Но, пока держусь. И даже упражняться пока получается. Тяжко, но возможно. Где-то, по моим прикидкам, по часочку-полтора в день. В остальное время я рисую, ноты пишу, которые в своём мире заучиваю (я продолжил изучение нотной грамоты), пою, выполняя те упражнения, которые мне Милютина и Пётр Моисеевич для развития вокала давали. Опять рисую… пока родумываю подробности миров для книжек в мире писателя. Должна же быть реальная польза от моего «конкурентного преимущества»? И она есть — книжки мои явно красочнее и продуманнее становяся…
Даже интересно, сколько я уже тут? Шестую пачку бумаги уже своими каракулями извожу… не жалко — всё равно, ещё принесут… Итак, Шнуров, «Свобода», как же там дальше-то было?
'То, что не стереть, как сильно ни три
Свобода — это то, что у меня внутри…
Я свободен!..'…
Глава 16
Заключение в белой комнате закончилось неожиданно. И я, даже, всё ещё был способен самостоятельно ходить, говорить, петь… Больше того: я всё ещё мог продолжать свои тренировки. И даже, как-то, легче, что ли стало… Ну, насколько мне известно, такое бывает. Вроде бы, ничего необычного в этом нет, ведь, при нормально подготовленном организме, поэтапно и правильно, длительная голодовка только вначале даётся тяжело, к концу второй недели, вроде бы как и сил прибывает… Но, это по слухам. Сам я ещё ни разу на действительно долгий срок не заходил. Неделю только. За неделю понять что-то сложно.
Не важно. Главное, я мог сам ходить. Мог сам говорить. Способен был здраво рассуждать и мыслить. И освободителей своих встретил стоя. В чистом и чистый. Не был мой вид жалким. Замученным был, но жалким — нет.
По крайней мере, мне хочется так думать — зеркала-то в камере не было.
Что за освободители? Борис Аркадьевич и… отец. Лично Пётр Андреевич Долгорукий пожаловали-с…
Знакомый уже следователь отворил дверь. Пока он звякал ключами в замочной скважине, я отложил ручку, встал из-за стола и сделал пару шагов назад — привычное и почти уже бессознательное действие, ведь приход «гостей» означал начало допроса, а допрос — пытки. Боль как-то инстинктивно стараешься стоя встретить. И в положении, где ничто не ограничивает простор для возможного боя.
Правда, сопротивления этим славным парням я ещё ни разу не оказывал, сознательно ограничивая свои реакции, так как понимал — могу сделать лишь хуже. Они ведь не бандиты, а представители Государственной власти. Пробиваться через них и пытаться бежать — бессмысленно.
Сегодня же… когда увидел Мамонта и отца, не выдержал.
Да, понимаю, что это было глупо, что это было проявлением душевной слабости, что показало меня не с лучшей стороны, но… я ударил следователя. Один раз. Правой ногой сбоку в голову.
Да-да, без разминки, «на холодную», не заботясь о возможных последствиях, не рассчитывая сил, желая попасть и пробить любой возможный блок…
Попал. Следователь отреагировать не спел. Он даже не дёрнулся. Так и осел кулём, прямо там, где стоял.
Я вернул ногу на место, опустил руки и замер, пытаясь сообразить, что же наделал, и, что теперь за то мне будет.
Ничего не было. Отец лишь криво ухмыльнулся. Да и то, выражение его лица быстро вернулось к прежнему «кирпичному».
Борис Аркадьевич сделал мне вполне понятный знак головой, мол, «пошли за нами», и я пошёл. И они пошли. Сначала на выход из комнаты, потом на выход из здания, потом… в машину. И всё так же молча.
И в машине, когда ехали, тоже молчали. Я не знал, что спрашивать, они — не торопились мне что-то объяснять.
Ну, из белой комнаты выпустили — уже хорошо. С отцом еду — ещё лучше: значит, не на суд или казнь. Там иные бы конвоиры были. А, куда именно? Доедем — узнаю. Главное, чтобы там фрукты с овощами были. И туалет. Мне ж теперь ещё из голодовки выходить, а это процесс не простой и не приятный. И он меня, если честно, гораздо больше сейчас беспокоил, чем то, почему меня, наконец, выпустили. И, почему сейчас, а не раньше и не позже. Выпустили — уже счастье.
Наверное, со стороны, я выглядел, как идиот. Или, как блаженный. Или мне самому только хотелось так думать, а выглядел я обыкновенно? Хотя, какая мне разница?
Приехали мы в Кремль. Что, в общем-то, было вполне логично и ожидаемо. А там… отец ушёл к себе, так и не сказав мне ни слова. Борис Аркадьевич с заметным облегчением выдохнул после его ухода и повернулся ко мне.
— Ты как, Юр? — спросил он.
— Нормально, — пожал плечами я. — Дальше-то теперь, что?
— Пока, ничего, — улыбнулся Мамонт. — И Семёнову и Маверика взяли. На допросах они, каждый в отдельности, показали, что ты с ними не был никак связан. У Имперце больше нет оснований тебя задерживать против воли Князя.
— А имена и деньги? — решил всё же уточнить я.
— К покушению на сына Императора они отношения не имеют, — пожал плечами Борис Аркадьевич. — Они, конечно же, хотели получить и эти ответы. Разобраться до конца со всеми неясностями, но тут случай особый — ты сын Князя.
— И? — чуть прищурился я.
— Князь требовал тебя себе. Под свою ответственность. Слово Князя оказалось весомее желаний следователей.
— Себе… — повторил за ним задумчиво я. — То есть, теперь «спрашивать» будете вы?
— А ты ответишь? — улыбнулся Мамонт.
— Нет, — сказал я, не улыбаясь и не ведясь на эту его улыбку. — Мне нечего ответить: просто смог. И всё.
— Что ж, — пожал плечами он. — Бывают в жизни и более чудные вещи. Смог, так смог. Главное, ведь, это же ты сам смог? Не было никаких помощников? Никого, кому бы ты оказался этим обязан? Кого-то, кто… — вроде бы и доброжелательно, и легко, и как о чём-то малозначащем спросил он, но глаза-то его были, при этом, очень внимательными.
— Кто слил мне информацию и заплатил? — прямо встретил его взгляд я. — Нет. Не было. Я сам вычислил ваших людей и сам заработал деньги. Единственный, кто мне помог, это Алина Милютина, которую я попросил поспособствовать открытию мне брокерского счёта в их банке без письменного согласия отца… с ней, кстати, всё в порядке? А то, она ведь не «сын Князя»…
— Её допросили, — ответил Мамонт. — Мы допросили, а не Имперцы. В их присутствии, конечно, но без… пристрастия, если ты об этом. Там хватило двух штатных Разумников. Одного Имперского, одного нашего. Ни она, ни её отец, который непосредственно давал указание по открытию твоего счёта, ничего не знают. У них были, естественно, свои мотивы для этого действия, — говорил Борис Аркадьевич, пока мы шли с ним к кухне. — Но они… так скажем, ненаказуемые. Не буду тебе рассказывать, думаю, ты и сам их прекрасно понимаешь, иначе бы и не стал обращаться.
— Догадываюсь, — кивнул я. Мы как раз пришли. Место было мне знакомое, так же, как и люди, которые здесь работали. Так что, я сразу, без лишних вопросов, полез за фруктами. Достал апельсины, морковь, яблоки и потащил к соковыжималке. — А со мной Разумник не справился…
— Не справился, — улыбнулся Борис Аркадьевич. — Это, кстати, именно его ты так ловко вырубил в камере.
— Хлипковатый он какой-то, — не удержался от замечания.
— Он не ожидал, просто. Нервничал из-за присутствия Петра Андреевича, вот покров и не задействовал.
— Хрен с ним, — поморщился. — Со мной то что? Вы так и не сказали, Борис Аркадьевич? Куда я теперь? Что я теперь? «Домашний арест» или что?
— Ничего, — пожал плечами Мамон с доброй улыбкой. — У Князя к тебе вопросов нет. Семёнову и Маверика Имперцы взяли, Паладин, который Костю караулил, убит. Ты свободен, Юр.
— Свободен? — даже обернулся я, оставив апельсины, которые резал, в покое. — Совсем?
— Ну… из города только не уезжай, пока. А так — да.
— Свободен… — остекленев взглядом, повторил за ним я.
— Ну, школу-то тоже никто не отменял, — добавил он. — У нас, в Империи, вообще-то «Всеобуч», не забывай.
— Школу… — дёрнулся и нахмурился я. — Школу, значит… — опустил на место апельсины, за которые снова уже взялся. — А сколько я отсутствовал?
— Девятнадцать дней, — ответил Мамонт. — Постараться придётся, чтобы одноклассников догнать.
— То есть, я действительно, могу просто идти? — уточнил я. — Вот, прямо сейчас?
— Иди, — пожал плечами Борис Аркадьевич.
— В свою квартиру?
— В свою квартиру, — улыбнулся он.
— Ну, я пошёл? — обтерев руки полотенцем, спросил я.
— Иди, — снова пожал плечами он.
— Я пошёл, — положил полотенце на стол и направился к дверям, но приостановился и повернул голову к Мамонту я.
— Иди, — ещё веселее улыбнулся он. Потом добавил. — Даже не переоденешься?
Я опустил глаза на те арестантские тряпки, в которых до сих пор находился, и к которым успел так привыкнуть, что уже не замечал их, и чертыхнулся. Майка, штаны, «чешки», а на улице октябрь месяц. Совсем я что-то «опросветлелся» за эти дни…
В итоге, домой я попал только через час с лишним. Пока душ в своих апартаментах принял, пока переоделся, пока пакет фруктов на кухне набрал, чтобы в магазин идти не надо было — хоть как-то принаглеть, раз уж всё так странно разворачивается. Пока машина, вызванная Мамонтом подъехала, пока мы с ним до моего дома доехали…
Да — он доехал со мной. Там же в машине, он мне мой смартфон отдал. И, вроде бы, даже не новый, а тот самый, с каким я с того моста нырял. По крайней мере, все потёртости и мелкие царапинки соответствовали.
Получив аппарат в руки, я с некоторой внутренней дрожью, поспешил включить его и зайти в своё банковское приложение — узнать, сколько же мне оставили на жизнь денег, было, извините за тавтологию, жизненно важно. Я ведь в биржу, крипту и казино со ставками, весь свой имевшийся капитал вложил. До последней копейки. А до выплаты «содержания» ещё больше недели, которую как-то протянуть надо.
Зашёл, открыл и замер в непонимании, глядя на высветившиеся цифры.
— Но… Борис Аркадьевич, как же?.. Разве их не конфисковали? — повернулся я к Мамонту, который спокойно сидел на сидении рядом со мной.
— С чего вдруг? — удивился он. — Это же твои деньги. Ведь это же ты сам их заработал?
— Сам, — кивнул я, вернувшись к разглядыванию шокирующего количества значимых разрядов в сумме на своём банковском счету. — Но расследование…
— А что расследование? Расследование закончено. Виновные найдены. Дело закрыто.
— И я… могу ими пользоваться?
— Конечно. Это же твои деньги.
— Спасибо, — заторможенно кивнул я. Помолчал ещё несколько секунд, затем открыл дверь машины и вышел, не переставая смотреть на кран телефона. Потом так же сомнамбулически двинулся к дому.
— Юр! — прострелил меня вроде бы не громкий оклик Мамонта. Я замер и деревянно повернулся.
— Пакет-то забыл, — с улыбкой на лице, выглядывал он из машины и держал в руке оставленный мной пакет с фруктами.
Глава 17
Выход из длительного голодания — процесс долгий, противный и сложный. Не стану его описывать подробно. Скажу лишь, что до крайности рад тому, что удалось заняться им одному, в своей квартире, без лишних глаз и ушей. Камеры, «жучки» и штатных наблюдателей за стеной в расчёт не берём. Они — за стеной. Они ко мне не лезут и своими обеспокоенными рожами меня не нервируют. Не мешают «в ручном режиме» запускать в работу много дней стоявший кишечник и связанные с ним другие системы организма. Процесс, повторюсь, неприятный. И нелицеприятный. То есть, в нем не только участвовать, но и наблюдать за ним — такое себе занятие. На любителя.
На все первичные мероприятия и процессы, я потратил день. Слава Писателю, не помер. Хоть, временами и было ощущение, что вот-вот, вот прямо сейчас, вот ещё чуть-чуть и помру. Но, нет — не помер. И это хорошо.
Из квартиры я весь этот день не выходил. Не было ни сил, ни желания, ни необходимости. Да и просто приятно нормально отдохнуть, поваляться не на голом полу, а на своей аккуратной постели, покопаться во Всесети, почитать музыкальные новости, посмотреть, как принимают в обществе мои песни. Ротация-то их на радио и телевидении ещё не закончилась. А принимали их… благосклонно. Но, достаточно ровно. «Утро», не смотря на все усилия по его рекламе и раскрутке, предпринимаемые Алиниными специалистами с финансовой поддержкой банковской структуры её отца, всё равно, на первое место так и не поднялось. Остановилось на третьем. «Стрела» пошла хуже «Утра» — добралась до десятого места и замерла там, не двигаясь ни вверх, ни вниз.
Что ж, вполне ожидаемо: в конце концов, рок — это достаточно нишевое направление в музыке. Он нравится не всем. А Русское Радио — это эстрада. Здесь аудитория несколько на другие музыкальные произведения ориентирована. Так что, вполне логичный результат. Ожидаемый. И, пожалуй, даже несколько превосходящий ожидания.
Однако, все равно, хорошая мотивация для того, чтобы продолжать совершенствоваться. Тем более, я уже столько сил, времени и внимания вложил в развитие доставшихся мне в наследство от Княжича певческих талантов, что отступать теперь было бы глупо и обидно. Да и песен, за время «петли» и своего заключения, я успел подобрать много — целый списочек из них себе составил. И уже больше половины этого списка заучить успел — можно хоть завтра начинать студийную запись.
Надо только узнать теперь, есть ли у меня все еще доступ к этой студии. Осталось ли у Алины желание продолжать со мной работать, да и вообще общаться после того, как из-за меня, и она сама, и её отец подверглись допросу с привлечением Разумников Имперской и Княжеской безопасности… Тут возможны разные варианты. В том числе и тот, в котором, она меня к себе теперь и на километр не подпустит.
К вечеру, мне основательно полегчало. Настолько, что захотелось покинуть, хоть и ставшие уже почти родными, но всё ж стены своей квартиры — а в четырёх стенах я уже насиделся. И выйти на прогулку. А, раз уж захотелось, и силы есть, то, почему бы и не погулять на сон грядущий? Не проветрить голову вечерним осенним воздухом.
Октябрь в Москве, это не сентябрь с его «пожаром» из листьев самых разных ярких цветов и оттенков. Весь этот «пожар» перебрался вниз, под ноги, где намок, смешался с грязью и теперь неопрятным ковром шелестел под ногами в тех местах, где усердные дворники ещё не смели его в аккуратные кучки, подготовленные к вывозу городскими службами.
Солнца такого яркого уже нет. Точнее, оно, конечно, есть, но радует своим явлением не часто. Всё больше прячется за свинцово-серым потолком дождевых туч, выглядывая в прорехи внезапно, и так же внезапно скрываясь обратно.
Я вышел гулять не поздно. Вроде бы, солнце только-только должно было начать приближаться к горизонту. Но, из-за этих сплошных серых туч, его не было видно, свет рассеивался, и было уже полное ощущение позднего вечера, когда вот-вот и стемнеет. Да и только ли ощущение? Осенью темнеет быстро.
Я вышел на улицу без особой цели, не имея определённого маршрута. Я просто шёл, куда ноги шли, и куда глаза глядели. Как-то само собой получилось, что ноги несли меня по моему обычному беговому маршруту: несколько тихих улиц-проулков, несколько поворотов, набережная, а дальше парки, плавно переходящие один в другой, тянущиеся по берегу реки. Красиво.
Я шёл, дышал, ни о чём не думал. Внимание двух пар «топтунов», сменяющих друг друга, чтобы не слишком примелькиваться перед глазами, передающих меня друг другу, неотступно ведущих от самого порога дома, не раздражало.
Люди были уже другие, не те, что раньше, но приёмы и общая тактика ведения наблюдения были идентичны, поэтому, выделить, вычленить их из потока случайных прохожих, было не сложно. Я делал это теперь уже просто на автомате. Привык к таким вещам за время «петли».
Я их видел, но оторваться или сбросить с «хвоста» даже и не пытался — зачем? Нерационально это — лишнее беспокойство начальства и лишний повод для подозрений меня в чём-либо. Тем более, в первый же день после освобождения.
Я шёл, дышал, впитывал в себя виды и краски этого вечера. В какой-то момент, когда я был от дома уже километрах в пяти, полотно туч набрякло, посмурнело сильнее, и начался дождь. Один из тех осенних дождей, что льёт вроде бы и не сильно, но может длиться часами, днями… почти неделями, превращая улицы и города в царство воды, где вода сверху, снизу, на ветках, траве, кустарниках и деревьях, на тебе и в самом воздухе.
Зонта у меня с собой не было. Как-то не подумал я, выходя, что его нужно взять, что он мне может понадобиться. А возвращаться за ним было теперь уже поздно. Да и желания особого, почему-то не наблюдалось.
Вроде бы, организм, измученный голодовкой, заключением и пытками, утомлённый и ослабленный, но, почему-то особого дискомфорта я не чувствовал. Наоборот, прикосновение капель к волосам и коже лица было даже приятным. Холод этих капелек чувствовался, но не раздражал. Да и вообще: этот дождь удивительно гармонично подходил к моему нынешнему настроению — меланхолично-философско-светлому. Дополнял его.
Люблю дождь. Кажется, я уже упоминал об этом. И дождь, не только стучащий по крыше надёжного тёплого укрытия, в котором я от него прячусь, но и вообще дождь, даже в таких вот случаях, когда нет ни зонта, ни крыши. Когда стучит он своими капельками по траве и листьям, создавая неповторимую, непередаваемую мелодию, которую невозможно услышать, пользуясь развёрнутым зонтом или капюшоном, ведь там удары воды по его поверхности, заглушают вообще всё… Это иррациональное чувство — мне нравится слушать дождь. Мокнуть, мёрзнуть и ходить мокрым — не очень. А вот сам дождь — да. Я люблю дождь.
Я шёл, дышал чистым, освежённым падающей влагой воздухом, слушал мелодию дождя, смотрел на реку, ровную гладь воды которой рябили и взрывали маленькими фонтанчиками капельки. О чём-то думал, не помню уже о чём. В голове снова крутились строчки из той же песни, что и тогда, в «почти шторм» после нового года. Темнело.
'Ночь, дождь, дым от сигареты
В даль уводят следы…'
Я ходил и не чувствовал ни холода, ни слабости, ни усталости. Состояние было чем-то сродни медитации — у меня не было наушников, я забыл их взять с собой. В ушах не звучала их музыка, только звуки дождя и то, что звучит непосредственно в голове. А ещё то, как поёт и названивает по листьям и траве дождь. Я никуда не спешил. Никуда не опаздывал. Просто гулял… Мокрый до нитки, хлюпающий кроссовками, спокойный, созерцательный и счастливый…
Вернулся где-то уже под утро, когда уже рассветать начало и кончик солнечного диска уже начал угадываться где-то на линии горизонта, там, где эту линию не перекрывали московские дома… бедные мои «топтуны», устроил я им прогулочку! Ведь, сколько я гулял, столько с неба и лился дождь. А они — люди подневольные, они на службе, уйти не могут. Самое забавное было, что стоило мне зайти, как не прошло десяти минут, и он прекратился.
Не очень забавно было другое: с тряпкой потом по полу ползать и лужи вытирать, которые успели с меня на него натечь, пока я разувался, топал в душ, раздевался там, бросая свою мокрую до нитки одежду прямо в раковину. А так, неплохо погулял — развеялся, голову прочистил, новые интересные эмоции получил.