Помоги проекту - поделись книгой:
Красочно и довольно верно описывает структуру этого издания С. Е. Резник, много лет проработавший в редакции ЖЗЛ:
На «Литгазету», как известно, агитпроп возложил особые функции, что требовало от ее главреда незаурядного умения лавировать в коридорах власти.
Популярность газеты была поистине огромна, как из‐за актуальности ее материалов, так и из‐за все возраставшего тиража. На самой газете не было указания числа экземпляров конкретного номера, однако мы можем точно указать, что в 1984 году, когда разворачивались интересующие нас события, тираж ее «достиг трех миллионов экземпляров». Эта цифра указана самим А. Б. Чаковским в своем отклике на выход 19 сентября 1984 года юбилейного, пятитысячного номера[161].
Значительное влияние на редакционную политику оказывало руководство Союза писателей СССР, и отрицательные рецензии, которые печатались в газете, помещались там именно по указке Союза. Недаром В. А. Сырокомский (1929–2006), который долгое время занимал место первого заместителя главного редактора, впоследствии сетовал:
Да, теперь стыдно в этом признаваться, но правду не утаишь. Стыдно и за попытки дискредитировать творчество иных отечественных поэтов, прозаиков, критиков, литературоведов. Все это происходило по указке ЦК и Союза писателей СССР – Маркова, Верченко, Озерова…[162]
При этом нельзя сказать, чтобы Чаковский был в услужении у руководства Союза писателей. Думается, то были его коллеги, из которых ровней он считал только Г. М. Маркова. Причем последний, как можно видеть по документам, был более чем лоялен к Чаковскому.
Проиллюстрируем свой тезис рассмотрением кандидатуры Чаковского на Государственную премию СССР за роман «Победа». Г. М. Марков был одновременно и председателем Государственного комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР. Первое рассмотрение кандидатур на заседании президиума комитета состоялось 14 января 1983 года, оно содержало и такой диалог зав. отделом литературы комитета Зои Богуславской и председателя:
З. БОГУСЛАВСКАЯ: Чаковский А. Б. – роман «Победа». Выясняется такое обстоятельство: Чаковский был удостоен Ленинской премии за роман «Блокада» в 1978 году. Это было в апреле, прошло неполных пять лет, не хватает нескольких месяцев. Президиум должен решить, возможно ли принять к рассмотрению эту работу.
Г. М. МАРКОВ: Я думаю, что мы поступим таким образом, чтобы принять этот роман. Когда будет публиковаться список, этих недостающих месяцев не останется. Нет возражений? – Нет. Роман «Победа» Чаковского принимается к рассмотрению[163].
Государственную премию 1983 года Чаковский впоследствии получил, причем тайное голосование комитета показательно: при 72 участниках за награждение высказались 69[164].
ЛГ состояла из двух тетрадок, которые формально разделялись тематически: первая была литературной, вторая – общественно-политической. Литературный раздел был под бдительным надзором главного редактора. Об этом вспоминал сотрудник ЛГ П. Г. Волин:
Тут он был начеку. Если к убойным материалам во второй тетрадке газеты относился не то чтобы снисходительно, однако более терпимо, то – первой не давал в этом смысле никакой воли. В ней при мне работало немало критиков с передовыми взглядами <…> – но они находились под бдительным оком Чака, не допускавшего ни малейшей «крамолы» на литературных полосах. Идеология![165]
Куратор этой тетрадки в редакции был зам. главного редактора Е. А. Кривицкий, работавший в ЛГ с 1969 года: фигура достаточно одиозная, однако несомненно более чем хорошо разбиравшаяся в вопросах литературной критики и идеологии.
Критик Алла Латынина пишет о «Литгазете», что
…Стыдилась того, что в ней печатаются материалы, прямиком поступающие из КГБ или состряпанные в газете под давлением этой организации, что первая тетрадка находится под контролем одиозного руководства Союза писателей. Но я знала также, что общественное мнение газеты эти материалы не одобряет…[166]
Обстановка в газете явно изменилась в 1980 году, когда вместо зам. главного редактора В. А. Сырокомского
пришел партаппаратчик Изюмов, стал выяснять, почему некоторыми отделами руководят люди, не состоящие в партии, поощрять то, что было абсолютно неприемлемо при Сырокомском, – интриги и наушничество. Это было началом упадка «Литгазеты», хотя мы об этом еще не знали…[167]
В андроповскую эпоху всё в газете уже было подчинено высшему партийному начальству; но в силу того, что партийное руководство было в самой «Литгазете» и могло довольно часто само, на свой страх и риск, принимать решения, атмосферу в редакции того времени можно назвать в некоторой степени вольной в сравнении с другими органами печати.
Наступление эпохи Андропова неминуемо вынуждало Чаковского быть чутким к тем сигналам, которые он получал из секретариата ЦК, а уж после июньского пленума – и подавно. При этом мы настаиваем на том, что Чаковский не старался бежать впереди паровоза. Конечно, как и всегда, на кону у номенклатуры были должности и блага, которые никто не собирался терять. Впрочем, 2 сентября 1983 года в Колонном зале Дома Союзов состоялся торжественный вечер, посвященный 70-летию А. Б. Чаковского, то есть положение его ничуть не пошатнулось. Однако если Чаковскому кроме «стабильности» ничего не было нужно, то в редакции было много инициативных партийцев и комсомольцев, которым как раз очень хотелось верной и правой службой партии сделать себе карьеру. Парторганизация в газете насчитывала около 80 человек.
После июньского пленума в редакции началось движение, что отражает отчет партбюро ЛГ на собрании, состоявшемся 11 ноября 1983 года:
Авангардную роль играли коммунисты партгруппы в решении всех творческих вопросов, которые стояли перед коллективом. Прежде всего следует отметить повышение полемичности, проблемности выступлений по вопросам литературы и искусства. Это нашло свое выражение в ряде дискуссий…[168]
После доклада партбюро были открыты прения, и первой в них выступила С. Д. Селиванова, которая станет одним из главных делателей травли Н. Я. Эйдельмана (через год она будет избрана в состав партбюро, в 1986 году в числе «наиболее отличившихся работников литературной печати» будет награждена орденом «Знак Почета»[169]), и ее слова подтверждают, что проводником жесткой критической линии, столь явной в газете после решений июньского пленума, был отнюдь не сам главный редактор:
Помню несколько случаев с интересными статьями, выбивающимися из привычного жанра, привычной темы, которые очень трудно было напечатать в газете. Самый свежий пример – это публикация полосы о критике, которую Александр Борисович <Чаковский> помнит, поскольку он участвовал в этом, несколько сопротивлялся этой публикации, она шла с большим трудом. Это спорная вещь. Но реакция последовала незамедлительно. Неожиданно для газеты. Мы на этот материал получили около 300 интереснейших писем. Абсолютно нестандартных. Это, может быть, читатели, впервые откликнувшиеся на выступление первой тетрадки[170].
Интересен фрагмент выступления самого Чаковского на этом собрании: он как будто осаживает коллег – его ностальгия одновременно оказывается призывом:
Было одно время, товарищи, когда слово «перестройка» нельзя уже было слышать. Было время, когда уже невозможно было слышать слово «энтузиазм», хотя, между прочим, энтузиазм как раз и существовал. Слово «энтузиазм» действовало на читательскую инерцию. А читатель всегда любит, товарищи, неожиданности и правдивости.
Вот когда Андропов пришел к руководству, был избран Генеральным Секретарем, он сказал, что будет преемственность, что будем проводить последовательную линию. Мы про себя подумали, знаем мы эту преемственность, недели три – четыре будут вспоминать, а потом… Даже будут вычеркивать из газеты, даже если появится. Ан нет! Вот вчера, например, я с большим удовольствием посмотрел кино о Брежневе. И не только потому, что я люблю Брежнева и мне все время надо видеть его на экране, нет. Я видел выполненное партией обещание. И считал, что раз это обещание выполнено, значит, и другие обещания будут выполнены. Это естественный человеческий психологический подход[171].
В отделе критики ЛГ были и талантливые литераторы, среди которых нужно выделить Аллу Латынину, которой удавалось печатать смелые критические статьи и пользоваться определенной независимостью. Особенно отметим ее размышления о романе «Свидание с Бонапартом» Булата Окуджавы (опубликован в журнале «Дружба народов», 1983, № 7–9). Формально Латынина анализирует читательские отклики, не только положительные, и вообще рассуждает о биографическом жанре без идеологических штампов.
В целом эта статья если не панегирическая, то явно положительная: автор не только отмечает «изящество лексического строя прозы Булата Окуджавы, отточенность рыцарских словесных турниров», но и в целом подчеркивает, что «при всей безудержности фантазии „Свидание с Бонапартом“ внутренне располагает к глубокому размышлению над смыслом истории». Подобные характеристики в условиях борьбы против отступлений от исторической правды выглядят донкихотством, как и завершение рецензии:
Представить себе, что современный романист берет вот так образ из прошлого и начинает безудержно фантазировать? Да его заклюют блюстители «исторической достоверности»! Я не к тому, что, мол, плевать на достоверность. Да <!> сколько могу судить, никаких грехов против истории в романе и нет. Просто, по-моему, проза Булата Окуджавы не является исторической прозой, «историческим жанром» – и судить ее надо по иным законам. «Мои исторические фантазии» – оговорился он как-то в одном интервью, хотя спрашивали все больше об «историческом жанре».
Исторические фантазии.
Неплохое жанровое определение.
Можно и принять![172]
По воспоминаниям самой А. Латыниной, пропустил в печать эту статью именно главный редактор:
Я помню, я написала статью о Булате Окуджаве, которого Чаковский не особенно жаловал, и Чак морщился, смотрел на нее, снова морщился… потом спросил, неужели ЭТО Вам нравится? Нравится, – говорила я. Он кривился, бубнил, вырезал пару абзацев, но… статья пошла. Да, он морщился, он был явно недоволен тем, что в газете идет такая статья, он был недоволен Окуджавой, мной, всем, но к его чести надо сказать, что статья вышла. Конечно, он бы хотел совсем другую, разгромную, статью об Окуджаве, но раз уж его сотрудники подготовили такую статью, значит, так и быть. И ни с кем она, конечно, не согласовывалась[173].
По-видимому, именно столь благожелательный тон статьи, совершенно лишенный «боевой и направляющей» ноты, каковая должна сопутствовать литературной критике, стал причиной другой публикации Латыниной, помещенной в газете через месяц. Одно ее название до сих пор памятно многим: «О тамбовской сирени в Калифорнии, венских стульях в России, а также о профессионализме в литературе»[174]. Это уже была статья в духе текущего момента, посвящена она была понятию «профессионализм» в литературе применительно к актуальной в тот момент проблеме, как А. Латынина ее формулирует – «писатель и история». Как обычно, критикесса довольно остроумна:
Редкий жанр имеет такое количество противников, часто скрытых: к ним относятся и те, кто утверждает, что ничего не имеет против самого жанра, только в нем не должно быть фантазии. Так моя бабушка некогда обмолвилась: я ничего не имею против мини-юбки, только пусть она закрывает колени.
Впрочем, и их понять можно. Есть некоторое внутреннее противоречие между непреложностью исторического факта и волей писателя, трансформирующего факт в угоду художественной задаче. <…>
На мой взгляд, важны не отступления от фактов сами по себе. Но (если они преднамеренно продиктованы волей автора, а не простой некомпетентностью) – их цель.
В качестве «профессионала» Латынина называет Юрия Нагибина и его повесть «Рахманинов» (журнал «Октябрь», 1983, № 9), первая часть которой публиковалась ранее под названием «Сирень». Описывая ходульность писательских приемов, предсказуемость авторских ходов, банальность трактовок, отступления от фактической канвы ради «сюжетной завершенности, отвечающей специфически профессиональным требованиям, предъявляемым к повествованию такого рода», она завершает свое рассмотрение констатацией: «мало художества, коль много ремесла». То есть показывает, что понятие «профессионализм» можно рассматривать отнюдь не как похвалу творчеству. То была первая часть статьи.
Переходя ко второй, А. Латынина пишет:
Но тут, пожалуй, пора и внять предостережениям об опасности хулы профессионализму. Потому что есть непрофессионализм такой безнадежный, что, сталкиваясь с ним, возжаждешь честного профессионализма как надежду и спасение словесности[175].
Защита Виктора Петелина
И это было продолжением травли В. Петелина. Безусловно, «Литературная газета», возглавив идеологическую кампанию, продолжила ревизию литературных трудов и методов Виктора Петелина.
Сперва литературовед и критик из Горького Вадим Баранов (1930–2014), докторская диссертация которого была посвящена творчеству А. Н. Толстого, отозвался на призыв и прислал статью, которая была напечатана под заголовком «Фактам вопреки»[176]. Поддерживая основные положения статьи Т. Толстой «Клеем и ножницами», он указал, что «недостатки книги В. Петелина отнюдь не сводятся только к этому. Здесь допущен целый ряд искажений цитат, фактов, дат. Я бы мог составить обширный перечень подробных примеров…», однако большее внимание он предлагал проявить к хвалебным рецензиям на книгу Петелина, которые появились «задолго до статьи» Т. Толстой[177].
Но наиболее сильный удар по Петелину нанесла именно Алла Латынина. В отличие от аудитории «Вопросов литературы» аудитория «Литгазеты» была многократно шире. И именно здесь творчество Петелина было прославлено. Во второй части своей статьи в качестве примера непрофессионализма она разобрала его сочинение «Восхождение: Документальное повествование о молодом Федоре Шаляпине» (журнал «Москва», 1983, № 9, 10), поскольку, пишет критик, «сравнительно недавно в „Вопросах литературы“ был подвергнут анализу метод, примененный В. Петелиным при работе над монографией об А. Толстом, – метод беспорядочного монтажа самых разных источников». Затем Латынина пишет, что «статья эта поощрила к разыскательской деятельности читателей нового произведения Петелина, на сей раз биографии молодого Шаляпина…». И далее, как ныне это именуется, критик оттаптывается на Петелине, во всей красе выставляя не только его многочисленные заимствования, но и авторские изменения, которые демонстрируют малограмотность писателя[178]. Поскольку метод работы В. Петелина ясен, постараемся изложить положения остроумной статьи Латыниной, которая ссылается преимущественно на письма читателей.
«Вот, к примеру, Михаил Александрович Малеин, живущий в Казани, исписав десяток страниц примерами „неоговоренных заимствований“, как он деликатно выражается, из книги народного артиста РСФСР Н. И. Собольщикова-Самарина, интересуется, разве можно раскавычить чужой текст, включить в свою книгу и ни словом не упомянуть автора?» – и далее приводятся красочные примеры метода Петелина при создании «образа Шаляпина», который назван Латыниной «принципом монтажа», против которого она в статье и выступает: «Но в том-то и дело, что образ Шаляпина не создан. Нельзя его создать беспорядочным нагромождением фактов, унылым пересказом опер, работа над которыми сводится к одной схеме: сначала у Шаляпина ничего не получается, потом Савва Мамонтов, Рахманинов или Коровин открывают ему глаза и приходит озарение…» Особенно смакует Латынина речь Рахманинова в петелинском изложении («в вышеуказанных операх…» – речёт великий композитор), ну и самый язык Петелина, который делает образ Шаляпина казенным и унылым. Яркой точкой статьи является дополнение:
Когда была уже написана эта статья, на мой стол легло письмо преподавателя Р. Эрина из гор. Новошахтинска, в котором отмечено не менее полусотни курьезных фактических ошибок Петелина. (Отнюдь не отступлений от фактов, прошу не путать, ошибка непреднамеренна, никакой художественной задачей не обусловлена и порождается лишь непрофессионализмом.) Не могу отказать себе в удовольствии выписать несколько примеров из этого письма.
«Ему была поручена сложная роль Олоферна, сирийского полководца», – пишет Петелин. «Куда уж сложнее, – комментирует читатель, – на материале-то из ассирийской жизни!»
«Вы читали Гомера?» – спрашивает Шаляпина Врубель. «Нет», – ответствует Шаляпин, который «поинтересовался этой книгой (?), но не было ее перевода на русский». «Что это за таинственная книга Гомера, перевода которой на русский язык не было в конце XIX века?» – спрашивает читатель Р. Эрин. Жаль, что объем не позволяет мне цитировать это умное и остроумное письмо полнее, хотя рождает оно и грустные мысли тоже. Сколь же невысок должен быть профессиональный уровень литературной работы, чтобы читатель, не считающий себя специалистом, казался куда профессиональнее!»
Здесь сделаем небольшое отступление на уже затронутую тему «писем читателей». Некий Эрин из Новошахтинска был опытным зоилом. Это мы можем сказать определенно, потому что он писал не только в «Литгазету». Скажем, в том же году в журнале «Вопросы философии» тоже упоминалось письмо Р. Р. Эрина, но уже по другому поводу: он посвятил его «интересным аспектам ленинского понимания интеллигенции» в связи со статьей Л. Я. Смолякова «Некоторые проблемы ленинского анализа интеллигенции», предлагая «свои трактовки этого сложного вопроса», на что редакция ответила, что «эти дискуссионные проблемы нуждаются в глубокой разработке»[179]. Поскольку текста письма целиком там не приведено, мы не знаем, предлагал ли Эрин свою трактовку словам Ленина о «мозге нации».
И наконец, еще один скрытый удар по Петелину был нанесен той же «Литгазетой», но уже в рецензии на книгу другого автора: ленинградского критика В. Н. Кречетова (р. 1942) «Это имя твое»[180], посвященную детской литературе; рецензент – ленинградский же критик Е. П. Щеглова (р. 1951)[181]. Хотя имя В. Петелина не названо в этой статье, однако аннотация на обложке книги Кречетова была написана им и, значит, виновником всего изложенного будут считать и Петелина, рекомендующего сие за «интересные мысли, свежие наблюдения, темперамент публициста» и, конечно, «за утверждение высокой правды советской литературы».
Петелин справедливо надеялся, что книга Кречетова «не оставит равнодушными тех, кому дороги судьбы отечественной словесности», а потому она и критикуется Е. Щегловой за фарисейство и полное непонимание детской литературы и вообще детской психологии. Ведь Кречетов ставит ряду детских писателей (Н. Сладков, Р. Погодин, А. Костинский, Б. Заходер, Н. Романова, В. Тублин) в упрек такие грехи, как подрыв «основ нравственного сознания», камуфлирование «чуждых идей и символов», проповедь «сомнительной в своей нравственности» манеры поведения… Как же такое достигается детскими писателями в эпоху развитого социализма? Оказывается, избранием персонажами не зайчиков и белочек, а гадов ползучих: «Никогда не вызывали у русского человека особых симпатий жабы и всякого рода червяки, тараканы, зеленые навозные мухи-цокотухи…» Тут уж, конечно, мало что можно добавить, тем более что такая эстетическая программа экстраполируется Кречетовым на всю детскую литературу, и он избирает достойных и недостойных существ для воспитания подрастающего поколения…
Когда после кончины Андропова (9 февраля 1984 года) Петелин узнал, что «Вопросы литературы» готовятся напечатать его письмо в редакцию, но хотят сопроводить и параллельным ответом (как это нередко делала «Литгазета», чтобы подтвердить свою правоту и окончательно разделаться с автором письма), то он всерьез задумался, что же ему делать: травля приняла столь угрожающие масштабы, что он опасался остаться и без имени, и без средств к существованию. И 12 марта 1984 года отправил подробное письмо на имя нового главы государства:
Глубокоуважаемый Константин Устинович!
Обратиться лично к Вам меня вынуждают чрезвычайные обстоятельства.
За последние полгода все, что мной опубликовано, подвергается в литературной печати клеветническим нападкам и оскорбительной брани. Отдаю себе отчет, что мои книги небезукоризненны и не застрахованы от критики, как и книги многих литераторов. Но то, что позволяют себе некоторые печатные органы по отношению ко мне, носит все признаки групповой литературной борьбы, направленной на моральное уничтожение меня как литератора, отстаивающего свои позиции в литературе.
Все добрые тридцать лет моей литературной жизни я стремился быть полезным партии и народу. Написал книги о Шолохове, Алексее Толстом, Шаляпине, Закруткине, опубликовал сборники статей «Россия – любовь моя», «Родные судьбы» и др., в которых позитивно изображаю крупные фигуры деятелей русской литературы и искусства, утверждаю любовь к Родине, к ее выдающимся талантам, веду бескомпромиссный спор со всеми, кто допускал и допускает ошибки в толковании тех или иных важных проблем социалистического реализма. И был убежден, что мои книги служат делу коммунистического воспитания народа, как это и отмечала ранее критика.
Но вот сейчас, повинуясь какому-то невидимому дирижеру, стали появляться одна за другой разносные статьи, перечеркивающие всю мою литературную деятельность и мой моральный авторитет. Это странное усердие проявляют журнал «Вопросы литературы» и особенно «Литературная газета», которая подвергла мое творчество разнузданной и бездоказательной критике. Ни одного доброго слова не нашлось у нее о моих книгах, на которые затрачены годы кропотливого труда. Не обращать внимания на эту грязную брань нельзя, ибо не я один избит «Литературной газетой», которая за последние годы присвоила себе право безапелляционного директивного органа в литературе. А это влечет за собой тяжкую беду для литераторов, потому что все вкусовые, а точнее, групповые оценки произведений немедленно сказываются на их судьбе в издательских планах и в общественном мнении об этих произведениях. А в итоге – калечат писательские судьбы, рушат их творческие устремления, наносят ущерб русской литературе[182].
Даже в письме главе государства Петелин не устоял от того, чтобы не указать на того, кого видел одним из заправил собственной травли, – А. Б. Чаковского:
Все «критики» главный удар по мне наносят за использование документальных источников как важнейшего средства изобразительности в беллетризованной биографии, обвиняя меня в заимствованиях и словно позабыв, что главный редактор «Литературной газеты» А. Б. Чаковский в своих книгах позволяет себе использовать целые страницы книги В. Бережкова о берлинских переговорах в 1940 году и др. страницы. И это не вызывает ни у кого возражений. Нормальное заимствование в документальной прозе[183].
Ну и, конечно, играя на том, что с политикой умершего Андропова патриотически настроенная общественность связывала наступление на «русскую партию», Петелин в очередной и далеко не в последний раз обвинял критику по этим мотивам:
Вся эта набравшая ныне силу кампания – очередной тур акций против патриотического, истинно партийного направления в нашей отечественной литературе. Преследовались и преследуются те писатели, в творчестве которых проявляются определенные интересы к проблемам России, русской нации, национальных отношений, русского национального характера. Разумеется, не все писатели успешно справлялись с поставленными перед собой задачами. Но всеми их помыслами двигал и двигает честный, искренний, жизнеутверждающий интерес к родной истории, культуре и искусству, их творчество пронизано светлым и целомудренным советским патриотизмом[184].
К своему письму в ЦК Петелин приложил не только ксерокопию статьи «Клеем и ножницами», но и машинопись своей ответной статьи «В защиту жанра»[185].
Седьмого мая 1984 года зам. зав. отделом культуры ЦК КПСС А. А. Беляев подал информацию по этому письму Петелина, в которой отдельно было сказано про подготовленный автором ответ:
Не соглашаясь с критической оценкой своих произведений, В. Петелин направил в журнал «Вопросы литературы» статью, которую редакция включила в № 11 за 1983 год. Однако автор трижды забирал свой материал для доработки, так и не представив окончательный вариант. В результате неоправданной задержки статья т. Петелина утратила актуальность, и редколлегия сочла публикацию ее нецелесообразной.
В Отделе культуры ЦК КПСС с т. Петелиным состоялась беседа, в которой он признал, что ограничений для издания его книг не существует и что в своем письме в ЦК КПСС он проявил излишнюю запальчивость суждений[186].
То есть послание на имя Черненко сыграло свою роль. Во-первых, отдел культуры ЦК вынужден был пригласить писателя на беседу, в ходе которой, кроме указанного в официальном документе, когда писатель говорил про обвинения в плагиате, он получил такой ответ:
Но ведь никто и не обвиняет вас в плагиате. <…> Есть использование документов, это нормальное явление в исторической, документально-биографической литературе… А если бы обнаружили хоть какие-то признаки плагиата, то мы не разговаривали бы с вами, а немедленно исключили бы из КПСС. В том и дело, что в литературе есть очень сложные вопросы, которые необходимо спокойно обсуждать…[187]
Во-вторых, этим письмом Петелин отвел от себя очередной удар, о котором он сообщал в ЦК:
Как мне стало известно, редакция «Вопросов литературы» все-таки решилась опубликовать мое письмо, но сопроводить его своими комментариями, в которых поставила задачу – «добить» меня как литератора. «Добить его» – эти слова принадлежат академику М. Б. Храпченко, члену редколлегии «Вопросов литературы», о котором я осмелился в первом издании моей книги «Судьба художника» нелестно отозваться о его статье «Современная советская драматургия», сыгравшей неблаговидную роль в судьбе Алексея Толстого[188].
По этой причине Петелин и забрал статью из журнала, чем тогда спас себя от более серьезного битья. Но идею напечатать свою отповедь не оставил – в 1987 году выйдет ее усеченный вариант в «Литературной газете».
Также нельзя не отметить, что для Петелина не последовало никаких оргвыводов по партийной линии – ни выговора, ни персонального рассмотрения на партбюро. Как, впрочем, не было речи и о реабилитации: Петелин после такой критики стал надолго «токсичным» автором, что происходило со многими жертвами публичных кампаний. Дело дошло до того, что издательство «Московский рабочий», которое заключило в начале 1982 года с писателем договор на книгу о Шаляпине, настаивало сперва на коренной переработке рукописи, но, не удовлетворившись, расторгло договор. Не стоит думать, что это не так болезненно; более чем, потому что письмо издательства завершалось словами: «Во избежание судебной тяжбы, выданный Вам аванс в размере 1493 рубля 10 коп. вам необходимо вернуть в кассу издательства не позднее 20 октября 1984 г. Рукопись возвращаем»[189]. (Роман выйдет в свет в том же издательстве, но в 1989 году.)
Петелин, воспринявший произошедшее как личную вендетту, обновил свои чувства в 1986 году, когда уже и никакой организованной кампании не было, переменились и руководство страны, и политические обстоятельства.
Двадцать третьего июля 1986 года все та же «Литгазета» опубликовала беседу корреспондента отдела литературной жизни (и супруги писателя Юрия Давыдова) Славы Тарощиной с Татьяной Толстой[190], чье имя прозвучало на VIII съезде писателей СССР в выступлении М. А. Ганиной (1927–2005): «Татьяна Толстая. Я прочла три ее рассказа, и помню ее имя, ее особенный мир. Ей тридцать пять…»[191] Интервью это рисует читателю неординарного человека, независимого и по-юношески задорного: речь Толстой лишена опостылевших советских штампов и банальностей. В завершение беседы о литературном творчестве корреспондент задает вопрос о рецензии 1983 года и выводит его на широкую плоскость: «Хотя статья эта написана по конкретному поводу, речь в ней в конечном счете идет об элементарном невежестве, порождающем псевдокультуру. Псевдокультуру, которая грозит уничтожить все то, что сегодня нам так важно сохранить». В своем ответе о Петелине Толстая не упоминает вовсе, переходя в иную область: «Это больная тема. Семена невежества сеют уже в школе, на страницах школьных учебников», и рассуждает о том, как в принципе дозируют детям литературу, сглаживая ее, формуя сокращениями и порой искажениями под детское восприятие.
Этого Петелину было достаточно, и он с новой силой атакует газету: посылает пространное письмо А. Б. Чаковскому, упрекая в том, что газета вспомнила статью:
А между тем статья Т. Толстой – гнуснейший пасквиль, продиктованный самыми низменными целями, суть которых – сведение счетов с автором, который осмелился хорошо сказать о Людмиле Ильиничне Толстой, вдове Алексея Толстого, в 1936 году уведшей его от семьи, от Крандиевской и двух ее и его сыновей. И вот внучка Толстого, дочь одного из них, Никиты, посчитала возможным после смерти Людмилы Ильиничны разгромить мою книгу, в которой есть две странички о том, как счастлив Алексей Толстой с ней, его Людмилой, красивой, говорливой, обаятельной…[192]
В качестве компенсации за такую обиду Петелин предложил главному редактору три шага: публикацию его статьи – ответа Татьяне Толстой, публикацию его рассказа, рецензирование его книг на страницах газеты. И вот год спустя, после долгой редактуры, под названием «Мозаика фактов и дух истории» была напечатана сильно переработанная версия статьи Петелина 1984 года[193].
Статья эта – полемическая, но требуется глубокое погружение в историю литературных баталий андроповской эпохи, чтобы понять, с кем ведется полемика. В целом же разговор опять о жанрах: «не раз приходилось читать в журналах или слышать с высоких трибун разносные суждения о тех или иных произведениях только потому, что критики смешивают жанры», тогда как задача исторического беллетриста – реставрировать прошедшее, «опираясь на документ, создавая из сплава свидетельств, писем, архивных документов некий многоцветный витраж, звенья которого складываются в цельный портрет». Эта метафоричность подводит Петелина к необходимости рассказать, как многие писатели черпали из Карамзина (даже приводит параллельные места из «Князя Серебряного» и «Истории государства Российского»), говорит о доказанном Н. К. Гудзием «большом количестве совпадений с первоисточниками» при написании «Войны и мира». Особенно останавливается Петелин на Генрике Сенкевиче, который широко использует источники XVII века, в том числе в речах персонажей, а также на Ирвинге Стоуне, писавшем о Микеланджело и штудировавшем источники. «Вся история мировой литературы утверждает подобное „заимствование“, то есть следование первоисточнику при создании исторического художественного произведения». Далее – ряд примеров: Ромен Роллан, Стефан Цвейг, Андре Моруа… Цитирует он А. Фадеева и О. Мандельштама, что довольно удивительно отражает время: первого еще не перестали цитировать, второго – уже разрешили.
В 2001 году труд Петелина о Толстом вышел вновь: в дополненном и переработанном виде – с подзаголовком «Красный граф» – он насчитывал 938 страниц. Прежние принципы автора были отмечены в рецензии на книгу историка литературы В. Купченко[194], а Татьяна Толстая о «новом, ухудшенном издании книги В. Петелина» высказалась следующим образом:
Пухлый такой томина, написанный по той же схеме: обворовать своего героя и десятки достойных мемуаристов, которые уже не смогут за себя постоять. Грабители могил – среди нас, а стало быть, и моя рецензия не устарела[195].
Вторая жертва кампании – Олег Михайлов
Имя писателя Олега Михайлова к 1983 году было хорошо известно читателям. Особенно был популярен его «Суворов», вышедший уже шестью изданиями и получивший в 1980 году премию Министерства обороны. Отдельно скажем, что видный историк-источниковед В. И. Буганов (1928–1996) выделял эту работу в ряду изданий серии ЖЗЛ о русских военачальниках, называя «талантливой книгой»[196].
Положение Михайлова как крупного русского романиста было еще раз подчеркнуто 1 июля 1983 года: в этот день еженедельник «Литературная Россия» (орган Союза писателей РСФСР, проводивший именно «русскую» линию) опубликовал большое интервью с ним по случаю 50-летия со дня его рождения[197]. То было интервью подчеркнуто панегирического тона, разговор с большим мастером, истинным патриотом, публикации которого в компании Ю. Трифонова и В. Распутина свидетельствовали «об успехе художественного творчества». В Михайлове отмечалась его «любовь к великим деятелям России, привязанность к крупным характерам», проводились параллели между ним и Алексеем Толстым… Здесь можно сказать, что некоторые черты А. Толстого действительно были в нем заметны, особенно это касалось отдыха в Коктебеле, большого тенниса (в числе его излюбленных спарринг-партнеров, кроме Петелина, была и известная теннисистка Анна Дмитриева) и склонностью к гедонизму вообще.
Михайлов был более чем лоялен руководству Союза писателей СССР, а его надпись на втором издании биографии Суворова (1982) демонстрирует нам его умение ладить с начальством: «Уважаемому Георгию Мокеевичу Маркову – Адмиралу флота литературы советской, творцу эпоса Сибири от впередсмотрящего эскадренного миноносца „Суворов“»[198], а также и собственные амбиции.
Вероятно, никогда до этого времени исторические сочинения Олега Михайлова не рассматривали историки. Ведь только без знания предмета можно было бы говорить, что Державин, биографии которого он посвятил отдельный том, «и мыслитель, и веселый плут <!>, и литератор, и энергичный офицер»[199]. Возможно, это диктовалось писательским кредо, которое сформулировано здесь же: «Настоящий писатель пишет о себе даже тогда, когда сочиняет о других». Словом, никто и не думал входить с критическими замечаниями в его романы, как и во многие другие сочинения биографического жанра, сами рамки которого были порой зыбки настолько, что не поддавались четким определениям. При этом документальными сочинения Михайлова можно назвать с большой натяжкой, что будет показано ниже.
Ранее если и бывали отрицательные отзывы на его биографические сочинения, то лишь в идеологической плоскости; особенно запомнилось упоминание в статье А. Н. Яковлева «Против антиисторизма» в «Литературной газете» десятью годами ранее[200], где писателю вменялось представление генерала Скобелева «в явно романтизированном виде», «без учета его реакционных умонастроений». Как известно, тогда статья ударила не по многочисленным критикуемым писателям, а именно по высокопоставленному автору: с поста и. о. зав. отделом пропаганды ЦК КПСС он был отправлен «на дипломатическую работу» послом в Канаду[201].
Впрочем, после июньского пленума 1983 года Олег Михайлов по неизвестным, но явно существовавшим причинам перестал быть недосягаемым для критики. Первая ласточка – статья Аллы Латыниной в «Литгазете» 17 августа 1983 года[202], значительная часть которой была отдана разбору его рассказа «Дочь писателя» («Наш современник», 1983, № 2), посвященного дочери А. И. Куприна (хотя и не названного в рассказе, но легко идентифицируемого). В этом произведении Михайлов опять «писал о себе, даже когда сочинял о других», тем более что действительно лично познакомился с дочерью писателя Ксенией Александровной (1908–1981), когда был занят работой над книгой о Куприне для серии «Жизнь замечательных людей» (1971), а также снабдил послесловием второе издание книги К. А. Куприной «Куприн – мой отец» (1979). И вот когда Ксения Александровна уже не может ничего сказать, Михайлов публикует рассказ «Дочь писателя», содержание которого достаточно точно передает Латынина:
Герой рассказа, прекраснодушный двадцатидвухлетний студент-филолог, целыми днями просиживающий в библиотеке, «благоговейно изучая жизнь» своего любимого писателя, с радостью соглашается взять интервью у его дочери. Маленькая и сморщенная старушка разочаровывает его сначала – внешностью, потом – неисчислимым количеством котов, явной склонностью к спиртному, развязностью, нравственной и эстетической глухотой, полным непониманием того, кем был ее отец, скабрезностью своих рассказов. А под конец – на ночь глядя появляется у нее некий молодой художник, отношения с которым выглядят весьма недвусмысленно…
Но в данном случае критик обращает внимание не на то, что дочь Куприна изображена, как это формулировали современники, «в совершенно стриптизном духе»[203], то есть не на этическую сторону, которая взбудоражила читателей, а на сторону эстетическую:
Между тем рассказ интересен и с этой точки зрения, ибо ощущение фальши рождается здесь не только в результате сличения героини с прототипом, но и имманентно присуще рассказу. Впечатление сделанности, а не сотворенности этой вещи возникает при чтении сразу же…
Довольно интересно, что слова А. Латыниной по поводу рассказа Михайлова, в котором «этическая сторона заметно превышает эстетическую», стали причиной склонения имени Михайлова на партсобрании московских писателей 28 октября, где отмечалось, что «этическая сторона – это уже вопрос партийной работы, вопрос идейного воспитания»[204].
Но заметка Латыниной оказалась сущей безделицей по сравнению с той статьей, которую 21 сентября напечатала «Литгазета», – «Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе» молодого критика Андрея Мальгина. Для своего разноса газета избрала двух авторов: во-первых, Н. Я. Эйдельмана, о кампании против которого речь пойдет ниже, и, во-вторых, О. Михайлова, книга которого «Генерал Ермолов» (1983) была рассмотрена достаточно строго и в целом в том же ключе, что и сочинения В. Петелина. Приведем ту часть статьи, которая посвящена «Генералу Ермолову» (текст, выделенный в газете полужирным шрифтом, мы даем курсивом):
Между ученым-историком и историческим романистом есть существенная разница. Последний занят
Итак, имеется такое свидетельство:
«В день битвы Бородинской Российское воинство увенчало себя бессмертною славою!.. Не было случая, в котором оказано более равнодушия в опасности, более терпения, твердости, решительного презрения смерти… В этот день все испытано, до чего может возвыситься достоинство человека».
Этой торжественной тирадой завершил рассказ о Бородинском сражении генерал Ермолов («Записки Алексея Петровича Ермолова». М., 1865). А вот из современного произведения:
«Да, в Бородинском бою все русское воинство увенчало себя бессмертной славой! – думал Ермолов, присоединяясь к штабу. – Не было еще случая, в котором оказано более равнодушия к опасности, более терпения, твердости, решительности и презрения к смерти. В этот день испытано все, до чего может возвыситься достоинство человека!..»
Это из «исторического повествования» Олега Михайлова «Гроза двенадцатого года» (журнал «Наш современник», № 10, 1982), целиком вошедшего в книгу Михайлова «Генерал Ермолов» (Воениздат. М., 1983) и в его же книгу «Бородино» (издательство «Педагогика». М., 1982). При каких же обстоятельствах произносит Ермолов у О. Михайлова те слова, что родились под его пером не в день, не в два, а появились спустя многие годы после Бородина, после долгих раздумий, тщательного, пристрастного изучения хода боя? Оказывается, после встречи с раненым Федором Толстым-американцем. «Мы еще поколотим Наполеона! – кричал Федор Толстой». И сразу же раздумчивое: «Да, в Бородинском бою…»
Вроде бы верно высказывание Ермолова приведено, почти слово в слово, но вот к месту ли?
В своем «повествовании» О. Михайлов «Записки» Ермолова цитирует
Сквозь дебри «спонтанных» рассуждений Ермолова на поле брани трудно пробраться. Вот размышление («рассуждал про себя Ермолов») по поводу флигель-адъютанта Вольцогена: «Сей тяжелый немецкий педант пользуется большим уважением Барклая… Видя, как теряются выгоды, которые так редко дарует счастье и за упущение которых приходится платить весьма дорого, и зная, что по недостатку опытности не имею права на полную ко мне доверенность главнокомандующего, склонил я некоторых корпусных командиров сделать о том ему представление. Но все безуспешно!» Сие логическое построение прилежно выписано Михайловым из соответствующего места «Записок» Ермолова.
Возрадуемся же: вот оно, подлинное уважение к документу! Вот оно, истинное преклонение перед ним, его силой, его значением! Но зачем, спрашивается, напрасно трудиться, писать да переписывать, не лучше ль просто переиздать «Записки» Ермолова? Они, ей-богу, того заслужили.
Когда в прошлом году вышли «Военные записки» Дениса Давыдова, в предисловии к ним Олег Михайлов привел слова Белинского, полагавшего, что «слог его быстрый, живописный, простой и благородный, прекрасный, поэтический!» В справедливости этих слов легко можно убедиться, ознакомившись хотя бы с таким отрывком из «Записок» Давыдова:
«Глубокая ночь более и более густела над Эйлавским полем, упитанным кровью. Все окружные селения пожирались пламенем, и отблеск пожаров разливался на войска утомленные, но еще стоявшие под ружьем и ожидавшие повелений своих начальников. Кое-где видны уже были вспыхнувшие следы биваков, вокруг коих толпились или к которым пробирались и ползли тысячи раненых. Искаженные трупы людей и лошадей, разбитые фуры, пороховые ящики и лафеты, доспехи и оружие – все это, здесь разбросанное, там сваленное в груды… Погони не было. Французская армия, как расстрелянный военный корабль, с обломанными мачтами и с изорванными парусами, колыхалась еще грозная, но неспособная уже сделать один шаг вперед ни для битвы, ни даже для преследования».
К чести Олега Михайлова следует отметить, что слог его «Генерала Ермолова» не менее быстрый, живописный и т. п.:
«Но глубокая ночь все более густела над эйлауским полем, напитанным кровью. Окружающие селения пожирало пламя, и отблеск пожаров разливался на утомленные войска, все еще стоявшие под ружьем и ожидавшие повелений своих начальников. Кое-где видны уже были вспыхнувшие костры биваков, к которым пробирались и ползли тысячи раненых. Трупы людей и лошадей, разбитые фуры, пороховые ящики и лафеты, доспехи и оружие – все это грудами валялось на поле битвы… Погони не могло быть. Французское войско, как расстрелянный корабль с изорванными парусами и обломанными мачтами, но еще грозное, оставалось без движения на поле боя».
Иногда автор словно набирается духу и решается изменить кое-что в переписываемых источниках.
Кутузов, закончив кампанию 1812 года, сказал Ермолову: «Голубчик! Если бы кто два или три года назад сказал мне, что меня изберет судьба низложить Наполеона, гиганта, страшившего всю Европу, я право плюнул бы тому в рожу» («Записки» А. П. Ермолова). У О. Михайлова в «Грозе двенадцатого года» все так же, но «Ежели кто
Я лично представляю дело так. 15 августа 1769 года в корсиканском городке Аяччо в семье мелкопоместного дворянина Карло-Мария Буонапарте родился младенец Наполеон. И в тот же миг, за тысячи километров от Италии, некто спрашивает у молодого двадцатипятилетнего офицера Михаила Кутузова: «А что, Миша, не возьмешься ли ты низложить императора Наполеона?» – «Да что ты, окстись!» – отшатывается Кутузов и плюет этому «кому-то», как вы сами догадываетесь, «в рожу».
Историки бьются над загадкой, почему Наполеон так и не сделал своего любимца Жюно маршалом, а О. Михайлов разрешает проблему одним махом (единственный этот мах – сразу в трех изданиях) – на Бородинском поле у него сражается
Можно предположить, что какие-то материалы были у журналиста из других рук, то есть, скажем так, предоставлены редакцией. Иначе мы не можем объяснить появление сопоставлений текста Михайлова с записками Дениса Давыдова и т. п. В любом случае, такие насмешки сильно уязвили романиста, а перед читателями это выглядело публичной поркой.
Дальнейшее происходило по стандартному сценарию: критикуемый написал в редакцию «Литературной газеты» свое письмо с возражениями, это письмо редакция отдала вместе с рассматриваемой книгой другому рецензенту, задачей которого было окончательное уничтожение и автора, и его книги. Михайлов, обладавший, как ему казалось, иммунитетом от подобной критики – и связями, и положением, – не догадывался, что это не случайный поклеп, возведенный на него молодым борзописцем, а спланированная кампания. То есть никакой ответ, кроме раскаяния за содеянное и признания ошибок, не сможет остановить поток критики.
Восемнадцатого января 1984 года в «Литературной газете» был напечатан ответ Михайлова, озаглавленный «Диктует документ», который начинался так:
Статья А. Мальгина «Разрушение жанра» не просто задела меня как автора документально-исторического романа «Генерал Ермолов», который подвергся в ней резкой и по существу, и по тону критике. Она вызвала у меня желание высказать некоторые общие и принципиальные положения в вопросе о роли факта и вымысла в литературе исторической, в расчете на спокойный без малопродуктивных эмоциональных всплесков разговор[206].
Олег Михайлов отнюдь не оправдывается: он скорее представляет нам работу по теории литературы, чтобы привести себя в качестве положительного примера и даже образца. Начиная с Толстого, автора «Войны и мира», и Толстого, автора «Петра Первого», он переходит к своей скромной персоне:
Совершенно иная идея у литературы историко-документальной, художественно-документальной. Она прежде всего гораздо скромнее. Здесь вымысел не только не углубляет, но даже как бы «поедает» главную цель – правдиво воссоздать, реставрировать портрет исторического героя, освободив его – именно через документ – от позднейших наслоений и литературного грима. Для написания документально-художественного романа или беллетризованной биографии не обязателен какой-то выдающийся художественный дар (впрочем, это всегда редчайшее свойство). Достаточно уже знания материала, добросовестности, чувства меры и такта, живости языка, занимательности изложения. Но главное здесь – безукоризненное следование фактам.
И самое первое, что делает Михайлов, перейдя к фактам и частностям, – приводит историю своей работы над книгой о Суворове, но в довольно специфическом разрезе. Михайлов указывает на несостоятельность другого беллетриста – Михаила Брагина (1906–1989), тем самым стремясь показать читателям, что, с одной стороны, и у признанных классиков жанра бывают просчеты, а с другой, – что Михайлова не проведешь.
Он утверждал, что в книге М. Брагина о полководце Кутузове сказано, что Кутузов в молодости служил под началом Суворова в Суздальском полку, а на личный вопрос писателя Брагин ответил, что «скорее всего, это художественный домысел». Затем Михайлов объясняет, увы с ошибками, истинное положение дел, а завершает свой рассказ словами:
Вот такого рода домысел, мне кажется, только вреден. Как и заманчива сама по себе идея «соединить» пораньше двух великих людей – учителя и его ученика, запретно во имя этого «взламывать» Факт, памятуя о том, что Факт – едва ли не самая упрямая вещь на свете.
В этой же статье обращают на себя внимание и терминологические пристрастия Михайлова: складывается ощущение, что он по образованию не филолог (хотя бы и с Курским суворовским училищем за плечами), а физик, потому что объяснения литературных явлений у него все происходят с отсылкой к естественным наукам:
Итак, два подхода к фактам. Если «истый» беллетрист пропускает факты сквозь некую художественную призму, наподобие того, как в оптике получают из луча белого цвета многоцветный спектр, то литератору-документалисту полезнее воспользоваться чем-то подобным оконному стеклу. Не засть – не сквозишь…[207]
Затем описывается «микроструктура в сюжетостроении», когда факты жизни героя есть «своего рода броуновское движение молекул», из которых писателю предстоит выстраивать логические цепочки.
Любопытно, что Михайлов пишет о письме, которое он некогда получил от одного из читателей в качестве отзыва на ту самую книгу «Генерал Ермолов», в котором просвещенный читатель «задал несколько вопросов по микроточкам текста в расчете на будущее издание книги. Надо сказать, вопросы эти содержали в себе ловушку…». «Ловушка» же была в том, что это были указания на фактические ошибки, которые бросились историку в глаза: либо не могло быть «многочисленных звезд» на груди Аракчеева в 1809 году, или же встреча Александра I и раненого Барклая де Толли не могла произойти в Петербурге, потому что император навещал военачальника в Мемеле… «Нечто подобное произошло и с „маршалом“ Жюно: я доверился двум солидным советским источникам и не захотел или не успел перепроверить по оригиналу. Это одна из двух конкретных ошибок, в которых меня упрекает А. Мальгин», вторая ошибка – путаница Дезе и Дессе – выводится за скобки, поскольку «это уже спор на темы орфографии».
Затем Михайлов продолжает валить с больной головы на здоровую: переходя от фактов к языку, он приводит строки романа В. Я. Шишкова (1873–1945) «Емельян Пугачев»:
Вот, например, замечательное произведение замечательного русского художника слова – из эпохи XVIII века. Читаю и не верю своим глазам, П. И. Панин говорит: «Не смею утверждать КАТЕГОРИЧЕСКИ…» А П. А. Румянцев и того хлеще: «Этот толстобрюхий бегемот выписал себе из Петербурга двенадцать ПАР ШИКАРНОГО ОБМУНДИРОВАНИЯ». А ведь перед нами примеры из превосходного романа… И под пристрастным, недобросовестным пером они могли бы послужить отправной точкой для самых неоправданных обобщений.
Сам В. Я. Шишков уже как будто бы и ответить не мог; хотя мы, честно говоря, не можем понять, что же такого чудовищного для слога XVIII века увидел тут О. Михайлов – выпускник филологического факультета МГУ, который в 1992 году станет доктором филологических наук (тема – «Литература русского зарубежья: основные проблемы и пути развития, 1920–1940»). Вероятно, выделенные слова не вписывались в тот дискурс, который он считал соответствующим эпохе Пугачева. Конечно, в 1984 году еще не начал издаваться «Словарь русского языка XVIII века», откуда бы он без труда мог узнать, что и «категорически», и «пара», и «обмундирование» вполне законно входят в русский лексикон века Просвещения; хотя слово «шикарный», действительно, вошло в язык уже в XIX веке. Возможно, впрочем, во втором случае бывшего курсанта военного училища смущает «пара обмундирования», потому что это не обувь и не перчатки, даже не брюки, которые традиционно ходят парами; здесь мы также можем пояснить, что парой обмундирования именовался мундир вместе с исподним платьем.
Переходя к обвинениям в переписывании страниц из наследия Ермолова в своем романе, Михайлов восклицает:
Стоп! Тут пора все-таки взять за руку А. Мальгина. Допустить такую, ну, скажем помягче, некорректность можно, кажется, лишь в расчете на полную безнаказанность: писатель авось смолчит, а читатель поверит. Что же в действительности? Вряд ли на 25 печатных листов моего романа критик наберет суммарно и полтора десятка «чистых» страничек из ермоловских «меморий».
Впрочем, он признает, что «в исключительных случаях были и скрытые цитаты».
Поделиться книгой: