Солнце в руке

— Это точно тот грузовик. Он упал носом вперед, и весь груз вывалился. По идее золото должно было рассыпаться вокруг, но там ничего нет. А дно довольно чистое: камни, галька, валуны. Когда светишь фонарем, они даже блестят. Если при падении ящики рассыпались и слитки выбросило вперед, я должен был их увидеть.

— Ладно, идем, Жан-Мари. Хватит тут сидеть.

Но он не уходит. Он не может подняться с места, пока не разрешит эту загадку.

— Крестная, но ведь не может же в озере валяться десять грузовиков! Наверно, дед что-нибудь напутал. Или они напали на совсем другой грузовик. Или я плохо искал. Наверно, мне это не по зубам.

Наконец он встает и с силой стучит себя кулаком по голове.

— Как все это глупо! Послушайте, давайте завтра вместе пойдем! Конечно, спускаться я буду один. Просто если я буду знать, что вы рядом, мне будет легче. Не так безнадежно… Я попробую получше поискать.

— Ступай сейчас же к себе или я рассержусь!

Он опирается на ее плечо. В свою комнату он входит походкой тяжелораненого.

Они плывут в лодке. Где-то там, под ними, в глубине — клад. Армель уже готова отказаться от этой затеи. Ей страшно. Она сидит на корме, смотрит на озеро и слушает, как в красноватой дымке рассвета оно медленно пробуждается от сна. Время от времени она опускает в воду руку, и холод мгновенно обхватывает ее своей ледяной перчаткой. Жан-Мари считает, что бросаться в эту обжигающую тридцатиметровую бездну — значит бросать вызов опасности. Он натягивает костюм и проверяет бесчисленные трубки, ручки и ремни, и Армель вдруг вздрагивает от внезапной мысли, что их до сих пор безрадостная жизнь стоит все-таки гораздо дороже клада, который, быть может, и существовал-то только в воображении деда. Но Жан-Мари слишком самолюбив — разве его удержишь? Ему невыносимо думать, что кто-то подвергает сомнению то, во что сам он верит. Раз он сказал, что грузовик пуст, значит, он пуст. Он даже нарисовал Армели план озерного дна. Там есть впадина шириной в несколько метров, а над ней — небольшой овражек, откосом поднимающийся к берегу. Немного напоминает лестничную ступеньку, как бы нависающую над этим участком дна. Карандаш Жана-Мари очерчивает неровность почвы четкими линиями. Для обследования это место как раз удобно, потому что представляет собой нечто вроде выступающей вперед платформы. С яростным нажимом Жан-Мари ставит на схеме красный крестик. Вот он где! Когда знаешь место, он виден ясно, как банка с вареньем на полке!

— А если слитки скользнули ниже? Ты ведь говоришь, там откос?

Жан-Мари пожимает плечами.

— Если хотите, чтобы я свернул себе шею, так прямо и скажите…

Со дня того разговора между ними словно пролег холодок. Нет, она не хотела его обидеть, хотела только, чтобы он понял: ему это золото нужно не меньше, чем ей. Но тогда ей пришлось бы открыться, что у нее имеется свой счет к Ван Лоо и она намерена во что бы то ни стало этот счет ему предъявить. А зачем Жану-Мари все это знать? Даже в мыслях она не позволяет себе заходить столь далеко. Несомненно одно: Жан-Мари обязательно должен добыть эти миллионы, добыть и для себя, и для нее, потому что есть вещи, в которых можно признаться, только если ты богат. Бедного они просто убьют.

Он уже готов. Маска надета. Сейчас он опрокинется назад — точь-в-точь как те пловцы, которых она столько раз видела по телевизору. Он поднимает руку и соединяет в кружок два пальца — указательный и большой — и сразу с шумом летит в воду, подняв целый фонтан брызг. Она остается одна. Одна не в лодке, не на пустынном в этот час озере — одна во всем мире. Только ночная птица с громким криком проносится мимо. Если он не вернется, думает она, я отправлюсь за ним. Но она верит в него. Он молод. Он полон сил. Он должен найти.

Жан-Мари несется вниз. Фонарь горит, ноги работают как надо, воздух поступает хорошо. Он быстро пробует на гибкость мышцы, шевелит руками — все в порядке! Дыхание ритмичное. Глаза уже понемногу привыкают к темноте. Холод со всех сторон обступает его, и чем глубже он опускается, тем свирепей ледяная хватка. В воде, словно пыль, рассеяны какие-то мелкие обломки, и когда он наугад поводит фонарем, свет на мгновение озаряет весь этот мусор. Когда плывешь в море, чувствуешь, что вокруг тебя все живет. То и дело видишь стаи рыб, вспугнутые твоим появлением и быстро удирающие прочь. Видишь лес водорослей, что колышутся в такт течению. Ты двигаешься, будто в лунном полумраке, и понимаешь, что вокруг тебя — жизнь, только иная, не похожая на привычную и потому напоминающая сон. Ты паришь и ощущаешь в душе восторг. Все, что осталось там, наверху, отсюда кажется грубым и безвкусным, а каждую окружающую мелочь хочется назвать по имени. Не то что здесь! Здесь не только никого и ничего не знаешь, но и не хочешь знать! Это просто тьма, просто мрак. Небытие. Откуда-то со стороны глухо доносится шум водосброса, звуком своим словно нагнетая опасность. Кажется, что где-то рядом грохочет поезд. И вдруг почти утыкаешься в дно — но что это за дно! Все сплошь в камнях, оно больше похоже на пустыню. Теперь надо тормозить и начинать медленно осматривать горизонт, как чайка, что кружит над пляжем, — но как раз горизонта-то тут и нет! Все похоже на все. Вот затопленная гора, а дальше, сколько хватает взгляда, — один голый булыжник. 28 метров. А вот и первая веха — искореженная канистра, придавленная кучей гальки. Чуть справа рухнувшая стена, которая, должно быть, окружала парк до того, как долину, затопили. Но вот наконец и он. На этот раз придется его ощупать. Вот эта корявая бесформенная куча проржавевшего металла — это все, что осталось от шасси, а вот эта кривая трубка — руль, а за сиденьем, вернее, за тем, что когда-то было сиденьем, — пулемет. Фонарь выхватывает из тьмы затвор и конец ленты, в которой до сих пор сидят пули. Какие могут быть сомнения: это именно тот грузовик, про который говорил дед. Но кузов его пуст. Какие-то неясные лохмотья, привалившиеся за кабиной, вполне могли бы быть ящиками, но скорее всего это офицерские сундучки, потому что на тонком металле их корпуса до сих пор видны следы короткого боя: царапины, трещины, дырки, но ничего, что хотя бы намекало бы на присутствие золотых слитков!

Медленно двигая ластами, Жан-Мари огибает остов грузовика, освещая фонариком каждую щель, каждый разлом. Он убедился: если это золото и существует, то не здесь. Может быть, чуть дальше, впереди? Ведь слитки были тяжелые. Их могло выбросить через ветровое стекло. По легкой головной боли он понимает, что пора подниматься, но прежде нужно все-таки осветить дно в том месте, куда уткнулся носом грузовик. И здесь ничего. Луч света грязнет в толще воды, давая увидеть каменистый ковер, на котором он сразу заметил бы любой металлический предмет. Жалко, что пора уходить. Итак, все кончено. Он проиграл. Едкая горечь поражения переполняет его и как будто сама несет к поверхности. С запозданием он пытается приостановиться, проверить показатель уровня давления…

Армель ждет его, подрагивая от предутреннего холода. Она не отрываясь смотрит на водную гладь, по которой все дальше и дальше от нее удаляются мелкие пузырьки — признак того, что под водой человек. Это единственный знак, что он жив, что он передвигается, и по этим пузырькам Армель следит за его шагами там, в таинственной глубине. Нет, не зря она не любит это озеро! Эта неподвижная вода может заворожить своими мертвенными красками душу, томимую одиночеством и печалями, но стоит себе представить, как там, в глубине, копошится и скребется какая-то чуждая жизнь, как становится страшно. И там, в этой густой ночи — бедный, выбившийся из сил Жан-Мари. А вдруг у него погаснет фонарь?! Господи Боже мой! Как она зла сейчас на Ван Лоо, на Ронана, а больше всего — на самое себя! Жила она себе, всеми забытая в этом древнем замке, спокойная, как восковая фигурка. Зачем ей эта суматоха? Если он найдет, то начнется настоящее безумие! А если не найдет? Тогда будет еще хуже…

Она ждет. Так ждешь, в одиночестве сидя на глухом деревенском полустанке, прислушиваясь, не идет ли поезд, и всерьез сомневаясь, а придет ли он вообще… И без конца вглядываешься вдаль, склонившись над краем платформы, может быть, там, за поворотом… Армель резко открывает глаза и начинает их яростно тереть. Она чуть не заснула. Как же давно она уже сидит, оцепенев в ожидании! Она смотрит на часы. Прошло двадцать пять минут, как он нырнул! Это слишком! Украдкой она прочитала все, что смогла найти, об опасностях, подстерегающих ныряльщиков. Те крошечные пузырьки воздуха, что насквозь пронизывают тело человека, все его сосуды и суставы, вместе с кровью проникают в глубь мозга, в каждую его извилину, и если они не успевают вовремя рассосаться, то наступает мгновенный спазм, а следом за ним — инфаркт, паралич и еще целая куча всяких ужасных неизлечимых болезней! Как же можно было заставлять Жана-Мари продолжать эти погружения, зная, что у него нет настоящей тренировки! Ведь это кончится катастрофой! Нашла время для угрызений совести, одергивает она себя. Здесь, наедине с простором, в миг, когда вместе с утром в душу снисходит какое-то внутреннее озарение, она вдруг понимает, что готова на все, лишь бы поставить наконец крест на прошлом. А ее прошлое — это Ван Лоо. Такой, каким описала его Мо, но главное — такой, каким он живет в ее памяти.

Резкий всплеск воды, и над озером показывается голова Жана-Мари. Армель вздрагивает, как будто ее застали врасплох. Она нагибается и за руку помогает ему взобраться в лодку.

— Ну что?

Он сдирает маску. Лицо его бледно до синевы.

— Ноль! — выдыхает он.

Глава 7

— Доктор, это серьезно? — спрашивает Армель.

Доктор Мург не спешит с ответом. Он уже не молод. Ему за шестьдесят, он давно и хорошо знает и старую даму, и Армель, и Жана-Мари, который теперь вот так простыл, что не может говорить. Ну разве, можно нырять в феврале? Конечно, раз они спешат до весны выстроить новый мол… И ведь Жан-Мари никогда не казался ему настолько легкомысленным, чтобы… Хотя дед его был… Да уж, все они такие, эти Ле Юеде: если что-нибудь задумают…

— У него махровый бронхит! — наконец объявляет он. — И между нами говоря, лично меня это не удивляет. Хоть он и кажется с виду крепким… — Доктор понижает голос. — Меня немного тревожит его правая рука. К бронхиту это отношения не имеет, скорее уж это связано с декомпрессией[6]. Он долго пробыл под водой? И вообще, когда он начал эти свои эксперименты?

Из боязни проговориться Армель вынуждена лгать. Она быстро подсчитывает. Прошло уже дней десять, как он начал нырять, а ведь иногда он погружался по два-три раза подряд. Но сказать, что он ныряет уже больше недели, значит вызвать град нескромных вопросов. Доктор заволнуется и воскликнет: «Как же вы ему позволили?»

— Он нырял раза четыре или пять, — говорит она.

— На какое время?

— Минут на пятнадцать.

— И на какую глубину?

— Метров на десять. Но оказалось, что берег слишком отвесный, и Жан-Мари убедился, что наш план неосуществим.

— Довольно странная идея — мол на сваях…

— Это часть общего плана. Жан-Мари считает, что, если наш экскурсионный катер будет причаливать прямо у входа в парк, это поможет нам расширить гостиничное дело.

Доктор пишет, кивая головой в знак согласия.

— Конечно, — говорит он. — Идея хорошая. Но и стоить это будет немало. Ну что ж! Желаю выздоровления! С рукой, я думаю, дело наладится быстро. Массаж. Растирания. Сходите к Полю Ле Дрого. И конечно, никаких ныряний до лета. Да, вот еще. Озеро хорошо для парусного спорта, для любых развлечений на его поверхности, но уж никак ни для чего другого. Искать в нем совершенно нечего.

Он закрывает свой атташе-кейс, поворачивается к Армели и указательным пальцем легонько поворачивает ей лицо: сначала вправо, потом влево.

— А вы, мадемуазель, вы уверены, что не нуждаетесь в моей помощи? У меня впечатление, что вас что-то как будто грызет изнутри. Что-нибудь не так?

Армель громко протестует.

— Я чувствую себя хорошо! — говорит она. — Может быть, чуть-чуть устала. Жизнь в замке хлопотная…

Доктор натягивает плащ, шумно отказываясь от помощи.

— Тетя стара, — вздыхает Армель. — Я стара. Все здесь старое!

— У вас есть сейчас постояльцы?

— Нет еще. Но скоро ждем первого.

— А он уже здесь!

— Как это?

— Когда я подъезжал, видел кого-то возле гаража.

— Да? Это господин Ван Лоо. Я совсем о нем забыла. Я провожу вас.

Это точно Ван Лоо, хотя машина у него теперь другая. На сей раз он приехал в небольшом автофургоне для кемпинга. Армель знакомит голландца с доктором, а потом бросает удивленный взгляд на автомобиль. Ван Лоо легонько похлопывает по крылу фургона.

— У меня здесь все с собой, — объясняет он. — И заперто на ключ. От любопытных. Так что я могу остановиться, где хочу, не привлекая внимания. Ненавижу, когда вокруг толкутся посторонние, глазеют, что это я фотографирую или снимаю на камеру.

— Лучшего места для своего лагеря вам не найти! — смеясь, говорит доктор.

Взаимное рукопожатие, и доктор уходит. Армель ведет Ван Лоо к гаражу, где он загоняет машину в самую глубину.

— Думаю, пока она мне не понадобится, — говорит он.

Высунув из дверцы ноги, он, прежде чем выбраться наружу, кончиками пальцев приглаживает шевелюру. Как он следит за своей внешностью!

— Стоит сесть за руль, как превращаешься неизвестно во что, — ворчит он.

— Издалека ехали?

Он быстро вскидывает голову.

— Вас кто-нибудь спрашивал обо мне?

— Нет.

— Извините. Я должен был предупредить вас о своем приезде. Свалился вам на голову на три дня раньше. Так не делается. Но может быть, я могу вам чем-нибудь помочь? Я готов съездить для вас за покупками вместо Жана-Мари, если он занят.

— Он заболел. У него бронхит.

— Ах, какое несчастье! Вот почему у вас такой усталый и встревоженный вид! Но может быть, я и в самом деле могу его в чем-нибудь заменить? Нет?

Он уже вытащил из машины два чемодана и теперь с решительным видом поднимает их.

— Дорогая Армель, ни в коем случае не хочу быть вам в тягость. Сейчас я схожу в городок кое-что купить. Свою комнату я буду убирать сам. Нет-нет, не спорьте! Я много езжу и привык к самообслуживанию. У вас же мне хочется быть не постояльцем и даже не гостем, но — другом. Идемте? Я пойду вперед. Дорогу знаю.

Шлепая следом за ним, Армель твердит про себя: «Ишь, уже расположился! А я теперь как бы и не у себя дома!»

— Я приготовил Жану-Мари маленький подарок, — обернувшись через плечо, говорит Ван Лоо. — Но раз он болен, боюсь, подарок мой будет некстати… И для вас у меня тоже кое-что есть. Посмотрите!

Он сам отпирает дверь комнаты, властным жестом ставит на кровать оба чемодана и начинает рыться в одном из них.

— Вещица совсем маленькая, — говорит он. — Ага, вот она!

Вещицей оказывается зажигалка, упакованная в изящный кожаный футлярчик. Армель бурно протестует:

— Ему нельзя курить!

— О! — улыбаясь, говорит Ван Лоо. — Это скорее для забавы. Вы только потрогайте, какая приятная на ощупь! Верно? Я знаю, у меня точно такая же.

Он не находит нужным уточнять, что речь идет о золотой «Данхилл».

— А как вам это? — спрашивает он, уже протягивая Армели небольшую коробочку, сама форма которой красноречиво говорит, что она — из ювелирного магазина.

— Нет, — отказывается Армель, но подарок уже у нее в руке, и Ван Лоо ненавязчиво сжимает ее пальцы на коробочке.

— Если вы откажетесь, — игриво шепчет он, — вы меня страшно обидите… Ну, хоть посмотрите! Вот, нажмем на эту кнопочку… — И Армели открывается палевый блеск сапфира на зеленом бархате, который как будто просит ее стать ему хозяйкой, словно крошечный зверек, ищущий прибежища.

— Нет… Да нет же! — Она яростно мотает головой. Еще не хватало, чтобы она позволила себе увлечься этой… этим… Она не находила слов… А он нежно и уверенно уже надевает ей на палец кольцо.

— Я бы предпочел преподнести вам старинные часы, — извиняющимся голосом говорит он, — но… Они все в музеях! Ну и еще на ваших рисунках.

Армель снимает кольцо и кладет его сверху чемодана.

— Я благодарю вас, — сухо говорит она, — но принять подарок не могу.

Ей хочется добавить: «Слишком поздно!» Но она сдерживает готовые сорваться слова, чувствуя ярость и гнев оттого, что готова расплакаться. Ван Лоо по-прежнему сияет улыбкой. Он нисколько не рассержен.

— Мне кажется, вы меня неверно поняли, — говорит он. — Эта безделушка — вовсе не дар женщине от мужчины, но — презент компаньону от компаньона. Видите ли, я серьезно обдумал вашу идею об организации компании прогулочных катеров и готов вступить с вами в долю. Если придать предприятию широкий размах, оно, я думаю, станет хорошим вложением капитала. У меня имеются средства, которые я желал бы инвестировать в выгодное дело. Вы же со своей стороны внесете свой опыт, свое имя и имя Ронана Ле Юеде плюс этот замок и весь дивный здешний ландшафт. Понимаете? Вы, ваш крестник и я — мы организуем процветающую фирму.

На глазах у Армели он принимается распаковывать чемоданы и при этом говорит не переставая. Тон его делается все более фамильярным. Рубашки, трусы, носки… «Простите, вы не могли бы повесить на плечики вот этот пиджак? Бархат так быстро мнется… Если вы согласны, мы все трое подпишем договор у нотариуса. Ох, осторожнее, в тапочки я сунул лосьон после бритья и дорожный будильник… Понимаю, что не слишком удачно выбрал время для обсуждения этого плана, но я не люблю тянуть кота за хвост, а потом, согласитесь, для вас сейчас это будет глотком кислорода! Вот и воспользуйтесь им! Так что забирайте-ка кольцо и не будем больше о нем говорить. Пойдемте лучше отнесем Жану-Мари зажигалку. Вот увидите, он сразу поправится! Ручаюсь, его мне уговаривать не придется! А потом я пойду поздороваться с маркизой. Она тоже получит маленький сюрприз. Ах, что же это я? Проболтался вам, значит, это будет уже не сюрприз! Ну, ничего. Это мусульманские четки, но ей мы, конечно, не скажем, что они мусульманские. В них главное — качество бусин. А они — из очень старого янтаря, и камень словно живой…»

Он говорит не закрывая рта. Он просто оглушил Армель. Она злится на него, потому что все-таки надела кольцо себе на палец и теперь смотрит на него, как на первое звено в цепи, которую поклялась себе разорвать — рано или поздно. В то же самое время она непостижимым образом чувствует к Ван Лоо какую-то трусливую благодарность — это, наверное, из-за той силы, которая исходит от него подобно электричеству. Он уехал из замка почти две недели назад, едва успев познакомиться с хозяевами, а теперь вернулся сюда как к себе домой. Ходит везде, раскладывает свои вещи, словно ему знаком здесь каждый ящик, каждая полка; ходит, и его не смущает, что паркет у него под ногами жалобно скрипит; он уже заполнил ванную комнату своим мылом, своей кисточкой для бритья, своей бритвой, своей расческой, и громко говорит, не стесняясь Армели, которая вынуждена слушать его, застыв в оцепенении и сжимая его кольцо.

— Да, — продолжает он, выкладывая из карманов на камин бумажник, чековую книжку, носовой платок, ключи от машины, путеводитель Мишлена, очки, снимает пиджак и надевает вместо него спортивную куртку, — да, я остановился на микроавтобусе. В него можно нагрузить массу всего, а у меня довольно много поклажи… Куда я задевал очки? Они только что были здесь! Ах, да вот же они! — Он протирает стекла кусочком замши и издали смотрит на Армель, как будто проверяет их у окулиста. И подходит к ней ближе. — Может быть, я веду себя нескромно? — спрашивает он.

— Мне нечего прятать! — отвечает Армель.

— Я давно уже хочу задать вам один вопрос. Видите ли… Мы с вами раньше не встречались?

— Не думаю.

— Может быть, раньше? В Париже? Очень давно? Вы до войны не были в Париже?

— Нет.

— Ну, тогда извините. У меня плохая память на лица. Прямо-таки болезнь какая-то!

Армель не умеет лгать, зато на лице ее всегда лежит привычная печать холодного равнодушия, которая служит ей лучшей защитой. Она ждала этой минуты. Она была к ней готова. Единственное, чего она не могла предвидеть, — подарок, который сейчас жжет ей руку. Но самое страшное уже позади. Не больше чем на секунду она лишь прикрыла глаза, чтобы собраться с духом. И потому спокойным и уверенным тоном находит нужным уточнить:

— Моя кузина Полетта ходила на лекции в училище при Лувре. Может быть, это была она?

— Вот как? Может быть, может быть… — задумчиво произносит Ван Лоо. — Люди часто бывают похожи… Знаете, в памяти иногда вдруг замаячит смутный образ, и кажется, еще чуть-чуть — и ты вспомнишь!

— Конечно, это была Полетта! Говорят, мы с ней очень похожи!

— Да, наверное, так и есть! Спасибо, что избавили меня от сомнений. В те времена мои родители часто наезжали в Бретань. Мы с вами вполне могли встретиться. Но у меня такое чувство, словно мы сейчас говорим с вами о какой-то прошлой жизни. Все это было так давно! Пойдемте лучше проведаем Жана-Мари!.. А врач у вас тут хороший?

Он по-прежнему говорит с ней тоном доброго приятеля — полусерьезным, полушутливым, и Армель с трудом сдерживается, чтобы не взорваться от негодования. Лжет он или в самом деле забыл? Почему тогда он с такой настойчивостью продолжает твердить об этом будущем совместном предприятии? Какой интерес он преследует? Что задумал? Разумеется, у нас очень хороший врач! Все-таки не к дикарям приехал! А этот тон превосходства! Нет, за столько лет он ничуть не изменился. Хочет казаться любезным, а ведет себя бестактно. Он идет на два шага впереди нее и, конечно, не догадывается, что она сейчас с пристальной ненавистью изучает его всего — от затылка до подметок. Он рассматривает окна в коридоре — пора покрасить! вон по стенам видны потеки… Она знает, что от его внимания не ускользнет ни одна деталь, и вполне возможно, что, продолжая улыбаться, про себя он подсчитывает, сколько может стоить эта обветшалая крепость, — подсчитывает чисто автоматически, по привычке все переводить в цифры. Он называет это «с умом вести дела». Уж не потому ли он вернулся раньше срока, что ему не терпится провернуть свою идею со «спонсорством»? Наверное, он считает выгодным вложить сюда капитал, чтобы впоследствии выкупить весь замок, ведь в его понятии «широко смотреть на вещи» — это наложить лапу на чужую собственность. Жана-Мари он сделает своим управляющим, ну а я… А меня… Нет, она даже думать не желает об этом! Это было бы слишком несправедливо!

А он уже стучит в дверь и тут же тихонько приотворяет ее.

— Где тут наш лентяй? Ишь как славненько устроился!

Он не ошибся, когда говорил, что Жану-Мари станет лучше от одного его голоса. Жан-Мари оживает на глазах. С мгновенно загоревшимся взглядом он уже приподнимается на локте, пытается протянуть руку и одновременно бормочет извинения.