохранил множество легенд о Махтумкули, о его отце Довлетмамеде Азади, о деде Махтумкули Еначи, о любви шахира, о его путешествиях с Нуры Казымом, об учебе в медресе Ширгази-хана…
Важный источник биографии Махтумкули — его поэтические произведения.
Приношу благодарность за помощь в работе над книгой моим туркменским друзьям: Каюму Тангрыкулиеву, Ягмуру Пиркулиеву, Нуры Байрамову, Атаджану Таганову. Я благодарен жителям Геркеза — родного аула Махтумкули — за их советы, за легенды, которые они мне рассказывали, за доброе слово напутствия в моей работе.
© ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА», 1980 г.
АЗАДИ
Солнце сошло со своего пути и склонилось над пастушком, поглядело на него белыми, не знающими пощады глазами. Пастушок закрыл лицо ладонями, но солнце склонилось еще ниже, и ему показалось, что он превращается в уголек, с которого вот-вот сорвется пламя. Уголек станет пеплом, пепел унесет ветер, смешает с раскаленными песками.
— Пусть меня не будет, только скорее бы.
У мальчика не осталось силы даже на жалость к самому себе. И земля, которая на том месте, где он лежал, была песчаным барханом, пустыней, словно бы чмокнула, засасывая его в себя, в вечные недра свои.
Тьма заклубилась в его голове. Ему почудилось, что он лежит на дне пересохшего колодца. Он поднял руки и коснулся горячих черных стен. И открыл глаза. Словно звездочка. сияло над ним недосягаемое небо.
— Я вижу небо, я — живой, — сказал себе мальчик и, упираясь ногами и руками в стены колодца, полез к сияющей звездочке.
Он знал, что сил у него не хватит добраться до неба, но все-таки полез к нему. И сил не хватило.
Под ногами зияла бездна и над головой — бездна. И тогда он сказал себе:
— Зачем мне оставаться жить? Жить так тяжело. Вот опущу руки…
И колодец, который ему пригрезился, исчез, а земля, на которой он лежал, чмокнула во второй раз, заглатывая, и на поверхности осталось одно лицо его.
— О аллах, пошли мне каплю воды! — прошептал мальчик.
И тотчас родные горы Геркеза окружили его, синеструйный Сумбар повернул к нему течение и перекатывался через его грудь, доходил до подбородка, а напиться мальчик не мог, слишком стремительна и тяжела была вода, она прижимала его к каменному ложу. Он не мог поднять голову, не мог губами дотянуться до светлого колечка, журчащего у него в ямке под нижней губой. И сказал он себе, застонав от огорчения:
— Что увидят мои глаза такого, чего не видели люди? Что услышат мои уши такого, чего не слышали люди? Какие запахи учует мой нос, неведомые людям? Сколько ни смотри, сколько ни слушай, сколько ни вдыхай — вечной жизни не дано, стоит ли мучиться, уж лучше сразу.
И в третий раз чмокнула земля. И лицо его утонуло, но толщина покрова была в пылинку.
— Дурачок! — сказало ему сердце, забившись. — У твоего брата свадьба. Все ждут жирных баранов, которых ты пасешь… Уже заплачен калым, съехались гости. А из-за тебя вместо свадьбы — будет крик и плач похорон.
И он, жалея Мухаммедсапу, старшего брата, поднялся, сдирая с лица песок.
Афганец[1], сбивший его с пути, закрывший небо и землю, улетел, но пыль еще держалась в воздухе, и на солнце можно было смотреть, как на луну.
Овцы повернули к ожившему пастушку головы, таращились на него преданными рыжими глазами.
— Пить! — сказал он им, и вдруг его прознобило.
Он завел руку за спину и потрогал халат. Халат был холодный. Мальчик повернулся к бархану, на котором лежал, упал на колени и принялся разгребать свое ложе. Он и копнул-то всего несколько раз: струйка горячего верхнего песка стекала на черную глыбу льда, похороненного барханом еще зимой.
Он напился, напоил овец, наполнил водой бурдючок. Глазам вернулась острота, уму — ясность.
Он был еще совсем маленький мальчик. Ему недавно исполнилось девять лет, но он, одолевший саму смерть, повзрослел за несколько часов на десятилетие и потому не кинулся тотчас искать дорогу к кочевью, а остался у спасительного бархана до звезд.
Третий год бегал он за отарой, знал многие чабанские премудрости. В родных горах он нашел бы дорогу к дому с закрытыми глазами, но пески были ему чужие.
Не прошло и трех лун, как их селение покинуло горы и ушло в пески. Хан Гурге́на Ханалы́ назвал себя врагом геркезов. Он пришел в долину Сумба́ра за рабами и за жизнями храбрых, но застал остывающие очаги. Тайными тропами геркезы ушли, не оставляя следов.
Стыд обжег щеки маленького чабана: умирая от жажды, он ни разу не вспомнил о своем отце Гарры́-молле́ Довлет-маме́де Азади́, о любимой своей мачехе, она была ему настоящей мамой, родную маму он не помнил.
Мальчик думает об отце. Об отце говорят, что он — святой человек. Даже Ханалы-хан так говорит. Он звал отца к себе на службу, но отец не побоялся ответить хану словами правды: «Все твое состояние добыто силой плетки, оно настояно на слезах вдов и сирот». Тогда хан послал нукеров схватить Азади, аул гордых геркезов сжечь, людей угнать в рабство.
Отец из рода гышы́ков, а гышыки из геркезов, геркезы из гокле́нов, большого и сильного племени, которое в дружбе с йому́дами. Если все эти племена объединятся, то хана Гургена не спасут даже высокие стены его города. Он побежит, хан Ханалы, как последний трус!
Махтумкули видел себя на коне с арканом в руках. Ловкий бросок, в хан вылетает из седла, катится по земле, и его накрывает желтая пыль…
Махтумкули прикладывает кусочек льда к щекам. Он один в необъятной чужой степи, с дурными, напуганными афганцем овцами.
Солнце, обессиленное долгим хождением по необъятному небу, тает высоко над барханами, как пластина льда.
— Эх, вы! — укоряет мальчик своих овец.
Когда налетел афганец, отара, словно подхваченная невидимой силой, пошла на ветер, и остановить ее было невозможно. Разве бросит настоящий чабан отару в беде? Цепляясь то за одну, то за другую овцу, он шел, задыхаясь от горячего, густого от пыли воздуха, и не потерял отару. А собака потеряла. И отару, и маленького хозяина, который дал ей кличку Верный.
Это было всего обиднее, в тяжелый час Верный подвел.
— И без него найдем дорогу! — пообещал мальчик овцам. — Вот только звезд нужно дождаться.
Прохладный ветерок порхнул над барханом. Маленький чабан набрал полную грудь воздуха, а выдохнул потихоньку: он храбрился. Пустыня велика, можно мимо аула пройти. Могут волки напасть. Не лучше ли ждать людей возле бархана? Льда под ним много, на несколько дней хватит.
Мальчик лёг на свой бархан, чтоб не тратить попусту силы. Лёг и тотчас уснул хорошим крепким сном. И он увидел себя на дне глубокого колодца. Но в этом колодце была вода. Мальчик опустился на колени, зачерпнул пригоршню воды, выпил, и стало ему удивительно легко. Он оттолкнулся от земли и полетел вверх, к небу, которое отсюда, со дна, было величиной со звезду.
— Аллах! — только и успел сказать маленький чабан.
Он сидел на краю колодца, а вокруг стояли родные горы, и между горами звенел родной Сумбар. По берегам росли гранатовые деревья. Он подошел к одному дереву, сорвал плод, разломил, и спелые зерна засверкали на солнце, как драгоценные рубины. И тут воздух колыхнулся, словно добрые джинны принялись обмахивать горы нежными опахалами. Голубая тень закрыла долину. Маленький чабан поднял глаза и увидал над горами розовое сияние.
«То пролетела над тобою птица Хума́й», — сказал неведомый голос.
Мальчик знал: если тень птицы Хумай упадет на голову человека, то этому человеку суждено быть повелителем людей, и он засмеялся.
«Я не ханский сын, чтоб повелевать народом, я сын шахира».
«…я сын шахира»[2],— услышал он свой голос и проснулся.
И почувствовал, что весь он объят лаской. Ласково колышется земля, уплывая из-под копыт лошади, ласково поддерживают его добрые руки отца, ласково сияют звезды. Он поискал небесную жаровню, по которой собирался искать дорогу, и увидал ее над собой.
«Гав, гав!» — залаял Верный.
— Акга[3], откуда взялся Верный?
— Он пригнал в аил отбившихся овец и показал нам дорогу к тебе.
— А я его ругал.
— Ожил наш верблюжонок! — доносится из темноты голос среднего брата Абдуллы. — Махтумкули, хэй!
— Хэй! — тихонько отзывается маленький чабан, припадая головой к теплой шее коня, и тотчас горячее дыхание касается его лица и мокрый собачий язык скользит по его щеке.
— Верный! Верный! — Махтумкули смеется счастливым смехом, а из глаз его льются благодарные слезы.
Ревел на всю степь одуревший от весны осел.
Утро куталось в сверкающую кисею дымки, но все уже проснулись, взрослые и дети, все были заняты счастливой общей работой! готовили свадебный той.
Гудел огонь в тамдырах[4], женщины, собравшись в тесный круг, раскатывали тесто, они испекут чуреки и слоеные лепешки.
Лучшие мастера варить плов устанавливали котлы, раскладывали хитроумно дрова, чтоб не испортить огнем свадебного кушанья.
Молодые джигиты резали лук и морковь для плова, забивали кур — жених обязательно должен отведать куриного плова.
Большому быть тою. Женится старший сын Гарры-моллы Довлетмамеда Азади. Недаром один человек носит три имени. Довлетмамед — добрый семьянин и сосед, землепашец и известный на весь Атрек ювелир. Гарры-молла — суровый мусульманин, судья, которого невозможно подкупить, и самый знающий учитель во всем Туране. Азади — шахир, его поэмы славят улемы[5] Хивы, Бухары, Сера́хса, Гурге́на, Мешхе́да, песни Азади поют гоклены и йомуды.
Праздник семьи Гарры-моллы Довлетмамеда Азади — праздник всего рода геркезов.
Меньшой брат жениха, Махтумкули, не растерявший в бурю баранов, найденный и спасенный только вчера ночью, получил спросонок от хозяина праздника, от Мухаммедсапы́, халат из персидской ткани и белый тельпек.
Он очень понравился себе в праздничной одежде, но еще больше женщинам: бабушка, мама, сестра, соседки ахали, всплескивали руками, просили повернуться, и, не выдержав всеобщего восхищения, Махтумкули сбежал с глаз долой и укрылся на вершине древнего кургана. Затаясь, он смотрел сверху на шумный, расцветший яркими женскими платьями аул.
Вот его мама Оразгю́ль. Она стоит у кибитки прекрасной Акгы́з.
Махтумкули закрывает глаза и старается «увидеть» невесту, но в аул въезжает всадник, его встречают радостными криками. Это приехал бахши[6]. На свадьбе будет много песен и музыки.
Уже прибыл Дурды-шахир, друг отца. Шахиры будут слагать стихи, восхваляя красоту Акгыз. У Махтумкули сердце бьется быстро и громко: он тоже ищет лучшие слова для невесты брата.
Нужно было сочинить хотя бы еще четыре строки, но на дороге, идущей с Копет-Дага, показалось множество всадников. Едут гости издалека. Махтумкули сбежал с кургана смотреть прибывших.
В ауле его окружили мальчишки.
— Ай, какой халат!
— Ай, какой тельпек!
Они дотрагивались до одежды Махтумкули с такой робостью, словно он был почтенный яшули.
— Гюйде́! — крикнул Махтумкули своему ровеснику и главному сопернику в играх. — Ты говорил, что положишь меня на лопатки. Попробуем?
Гюйде попятился.
— Ты боишься меня?
— Я не боюсь, но у тебя такая одежда!
— Раз говорил, держи слово. — И Махтумкули сам подошел к товарищу.
Они схватились и упали в мягкую пыль. И катались, не в силах одолеть друг друга.
— Кто посмел в мой светлый день затеять драку? — загремел над борцами громкий, но совсем не сердитый голос.
Махтумкули и Гюйде отпустили друг друга и увидали, что это сам Мухаммедсапа, а с ним молодой джигит, одетый словно эмир.
— Дорогой мой Чоуду́р-хан, это и есть Махтумкули, — показал Мухаммедсапа на своего братишку. — Ай, какой халат! Ай, какой тельпек!
Махтумкули сдернул с головы ставшую пятнистой белую шапку и ударил себя по груди и бокам, стряхивая пыль.
— Я слышал, ты сочиняешь стихи, — сказал Чоудур-хан. — Верно, у шахира Азади и сыновья должны быть шахиры.
— О друг мой! — засмеялся Мухаммедсапа. — Аллах не стал делить клад между тремя, он весь вручил его одному, нашему меньшому.
— А знакомо ли тебе ремесло твоего деда, потники и уздечки которого славились на весь Атрек? — спросил Чоудур-хан.
— Мой дед Махтумкули был шахир, — ответил мальчик. — Для твоего коня, о блистательный Чоудур-хан, я могу сделать и потник и уздечку, но я могу сделать для твоей любимой жены асык, гуляку или букав[7].
— Ровесникам своим он не уступает в силе и ловкости, в состязании словом он не уступает нам с тобой! — сказал Чоудур-хан Мухаммедсапе. — Махтумкули, я приму участие в скачках, и если мой конь придет первым, я готов выслушать твои стихи во славу резвых ног скакуна.
Поделиться книгой: