Маленькое дитя человеческое рождается, растет, крепнет, взрослеет и дряхлеет, незаметно обретая облик немощного старика. Ничто не вечно в этом божественном среднем мире. Все имеет начало и конец. Так и моя история печальна, как этот вечный круговорот жизни и смерти.
Давно это было. Был и я молод, красив и силен, как богатырь из олонхо. И как в сказке-олонхо, встретил свою Туйаарыму Куо. Встретил жарким июньским летом на ысыахе, когда белой ночью разносился над аласом звонкий осуохай. Она скромно стояла с подружками поодаль, не решаясь войти в круг, у белой, похожей на нее, стройной березы. Как сейчас помню, было на ней розовое платье-халадай, длинная коса жгутом извивалась по спине, а высокий крутой лоб оттенялся черным великолепием волос. Даже свободное длинное платье не могло скрыть ее сильной и изящной фигуры, нежный ночной ветерок путался в розовом платье, обрисовывая длинные точеные ножки…
Той дивной ночью мы познакомились, и жизнь приобрела для меня совсем иной, прекрасный смысл. С той ночи мы были неразлучны до тех пор, пока небесные божества не призвали ее, мою Татыйас.
Но это случилось много позже, когда вместе была прожита длинная жизнь, выросли дети; когда тело мое отяжелело, в волосах появилась седина, да и она, мой солнечный жаворонок, погрузнела, осела, прекрасное ее лицо избороздили морщины, а лучистые глаза потускнели от прожитых лет и зим.
Жили мы хорошо. В конце того счастливого лета сыграли с Татыйас скромную свадьбу. Я зарабатывал в колхозе трудодни, она с раннего утра уходила на ферму доить коров. Потом, когда у нас появился первенец — крошка-дочка, похожая, о счастье, на нее лицом — Татыйас сидела дома, выхаживая малышку. Моя Татыйас была сиротой, как и я, поэтому растить ребятишек нам пришлось без добрых бабушкиных рук.
Детей родилось трое. Красавица-дочь и два крепких мальчугана, смышленых и ловких, как и подобает быть будущим мужчинам.
Татыйас радовалась, говоря, что они чернобровы и красивы, как я. Я смеялся в ответ и видел в их чертах лица ее выражение, ее родной взгляд больших черных глаз, ее тихую улыбку.
В конце пятидесятых, когда Анчику, доченьке, исполнилось четыре, а мальчишки-погодки еще ползали по полу, неуверенно, что только что родившиеся телята, становясь на ноги, жить стало совсем туго. Моих денег ни на что не хватало. Побились мы об нужду, как рыба об лед, но, видно, верхние божества сжалились над нами, когда в один прекрасный день зашел в наше скромное жилище мой дальний родственник. Жил он в Якутске и рассказал, как там хорошо: в магазинах есть все, что пожелает душа, корову держать не надо, молоко продается там же. На работу можно устроиться в любом месте, и деньги платят, не то что в колхозе. А для детей существуют детские сады. Нет, это не как в кино, яблоки там не растут. Это такие дома, где целый день смотрят за ними, пока родители на работе. Да и кормят тоже. Рассказал он нам все это и ушел, оставив меня с Татыйас в полной растерянности — уж очень заманчивую жизнь описал мой родственник. В деревне нас, кроме молодой, прыткой и маломолочной коровы, ничего не держало.
Ладно, есть у этой коровы племя, однако мяса его хватает лишь до ранней весны и то при скромнейшем ежедневном расходе.
В общем, думали мы, думали и решились. «Ищущий да найдет» гласит якутская поговорка. Так и мы решили найти в городе счастье. Счастье для наших крошек-птенцов.
Из материалов уголовного дела № 1468
В городе мы обосновались по улице Тимирязева в деревянном домишке с маленьким сухим двориком. Дом помог найти мой дальний родственник, добрейшей души человек, так много сделавший для нас. Я устроился на работу рабочим на мясокомбинат. Получал хорошо в сравнении с селом, вдобавок к этому мог за копейки покупать мясные кости для супа, одалживать в бригаде деньги, если не хватало, до зарплаты. У меня появилось немало друзей, я научился говорить по-русски, как и вся моя семья. Дети, как того мы хотели, стали ходить в садик, у них тоже появились свои маленькие друзья по садику и друзья-подружки — соседи. С первого взгляда ничем не отличавшаяся от деревенской жизнь — Татыйас возилась с ребятишками, я работал, также топили печку и таскали воду, правда, из бочек во дворе, куда сливали по необходимости водовозки за небольшую плату — городская жизнь имела свои скрытые достоинства.
Небольшой, почти деревянный, где на окраинах по-сельски держали коров, это был все-таки город: с маршрутными автобусами, множеством магазинов, кино и театрами — и в нем было много чего интересного, чего не было никогда в деревне. В теплые вечера мы выбирались всей семьей в парк, отдыхая среди вечных сосен и вспоминая свое далекое селеньице.
Там мы становились зрителями концертов, которые проходили под открытым небом, а дети лакомились в кафе мороженым в вазочках, вкус которого напоминал вкус кёрчяха.
Татыйас в городе расцвела. Свои длинные смоляные волосы она укладывала теперь на голове корзинкой, как городские модницы. Ее дешевенькие платья освежались белыми шелковыми воротничками, а пальто она шила сама, копируя фасон у истинных горожанок. Иногда Татыйас с утра уходила с соседкой-подружкой в какой-либо магазин занимать очередь, где должны были выкинуть ткань для одежды, и возвращалась домой к концу дня, уставшая, голодная, но довольная от того, что скоро у нас будут обновы.
Дети росли спокойными и послушными. Мальчишки облазили, кажется, все заборы Залога, ловили под заложным мостом рыбу, особых хлопот не доставляли, взяв с возрастом на себя обязанности по колке дров и снабжению водой. Анчик жила своей загадочной девчоночьей жизнью.
Как и Татыйас в молодости, была она высокой, стройненькой и так же, как у матери когда-то, извивалась за спиной черная непослушная коса. Анчик — мой любимый ребенок. Я ничего не жалел для нее, принося в дом после зарплаты разноцветные ленты для волос, белые носочки и конфеты. Анчик, мой длинноногий стерх, первое дитя моей божественной неземной любви к Татыйас…
Из воспоминаний оперуполномоченного уголовного розыска Ярославского РОВД г. Якутска старшего лейтенанта милиции Адамова Андрея Николаевича
…Дети выросли, окончили школу. Анчик поступила в кооперативный техникум, по окончании ее хотели отправить в район товароведом, но я был против, Татыйас уже болела, мы собрали справки об ее состоянии, дочку удалось устроить в Якутске продавцом. Не хотелось, чтобы она уезжала из дома, жила где-то в отдалении одна, среди чужих людей, которые могут в любой момент обидеть мою радость, да и Татыйас была против этого.
Федя любил точные науки, стал физиком. Это у него получилось, и я в душе гордился своим умным сыном, был счастлив, что давным-давно переехали мы в город, дав детям возможность получить образование. И только младший, наш последыш, остановился в этом полете познания жизни. Историком, как он хотел, не стал, экзамены провалил, отслужил в армии, а потом женился. И это хорошо. У меня появился маленький внучек Ванюша, такой же беленький и похожий чертами лица на мою несравненную черноокую Татыйас.
К этому времени, когда Петя устроил свою жизнь и появился внук, Татыйас уже сильно сдала… Простуженные когда-то в сиротстве почки постепенно вытягивали из нее жизненные силы. Она похудела, сморщилась, врачи запрещали ей вдоволь пить любимый чай с молоком, а ела, что птичка.
Мне на работе выделили, наконец, благоустроенную квартиру. Радости не было конца. Теперь у каждого из нас появилась своя комната, которую он обставлял, как хотел, и где мог встречать своих гостей.
Особенно я старался более уютно обставить комнату Анчика. Ее окно украсила воздушная тюль с белыми цветами, стены — яркий ковер. Кровать мы ей купили новую, просторную, со светлыми деревянными спинками и в тон ей — светлый шифоньер с большим зеркалом. Она садилась за маленький туалетный столик, нагроможденный всяческими девичьими приспособлениями для красоты, и расчесывала свои длинные шелковистые волосы. Ее ноги бесшумно ступали по мягкому теплому ковру, чтобы, не дай бог, не простыть, а над кроватью висело хрустальное бра, чтобы доченька перед сном не утруждала себя лишний раз вставанием.
Мы давно стали горожанами. Дети отучились в русской школе и разговаривали между собой по-русски. Впрочем, не забывали они и родной язык, свободно на нем изъясняясь; несмотря на долгую жизнь в городе, мы с Татыйас оставались выходцами из деревни, простыми людьми.
Из материалов уголовного дела № 1468
Мое сердце долго обливалось слезами, когда не стало моей Татыйас, солнечного моего жаворонка. Жизнь, казалось, потеряла всякий смысл. Долгими зимними ночами я ворочался в постели, воскрешая в памяти всю нашу жизнь, вызывая ее оттуда, и окунался в легкий сон, где видел, любил ее, был с ней, моей единственной и ненаглядной. Разумом я понимал, что таков всегда конец жизни человеческой. Однако сердце, оглохшее и бестрепетное, не хотело с этим мириться, плакало и скорбело. Чтобы как-то заполнить пустоту, я устроился на работу ночным вахтером в архиве. Меня, еще крепкого, непьющего, взяли с удовольствием, и это помогло немного отойти от мыслей о моей бедной Татыйас.
Слушайте, люди! Слушайте верхние божества, призвавшие мою Татыйас!
Слушай, моя незабвенная Татыйас, слушай и не укоряй меня! Я знаю, что скоро встречусь и буду с тобой навеки, но я еще жив, силен и жаден до солнечных лучей, дарующих всем двуногим это неистребимое желание быть. Слушайте все! Слушайте, что со мной случилось спустя полгода после смерти моей Татыйас! Я, шестидесятидвухлетний старик, старик с кровоточащим от потери любимой сердцем; старик, у которого, казалось бы, все позади, влюбился! Я, седой пень, из которого вот-вот обсыплется труха и который скоро превратится в ничто, полюбил как легконогий мальчишка, и жизнь опять засияла передо мной всеми цветами радуги. Я стал беспечен и весел. В меня вселился дьявол молодости и любви. Я вновь стал мужчиной и снова стал любимым.
Не буду рассказывать, как произошла наша встреча. Она была необыкновенной, и моя любимая, как две капли воды, похожа на тебя, Татыйас, на тебя в молодости. Она также стройна, как ты когда-то, также бела и черноглаза и также морщит свой крутой лобик, когда ей что-то не по нраву. Каждую ночь, если я не на работе, я с замиранием сердца жду ее. Она приходит тогда, когда все спят, тихо проходит в мою комнату, и лавина страсти уносит меня в другой, яркий мир. Я целую ее натянутое тело с головы до ног, я схожу с ума от ее пышных шелковых волос и трепетных горячих губ, от ее сладострастного стона, который, я уверен, вырывается от наслаждения, доставляемого только мной. Мне хочется кричать от счастья на весь бескрайний ночной мир, мне хочется одновременно плакать, ибо то, что дарит она мне в моей постели, сказочно и нереально. Неужели это я? Я, задавленный горем и одиночеством старик, способен воззвать к любви и неге это молодое тело с нежными лепестками рук, которые обнимают и ласкают в эту ночь только меня? Эти руки гладят мое, еще сильное тело, вливая в него невидимыми нитями свою энергию, и чтобы впитаться ею до конца, я вновь и вновь ухожу в небытие любви, чувствуя под собой ее жаркое гибкое тело…
Ее руки гладят мое лицо, и я чувствую, как расправляются и исчезают куда-то морщины. Потом я припадаю губами к ее розовым, еще не кормившим дитя соскам и так засыпаю на недолго, до следующего зова ее молодой плоти. После любви с ней я становлюсь свеж, бодр, мне нипочем самое страшное в этой бренной жизни. Уставший, но сильный от бессонной ночи, я вхожу в сияние дня, который существует только для того, чтобы наступила потом сумасшедшая ночь.
Из материалов уголовного дела № 1468
Из воспоминаний оперуполномоченного уголовного розыска Ярославского РОВД г. Якутска старшего лейтенанта милиции Адамова Андрея Николаевича
Она стоит у трюмо и вертится, что девчонка, любуясь своим отражением. Дома никого нет, поэтому мы можем разговаривать, смеяться и любить друг друга сколько угодно. Я, уставший и неодетый, лежу в постели и любуюсь ею. До чего она хороша в этом розовом платье-сарафанчике на бретельках, которое плотно облегает ее гибкое девичье тело, обрисовывая высокую грудь, сильные бедра и круглую попку. Зеркало отражает ее, уже чуть подзагоревшее лицо с неожиданным, исподлобья взглядом черных глаз. Она смотрит на меня и улыбается. Улыбается мне, старику, который годится по возрасту ей в отцы… О, если бы не мой возраст, если бы не мое адское положение!
Я смотрю на нее и запоминаю, потому что знаю своим сердцем — скоро все, что было у нас, кончится. Надо запомнить все до мелочи, а потом жить прошлым. Мне подсказывают это прожитые года. Ничто не вечно в этом мире, все имеет начало и конец. Проходит моя жизнь, прошла по ней моя несравненная Татыйас, которую я увидел давным-давно в таком же розовом платье. Только платье было другого фасона, и Татыйас была другая, и я сильно изменился с той белой июньской ночи. Все проходит. Уйдет скоро от меня и она в своем розовом платье на бретельках, уйдет, как и пришла, навстречу другому, это закон жизни, а я останусь со своими воспоминаниями о ней, останусь молодой, энергичный, каким я стал сегодня в душе, но в старой, стариковской своей оболочке, обуреваемый яростной, последней страстью.
Из материалов уголовного дела № 1468
Из воспоминаний оперуполномоченного уголовного розыска Ярославского РОВД г. Якутска старшего лейтенанта милиции Адамова Андрея Николаевича
Добрые светлые духи-иччи, так долго оберегавшие жизнь моей семьи, отвернулись от нас за мой тяжкий грех. Что было со мной, когда я отдавался прелюбодеянию со своей кровиночкой, ненаглядной Анчик? Помутнение разума? Нет, я сознательно шел на это, я любил ее, как любят только желанную единственную женщину, видя в ней Татыйас и только Татыйас. Татыйас ушла, бросила меня, оставив взамен Анчик.
Анчик, мой белый стерх, недолгое счастье мое… Когда милиционеры принесли обгоревший обрывок твоего розового платья, я все понял и долго плакал в тиши. Я воочию видел, как жаркий огонь обнимал твое священное тело, ты изгибалась, хотела встать, но за тебя решили божества, и ты в муках ушла к ним…
Лихая тетка-судьба быстро расправилась со мной за мою любовь-падение. Я потерял Анчик, сыновей, но я благодарен ей за все, что было у меня. Прощайте.
Час ночи
Не спалось. Вчера, как часто у него водится, он круто погулял в кабаке — обязательно с обильной выпивкой, бабами и дракой. Вся длинная ночь с дружками и подружками пролетела как одно мгновение — пьяные рожи, хохот случайных вульгарных девиц, отчаянные танцы с непристойными движениями, музыка, шум. Драку он помнит смутно. Кажется, сцепились Серый с Тормозом. Чего не поделили? Но это точно было не в кабаке, а на хате у Тоньки, их постоянной спутницы и собутыльницы. Он их разнимал, а дальше — пустота.
Проснулся он к полудню, выжатый, как лимон, в обнимку с какой-то жирной и голой теткой. Тьфу ты! И чего это спьяну его всегда тянет к некрасивым толстым бабам? Нет чтобы приглядеть какую-нибудь молодую телку с ногами от ушей, ту же Тоньку, к примеру, которую оттрахал, кажется, весь Якутск. Ну и что с того? С нее не убудет.
Он выполз из-под объятий толстухи, нашарил в ногах плавки, натянул и поднялся с дивана. У-у, да тут они не одни: в углу комнаты на разложенном кресле сопели в две дырки Серый с Тонькой. В смежной комнатушке на тахте он обнаружил Тормоза с какой-то маленькой пигалицей. Кто она, он не знал. Школьница что-ли? Больно мала.
На кухонном столе гора бутылок, окурков, остатков еды. В чайнике на плите ни грамма воды. С жадностью, с какой припадает жаждущий в пустыне к роднику, он прилип к крану с холодной водой. Полегчало. Нашел сигареты, затянулся. Нет, надо линять. Скоро дружки продерут глазки, и оргия продолжится. Это как пить дать. А дома мать одна. Опять, наверно, не спала. Недолго думая, он оделся и бесшумно вышел из квартиры.
Он вовсе не был никогда примерным сыном, и вовсе не долг перед матерью вытянул его из теплой постели в холодное нутро зимнего дня. Он мог гулять, как и его дружки, и день, и два, и неделю, и угрызений совести как не бывало, но сегодня душа просила не обыкновенной пьянки-гулянки, а чего-то другого. Чего? Он и сам не знал, но чего-то настоящего — может, любви настоящей, такой, чтобы теплела душа, а, может, дела настоящего, мужского, с риском и азартом, чтобы отдаться ему целиком и выйти победителем. Однако что это за такое должно быть дело он себе и не представлял.
Он никогда не отчитывался перед матерью о своих похождениях, проблемах. Роднящие беседы по душам давно канули в вечность. Кажется, только в начальных классах школы он, добрый, ласковый и послушный, был по-настоящему привязан к родителям. Хороший, чистенький мальчик с распахнутыми глазами-васильками… Куда он сегодня делся? Почему эта доброта не выросла вместе с ним, и с годами он, единственный в семье ребенок, становился все жестче и жестче, замыкаясь в себе и добровольно отстраняясь от родительской опеки?
На этот вопрос сегодня он, почти тридцатилетний, не мог ответить, да и особо не терзался этим вопросом. Его всегда тянуло к запретному и наказуемому. Уже в средних классах его побаивались старшеклассники, ибо он не боялся их старшинства и бесстрашно лез в драку как в бой. Много носов разбилось о его железный кулак, и каждый раз, когда под его руками пламенела кровь поверженного врага, он чувствовал небывалый прилив сил, небывалое превосходство над всеми этими сопляками, которые, пугаясь своего состояния, визжали под его руками, как девчонки, а он бил их, бил и бил. Правда, доставалось и ему, когда в отместку за свое унижение эти немужчины, сбившись в стайки, пытались восстановить свое утраченное достоинство. На этот случай он стал носить с собой перочинный ножик. Маленький перочинный ножик. Маленький холодный и верный друг. И враги об этом знали.
Школу он закончил кое-как и то благодаря своим спортивным достижениям, а два последних класса и вовсе прошли на боксерском ринге детской спортивной школы. Ему светило большое будущее. Чемпионом мира он бы не стал, но, наверное, добился бы чего-либо. Не сложилось.
После школы, не дождавшись призыва в армию, он ввязался в случайную уличную драку, был признан в ней, как показало следствие, одним из зачинщиков. Ему светил срок. От тюрьмы спас отец, заслуженный строитель, пустивший в ход все свои связи и средства, это у него получилось, и его единственное чадо не сменило джинсы на телогрейку зека. Сын получил два года условно с отсрочкой. Однако чадо не выдержало отсрочки. Не прошло и полгода, как он загремел в тюрягу по полной программе. И отец не спас. А делов-то было. Угнали с дружками тачку, пьяные были, всю белую июньскую ночь мотали километры по городу, покатались и оставили к утру тачку где-то за городом. Не украли же, не продали. Но припаяли четыре с половиной и условность вспомнили, и разбитые носы, и все на свете.
Вернулся он из зоны опустошенный, мудрый и злой одновременно. Долго искал работу. Вместе с ее бесполезными поисками укреплялось и росло в нем чувство ненужности. Оно пришло еще там, где он отбывал наказание. Но там он — человек, которого можно унижать всей этой строевой вытяжкой, кажущимся смирением, запретами, окриками, жестокостью бытия. Там это положено, он несет наказание.
Долгожданная свобода встретила его не с распростертыми объятиями. Оказалось, что люди знают, где ты был. Достаточно одного взгляда, и твое прошлое, будто сквозь лакмусовую бумажку, выдает тебя с головой. Ты тот и не тот. Тот, кто пережил за решеткой адовы муки страданий и прозрения того, что он сам, добровольно и своими руками не смог удержать тонкую ниточку обыкновенной жизни.
Он пережил этот удар один. Теперь ему было неинтересно среди не бывших там. И он искал друзей среди подобных себе. Таких друзей он нашел очень скоро. Разбитные ребята не очень горевали о своем прошлом и радовались жизни на воле по-своему, веселясь в ресторанах в окружении не менее веселых девушек.
С ними он загремел по второму разу, когда в пьяном угаре избил одного интеллигентишку. Чахлый интеллигентишка оказался мужиком настырным. И опять небо в решетку, и опять долгие раздумья о своей молодой загубленной жизни…
…Он вставил в замочную скважину ключ, дверь бесшумно отворилась. Мать сидела в зале и смотрела телевизор. Добрая мать-старушка после смерти отца была уже на пенсии, но по-прежнему работала, уйдя из своей любимой аптеки в не менее любимую службу на вахту какого-то предприятия. Ночь на вахте, три дома. Не так трудно, ведь ей нет и шестидесяти.
Мать с какой-то легкостью подняла грузноватое тело с кресла и вышла навстречу.
— Есть будешь? — снизу вверх смотрели на него ясные глаза-васильки.
— Не, не хочу, — мотнув головой, он прошел в свою комнату. Вскоре он спал крепким сном. Мать была сегодня выходная, сходила в магазин за хлебом и молоком, сварила борщ, полила цветы и довольная, что сын дома, посмотрев телевизор, легла после девяти спать.
Сын проснулся к десяти. Больше не спалось. На кухне он съел почти весь борщ, покурил, сходил в ванную, принял душ. Голова снова была свежая, а молодое тело просило действий. Закурив очередную сигарету, он вглядывался в окно. За окном была ночь. Ночь — его любимое время суток. Ночь создана для веселья и любви, это время вседозволенности.
Он знал, что гулкая морозная тишина обманчива. Каких-то пятнадцать-двадцать минут, и можно очутиться там, где не так одиноко и тоскливо, где весело и где все равны. Вначале он решил поехать в ресторан, но потом передумал. Надо съездить к Таньке в Большую Марху.
Она его визиту точно обрадуется. Ночь длинна, день для сна. Чего ждать? Оделся он потеплее. В прихожей, уже в шапке и куртке, взглянул на свое отражение в зеркале. Серое лицо, серые глаза. Потом вернулся в свою комнату и взял нож, кустарный, зековской работы: все-таки ночь, а он один. Краем глаза опять взглянул на зеркало. Там недобро блеснули стальные глаза. «Волчара», — пронеслось в голове. Он осторожно прихлопнул за собой дверь. Себя он не любил.
Тачку он поймал быстро и скоро уже звонил в дверь Тонькиной квартиры. Трезвонить пришлось долго. Из-за двери слышались громкие голоса, и несло табаком. Наконец, с той стороны заскребли ключом, и лохматая голова Тормоза выкрикнула прямо в лицо: «Ха, Карл пришел! Какие люди и без охраны!»
Не раздеваясь, он прошел на кухню. Все были на месте, кроме толстухи и Серого. Толстуха ушла, а Серый спал.
Его звали Карл. Как водится по давней традиции у людей сидевших, имя это было ненастоящее и происходило от сокращенного «карлик», придуманного кем-то в противовес его высокому росту. Карлик так Карлик, Карл так Карл. Против он не был.
— А Галка ушла, она на тебя обиделась, — в длинных Тонькиных пальцах дымилась сигарета.
— Ну и что с того?
— А ничего.