Творческий отпуск. Рыцарский роман

Теперь останавливается Дуг, с огоньком в глазах, на углу Фэррагат-сквер. Как насчет «Кармен и крылья парусов». Ваших парусов. Вас.

Ты смеешься.

Нет.

Там ничего нет, Дуг. Послушай: Гас и Манфред исчезли; у меня был сердечный приступ; у Сьюзен – оплачиваемый отпуск; мы отправились в долгое плавание. Нам требовалось принять парочку решений о том, что мы хотим делать со следующей частью нашей жизни. У нее – работа в Суортморе, у меня – работа в Делавэре. На сносях этот роман, или пьеса, или что бы там ни было. Есть «Поки» и Португалия и весь остальной земной шар. Есть другие дела. Но информации тут нет. Какой-то индюк впустую тратит время. Я чист.

Продолжим прогуливаться, предлагает Дугалд. Они прогуливаются – к Пенсильвания-авеню. Я верю тебе, Фенн, конечно же. Но предположим, Кармен попросит тебя, к примеру, ради ее сына развернуть серьезную кампанию по убеждению твоего сына по завершении его постдокторантского проекта продолжать свои исследования под эгидой Управления.

Ох, Дуг.

Гуляем, Фенн.

Они гуляют, но у Фенвика кружится голова.

Или если дружественному правительству случится быть не этим – Дугалд делает жест в сторону Белого дома, – тебе может выпасть убеждать Оррина делиться своими знаниями по сращиванию генов с некими частными исследователями этого правительства.

Фенн не верит своим ушам. Чили?

Я не сказал «Чили». Я сказал, правительство, дружественное к…

Я не стану этого делать, Дуг. Гасу придется умереть, если он уже не умер.

Дугалд единожды кивает. Я и не воображал, что станешь. И я, кстати, не знаю, жив или мертв этот бедный юноша. Лучше ему умереть, могу себе представить, чем оказаться в Техас-Вердес[103] или в чем-то подобном. Но Кармен может решить выйти на твоего сына непосредственно. Мальчики были близки, как я понимаю.

Оррин не станет этого делать. Пусть только, блядь, попробует!

Дугалд Тейлор, никогда не сквернословящий или иным образом мимоходом вульгарный, слегка морщится и замечает, что многие ученые любого пола известны тем, что поднимались над своими принципами.

Оррин не таков, мрачно заявляет Фенн. Для него чистая наука означает и нравственную чистоту. Дуг, я изумлен. Меня тошнит.

Извини.

Нет-нет – тебе я благодарен. И стоит ли говорить, что я знаю: ты во всем этом чист, но я все равно скажу.

Облегчение его друга зримо. Спасибо, Фенн. Я действительно чист. Но подкат к Кармен Секлер был всерьез, я думаю. Не сомневаюсь, она будет насчет него с тобой откровенна, когда ты ее увидишь.

Боже правый.

Что ж. Пара достигла касательной И-стрит к Эллипсу и стоит у Нулевой Мили. Здесь мы прощаемся. Еду в Перт в пятницу. Не спрашивай.

И не стану, Дуг. В пятницу, значит. Счастливого пути.

Дугалд раздумывает. Мы упоминали свои приступы, Фенн. Должен тебе сказать, до меня доходили слухи, которые мне бы хотелось опровергнуть, дескать, в мешочке с фокусами у наших ребят из Исследований и Разработок теперь есть сравнительно действенный возбудитель остановки сердца.

Не может быть.

Вполне возможно, что это не так, но что-то столь же мерзкое, скорее всего, есть. Все равно, возможно, тебе имеет смысл передать этот слух своему лечащему врачу, как я поступил со своим, – хотя в медицинском смысле с этими сведениями ничего сделать нельзя. Стимул якобы на сто процентов чист, хотя и близко не непогрешим.

Глаза у Фенвика Скотта Ки Тёрнера слезятся. Черт бы нас побрал, Дуг.

Да.

Тебя. Меня. Графа. Всех нас.

Ну. Мы все еще не поистине гадкое правительство, по моему мнению.

Но уж точно, к черту, гадством не обделены.

Дугалд вздыхает и кивает. Мы не обделены гадством. Видерзеен, Фенн. Попутного ветра. Поцелуй от меня Сьюзен.

Фенвик протягивает руку – и тут совместным, пускай и не вполне одновременным позывом друзья сами быстро целуются на прощанье. Молодой черный, проходящий мимо с радиоприемником размерами с чемоданчик разъездного торговца для образцов, говорит: Пидары. Фенн ухмыляется, произносит: Боже благослови Америку, и пожимает гладкую руку друга. Дугалд блестит глазами.

Вторая ордалия Фенна, о которой не сообщается, происходит двумя часами позже в автобусе по пути домой, где-то между Шарлотт-Холлом и Мекэниксвиллом в южном Мэриленде. Он рассказывает своей записной книжке о Дугалде Тейлоре: если точнее, на этом отрезке дороги раздает вымышленные имена с уместно шотландским звучанием на тот случай, если Дуг вдруг окажется в списочном составе нашей истории, размышляя при этой раздаче об их послеобеденной беседе и долгой дружбе[104], когда уже вторично за полвека очень крупная рука у него в груди хватает и сжимает его сердце так же, как он сжимал руку Дугалда Тейлора. Приступ слабенький, ничего настолько мучительного или чреватого последствиями, как его предшественник годом ранее. Он распускает на себе галстук. Пульс у него по-прежнему высок, вероятно – от испуга, и он весь в поту.

Весь остаток автобусной поездки ему не дает покоя очевидный вопрос – и опять станет мучить его после того, как Фенн отвлечется на сравнение официальных ордалий со Сьюзен. Сходным же манером – и некие под– или вспомогательные вопросы, как, например, мог ли оказаться Дугалд непредумышленным передатчиком адского нового (по слухам) токсина НИОКРа и подогнали ль его дозу до уровня Предупреждение; даже допускают ли правила драматургии сцену, начинающуюся с диалога о невероятном совпадении и заканчивающуюся невероятным совпадением. Может ли пистолет, висящий на стене в Действии Первом, спрашивает он свою записную книжку, выстрелить в Действии Первом?

По зрелом размышлении, однако, хоть и потрясенный, он воспринимает этот постскриптум от своего сердца гораздо спокойнее, чем получил в свое время первоначальное послание: свидетельство, как он удовлетворенно заключает, того, что он примирился с перспективой своей кончины не просто умозрительно. Беспокоит его Сьюзен – и Кармен Б. Секлер, которая уже снесла достаточно скорби и с чьею попыткой принуждения нужно что-то делать.

Это последнее размышленье целительно: спокойная озабоченность сменяется гневом. Не может это быть Дуг! Ну, вообще-то, может: его друга и самого могли принудить. Но угрозой чего? Дугалд Тейлор как минимум человек столь же нравственный, как и сам Фенвик: никакая угроза ему лично не вынудит его уступить в таком деле. Его бывшая жена счастливо снова вышла замуж; детей у него нет. Несомненно, имеется родня, племянницы, племянники; более того, люди со временем не только меняют или видоизменяют свои ценности, но и способны удивить: Мэрилин Марш, к примеру, после их развода проявила как управленческий талант, так и способность к лицемерному обману, что его поражает, до того чуждым ее натуре он представлял себе и то и другое. Но Дуг!

Батюшки-светы.

К тому времени, как Фенн высаживается из автобуса в Соломоне, пот на нем просох, пульс – ровнехонько нормальные шестьдесят. Хорошо возвратиться к бряцающим фалам и брюзжащим чайкам. Он снимает галстук, расстегивает рубашку, очки оставляет болтаться на их шнурке и сокрушенно готовится скрыть от своей жены – по крайней мере, пока – вести о своем втором приступе и его возможной причине как бессмысленные. А расскажет он ей – вообще-то, даже спросит ее мнения – о якобы вымогательстве у ее матери и о том, как с ним можно покончить или как его использовать, если не возобновлять работу на Компанию. Душу Фенвика затопляет любовь к Сьюзен. Его последние годы в Управлении были так полны секретов, что он терпеть не может даже малейшего отступления от искренности в своем браке. Он могуче алчет с нею поговорить. Как бы ни была ему небезразлична бедная надломленная Мириам, он надеется, что и она, и ее потомство уже уехали.

Очевидно, да – или же они где-то в деревне, и Сьюзен вместе с ними. Дойдя до причала и жалея, что не отыскал никакого подарка, Фенн разочарован тем, что на судне подругу свою не видит. Его шкиперский глаз отмечает, что совсем недавно «Поки» окатывали и драили, хотя эту работу по судну мы выполняли только вчера. Мало того, вентиль подачи забортной воды остался незакрыт (из наконечника шланга капает), а наши палубная щетка и ведро – на узком пирсе, где их легко можно столкнуть за борт, а не в кормовой кладовой, где им и место. Вроде бы не важно. Но в рубке он замечает знак потревожнее: зеленую бутылку «Мозеля», пустую на четыре пятых, на комингсе каюты, и один картонный стаканчик на девять унций, тоже не вполне пустой, в держалке на шарнире.

Что-то пошло не так. Фенн ступает на борт, безответно зовя Сьюзен. Вот он ее видит, ничком на диванчике правого борта в рабочих шортах и футболке, лицо распухло от слез. Пока бросается к ней, сердце стиснуто беспокойством, она от него отворачивается. Он прикасается к ней – она отпрядывает, затем притягивает его к себе, отчаянно обнимает, вновь рыдает. Постепенно разворачивается повесть об

ОРДАЛИИ СЬЮЗЕН.

Мириам с мальчиками прибывают после полудня – она прикуривает одну от одной, волосы дыбом, в кожаных сандалиях; одиннадцатилетний Си в ботинках на жесткой подошве, в черных носках, черных бермудах на жирных ногах и, что невероятно, тоже курит сигарету; и двухлетний Эдгар Аллан Хо, тоже в кожаных ботинках, а в руках металлический игрушечный грузовик 1930 года без колес: остроугольный подарок какого-то торговца «антиквариатом» из Феллз-Пойнта, клиента заведения «У Кармен». Сьюзен в ужасе спешит перехватить их: неужто Мими и впрямь забыла, что кожаные подметки не годятся для деревянных палуб?

Вот Си замечает тетю Сюзи и скачет к ней вприпрыжку, пузо вываливается за ремень стариковских шортов. Эдгар рысит следом. Сухоликая Мириам останавливается прикурить свежую сигарету от бычка предыдущей. Не бегите! кричит Сьюзен. Как будто она крикнула: Ложись, – оба мальчишки тут же растягиваются на палубе пирса. Э. А. Хо просто потерял равновесие: к счастью, теряет он и свою игрушку, та тонет в бухте, не успев нанести ущерба ни «Поки», ни ему. Поднимается он с ревом, но не поранившись, если не считать мелких заноз в пятках обеих ладоней. А вот тяжелый Си тем не менее цепляется черным кожаным носком за доску настила и рушится со всего маху: ободраны оба колена и один локоть; на одном предплечье мерзкая ссадина; под ним, где он его держал, чтобы уберечь, раздавлен пакет свежих помидоров – Кармен прислала их вместе с неизбежным приветственным запасом ржаного хлеба, отварной маринованной солонины, сладкого мюнстера. От лодыжек до макушки в щепках, крови и томатном пюре, он перекатывается на спину – а также как на свою зажженную сигарету, так и на новые помидоры – и испускает героический мяв.

Сьюзен нарушает стояночное правило и сама бежит помочь. Э. А. Хо, обратившись к матери за утешеньем, снова спотыкается и шлепается. Мириам невозмутимо озирает сцену, затягивается свежей сигаретой, а старую щелчком выбрасывает, даже не глянув, в воду она упадет или кому-нибудь в рубку. Неподходящий сейчас миг напоминать о правиле нет-твердым-подошвам. Заднее число подсказывает, что Сьюзен могла бы применить причальный шланг как средство и первой помощи, и профилактики, разуть мальчишек и снять с Си уделанную мякотью одежу, промыть им царапины, пока никто не успел взойти на борт; однако сейчас ее слишком беспокоят их травмы и отвлекают их вопли, поэтому она не соображает.

И вот так «Поки» на борт всходят мать и дети, и, по дальнейшей осторожной оценке Сью, которую Фенн не может отрицать, в последующие десять минут судно несет больший урон, нежели за весь наш океанский переход с Виргин, включая и шторм у Хэнка и Чака, и еще больше урона, чем в те первые десять минут, не успевает краткий визит завершиться. Пятна крови на обивке диванчика, вероятно, так и останутся, равно как и сигаретные ожоги на комингсе из падуба, на шторм-планке штурманского стола, на тиковом умывальнике в гальюне. Кровь и помидорные пятна в тиковой настилке палубы, как и царапины от кожаной обуви на порожках каюты и рубки и на ступеньках трапа, поддадутся кропотливой полировке в следующем сезоне; а вот сшитую на заказ подушку в рубке придется менять (маленький Эдгар обнаруживает на камбузе подставку с ножами, пока его мать разглагольствует о нравственной безответственности Сьюзен в том, что та предпочла штатную адъюнкт-профессуру в элитарном колледже работе с обездоленными детьми в городских трущобах. Сьюзен в гальюнном отсеке обмывает и перевязывает Си; а когда замечает, что происходит, и визжит Мириам, чтоб та обезоружила ребенка, пока тот не поранился, Эдгар уже радостно искромсал весь виниловый чехол подушки. И даже так, все равно именно Сьюзен приходится мчаться через всю каюту и вверх по трапу, чтобы выхватить у ребенка нож. Мириам – непоколебимая, не колеблясь – объявляет, что мелким гаденышам надо на собственном опыте научиться тому, что ножи опасны). И Фенвику придется снять, разобрать, собрать снова и поставить заново весь гальюн, это полдня грязной работы: Ну и геморрой, замечает Мириам, когда Сьюзен, уже чуть ли не в слезах, напоминает ей, как подкачивать насос для слива; но Мим пренебрегает упомянуть, что и у нее месячные, пока не засоряет всю канализацию выброшенным туда тампоном и окурком с фильтром.

Сьюзен покамест буквально чересчур некогда, даже чтобы приветственно поцеловать сестру. Когда же мальчишек удается обеззанозить, помыть, продезинфицировать, перевязать, обеспомидорить, обезоружить и разуть, она близка к истерике. Дело довершают забитый гальюн – Мириам еще в него и насрала – и сигаретные ожоги, из коих Сьюзен теперь обнаруживает первый, на стойке умывальника, пока тщетно пытается пробить засор. Ее крабово-авокадного салата все равно никто не хочет: Мим с мальчишками заправились в «Бургер Кинге» по пути сюда. Визит, которого Сьюзен так долго ждала, заканчивается через жалкие полчаса: она орет сестре, чтоб убиралась с борта: Вон! Вон! Ангелочек Эдгар Аллан так пугается, что вновь начинает реветь; кроме того, он обосрался в подгузник. Широко раскрыв глаза, Си ковыряется в своем Буддовом носу и вытирает палец о диванчик. Сьюзен явно слетает с катушек: Убирайтесь! Езжайте домой! Езжайте домой.

Иисусе, Шуши, говорит Мириам, – кладя сигарету на шторм-планку штурманского стола, – ты б гузку-то расслабила. Сгребает в охапку Эдгара. Пошли, Си. Фенн тебе изменяет или что? Пусть только попробует.

Уходите. Уходите. Рыдающая Сьюзен выталкивает их вверх по трапу, из рубки, на причал. Для нее такое поведение беспрецедентно, – обычно она лишь жмет плечами в ответ на сестрину знакомую критику – первые десять минут любого семейного сборища, – и минимизирует ущерб для собственности искусными превентивными мерами, дабы их неизменная любовь и забота друг о дружке такую встречу выдержала. Теперь же – наконец-то на причале – она понимает, что отныне и впредь должна будет видеться с Мириам лишь на ее либо на нейтральной территории; и даже в полуистерике это понимание ее печалит. Она обнимает и целует сестру – чьи громадные темные глаза, ее единственная неиспорченная черта, в точности как у Сьюзен, тут же, как и у Сьюзен, наполняются слезами – и заскакивает обратно на борт, вниз в каюту, с глаз долой.

Прости меня, Сюзеле! кричит ей вслед Мириам. Сью рыдает на испачканном диванчике. Си хрипло хнычет: А мы на лодочке не поплывем, Ма? Его мать отвечает: Нет, дурила, – мы изгадили эту сраную лодочку. Си воет: Ты обещала! Обещала-шмовещала, отвечает Мириам: едем домой. Э. А. Хо вторит реву своего единоутробного брата; семейство сходит со сцены так же шумно, как и взошло на нее.

После чего я выскребла все внутри и снаружи, всхлипывает Сьюзен, а гальюн все качала и качала, но так и не сумела прочистить, а куда б ни глянула, везде замечала новые царапины, и ссадины, и сигаретные ожоги.

Все в порядке, говорит ей Фенн. Это ничего.

И потому решила напиться, но у меня от этого только голова разболелась до треска. Нам с Мимс даже поговорить не удалось! Я даже забыла положить мамину солонину и мюнстер на лед; пришлось их выбросить. Как там Дуг? Обними меня. Бедная Мимси. Боже.

Новостей особо никаких, говорит Фенн. Подождет до завтра, когда отчалим. Я проголодался.

Меня тошнит. Что тебе сделать? К тому же она забыла отдать мне почту, а я забыла спросить.

Принесу чего-нибудь из ресторана. Почта подождет. Что ты сможешь съесть?

Сьюзен садится и откидывает назад волосы обеими руками. Клубный номер три на пшеничном тосте с майонезом и картошкой. И среднюю «колу». Я лучше умоюсь и пойду с тобой; мне нужно пописать. Бедная, бедная Мимси!

Ресторан маленькой марины почти пуст. С воздушной базы туда-сюда с ревом летают флотские самолеты. Возвращаясь из дамской комнаты, Сьюзен говорит, что лицо у нее выглядит ужасно.

Нет, не ужасно. Как твои месячные.

Глаза у нее вновь наполняются. Мим не права, Фенн. Нельзя списывать детей со счетов лишь потому, что у них все хорошо.

Твоя сестра с приветом.

Не суть. Кто-то же должен учить и супердетей. Они имеют значение. А у меня это хорошо получается.

Лучше всех.

Не лучше. Но получается у меня хорошо, и то, что я делаю для смышленых деток, важно. Они сами важны. Если б я не преподавала в колледже, я б устроилась в самую академически элитарную частную среднюю школу, какую только смогла бы найти. Может, даже и в неполную среднюю. Одаренные дети драгоценны.

Эти воды мы далеко не раз уже исследовали и раньше, но Фенвик понимает, что курс по ним нужно проложить вновь – ради спокойствия Сьюзен. Дело не в том, что обездоленные городских трущоб не имеют значения, заново соглашаемся мы, или обездоленные из села, или старики, или беженцы, или преступники-рецидивисты, или кого ни возьми; среди них тоже можно время от времени отыскать и неграненый алмаз, и минералы там найдутся не хуже, и честная руда. Но блестящие и привилегированные тоже имеют значение – полированные алмазы, как называет их Сьюзен; и если она меньше антипопулистка, чем Леонардо да Винчи, кто отмахивался от массы человечества как от «простых наполнятелей нужников», то бесстыже более такова, нежели ее сестра, которая не готова признать, что юный Моцарт в каком бы то ни было значимом смысле ценнее полу-умственно-отсталой и беременной четырнадцатилетки, сбежавшей из заведения для заблудших девиц. Кроме того, у нее, у Сьюзен, есть собственные сильные и слабые места: она будет попусту растрачивать свои лучшие таланты, обучая английскому как второму языку новоприбывших кубинских беженцев.

Между нами, все эти проповеди – как ломиться в открытую дверь. Но хоть сестрам сегодня днем и не выпало времени поговорить, мы также знаем, что у любовной критики, какую Мириам адресует нам, есть и другая грань (как и Бабуля, Мим чтит Фенна сразу после своей сестры – за то, что он так эту самую сестру любит), отразить которую не так-то просто, невзирая на то, что никакая прожитая жизнь этого самого критика никакой критики не выдерживает. Уже более полугода мы не учим и, вполне возможно, еще значительное грядущее время не будем учить никого одаренного, как не разоблачали и не будем разоблачать проступки ЦРУ или заниматься еще чем бы то ни было общественно полезным. Мы главным образом потакаем себе, развлекаемся. Играем.

За третьей четвертью своего клубного сэндвича Сьюзен выкладывает это условие на стол. Фенн знает, что это обозначает: темное порою чувство его жены, что наши годы вместе, как бы драгоценны ни были они для нас обоих, сами по себе нечто вроде игры: не окончательно серьезны, каковы, можно сказать, жизни детей-растящих, дома-покупающих современниц Сьюзен…

Фенн этого не потерпит, сегодня вечером – уж точно. Ты выжата, милая. Мы не просто играем – мы вдобавок играем. У нас заслуженный творческий отпуск: у меня он первый после Испании; у тебя – первый после детского садика. В наших жизнях кое-что произошло. Нам предстоит принимать решения. Смысл творческих отпусков как раз и состоит в том, чтобы перевести дух, сделать переучет, прикинуть перспективу. Это мы и пытаемся сделать. Много читаем; в плавании мы думаем и беседуем; делаем заметки. Кстати. Ладно, не важно. Не всем удается быть Д. Х. Лоренсом или Достоевским, хвала небесам. Можно же быть нравственно искренней и не быть при этом нравственно истовой. Можно быть серьезной с улыбкой. Можно даже быть мечтательной и потворствовать себе в своей частной жизни – чего мы, как правило, не делаем – и все же свершать что-то великолепное.

Сьюзен все это – и не только это – знает, но выслушивает с благодарностью. И она действительно выжата. Всему придется подождать до завтра, и оно, в отличие от солонины и мюнстера, подождет. Пора завершать эту длинную главу. Беседуем мы лучше, когда идем под парусом.

Не забудь сходить в гальюн, пока мы тут. Сьюзен выбирается из кабинки. У тебя есть пятнадцать центов? Хочу позвонить Мимси.

Ну еще бы.

Что ж насчет другой,

ПРИВАТНОЙ ОРДАЛИИ СЬЮЗЕН,

аналогу Фенвикова сердечного известия в автобусе?

2

Уай

Сегодня вечером Уая не будет, прикидывает Фенвик по штурманскому столу «Поки». Слишком далеко.

Сьюзен на штурвале спрашивает: Каков прогноз?

Переменная облачность, сухо, прохладно, как сейчас. Легкий норд-вест. К завтрему дождь. Без гроз.

Раннее утро четверга, 5 июня: мы вновь вышли в плавание, и нам в наших шкурах полегче. Сью предлагает к вечеру Тополиный остров, а о. Уай завтра. Фенн поднялся на заре, и ему удалось прочистить наш гальюн и без полной его разборки; мыс Барабанный мы оставили по левому борту и удаляемся от реки Патаксент в Залив под всеми парусами – гротом, штормовым стакселем и генуей № 1 – славным полным бейдевиндом. За нами на взлет и посадку ревут реактивные самолеты; по правому борту грохочут своими маневрами спасательные вертолеты. Рты у нас суровеют: после Вьетнама построения вертушек – навсегда плохой образ. У мыса Малая Бухта, где много открытого моря, мы брасопим всё потуже и смотрим, насколько близко к ветру сумеем держаться под малыми парусами, вверх по Заливу, прочь от Соломона, к дому. Фенн проверяет лаг и компас; циркулем проходит по карте планируемые галсовые углы на весь день. Тополиный или Тилмен, объявляет он, смотря как поступит ветер.

Мы слегка недоумеваем, испортит ли эта перемена пункта назначения нашу повествовательную программу, которая теперь требует визита в наше прошлое. Сьюзен отмечает, что Тополиный остров был нашей первой ночевкой на якоре в этом творческом отпуске девять месяцев назад; возвращение туда теперь и должно стать нашей повествовательной программой. Не наименьшее удовольствие от плавания под парусом, по нашему мнению, в том, что оно освежает многие обычные фигуры речи, делая их буквальными: тут вечно и фактически приводят все в порядок, драят от киля до клотика, отдают концы, снимаются с якоря, командуют полный вперед, дают себе свободу маневра, меняют галс, попадают в полный штиль, задраивают люки, прячутся от шторма в любой бухте, захлестываются волной или черпают воду, встают на якорь по ветру, пользуются безопасной гаванью. В этот миг Фенн способен пожать плечами и объявить, что мы проложили идеальный курс для нашей истории, а потом будем придерживаться его изо всех сил, корректируя и импровизируя время от времени по засечкам нашего действительного местоположения.

Сью говорит: М-м.

Вскорости на траверзе – собственно и сам мыс Бухтенный с его ладным маяком и внушающим тревогу терминалом сжиженного природного газа у берега. Там двухкупольный танкер разгружает алжирский газ, ценимый за его высокие БТЕ[105]. Мы огибаем его по предписанной большой дуге, цокая языками: по взрывному потенциалу это судно – плавучая термоядерная бомба, которая смогла бы зачистить этот район Залива от западного побережья до восточного, – но газом располагать хорошо. Терминал СПГ у мыса Бухтенный – первая из таких сучковатых палок о двух концах у утесов Калверт, которые ступенями теперь уходят прочь с глаз с наветренной стороны: вторая – в нескольких милях дальше, атомная электростанция «Балтиморского газа и электричества», которая вместе с соседом приведена в «Мореходном путеводителе» в числе Главных Экологических Горячих Точек Чесапика, хотя киловаттами располагать тоже хорошо. Третья – как Норфолкская военно-морская верфь и шумный ПАКС[106] за нами, как Абердинский испытательный полигон артиллерии сухопутных сил и Эджвудский арсенал впереди – военная: полигон Исследовательской лаборатории ВМФ, отмеченный гигантской параболической антенной, прочесывающей Запретную Зону 204.32 на нашей навигационной карте. Мы полагаем, что жить в безопасности – это хорошо.

Эти мрачные сестры, видимые на много миль, весь день будут нашими главными ориентирами для определения местоположения. Терминал уже у нас слева по корме. Свой первый галс мы прокладываем почти строго на норд – к болотистому острову Джеймз на Восточном побережье, но прибой и снос отклонят нас к осту, и нам придется менять галс, не достигнув его. Мы устанавливаем автомат управления курсом. Теперь можно поговорить.

Вчера вечером Сьюзен и Мириам долго телефонически мирились – по нашей кредитке. Измотанная днем, Сьюзен потом сообщила лишь это, и мы уснули. Теперь же, на этом шестимильном левом галсе, Фенн слышит подробности. Мим понимает и признала, что ее общая безалаберность сводит Сьюзен с ума, как свела б с ума многих других, если не всех без исключения. Хотя сама она ни при каких обстоятельствах не потерпит ничего настолько хрупкого, как наша Чертова Яхта, она допускает, что у других есть право считать иначе. Она извиняется за любой причиненный ущерб и за то, что забыла доставить нашу почту первого класса. В более общем смысле ей очень хорошо известно, что она раскурочена, раздрызгана, фарчадат; ее тревожит всевозрастающая никчемность и всеубывающая связность ее жизни; а отсюда ее неизменно растущее настоятельное желание, чтобы Сьюзен искупила собою их обеих.

Фенвик вздыхает: Мириам.

В Суортморе, говорит Сьюзен, Мим утверждает: я лишь буду давать больше тем, у кого и так слишком много, вроде как поить лучшим молоком толстеньких младенцев, а другие пускай голодают. Я сказала ей, что у меня слишком много не было, когда я поступала в Суортмор: мне требовались серьезные клевые преподы и зашибенские соученики, чтобы с ними раскочегарить библиотеку, пока Мимс и ее друзья сжигали все дотла.

Фенн аплодирует.

Я допустила, что детвора громила студгородки, потому что наше правительство громило всю страну и страны других людей. Но все равно. Как бы то ни было, на уме у Мим были только младенцы.

А.

Если я не стану учить синих воротничков, мы с тобой не заведем детей, наименьшее, что я могу сделать, – это взять приемного ребенка у «лодочников»[107] и воспитать из него Борца За Свободу.

Борца За Свободу.

Ага. В основном же Мимс хотелось знать, почему у нас нет детей.

Фенн взял пеленги по терминалу СПГ и атомной электростанции, уже появившейся в поле зрения. Ручной компас-пеленгатор он кладет на пырнутую подушку в рубке. И что ты ей сказала?

Сьюзен разглядывает их двадцать смуглых голых пальцев на ногах, рядком вцепившихся в подветренное сиденье. Почти всю правду. Мы тут уже всё истоптали. Свои чувства касаемо родительства я сравнила с чувствами Кафки по поводу брака: что это не единственное важнейшее в человеческой жизни дело, а мерки у меня для него настолько высоки, что оно заведомо обречено на провал.

М-м. Фенвик внемлет с тщательным интересом: мы тоже тут потоптались – много, если не достаточно. Это почти в самой сердцевине нашего творческого отпуска. Он высказывает догадку, что Мириам тут отметила бы, что миллионам и миллионам обычных людей родительство удается.

Точно. А я ей сказала, что обычные люди и делают это обычно. Она сказала, что я разговариваю как бамперная наклейка. По пути Сверхдитяти я бы с нею дальше не продвинулась – из-за Си и Хо. Я просто снова ей сказала, что мне становиться обычным посредственным родителем неинтересно. Ты как отец вовсе не был настолько уж замечательным, а Манфред был еще хуже, и у Ма все сикось-накось, а про Па кто ж знает? Я лишь подведу себя и моих детей, сказала ей я, и даже замечательного ребенка – а никакой другой вариант детки мне не сгодится, да и тебе тоже. Тра-ля-ла – ну его нафиг. Но я этого терпеть не могу. Моя жизнь пуста и глупа.

Мим ты этого не сказала.

Еще как сказала. Мы друг дружке все рассказываем. Как бы там ни было, она знает, что смысл для меня имеют только ты, она и преподавание. Кроме Ма, Бабули, Шефа и Вирджи, Си и Эдгара и еще литературы.

Фенвик замечает, уже не впервые, что это примерно с десяток пунктов. У скольких людей настоящий смысл имеет десяток пунктов?

И Сьюзен отвечает, сходным же манером не впервые: Но они не наши; никакое они не потомство. Отчего Бабуля еще жива? Что движет Ма в ее старости? Если ты не религиозен, или не какой-нибудь настоящий художник или ученый, или государственный деятель, у тебя либо дети, либо ничего.

Фенн размышляет, но не замечает, что из трех потомков Кармен Б. Секлер только про Сьюзен можно сказать, что у нее больше духовного прибытка, чем затрат, больше нахеса, чем цуриса. А его собственные отношения с его единственным ребенком, некогда и впрямь теплые, значительно остыли с его разводом и повторным браком[108].