Чёрная стая

Ольга Игоревна Сословская

Чёрная стая

Медвежья свадьба

Возвращение Тадеуша Витовта Шемета в родовое гнездо ознаменовало собой недолгое, но блестящее возрождение былого величия старинного замка Мединтильтас. Тадеуш, в юности снискавший недобрую славу беспечного гуляки, проводившего дни в компании охотников и бретеров, единственным наследством которых были шляхетские гербы, с Семилетней войны вернулся покрытый шрамами и увенчанный боевой славой. Сам Фридрих Великий почтил его своим расположением, равно как и графским титулом Королевства Пруссия.

К мирной жизни землевладельца Тадеуш склонности не питал, но скоропостижная кончина старшего брата, не оставившего после себя наследника, заставила новоиспеченного графа принять на себя обязанности главы старинного рода Шеметов. И, если прежде только богатейшие угодья затыкали рот недоброжелателям, утверждавшим, что княжеским родом и происхождением от Гедимина владельцы Мединтильтаса бахвалятся без всяких на то оснований, то графский титул Тадеуша был подтвержден грамотой прусского короля и сомнений не вызывал.

В громадных каминах замка запылал огонь, изгоняя из мрачных зал вековечную сырость, каменные стены спрятались под изысканными панелями и шелковыми шпалерами, мебель везли из Варшавы и Берлина, а столовое серебро и тончайший фарфор — из самого Парижа. В Жемайтийскую глушь добрались последние веяния европейской моды, под гулкими сводами зазвучали скрипки и флейты, в ярко освещенных окнах замелькали прелестные женские силуэты — на балы и охоты в Мединтильтас стекалась не только окрестная шляхта, но весь цвет литовской и польской знати. Граф, именем которого еще семь лет назад пугали непокорных дочерей, в одночасье сделался одним из самых завидных женихов Речи Посполитой.

Страсть к Ядвиге Радзивилл, младшей дочери одной из побочных ветвей великого рода, захватила графа с первого же взгляда на юную красавицу. Со свадьбой торопились, невеста отвечала избраннику столь горячим чувством, что родители сочли за благо поскорее освятить этот союз. Столь роскошного празднества Мединтильтас не видел за всю свою историю, сам Великий Гетман литовский, Михаил Казимир Огинский, почтил его своим присутствием.

Но заря, предвещавшая долгий и ясный день, сменилась непроглядной ночью. Наутро после свадебной церемонии графиню нашли в спальне, на окровавленных шелковых простынях, с разорванным горлом. Жизнь едва теплилась в ней, и только стараниями лейб-медика гетмана удалось остановить кровотечение. Ядвига металась в горячке, но Тадеуш Витовт словно под землю провалился. Впрочем, с гораздо большей вероятностью можно было предположить, что он спустился из окна высокой башни, где находилась супружеская спальня, по густому плющу, увивавшему каменную кладку замка. Горничная графини, ночевавшая в примыкавшем к спальне будуаре, клялась и божилась, что ночью из комнаты никто не выходил.

Тело графа Шемета обнаружили в лесу через три дня. В руке у него был пистолет, привезенный из походов, на высоком лбу под светлыми завитками волос темнело пулевое отверстие. Гости, пораженные случившимся и даже шепотом едва осмеливавшиеся высказать ужасные предположения, бывшие у всех на уме, торопливо покинули замок. С графиней осталась только ее мать, старая пани Радзивилл, да доктор Шмидт, гетманский лейб-медик.

Темная тень накрыла злосчастный замок. Дорога к нему заросла травой, соседи, по молчаливому уговору, словно забыли о тех днях, когда съезжались сюда на пиры и охоты. Когда в 1775 году Михаил Казимир Огинский вернулся в Литву после нескольких лет эмиграции, последовавшей за поражением, нанесенным войскам барских конфедератов под Столовичами, и решил по долгу старой дружбы наведаться в Мединтильтас, он застал там внушающую ужас картину. По ветшающим залам тенью бродила изможденная старуха с разметавшимися по плечам седыми космами и безумным взглядом, заглядывая во все углы и бормоча себе под нос: «Где он? Где? Где медвежье отродье?» Завидев пана Огинского, она бросилась к нему с криком: «Убейте его, убейте!» Михаил Казимир с содроганием признал в безумной женщине графиню Ядвигу Шемет.

Огинский кинулся расспрашивать слуг, но челядь уже давно покинула замок, и только в сторожке Михаил Казимир обнаружил старую жмудку, с трудом объяснявшуюся по-польски, которая рассказала ему, что мать госпожи графини уж несколько лет, как умерла, врач немец уехал сразу же после ее смерти, а местные крестьяне обходят проклятое место стороной. Старуха, единственная, кто сохранил верность безумной хозяйке, решалась только на то, чтобы оставлять на пороге замка простую крестьянскую еду да носить туда воду.

Но более всего поразило гетмана открытие, что брачная ночь, проведенная покойным Тадеушем с молодой женой, имела последствия. В чумазом белокуром мальчишке с настороженным взглядом голубых глаз угадывалось несомненное сходство с покойным графом. Теперь Огинскому стало ясно, кого с такой неистовой одержимостью искала несчастная женщина. Ребенок говорил только по-жмудски и о своем происхождении не имел никакого понятия.

Движимый состраданием к мальчику, Михаил Казимир увез его в свой замок в Слониме и принял на себя заботу о его воспитании и обучении. Графиню поселили в небольшом особняке, неподалеку от имения Огинских, приставив к ней прислугу и врача. Но, оторванная от ставшей привычной обстановки Мединтильтаса, лишенная своей безумной цели, Ядвига угасла менее чем за полгода, и мальчик, которого назвали Ян Казимир, остался круглым сиротой.

* * *

Слоним в те годы процветал под властью магнатов Огинских. Михаил Казимир являл собой лучший образец вельможи эпохи Просвещения, сочетавшего государственный ум, воинскую доблесть и тягу к искусствам. В городе под его попечительством открылись детская школа и типография, в блистающем роскошью дворце ни дня не проходило без концерта или представления. В домашнем театре ставились немецкие, итальянские, польские и французские оперы, драматические спектакли и балеты. На балах и приемах играл оркестр, библиотеке мог позавидовать не один университет.

Ян Казимир, довольно быстро освоившийся со своим новым положением, получил блестящее образование. Языки, новые и древние, музыка, верховая езда, стрельба и фехтование — мальчик обещал стать достойным представителем старинного рода. Он зачитывался Дидро и Вольтером, штудировал политические и исторические трактаты, достиг изрядных успехов в математике. И только его полнейшее равнодушие к попыткам отца-иезуита сделать из него ревностного католика заставляло пана Огинского порой горестно вздыхать. Ребенок, выросший среди так и не отказавшихся до конца от языческих заблуждений жмудских крестьян, вместе с ребяческой верой в Перкунаса и Велса утратил интерес ко всякой религии, полагая ее заблуждением темного разума.

Юный граф пользовался всеобщей любовью, несмотря на некоторую замкнутость, мечтательный нрав и меланхолический темперамент. Из многочисленных сверстников, постоянно проживавших в имении или навещавших его время от времени, более всего он сдружился с племянником гетмана — Михаилом Клеофасом Огинским. Мальчиков объединяла любовь к музыке и древней истории. Только с Михаилом Януш загорался, проявляя фамильный воинственный нрав в пылких спорах о греческих героях и римских полководцах.

Конец этой дружбе чуть было не пришел в 1782 году, когда, после отъезда гетмана Огинского посланником в Брюссель, Ян Казимир выразил твердое намерение поехать учиться в Кенигсберг. Михаил Клеофас воспринял этот шаг чуть не как личное оскорбление.

— Пруссия — наш враг! — воскликнул он, — как можешь ты, шляхтич, верный сын Речи Посполитой, учиться чему-либо во вражеском стане?

— Мой дед… — начал было Януш, но Михаил перебил его.

— В той войне Польша соблюдала нейтралитет, — заметил он, — и младшему сыну великого рода было не зазорно отправиться на нее в поисках воинской славы. Но теперь…

— Я не поляк, — угрюмо ответил Шемет, — я литвин. Надменная шляхта довела державу до того, что она только и ищет, кому бы повыгоднее продаться. Магнаты озабочены только своим положением, что им народ?

— Народ? — пожал плечами Михаил. — Ты о ком это, Януш?

— О тех крестьянах, что живут, как дикие звери, вокруг наших просвещенных замков, вот о ком!

Романтическая (хотя в те годы романтизм еще не вошел в моду, и само слово не было у всех на слуху) история рождения друга была Михаилу Клеофасу известна. Потому он, смирив свою горячность, далее спорить не стал, и друзья поклялись, что никакие политические разногласия никогда не встанут между ними.

В Кенигсберге Ян Казимир с головой окунулся в учебу. Пытливый ум и природные таланты обратили на него внимание учителей, и сам Иммануил Кант не раз удостаивал юношу беседой и приглашением на ужин. Он изучал философию и математику, историю и право. Но главные способности юноши лежали в языкознании, его переводами древних жемайтийских сказаний зачитывались многие студенты и преподаватели «Альбертины». Ходили слухи, что кое-что в этих легендах было личным вымыслом графа, обладавшего бурным воображением, как нельзя лучше подходившим для грядущей эпохи бури и натиска.

В 1790 году, окончив курс со степенью доктора философии, граф Шемет, неожиданно для прочивших ему блестящее научное или политическое будущее друзей, вернулся в Жемайтию. Жил он тихо, понемногу приводя в порядок снова обветшавший Мединтильтас, а еще через год женился на панне Софии, дочери обедневшего соседа, к глубокому недовольству многих магнатов, прочивших за богатого вельможу своих дочерей. София, нежная и кроткая, но обладавшая незаурядным умом, горячо участвовала во всех начинаниях мужа, совершенствуя свое образование под его руководством.

Через год после свадьбы графиня подарила супругу наследника, которого назвали Войцехом. Но роды подорвали хрупкое здоровье пани Софии, и еще через полгода она скончалась от истощения сил. Это несчастье усугубило и без того меланхоличный нрав Яна Казимира, но не сломило его мужественный характер и волевую натуру. К родительским обязанностям граф относился серьезно и лично занялся воспитанием и образованием сына.

* * *

Михаил Клеофас прискакал в Мединтильтас в октябре 1794 года, запыленный, раненный в руку, подавленный поражением восстания и пленом Костюшко. Граф Шемет предоставил ему убежище, а после, когда Огинский оправился от раны, воспользовался своими связями, чтобы обеспечить другу возможность покинуть страну. Он не изменил своего мнения о перспективах возрождения Речи Посполитой, но высказанная Огинским надежда на то, что Великое Княжество Литовское когда-нибудь удастся восстановить под протекторатом Российской Империи, заронила зерно надежды в его сердце.

После того, как большая часть Литвы по новому соглашению отошла к России, а западные окраины Жемайтии вместе с родовым имением Шеметов — к Пруссии, граф Шемет отправился в Петербург. Ян Казимир надеялся к тому времени, когда Огинскому удастся вернуться из добровольного изгнания, завести там связи и помочь другу с осуществлением его плана.

В Петербурге Ян Казимир был принят при дворе и обласкан светом. Блестящее образование, недюжинные способности и светский такт графа, его открытый дом и покровительство искусствам, в особенности музыкальным, создали ему прочное положение в обществе и даже некоторое влияние. Сыну он по-прежнему уделял много времени и внимания и постарался дать ему лучшее домашнее образование, какое могла предложить Северная Пальмира.

* * *

От матери юный Войцех унаследовал хрупкую ангельскую красоту, но нравом, к изрядному беспокойству любящего отца, пошел в деда. Никакие наказания и внушения не могли остановить бесконечный поток шалостей мальчугана, а слуги, обожавшие «ангелочка», регулярно покрывали его проделки. Впрочем, тяга к приключениям не отбила у него охоту к занятиям, и успехи, которые он делал в науках, в глазах графа уравновешивали излишнюю вольность поведения.

Чтобы сгладить несколько двусмысленное положение графа Шемета, вступившего на русскую дипломатическую службу, несмотря на то, что родовое имение и титул его делали его прусским подданным, Войцех еще в младенчестве был записан в Лейб-гвардии гусарский полк. Хотя к тому времени подобная практика почти что прекратилась, для него сделали исключение, поскольку отец и помыслить не мог о том, чтобы сыну пришлось хотя бы день прослужить не в офицерском звании.

В пятнадцать лет Войцех уже щеголял в мундире корнета, и чуть пробивавшиеся золотистые усы привлекали к нему восхищенные взоры дам. О действительной службе и речи не было — произведенных в офицеры дворян в одном только Петербурге было больше, чем офицерских вакансий по всей Империи. Богатство, красота, прекрасное образование и природный ум — все гармонично сочеталось в молодом человеке. Но его горячий нрав уже начинал сказываться, и только строгий присмотр отца удерживал юношу, едва вступившего в свет, от того, чтобы пуститься во все тяжкие.

Михаил Клеофас Огинский, зарекомендовавший себя, как блестящий дипломат, переехал в Санкт-Петербург в 1810 году. Государь, к тому времени уже осознавший, что позорный Тильзитский мир — всего лишь отсрочка, рассчитывал получить через Огинского поддержку своих новых литовских подданных, и Михаил Клеофас стал сенатором и доверенным лицом императора. Огинский питал большие надежды на принятие своего проекта, заключавшегося в воссоздании Великого Княжества Литовского под протекторатом Российской Империи.

Но граф Шемет гораздо раньше друга понял, что царь кормит литовскую шляхту пустыми обещаниями, и, не желая принимать участия в бессмысленных переговорах, удалился от двора, вернувшись в Мединтильтас. Войцеху остался роскошный особняк в центре Санкт-Петербурга, одна из лучших конюшен столицы и поистине вельможное денежное содержание. И свобода, о которой юный Шемет в глубине души давно страстно мечтал.

Игра

Новоприобретенной свободой юный граф воспользоваться не замедлил. Прежде всего, хоть и числился в бессрочном отпуску «по семейным делам», свел знакомство с молодыми офицерами своего полка. Событие было торжественно отмечено в «Отель дю Норд», откуда компания лихих гуляк постепенно перебралась в «Красный кабачок» на седьмой версте по Петергофской дороге, где хмельной разгул продолжался до самой зари.

Гусары лейб-гвардейского полка, хоть и горазды были пить шампанское и жженку, являли собой веселое содружество просвещенной молодежи, и постепенно к ближнему кружку Войцеха присоединились трое внештатных советников Иностранной Коллегии, пара камер-юнкеров двора Его Императорского Величества и еще с десяток не особо обремененных службой молодых повес.

Граф Шемет жил на широкую ногу, держал два великолепных выезда и полдюжины верховых лошадей, задавал обеды и пирушки, но по своему холостому положению и молодости лет принимал у себя исключительно товарищей по разгульной жизни. Светскими обязанностями он, по возможности, пренебрегал, хотя визиты по списку, оставленному отцом, отдавал по праздникам и в именины, и посещением балов и оперы не манкировал. Впрочем, юный возраст и невысокий чин исключали его из реестра возможных женихов, и маменьки невест вовсе не горели желанием ввести его в число постоянных гостей дома.

Зато у светских дам корнет пользовался неизменным успехом. Падал ли у красавицы веер, роняла ли она платок, граф неизменно оказывался рядом, с самым учтивым видом подавая потерю, умел сказать прелестный, но учтивый комплимент, угадывал, когда поднести мороженое и, что важнее всего, блестяще танцевал мазурку. Тонкий как струна, прямой как клинок, он легко взлетал над сияющим паркетом, выделывая коленца и усы, и недрогнувшей рукой касался изящных пальчиков, опустившись на колено и ведя свою даму по кругу, с легчайшей лукавой улыбкой и томным взглядом из-под полуопущенных ресниц.

Но о делах амурных, даже в разговоре с друзьями, хранил загадочное молчание. Если победы и были — он ими не хвалился. На устраиваемых товарищами в складчину «афинских вечерах», куда привозили девиц из «веселого дома», содержавшегося французской мадам, только сидел у стены со стаканом шампанского, молча наблюдая за действом потемневшим до синевы взглядом. Это было тем более удивительно, что благочестием юный граф не отличался, а вольнодумством, иногда даже святотатственным, превосходил самых отчаянных фрондеров.

Правила светской игры корнет Шемет усвоил твердо. С дамами был обходителен, с их мужьями — приветлив и скромен, с государственными мужами — учтив и молчалив, с друзьями — весел и беспечен. Все это были роли, и играл он их с подобающим высокому происхождению и положению в свете блеском.

Так продолжалось до рождества 1810 года, до того дня, как на придворном балу взгляд его встретился с черными блестящими глазами княгини Лидской. Двадцатисемилетняя вдова екатерининского генерала только вернулась в Петербург из подмосковного имения, где она отбывала траур по своевременно почившему супругу. В большом свете княгиню принимали, но за спиной шептались о том, что у нее «есть прошлое», и визитами часто обходили. Марья Сергеевна отвечала на косые взгляды гордым поворотом прелестной головки и презрительной улыбкой, но своим поведением лишь подавала повод для новых подозрений, принимая у себя просвещенных мужей, художников, поэтов и прочих властителей дум, не считаясь со светскими условностями.

Юный граф начал осаду, нисколько не заботясь о том, чтобы скрыть свое увлечение от пристальных взглядов общества. Его видели стоящим у подъезда особняка княгини, отъезжающей на прогулку по Невскому, он тенью следовал за ней на балах, гарцевал у нее под окнами в парадном мундире, горяча жеребца. Но ответом ему был лишь надменный взгляд и горделиво поднятый подбородок. Репутация княгини, устоявшей перед столь решительным напором юного корнета, заметно упрочилась, хотя дамы, начавшие наносить ей утренние визиты, меж собой толковали, что она излишне жестока к бедному мальчику. Друзья подтрунивали над Войцехом, но он только загадочно улыбался и продолжал свою безумную игру.

* * *

Теплый свет одинокой свечи коснулся сомкнутых век, и Войцех открыл глаза, вглядываясь в полумрак. Золотистыми искрами пламя осветило рассыпавшиеся по округлым плечам темные кудри, блеснула влажная чернота горячего взгляда.

— Тебе пора, — шепнула княгиня, проводя кончиками пальцев по его груди, — рассвет близко.

— Ты — это ночь, — так же тихо ответил Войцех, удерживая нежную руку, не давая ей ускользнуть, — твои глаза — как звезды во тьме, твои губы — огненный родник, и, чем больше я пью, тем сильнее жажда.

— Ты поэт, — улыбка коснулась ярких губ и погасла в темноте.

— Если бы, — вздохнул Войцех, — рифмы бегут от меня. Только и могу, что чужие стихи читать.

— Тебе пора, — повторила княгиня, поднимая свечу повыше и вглядываясь в пересохшие розовые губы, — но жажда и вправду мучит тебя. Кофею хочешь? Я прикажу сварить.

— Не хочу, — нахмурился Войцех, — я тебя хочу. Иди ко мне, Мари, у нас еще есть время, до того как мне…

* * *

Мари высвободилась из его объятий и, накинув атласный халат, подошла к окну, заглянув за тяжелую занавесь.

— Не приезжай сегодня, — она вернулась на кровать и снова позволила Войцеху притянуть себя поближе, — за окнами метель. Скоро весь Петербург начнет меня убеждать сдать бастионы.

— Как бы мне этого хотелось, — шепнул Войцех, зарываясь лицом в темные кудри, — пусть бы весь свет узнал, весь мир. Разве это дурно — любить?

— Молчи, молчи, — в голосе ее послышался испуг, — не искушай ложной надеждой. Когда-нибудь…

Но Войцех уже не слышал ее слов, покрывая поцелуями блеснувшие слезами глаза.

* * *

К пасхе Войцех уже совершенно запутался. Его не заботило то, что в глазах света он выглядел безнадежно влюбленным глупцом, но игра затянулась, а выхода из нее он не видел. Даже если бы ему удалось добиться от отца разрешения на брак, выхлопотать позволение у государя представлялось решительно невозможным. Да и к тому, чтобы принять на себя заботу о содержании семейного дома и малолетних детях княгини от первого брака, он готовности не чувствовал. При одной мысли о том, с каким ворохом обязательств ему придется иметь дело в этом случае, голова шла кругом.

Ночные свидания после балов, спектаклей, бурных гусарских попоек и утренних визитов едва оставляли время на сон. Страсть пылала с прежней силой, но беспокойство, охватившее его, передавалось и княгине, и все чаще они заменяли объятиями и поцелуями опасные невысказанные слова. Лидская молча глядела на залегшие под глазами возлюбленного тени и печально улыбалась.

Перед самой пасхой она уговорила Войцеха принять приглашение Огинского провести неделю в его загородном доме, где собирались представители литовской шляхты, осевшие в Петербурге. Ни концерт заезжих итальянцев, ни пышный бал не могли отвлечь Войцеха от непрестанных размышлений о княгине, и в столицу он вернулся, полный решимости как-то изменить положение. Но опоздал. Дома его ожидало письмо от Лидской, в котором она сообщала, что уезжает в Италию, и возвращаться в Россию в ближайшие годы не намеревается.

«Запомни меня такой, как видел в последний раз, свет очей моих. А еще лучше — забудь».

Войцех проплакал всю ночь, попытался найти в сердце презрение или ненависть к неверной красавице, и обнаружил там лишь… Благодарность? Мари была права, и в глубине души он это понимал.

На первом же весеннем балу он вновь лихо отплясывал мазурку, и, когда в его руку скользнула надушенная записочка, решил, что позволит себя утешить всем без исключения дамам, давно ожидавшим такой возможности.

Но в эти дни в его жизнь ворвалась новая бурная страсть. Фараон. Игра с судьбой захватила его целиком, и Войцех теперь проводил ночи за зеленым сукном, вглядываясь в ложащиеся на него карты.

Пиковая дама

Игрецкая жизнь словно сорвала с глаз Войцеха плотную повязку. Никогда прежде не доводилось видеть юноше жизнь в столь бурных и откровенных ее проявлениях. На балах, в опере, в гостиных, в будуарах и даже на дружеских пирушках все подчинялось своду правил. Каждому отводилась своя роль, и старание сыграть ее как можно лучше составляло главное устремление любого, кто входил в свет, в этот круг избранных актеров, называемый высшим обществом. Он и сам с упоением играл предлагаемые ему роли, искренне полагая это долгом, накладываемым на него происхождением и положением.

Там, где царил Фараон, существовали только одни правила — правила Игры. Отчаяние и восторг были здесь неподдельными, не рассчитанными на впечатление, произведенное на зрителя, но лишь следствием слепой прихоти Фортуны. Здесь шуршали ассигнации, блестели золотые монеты и вспотевшие лбы, карты мелькали в ловких пальцах банкометов, приковывая к себе жадные взгляды.

Играли в клубах, в гостиных вельможных особняков, в душных холостяцких квартирках, в казармах лейб-гвардии. Играли военные и штатские, вельможи и чиновники, убеленные сединами старцы и едва оперившиеся юнцы. Полузапретная игра, бывшая некогда любимым развлечением великой Императрицы, стала мужской прерогативой, и среди фраков, сюртуков и мундиров не было места смягчающим нравы кружевным накидкам и изящным шляпкам. Суровое игровое братство, заклятые враги, разделенные зеленым сукном, вели здесь битву друг с другом и с самим неумолимым роком.

Игра уравнивала всех, генерала в летах и юного поручика, владельца обширных угодий и чиновника, живущего на жалование — были бы деньги хоть на первый куш. Шепотом передавались слухи об обретенных и утраченных громадных состояниях, о сулящих успех стратегиях мастеров и нечистых на руку банкометах, играющих лишь «на верное». Иногда, приглушенный тяжелой дверью, из прихожей раздавался выстрел, напоминая о бренности всего сущего. Здесь жили, не оглядываясь на приличия. Здесь умирали, не задумываясь о грядущем за порогом Суде. Здесь шла Игра.

* * *

Войцех поначалу вступил в это содружество с непривычной для себя робостью. Он не нуждался в выигрыше, не особо опасался проигрыша, но его пытливый ум никак не мог постичь в чем заключается та поистине магическая сила, с которой игра вовлекала в свой круг все новых участников. Играл он умеренно счастливо, но не деньги волновали его. Карты летели направо и налево, и сердце юноши замирало в ожидании результата. Угаданная карта казалась ему победой над самим всемогущим случаем.

На Троице он пропустил последний в этом сезоне бал у Огинских, любовница, оскорбленная невнятными извинениями за пропущенное свидание, дала ему отставку, с друзьями он все чаще обсуждал превратности игры. Свел знакомство с невзрачными личностями в штатском, во множестве отиравшимися возле игроков, кто в расчете на подачку с выигрыша, а кто и на проценты с долга, взятого на отыгрыш. Но все это мало занимало Войцеха, лишь сама игра теперь горячила его кровь.

* * *

Стоял душный майский вечер, и воздух наливался предчувствием грозы. Деревья в парке старинного дворца князя Гагарина тревожно шуршали в ожидании благодатного дождя. В соседнем зале играли в пикет, хозяин, вельможа екатерининских времен, назло новому веку все еще носивший жабо и парик с буклями, с улыбкой поглядывал через распахнутую дверь на сгрудившуюся вокруг большого стола молодежь. Банк метал Новосельцев, то ли статский советник, то ли богатый псковский помещик, Войцех не помнил. Это не имело значения, сейчас банкомет был лишь воплощением судьбы. Бесстрастный и холодный, он метал тальи с олимпийским спокойствием, одинаково легко отдавая счастливцам выигрыш и подгребая к себе проигрыш убитых отчаянием неудачников.

Войцех, поставивший в первой талье вполне разумный куш в пятьсот рублей, все больше входил в азарт. Гнул углы, играл пе и пароле пе, повышая ставки, чувствуя, как кровь с каждой минутой все быстрее бежит по жилам. Ему казалось, что сам Рок мечет колоду, и он почти не замечал растущей перед ним кипы ассигнаций. Новосельцев утер лоб, Войцех почувствовал, как рубаха под мундиром пропитывается холодным потом — на третьей талье он сыграл трантелево, увеличив куш в тридцать раз.

Новосельцев метал, Войцех прикрыл глаза, боясь даже глядеть на карту. Толпящиеся вокруг стола люди, затаившие дыхание в ожидании результата, словно исчезли, оставив его наедине с судьбой.

— Бита! — довольно воскликнул Новосельцев, подгребая к себе деньги, и Войцех, почувствовав странное облегчение, отошел от стола и взял с подноса у лакея стакан сельтерской.

— Ты только что проиграл сорок две тысячи! — в ужасе прошептал Дашков, счастливый обладатель синекуры в Иностранной коллегии, бывший всего парой годов старше Шемета, неизменный участник дружеских попоек и спутник на сегодняшний вечер. — Сорок две тысячи! Это же состояние…

Граф в задумчивости поглядел на него.

— Я проиграл пятьсот рублей, — он пожал плечами, — да я на прошлой неделе Маше на поднос за «Величальную» столько положил.

Маша была пожилая хоровая цыганка, чьим глубоким контральто и тонким чувством в исполнении романсов Войцех восхищался всякий раз, как удалая компания ездила в табор.

— Но ты же перед тем выиграл эти деньги, — заметил Дашков, — следовательно, проиграл.

— Возможно, — покачал головой Войцех, — мне надо это обдумать. Впрочем, то, что я чувствовал во время игры… Уж всяко пятисот рублей стоило.

Он улыбнулся, и, круто развернувшись, направился в соседнюю залу, засвидетельствовать свое почтение князю Гагарину.

* * *

К концу мая Санкт-Петербург почти опустел. Двор переместился в Петергоф, те, кто не последовал за Государем в силу служебных обязанностей, разъехались по имениям и поместьям. Войцех, вот уже три недели как исполнявший свое обещание подумать, сам себя отлучил от зеленого сукна, и, закрыв сезон последним посещением оперы, отправился в Мединтильтас.

Отца он застал с головой ушедшим в дела. Наступил последний срок эдикта об отмене личной зависимости крестьян, и Ян Казимир проводил дни, подписывая соглашения с богатыми арендаторами, определяя цензиву для бедняков, совещаясь с сельскими старостами и давая советы окрестным помещикам. Войцех, по мере сил, принимал участие в отцовских занятиях.

— У цепи, сковывающей господина и раба — два конца, — говорил Ян Казимир, — и не свободен тот, кто ограничил свободу другого.

Войцех накрепко запомнил отцовские слова. Мединтильтас теперь принадлежал Прусскому Королевству и жил по его законам. Но слухи о чудовищных злоупотреблениях, творящихся в поместьях Российской Империи, разговоры с друзьями о бедственном положении крепостных, не многим отличавшимся от рабского, падали на благодатную почву душевного благородства и бескорыстного человеколюбия, взращивая в душе юноши пламенную страсть к свободе.

* * *

Молодость брала свое, и юный граф частенько сбегал из стен замка, чтобы предаться невинным сельским наслаждениям — охоте, купанию в небольшой речушке, протекавшей неподалеку, прогулкам с томиком стихов в руках по живописным окрестностям Мединтильтаса. Он освежил свои познания в народном языке и по вечерам нередко посещал ближайшие хутора, где старики, под пение девичьих прялок, рассказывали предания седой древности, все еще почитавшиеся здесь не менее новой веры. Не раз доводилось ему ночевать в стогу или лесном шалаше — хорошенькие крестьянки оценили его ласковый нрав и приятную наружность не меньше, чем светские дамы.

И все же, игра не шла у него из головы. Влияние отца, с его строгим научным подходом к жизненным явлениям, и пылкое вольнодумство друзей уже к семнадцати годам сделали из Войцеха отъявленного материалиста. Не то, чтобы неверие его было таким уж воинственным, но он вполне мог повторить вслед за Лапласом, что не нуждается в гипотезе бога, размышляя о природе вещей. Поэтому он сделал то, что никому из его друзей, полушепотом пересказывавших легенды о баловнях судьбы, владеющих тайной «верных карт», не пришло бы в голову. Чуть не обломал зубы о гранит науки, разбираясь в трактатах Гюйгенса и Бернулли, и пришел к простому выводу, что только ограниченность денежных средств игроков мешает торжеству «закона больших чисел»[1] над мистическим Роком.

* * *

В Петербург Войцех вернулся в начале сентября, с отцовского благословения запасшись изрядными средствами на практическую проверку своих научных теорий. Из них выходило, что при сколь угодно долгой игре участники остаются при своих. При этом с каждым проигрышем увеличивается шанс, что в следующий раз играть будет просто не на что. Из чего с очевидностью следовало, что назавтра выиграет тот, кто сегодня может позволить себе проиграть.

С доказательствами корнету Шемету не повезло. Как только азарт ушел, сменившись не менее страстным любопытством, Фортуна, словно в насмешку, избрала его своим любимцем. Выигрывал он немного, но постоянно, и с каждым разом выбор верной карты давался ему все легче. Через месяц он мог поклясться, что знает результат тальи заранее. Он уже подумывал о том, что пора остановиться, что подобные предчувствия делают игру бесчестной. Но каждый раз надеялся, что грядущий проигрыш положит конец глупой мистике, подтвердив правоту науки.