Часть их боли

– Вот и карает эти земли Ямес за безбожие! – заметил третий.

– Делать нечего. Яму тут не выкопаешь, – грубо ответил Лука.

– Нам-то нечего, – продолжил первый. – А этим скотопасам? И потом еще эти дубоумы жалуются, что у них овец из стада таскают. Детей таскают, сжирая в своих гнездах или скармливая маленьким уродцам. Вот потому и таскают, что прикормили!

– Их проблемы, – отрезал Лука, не желая ставить под сомнение решение графа.

Выбора действительно не было. Не могли они взять с собой тела в низину, где похоронили бы по-простому, в могилах. Поэтому граф отдал приказ следовать местным обычаям, да к тому же заставил отпеть почивших, прихватив с собой шамана, будто хотел выказать последние почести, пусть и чужеземные.

Северный ветер кружил вокруг погребальной скалы, подвывал, напевал что-то свое, горестное. Пока шаман с войлочной остроконечной шапкой корчился около пятерых мертвецов, разрезая на них рубахи до живота и жарко читая молитвы, все вокруг наблюдали. Глядел на пятерых мертвецов и Филипп. Им было приказано упокоить бездыханное тело графини в самой отдаленной, самой глубокой пещере, одной из сотен тысяч. Там, где, даже очнувшись от смерти, она не сможет выбраться. Заточенная в скальной тверди, не способная дозваться ни до одной души, вселиться ни в одно тело, не способная никого подкупить, ибо камни – неподкупны. Мариэльд должна стать заложницей гор, пока он не обменяет карту ее месторасположения на Уильяма.

Был ли у него иной выход? Увы, нет. Если бы Филипп сразу привез пленницу в Йефасский замок, чтобы получить ее воспоминания через Гейонеш, а затем совершить суд, ему могли не позволить это сделать. Гаар быстро обо всем прознает, в этом нет сомнения. Стоило такому могучему созданию, как велисиал, добраться до пленницы, как он тут же свершил бы страшную месть. Даже спрячь ее Филипп где-нибудь в другом месте, что стоит демону залезть в одного из сопровождавших графа, чтобы выведать место заточения из воспоминаний?

Но сейчас велисиал не сможет ничего. Все причастные мертвы… Темница скрыта… Только карта… Только она откроет путь к его сестре.

Отпевание закончилось, и шаман отошел на почтительное расстояние, оставив пять тел лежать у обрыва. Над ними захлопали кожистые крылья. Гарпии жадно слетели вниз. Их изогнувшиеся силуэты приземлились над ледяными телами, протянули скрюченные когти. Тощие гарпии облепили мертвецов, и морозный воздух наполнился звуком разрываемых жил и трещащих костей.

Гвардейцы глядели на это с нескрываемым отвращением.

Вдруг одна из гарпий подняла тощую шею, выгнула ее дугой вперед, и из нее донесся довольный гортанный смех, чем-то напоминающий смех разгульных пьяных девок в тавернах. Только этот был явно нечеловеческим, неестественным, а оттого пугающим. Все как один гвардейцы вздрогнули с непривычки, а пастухи лишь покорно склонились.

– Твари… Твари. Еще и смеются! – рассвирепел один воин.

– Почему они хохочут? – спросил второй у одного скотопаса.

– Радуются, что их-ть умилостивили зимой, – спокойно ответил ему местный.

– Почему?

– Летом бы им не дали принять подношение птицы торуффы. Летом мы-ть приносим подаяния торуффам, потому что они правят летним небом. А зимой, после Великого слета, когда они отправляются вдаль с окрепшими птенцами, снежными горами правят они-ть… Гарпии…

Наконец процессия развернулась и, прикрываясь идущими сзади лучниками, принялась спускаться вниз по извилистой тропе. Мертвецы остались лежать на плоской скале, разрываемые хохочущими от упоения тощими демонами. Филипп шел, погруженный в свои мрачные размышления, но между тем постоянно прислушивался к окружению. Он понимал, что погибшие у Вертеля и эти пятеро гвардейцев лишь первые жертвы зарождающейся войны. А за ними будут другие.

В поселении он приказал всем собираться, и еще до наступления ночи гвардейский отряд медленно спускался по тропе, ведущей в Мориус, а затем на равнины. Успокоившиеся пастухи, считающие, что угроза миновала, глядели им вслед. У каждой пастушьей семьи теперь звенело в кошельках золото, забранное графом у Мариэльд де Лилле Адан.

Вот только принесет ли оно им счастье?

* * *

Чем ниже спускался с гор гвардейский отряд, тем сильнее плакали подтаявшим снегом деревья, тем скорее освобождались ото льда реки. Зима уступала теплым порывам весны. Все таяло. Однако еще много где сугробы лежали цельно, высоко. Покинув пастушьи пастбища, Филипп запретил ночевать в городах. Так что двигались малолюдными тропами. Отходить далеко от бивуака было запрещено, и все находились друг у друга на виду. Гвардейцы не понимали действий своего лорда и только наблюдали, как тот зорко вглядывается в каждого встреченного им на тропе путника, вслушивается в отдаляющиеся шаги или перестук копыт.

Как-то вечером они все расположились в пятидесяти милях от Мориуса, в густолесье. Пока одни прокапывались сквозь снег к земле, чтобы развести костер, другие сооружали лагерь. Юный паж бегал по периметру, собирал для костра сушину и подкладывал всем лапник с палками под раскатанные лежанки, чтобы было помягче и повыше.

Чуть погодя все ужинали, заполняя брюхо сытной похлебкой.

После помощи поварам Жак быстро свернулся калачиком под одеялом из козьей шерсти. Он не переставал думать о том, что ненадолго отпросится в Нижние Тапилки, когда они вернутся домой. Нет, ему все было чрезвычайно интересно: и золотистые земли Летардии, и горбатый Бофраит, и даже высокогорные пастбища со стадами овечек. Но не терпелось поскорее рассказать обо всем родне. Жак хотел домой, к маме… Хотя, конечно же, считал себя взрослым и никому в этом не признавался.

Так он и лежал, думая о том о сем, рассеянно, как это бывает у детей. От раздумий его оторвал Лука.

– Валежника набери, – приказал капитан.

– Много? – спросил мальчик.

– Сколько унесут твои руки.

– А руки-то у меня всего две! – Жак улыбнулся полубеззубым ртом.

– И у меня тоже две! – гулко хохотнул Лука. – И у нашего господина две! Хотя мне порой кажется, что больше. Уж так ловок и быстр был наш милорд в лагере у этих прилизанных южан. Видел бы ты, Жак-Жучок, как мы их тогда!

– Но кони у ноэльцев никчемные… Я потом больше с забранным конем воевал, нежели с кровососами. Да и зашоренные они, – заметил один гвардеец.

– Кто? – удивился Жак. – Вампиры?

– Да нет, кони же.

– Да и южные вампиры оказались не такими страшными, как рисовались. Больше пугали. А сами-то врассыпную кинулись, как бабы! – хмыкнул Лука.

Филипп, сидя у костра, впервые за долгое время улыбнулся.

– Просто дело в том, что они привыкли внушать страх любому, будь то человек, вампир или зверь, – заметил он. – На страхе держатся многие вещи. И даже наша конница… Не так сложно сдержать ее, если применить правильную тактику, а умелым и бесстрашным командиром она и вовсе может быть разбита всухую. Но мало кто сможет спокойно стоять перед огромной несущейся на галопе лошади. Любой строй, даже идеальный, рушится из-за чувства страха, присущего каждому. Внуши страх. Заставь побежать. И твои кони затопчут любое войско! Вот и мы внушили неожиданной и смелой атакой страх вампирам, отчего они и забыли о своем преимуществе, а потому и разбежались. Страх – сильнейшее чувство, но, покорив его, можно совладать даже с тем противником, который поначалу кажется непобедимым, потому что станет понятно, что и он всего лишь умеет нагонять на прочих страх…

Жак стоял, разинув беззубый рот, и пытался понять то, что ему только что сказали. Но ничего так и не понял. Вид у него был до того потешный и наивный, что все конники не выдержали и загоготали. Они сами когда-то были такими же, и оттого вспомнилось им солнечное, теплое детство.

– Хватит с Ямесом болтать, Жак! – прикрикнул на него Лука, делая серьезное лицо. – Забыл, что было приказано? Чтобы завтра быстро костер развели да позавтракали. Далеко не отходи. Живо! Туда и обратно стрелой! Вокруг лагеря! Понял?

– Да понял, понял… – насупился паж.

– Ничего ты не понял, Жак-Жучок! А ну брысь!

И все, посмеиваясь, поглядели, как маленький паж шмыгнул в темные дебри леса и исчез в них. Сами же гвардейцы, разомлев от горячего питья, принялись беседовать. Говорили, как всякие мужчины, прежде всего об оружии, женщинах и лошадях.

– Лучше Казбара никого не видал! – приговаривал один гвардеец и глядел на вороного графского коня. От своего имени конь запрядал ушами.

– Соглашусь, но… – тянул Лука, прищурив карие глаза.

– Но что?

– Нет, и Казбар безупречен… Воистину графский конь, достойный шелковой попоны и украшенной изумрудами уздечки. А сам каков, силен, летуч, будто стелется брюхом по земле! Но не в обиду нашему отцу-защитнику, душу мне греет воспоминание совсем о другом коне.

– О Тарантоне? – догадался один из конников.

– О нем самом! – глаза Луки засияли, как у мальчишки, и после недолгого молчания он продолжил: – Самый лучший, верный и сильный конь из всех, кого я когда-либо видел! Я тогда мало в них разбирался, мальцом еще был, но стоило мне впервые увидеть отцовского Тарантона, сразу понял, что этот конь дороже жены и детей! Во всем он отца слушался. Будто понимал, что говорят. А старик любил его, как не любил нас, и, думается мне, будь у него выбор – выбрал бы Тарантона. Кажется, в году, когда были сильные дожди, которые затопили Алмас… Какой же год? 2133-й, кажись. Тогда он вместе с господином Тастемара поехал унимать бунт оголодавших мужиков. А когда все остались в деревне, отец с тремя конными направился в соседнюю разузнать, куда пропал зачинщик. Там их на дороге и поджидал этот самый зачинщик с кучей злых подельников. Окружили, коней похватали под узду! Других конников стащили, закололи и принялись, сволочи, грабить. Отец уже с жизнью распрощался, думал, скинут и его, между доспехами щели найдут, забьют. Тарантона поначалу хотели целым взять, ведь хороший конь больших денег стоит. Но Тарантон как взбесился. Кусался, лягался! Тогда уже его колоть начали, вилами пыряют, а он не дается, будто понимает, что если его возьмут, то и до всадника доберутся. И вынес он моего старика из толпы, облитый кровью. Но вынес. С того дня и хромать начал. Однако отец его не бросил и до конца жизни кормил, поил, ходил к нему, как к другу, чтобы душу отвести. И меня с собой брал, рассказывал истории чудные про кельпи и какого-то Уильяма. Дескать, говорил, Тарантон – конь не простой, а зачарованный! Потому и умный такой, и послушный. А когда Тарантон умер, то плакал над ним, как дитя малое. С той поры и подсдал он, конечно, здоровьем стал хворать…

– Но нынешнего ведь тоже звать Тарантоном, – заметил второй конник.

Все поглядели на молодого рыжего коня, который ранее принадлежал рыцарю.

– Да не тот это… Не тот Тарантон! – махнул рукой капитан. – Тот особенным был, может, и вправду зачарованным. Уж так жарко мой старик рассказывал о годах своей молодости. Если там есть хоть толика правды, то и я бы такого коня любил всей душой, пуще, чем семью свою! Какая баба сравнится с таким конем? Предложили бы мне принцессу, я бы и ее не взял! – И он повернулся к графу, который внимательно слушал с улыбкой на губах. – Милорд, так ли это? Правду ли мой старик говорил про околдованность?

– Все так, – тепло улыбнулся Филипп. Рассказ всколыхнул в нем воспоминания о чудном рыбаке и его кельпи. Это было тридцать пять лет назад.

– И водная демоница была? По-настоящему?

– И она была…

Больше Филипп ничего не сказал. Сейчас его внимание отвлек углубившийся в лес паж, шаги которого он слышал. К этому шуму добавился другой, странный, будто легкий звон осыпавшегося стекла.

– Жак! – позвал граф. И, привстав, повторил еще громче: – Жак!

Между тем Жак уже отдалился от благодатного света костра, льющегося сквозь корявые ветви. Тих был лес, черен. В руках у пажа лежала большая охапка валежника, да такая, что он не разбирал перед собой дороги. То и дело спотыкался. Услышав окрик, он засобирался назад и уже направился к костру, когда ему вдруг почудилось, будто в лесу что-то ненадолго засияло, затем тоненько так зазвенело. Он повернул голову и заметил, что подле толстой ели, за которой что-то вспыхнуло, кто-то стоит. Гвардеец? Попыхтев и повернувшись боком, Жак и вправду увидел человеческий силуэт, только одетый в пастушьи одежды. Человек подходил все ближе. Жак всмотрелся и узнал в нем одного из сыновей Ашира, а потому молчал и улыбался. Только чуть погодя он понял, что между Астернотовскими горами и местом их ночлега сотни миль…

Филипп уже сам готовился отправиться за мальчиком, поднявшись с поваленного дерева, укрытого льняником, когда услышал далекий детский вскрик. Тогда он резко повернулся к лесу, и его взор стал очень серьезен. Замерев, он прислушался. Подвесив на перевязь к ножнам с мечом еще и кинжал, граф приказал солрам:

– От костра не отходить! Если явится что-то из леса, не разбегаться! Ждать всем здесь! Ясно?

И пропал во тьме, слившись с ней, будто с родной стихией. Гвардейцы остались одни в полном недоумении, но, ощутив в словах господина угрозу, начали торопливо складывать посуду и собирать лагерь, оставляя необходимое лишь для ночлега. На случай, если придется быстро собраться и отправиться в путь.

Филипп шел по подтаявшему черному лесу. Он переступал корневища, продирался сквозь кусты, торчавшие проволокой, поднимался по холмам, проваливаясь по щиколотку в снег. Темная ночь была для него светлыми сумерками, но до чего же неприветлив этот ельник… В воздухе разливался свежий запах крови, и граф шел на него, пока наконец не обнаружил мальчика-пажа. Тот стоял и покачивался у толстой ели, повернувшись спиной. Голову он безвольно уронил на грудь. Его трясло, будто он сильно замерз, а у его ног был разбросан собранный им валежник. Еще чуть дальше лежал мертвый пастух с кровоточащей глоткой. У того в руке был нож, которым он сам себя и прирезал.

– Где она? – прогремел Жак полным гнева голосом. – Как посмел ты, смертный?!

– Никто не знает, – ответил ледяным голосом Филипп.

– Никто? Никто?! А ты?

В ярости Жак развернулся. Скорее это даже тело его будто развернуло какой-то силой. Из-под хмурых бровей взглянули глаза, пышущие лютой злобой, какой никогда не бывает у невинного ребенка. Жак вскинул руку, и Филипп почувствовал, как воздух вокруг всколыхнулся и сжался пружиной. Он успел среагировать, отпрыгнул, когда позади раздался грохот. Это затрещали ели, вырываемые с корнем, забились друг о друга камни, вздымаясь и летая в воздухе. Все вокруг наполнилось жужжанием, грохотом и стонами ветра. Вся эта злая атака, эта буря природы, призванная демоном, обрушилась на Филиппа.

Он успел уклониться от летящего в него валуна, обдавшего его россыпью земли. В прыжке прорвался сквозь острые как ножи палки, которые обрушились на него ливнем. Правда, часть исполосовала его лицо, повредила левый глаз, отчего он тотчас наполовину ослеп. Кровь полилась по разорванной щеке. Боль вспыхнула огнем, но граф притупил ее. Затем почувствовал, как под ним ходуном заходил холм, однако, не растерявшись, скакнул к велисиалу в теле Жака. Тот отступил. Перед ним образовался щит из камней, и Филипп тут же получил сильный удар в ключицу, когда стал от них уворачиваться. Плечо его с хрустом вывернуло, и графу, чтобы избежать смерти, пришлось отпрыгнуть в сторону. Остальные камни пролетели мимо в другом направлении.

«Он слеп, – понял граф. – Видит в ночи как человек. Бьет наугад».

Филипп был слишком быстр, двигался в окутывающей его тьме, едва различимый на фоне снега человеческим глазом. На него обрушивалась стихия, пытаясь смять, чтобы потом воспользоваться им как сосудом. Все вокруг визжало и билось с треском друг об друга, но Филипп расчетливо ускальзывал, пытаясь обнаружить в защите брешь. А когда нашел, то, раненый, но собранный, по-звериному скакнул к велисиалу, обойдя его со спины. Велисиал качнулся, заметив движение позади, попытался заслониться от удара поднятыми валунами, но тело его было по-человечески уязвимым. Он двигался медленно, вязко. Не успевал заслониться. Филипп скользнул к нему тенью, пригнувшись, вытянувшись стрелой. На мгновение блеснул клинок, отражая своими гранями снег, но вокруг велисиала вспыхнул щит. Лезвие запылало огнем. Расплавленный металл закапал на графские сапоги, прожег их и льняные обмотки. Тогда Филипп сжал зубы от боли, отбросил рукоять бесполезного меча и прорвал щит уже рукой, будучи невосприимчивым к магии. Его рука просочилась сквозь радужную мерцающую материю, а пальцы сплелись вокруг шеи пажа. Шея хрустнула, как сухая веточка.

Тут же буря улеглась, все стало с шумом осыпаться наземь: доселе летающие в воздухе камни, остатки сухой травы, а также хвоя и мох – все легло так тихо, будто и не случилось этой бури. Лег на снег и маленький бедный Жак.

Филипп осторожно отступил назад, держась за плечо. Тело его отозвалось острой болью на все произошедшее. Чувствуя, как загорелась пропоротая сучьями щека, а кровь залила белый снег, он отходил к бивуаку все дальше и дальше, пока паж так и продолжал лежать ничком.

Вдруг Жак шевельнулся. Шевельнулся раз, шевельнулся два… Поначалу эти подергивания можно было счесть за агонию. Такое нередко бывает на полях боя, когда глаза погибшего воина уже закрыты, а руки и ноги еще дрожат, будто желая сражаться. Но это тело шевелилось совсем от иного… Вдруг его неестественно подкинуло, скрючило и вывернуло так, что паж сложился пополам. Затем из него показалась будто бы тонкая неясная нога. Она вытягивалась и вытягивалась… Словно это паук протискивается наружу из малой для него норы. Пока она не разогнулась и не оперлась о землю. Тут же полезли вторая нога, третья, четвертая, несущие на себе нечто бесформенное, дымное и не имеющее головы.

Филипп вовсю бежал к лагерю.

Меж тем существо выросло и заколыхалось над убитым Жаком. В его бесплотном теле, просвечивающем насквозь, вспыхнул голубой свет, который обратился в подобие множества глаз-звезд. Сквозь ночь оно нашло взором убегающего и в полном молчании то ли полетело, то ли поползло за ним, уже непроницаемо-черное.

Филипп мчался напролом через лес, спиной чувствуя смерть. Слева от него показался велисиал. Он обвил конечностями ствол ели, погрузившись в него, и прыгнул, сжатый как пружина, к вампиру. Тот отскочил, не дал коснуться себя! Затем устремился что есть силы дальше, к свету приближающегося костра! Тут существо оплыло его, разделилось на две части, будто став черными крыльями, протянуло к нему в своем странно-неторопливом полете конечности, которые, сплетясь, напомнили уродливые руки. Его многочисленные глаза вдруг вспыхнули белоснежным светом, светом неудержимым, болезненным, а потом так же вспыхнуло и все тело, осветив дремучий ельник. Филипп глухо вскрикнул от боли, ослепнув. Ничего не видя, он прыгнул, чтобы оторваться от преследователя. И почувствовал, как ноги нащупали не опору, а лишь пустоту, прокатился по снежному холму кубарем, сквозь колючий кустарник. Там он ударился о дерево, стесав об него ухо, однако тут же подскочил, чуя свою тихую погибель, – велисиал бесшумно скользил за ним.

Филипп бежал, слыша сердца своих гвардейцев. Сердца стучали, и он бежал на этот благодатный стук, ослепленный, но не позволяющий сбить себя со следа. Его не загонят в дебри леса, и он не дастся врагу… Ему обожгло запястье, и проясняющимся зрением он увидел, как сама смерть схватилась за него словно черными человеческими руками, размахивая уже одним крылом. Она обратила к нему свой лик с бездонными глазницами, где уже едва вспыхивал свет. Затем подтянулась к графу, попыталась приобнять его, чтобы слиться. Чувствуя, как тело становится ему неподвластно, Филипп сделал последний рывок к бивуаку.

Он выбежал из леса на гвардейцев, которые при виде существа, державшегося за их господина, неистово завопили от ужаса и кинулись на помощь. Однако Филипп ринулся мимо них к пылающему костру. Едва не рухнув в костер, он вытянул руку с картой к огню и закричал страшным голосом:

– Стой! Я сожгу! Сожгу карту! Стой!!!

Искры от костра взметнулись ввысь, рассыпались. При виде карты существо застыло и оторвалось от Филиппа, отпорхнув одним крылом по другую сторону костра. Оно застыло, вздымаясь над племенем, пропуская сквозь себя дым и заслоняя собой звездное небо. Тут же его окружили гвардейцы, чтобы пырнуть сзади и с боков копьями, однако острия лишь просочились насквозь, не нанеся никакого вреда.

Существо стояло качаясь и глядело на карту своей тысячей глаз-звезд поверх трещавшего пламени.

– Я не знаю, где ее спрятали! – грозно продолжил Филипп, чувствуя во рту вкус крови. – Путь только на этой карте. И если я сожгу ее, ты в жизни не отыщешь сестру! Больше никто не знает, где она!

Существо бесшумно оползло его по кругу, не приближаясь, но и не отдаляясь. В ответ Филипп также обошел костер, держа руку вытянутой. Миг – и карту слизнет прожорливое пламя. Еще миг – от нее не останется и следа. Успеет ли велисиал? Однако тот сомневался. Именно поэтому застыл… Он так напоминал то странное существо в пещерах в Офурте, что не оставалось сомнений. Граф уже встречался с подобным созданием. Хотя то, в пещерах, выглядело чуть иначе. Только сейчас, когда велисиал замер, Филипп заметил, что конечности у него расположены неравномерно. Больше их было на правой стороне, да и глаза будто бы скошены вправо, словно существо являлось не цельным, а половиной целого.

Понимая, что призрачное существо неуязвимо, солры в ужасе отхлынули от него волной, застыли подле господина. В воздухе разнеслись молитвы, пока Филипп продолжал глядеть на своего врага ледяным взором.

– А теперь слушай меня, Гаар, – приказал он. – Я требую обмена пленниками! Явись в замок Йефасы ко дню Аарда. Если не явишься, карта будет уничтожена! Не думай, что сможешь подловить меня на пути в Йефасу, обмануть или даже убить. Поверь, я успею сделать так, чтобы твоя сестра осталась погребена в горах навечно.

Существо колыхалось на месте, и взор его был прикован к протянутой к огню руке. Видимо, оно размышляло. Судя по всему, творить магию в этой бесплотной личине оно не могло. Пока гвардейцы шептали молитвы, Филипп не отрывал решительного взгляда от противника. Время тянулось бесконечно долго. Наконец велисиал за костром съежился и нехотя скользнул под сень раскидистой ели, где стал напоминать скорее ее тень. Задержавшись ненадолго у дерева, чуть погодя он слился с ночью, потух, как погасший светильник, и исчез.

Еще некоторое время Филипп ждал у костра, чувствуя, как задеревенело его тело, как сжались в ком мускулы и нервы. Однако, похоже, враг понял, что рисковать пока не стоит. В конце концов граф, едва пошатываясь от напряжения, лишившего его последних сил, отодвинулся от костра. Трясущейся рукой он спрятал у груди драгоценную карту, которая спасла ему жизнь. Он ослеп на один глаз, лицо было изуродовано, он лишился уха, которое свисало где-то около шеи, а плечо его отвратительно вывернуло. Но в сегодняшней битве он победил. Победил духом.

К нему кинулись гвардейцы, чтобы помочь. Они переживали, что ранение угрожает жизни того, кого они любили как простые воины. Их даже не смутило, что из разорванной щеки выглядывают острые клыки. Но граф лишь спокойно отмахнулся, помощи не принял – только отослал их на поиски Жака. Они вступили в лес, как боящиеся темноты дети. Филипп сосредоточенно слушал их шаги, пока наконец не убедился, что они возвращаются с телом ребенка… Он казался внешне спокойным, но сел по-старчески устало, будто все случившееся его доконало. И, со стоном вправив себе плечо, граф дрожащими руками принялся вытаскивать из щеки щепки, отчего кровь заструилась по гамбезону и штанам.

Никто из солров не мог уснуть до утра. Все боялись. Несчастного пажа Жака, прозванного ласково Жучком за любовь быстро и с треском грызть орешки, как трещат крыльями жуки, похоронили в корнях елей.

* * *

Утром гвардейцы выдвинулись в путь. С того момента они заметили, что их хозяин очень переменился – всего-то за одну ночь. Если и прежде он был осторожен, но все-таки позволял себе разговоры у костра и шутки и всячески поддерживал своих воинов, то после появления врага отделился от всех. Взгляд его сделался ледяным. Пронзительные синие глаза разглядывали каждого, не веря никому. Он подолгу молчал, даже когда его спрашивали о чем-то, а его одеревеневшая рука всегда лежала у сердца, где он хранил и свою жизнь, и свою смерть. Ночами напролет граф сидел вплотную к костру, готовый в ответ на нападение сдержать клятву и сжечь письмо. А если не сжечь, так разорвать или утопить в растаявших снегах, что обратились бегущими ручьями.

Между тем его нельзя было назвать сумасшедшим – хоть он и доводил себя до безумия, но то было безумие вынужденное и оправданное. Странные дела творились вокруг отряда, пока он двигался в Йефасу. В один из дней мимо них проскакал самого непритязательного вида гонец, который под видом хромоты лошади попросил отдыха у костра, однако был изгнан Филиппом. Когда гонец воспротивился, то солрам был отдан жесткий приказ умертвить его. И только тогда непрошеный гость спешно удалился на своих двоих, бросив и лошадь, и пожитки и устремляя слишком долгие взгляды на протянутую к огню руку со свернутой картой. Может, взгляды и были лишены подозрительности, а может, гонец был самым обычным человеком, удивленным столь нерадушному приему, но таких сомнительных встреч на их пути случилось немало.

Каждая отзывалась в мыслях графа напряженным вопросом: а не Гаар ли затаился, готовый подойти как можно ближе, чтобы мгновенно убить своего врага?

В одну из ночей опустился густой туман, окутавший холм у реки, где расположились бивуаком гвардейцы. Граф сосредоточенно вслушивался в окрестности, пока не почувствовал в своих пальцах слабость. Но слабость эта нарастала очень медленно и незаметно, смыкая очи. Рука его почти безвольно опустилась, а пламя костра, подле которого он сидел, поблекло, затухая, как вдруг в его ноги упала сова. Упала странно… Точно уснула в полете… Филипп резко разогнулся и огляделся; заметив, что гвардейцы спят мертвым сном, он сделал решительный шаг к огню. Прыгнувшая на бумагу искра охватила карту, готовая разгореться в жадное пламя, но подул ветер, и странный туман на глазах поредел, пока не рассеялся.

Уже поутру оказалось, что несколько гвардейцев так и не очнулись, уснув беспробудным сном.

Однако после того как краешек карты слегка подгорел… С того момента прекратились все странности. Понял ли велисиал, что столкнулся со слишком решительным и настороженным врагом, к которому невозможно подкрасться незамеченным? Осознал ли, что перед ним тот, кто не собирается быть жертвой? Или то была попытка ослабить бдительность? Если Гаару и удалось подобраться к графу Тастемара в облике кого-нибудь, пусть даже он ехал рядом с ним в личине солра, – ему не дали ни шанса. Но какова цена этой изнуряющей борьбы? Когда напряженный ум, выискивающий опасность в каждой поселковой лающей собаке или проезжем путнике, прояснялся, Филиппу казалось, что это одно из тех сражений, что станет последним независимо от исхода.

Глава 3. Надтреснутый совет

Йефаса

«Явись…»