Помоги проекту - поделись книгой:
Он не может понять, как скоро зайдет солнце. Без ясного неба и луны, в абсолютной темноте, бежать будет совсем опасно: даже при свете сумрачного дождливого дня попадаются не очень заметные, но большие камни, покрытые лишайником, и наполовину утопленные в трясине бревна огромных деревьев. И откуда они взялись, если вокруг только колючий кустарник? Неужели лежат здесь с каких-то доисторических времен? Ему кажется, что он не успевает думать, только бежит, но на самом деле мысли тоже скачут в его голове.
Когда же закончится эта чертова трясина? Ходили слухи, что она простирается на сотни километров, но возможно, эти слухи распускали, чтобы напугать потенциальных беглецов. Ему кажется, что он не видел иного мира за пределами периметра, во всяком случае, совсем его не помнил. Все, что он знал в течение долгого-долгого времени – тяжелый труд, тысячи таких же, как он, замученных тяжелой работой мужчин, злобную охрану, забор из сосновых бревен, хищно устремленных в небеса, и голос на аудиозаписи, раз за разом повторяющий правила.
Похоже, что силы совсем иссякли. Его сознание мрачнеет, и скоро он отключится, рухнет в этот мох, как в гигантскую перину, а тот примет его, обнимет, и все просто закончится. Он не заметит, как сам превратится в торф, станет трясиной и будет ждать следующих смельчаков, отважившихся на дерзкий побег.
Все просто закончится – какая расслабляющая мысль! Он даже улыбается, воображая себе этот неведомый покой. В этот момент нога, зацепившись то ли за корни, то ли за ветки, едва прикрытые мхом, выворачивается – он выбрасывает руки вперед и падает. Руки скользят по мокрому камню, и тело вместо ожидаемо мягкого мха и трясины больно бьется обо что-то твердое: голова взрывается от боли, и сознание меркнет.
Кью любила уходить подальше: туда, где не надо выискивать отдельные ягодки, случайно оставленные или дозревшие после того, как все остальные кусты обобрали другие, сложив добычу в грязные подолы длинных юбок. Ей нравилось уходить так далеко, чтобы окончательно смолкали голоса, не доносился запах готовящейся на кострах ненавистной рыбы, чтобы тишина проникала в щуплое шестилетнее тело. Тогда все внутри смягчалось, расслаблялось, а окружающий мир становился ужасно интересным. К тому же, если отойти подальше, то все ягоды – крупные, красные и мясистые – будут только ее. Можно быстро наполнить узелок, а потом смотреть за жуками, прыгать на мху или лежать, глядя в небо, на обсыпанном лишайником дереве.
Из своей старой юбки – черной в красный цветок, мать сделала ей узелок с тесемочкой и подвесила к поясу. Так оставались свободными руки, а самодельный мешочек, наполненный ягодами, весело подскакивал, когда она возвращалась назад после своих лесных приключений. Конечно, назвать это лесом было сложно: деревья попадались редко, больше кусты, ягоды, багульник да мох. Ей временами снились очень высокие деревья, закрывающие своей кроной небо, совсем другой запах нагретых стволов и большие сухие иголки под маленькими ногами. Но видела ли она все это раньше, или это было только сном – она не знала. После таких снов она всегда просыпалась наполненная каким-то особенным счастьем и, конечно, надеялась когда-нибудь попасть в этот волшебный лес.
Убегая из лагеря, она никогда не ощущала угрозы, легко ориентировалась и, несмотря на постоянные требования Хо не уходить далеко, регулярно пропадала из поля видимости. Но еще ни разу не заблудилась: она просто знала, где что находится, как будто внутри у нее была встроенная карта местности, по которой она всегда могла найти дорогу.
В тишине вдруг запела птица – такой вид она называла «синепузиками» из-за переливающегося синим цветом пятна на их брюшке. Минутку подумав, она все-таки отвлеклась от сбора ягод и решила поискать синепузика, чтобы его поприветствовать. Птицы были частыми гостями в этих местах, и разговаривать с ними было весело: они как будто отвечали ей, продолжая щебетать в ответ. Но вдруг птица смолкла. Кью остановилась, услышав странный звук – то ли рык, то ли стон. Она быстро развернулась, чтобы бежать в сторону лагеря, и даже попыталась сделать несколько быстрых шажков, но юбка почему-то зацепилась за куст, тот спружинил и почти отбросил ее назад.
– Ты не хочешь отпускать меня, да? – сказала она кусту. – Ты хочешь, чтобы я осталась и посмотрела, кто там рычит? А если там какой-то страшный зверь? Мама всегда меня учила: если встречаешься с чем-то непонятным – беги. Но ты не хочешь, чтобы я бежала.
Кью отцепила любимую юбку в мелкую розовую клеточку, с досадой заметив, что колючий куст проделал в ткани, истончившейся от постоянных стирок и носки, небольшую дырку. Она развернулась, немного потопталась на месте, откинула с плеч тугие косички и медленно пошла на звук, слегка приоткрыв рот, как будто так ей было легче уловить что-то опасное (и вот тогда она точно даст стрекача – уж что-что, а быстро бегать она умеет).
В это время она услышала настойчивый материнский голос, зовущий ее совой: «Угу-угу!» Так в их лагере искали тех, кто ушел за пределы лагеря. Они думали, что если будут кричать совами, то никто не опознает, что они люди. Но настоящую-то сову ни с кем не спутаешь! Смешные. Она помчалась навстречу материнскому голосу, подскакивая на кочках, придерживая узелок с ягодами и задорно «угукая» в ответ, чтобы мама думала, что она совсем близко.
Когда стало смеркаться, Хо ушла на собрание, велев Кью доигрывать в куклы, выточенные из большого полена (подарок старой Ди на ее пятилетие), и ложиться спать. Было очень душно, и спать совсем не хотелось. Солнце появилось только к вечеру, но еще высоко стояло над горизонтом, поднимая выпавшую за день влагу в воздух и наполняя все вокруг тяжелой испариной. Его лучи проникали сквозь прутья шалаша, освещая непритязательный интерьер их убежища и создавая красивые узоры на земляном полу.
Где-то вдалеке снова прощебетал синепузик, и Кью вспомнила, как кто-то рычал сегодня в чаще. Она ведь даже не успела узнать, кто это был, а потом совсем забыла рассказать об этом маме. Хорошо бы узнать, кто может рычать в лесу. А вдруг это собака? Белая Кая как-то рассказывала, что, когда она была маленькой девочкой, у нее жила собака, чем-то похожая на волка. Но, в отличие от волка, ее можно было приручить, и та стала ей другом: виляла хвостом, играла с ней и защищала от плохих людей, если сказать «фас!». От этой мысли девчонка подскочила с набитого соломой тюфяка, схватила небольшой кусочек драгоценного вяленого мяса, который мать спрятала на крайний случай, и в один миг оказалась за пределами лагеря. Она тоже хочет себе друга!
«Мама будет очень рада, если у меня появится собака, которая будет защищать меня и ее от плохих людей. А чтобы собака могла понять, что я хозяйка, ее надо кормить, так сказала Белая Кая», – Кью, подскакивая от мысли о новом друге, мчалась к тому месту, где еще недавно слышала странный звук.
Место она нашла не сразу: когда солнце садится, в лесу все немного меняется, к тому же Кью не очень помнила, где именно днем пела птица. Но когда, раздвинув кусты, она подбежала к большому камню, на котором иногда так любила полеживать, глядя в небо, то увидела человека. Он лежал вниз лицом на камне, как будто придавленный сверху большим рюкзаком, а его нога была странно вывернута в сторону. Под его щекой расплылось и уже впиталось в мох пятно крови.
Сначала Кью испугалась, что он мертв, потому что обычно люди лежат как-то не так. Но, подойдя ближе, услышала, как он дышит, временами издавая слабый стон. У нее в голове пронеслось странное слово «мужчина», хотя она не совсем понимала, почему решила назвать его именно так. К сожалению, он никак не походил на волка или собаку. Это расстраивало, но и озадачивало – Кью никогда не видела мужчин раньше, поэтому наклонилась к нему поближе и легонько провела веточкой по его щеке. Мужчина застонал и резко открыл глаза.
Кью отскочила подальше и наклонила голову, чтобы рассмотреть его получше. Глаза у него оказались темно-зеленые, и смотрел он на нее растерянно и немного с испугом.
– Ты не собака, а я Кью. Так зачем ты рычал?
Человек что-то просипел, пытаясь пошевелиться, застонал и опять закрыл глаза. Кью постояла возле него несколько минут и вприпрыжку пустилась в обратный путь.
Хо уже бегала вокруг шалаша: ее вьющиеся каштановые волосы растрепались, выбившись из неплотно заплетенной косы. Она была готова закричать совой, но знала, что так обнаружит пропажу, а за уход из лагеря после определенного часа грозит серьезное наказание: ее Кью опять будет чистить рыбу на всех, а это то, что она так не любит делать. Хорошо еще, что их шалаш стоит ближе всего к лесу, вдалеке от остального лагеря. Ну куда же подевалась эта неугомонная девчонка, ведь ей было велено ложиться спать?
– Мама, – прошептала та, внезапно вынырнув из кустов черемухи, – а ты хотела бы, чтобы у нас была собака?
– Какая собака, Кью, что ты говоришь? Куда ты бегала? – зашипела в ответ Хо, вытирая взмокшее от беспокойства лицо и загоняя дочь в укрытие. – Тебе мало? Ты же только вчера чистила рыбу, снова хочешь? И потом, я сколько раз тебе говорила, что убегать опасно, особенно вечером.
– Ну почему, мам? Даже солнце еще не село, светло, все видно, к тому же я кое-что нашла. Не собаку, конечно, но тоже что-то интересное, – у Кью сверкали глаза, она теребила материнскую руку, не замечая грустного и изможденного лица матери.
Хо растерянно и как-то суетливо стала прибирать в шалаше вещи, поправлять тюфяк. Но дочь не унималась и все пыталась поймать материнский взгляд.
– Ты знаешь, кого я нам нашла? – заявила Кью торжествующе. – Мужчину!
– Что ты выдумываешь, какого мужчину, – отмахнулась было от дочери Хо. – Где? Где ты его нашла? – перешла она вдруг на свистящий шепот с исказившимся от ужаса лицом.
– Там, в лесу, – немного растерялась девочка и тоже перешла на шепот. – Хочешь, я покажу тебе? Он не опасный, он просто лежит на большом камне и стонет. И глаза у него зеленые, не такие, как у тебя, у меня и у всех в нашем племени. Зеленые, как мох.
– Что он тебе сделал? – женщина начала судорожно осматривать худое детское тельце.
– Ничего. Он просто лежал, и у него вот так вывернута нога. И мне кажется, что ему больно, мам. Может быть, нам надо взять травы у старой Ди и напоить его отваром, чтобы его боль прошла?
– Забудь о нем немедленно! Не приближайся! Никому не говори! Нет никаких мужчин. Откуда ты вообще взяла это слово? – Хо трясла ее за плечи, с трудом сдерживаясь, чтобы не закрыть ладонью детский рот, произносящий неподобающие звуки.
Кью редко видела мать в такой панике и готова была пообещать ей все что угодно, лишь бы та немного успокоилась. Но почему-то вместо этого она совсем по-взрослому посмотрела ей прямо в глаза и сказала:
– Мам, там человеку нужна помощь, мы же ему поможем, да? Ты ведь хотела бы, чтобы кто-то помог мне, если бы я упала, лежала в лесу и не могла встать с камня?
– Не говори так! Почему ты можешь не встать? Ты не понимаешь… – мать взяла гребень, зачем-то начала причесываться, замотала свои густые волосы в тугой пучок и села на тюфяк, как будто внезапно обессилев.
– Мама, вставай. Нам надо к нему пойти. Пойдем, ты просто посмотришь сама. Он ничего нам не сможет сделать, он совсем беспомощный. Просто большой и беспомощный человек с рюкзаком, в штанах и ботинках.
Совсем еще молодая, осунувшаяся женщина смотрела на свою дочь, держа ее за худенькие ручки, и напряженно молчала. В ней боролись несколько яростных желаний: схватить дочь в охапку и бежать отсюда, пока хватит сил, бежать, пока они не найдут безопасное место и дом, только их дом, или немедленно, прямо здесь спрятать ее в самый укромный уголок, чтобы никто не нашел, лечь рядом большой собакой, волкодавом, защищая своего драгоценного ребенка от любого, кто может причинить ей вред.
Она помолчала еще немного, справляясь с чувствами, и когда Кью в очередной раз, потянув ее за собой, проныла: «Ну мам!», все же встала с тюфяка, приложила палец к губам, взяла дочь за руку и вышла из шалаша.
Эн открыл глаза и в этот раз увидел не шершавую необъятность камня, а звездное небо. Где-то рядом горел костер, выделяя в темной ночи два силуэта – женщины и ребенка. Он пошевелился: нога ныла, но уже не стреляла нестерпимой болью, голова гудела, но он мог поднять руки к глазам. Он ощутил прохладу и только тогда понял, что мокрые штаны, рубаха и ботинки с него сняты, нога туго перемотана, сам он прикрыт каким-то тряпьем, а под его перевязанной головой лежит подушка из кучи мягкого мха. Он тут же проверил шею – та, к счастью, оказалась сухой. Вдруг он закашлялся – в легких что-то надсадно забулькало. Двое возле костра поднялись и медленно, с опаской приблизились к нему.
Женщина была невысокой и худенькой. Несколько юбок и какая-то безразмерная рубаха скрывали ее явно щуплое тело, темные волосы слегка выбились из-под тугого узла. Девчонка, такая же худая, как мать, стояла рядом, держась за ее руку.
– Кто ты и что тебе здесь нужно? – строго спросила женщина, остановившись поодаль.
– Я – Эн 876–543. А вы кто? И где я? – он попытался привстать. Женщина сразу отскочила назад, закрыв собой девочку.
– Лежи, а то я закричу, и весь лагерь сбежится сюда, – она угрожающе махнула тлеющей головешкой.
– Хорошо, ты только не кричи. Здесь нельзя кричать, слишком далеко слышно. Что у вас за лагерь? И что ты сделала с моими вещами? – он вернулся в лежачее положение, стараясь не злить своих спасительниц.
– Они сохнут возле костра. Ты насквозь промок, а еще вывихнул ногу. Я вставила ее на место и перемотала, но опираться на нее пока не стоит. И еще у тебя была разбита голова – я промыла рану и перевязала ее с целебными травами. Но голова еще может кружиться. Думаю, у тебя сильное сотрясение.
– Ты спасла меня? – попытался улыбнуться он.
– Это все ради дочери, ради Кью, она очень просила. Но если ты не расскажешь, кто ты и что тебе нужно в этих краях, или причинишь нам вред, я не думая ни минуты тут же тебя убью, – для пущей убедительности Хо подняла заготовленный ею заранее большой камень.
Эн улыбнулся, глубоко вздохнул, закашлялся и, стараясь не сильно шевелиться, чтобы не пугать женщину, начал рассказывать свою историю. Бежать уже было некуда: земля не проваливалась под ним, засасывая в мутную трясину, а держала, давая вожделенную опору его ногам, спине, голове и шее. Он чувствовал, как каждая его мышца расслабляется и тяжелеет, опираясь на надежную почву; ощущал пружинистость мха, небольшие камни под лопаткой, какой-то куст, щекочущий ему щеку. Он может просто лежать, слушать уютный треск костра, смотреть на звездное небо и рассказывать свою историю.
Хо поймали на краже рыбы на пятый день. Она, как всегда на протяжении уже многих лет, вместе с другими женщинами лагеря ловила рыбу в Большом ручье. Четыре дня ей удавалось отвлекать рыбачек и припрятывать несколько рыбин в кустах. Когда все уходили на обед, туда прибегала Кью, забирала улов и уносила его к Эн. Но в тот день, показывая другим, как прыгает рыба в воде, и одновременно рассказывая очередную шутку (которая давалась ей с трудом – шутить она особенно не умела), Хо не заметила, что Баста, стоящая поодаль и давно пристально наблюдавшая за ней, не проследила за ее правой рукой, указывающей на реку, как это сделали остальные, а смотрела на то, как Хо резким движением бросает скользкую рыбину не в общую сетку, а в кусты.
– Моя дочь недоедает, – упрямо твердила женщина на разбирательстве, устроенном на всеобщем собрании лагеря. – Она ребенок, и она растет, ей нужно больше еды, чем нам, взрослым людям.
Возле главного шалаша горел костер, а вокруг него сидели тридцать шесть женщин разного возраста. Отблески огня выхватывали из наступающей темноты широкие, истертые и не всегда чистые юбки, темные волосы, седые головы, сгорбленные спины, вязаные платки, красные от постоянного воздействия воды руки, опущенные плечи и изношенную обувь.
Хо стояла около костра со связанными руками, будто преступница. Кража или утаивание еды всегда сурово карались: могли высечь, побить камнями, прижечь бедро, заставить охотиться, завалить дополнительной тяжелой работой. Все зависело от решения главы лагеря Витч – высокой, крепкой женщины средних лет с мощными плечами и ровными, гладкими и блестящими черными волосами, доходящими до плеч. Точно Клеопатра – всплывала иногда в сознании Хо картинка то ли из фильма, то ли из учебника истории. Возможно, потому, что та еще носила что-то типа тоги из старой, местами потертой велюровой красной шторы.
Обсуждение затягивалось. Лагерь разделился во мнениях. Многие любили Хо за добрый нрав и помощь, которую та оказывала почти незаметно, наблюдая за всеми вокруг и отмечая множество мелочей: для одной всегда сорвет подорожник, если заметит ранку на ноге, другой поможет поднести тяжелую поклажу, если увидит, что та хватается за больную спину, для третьей быстро сама сварит отвар, не обращаясь к Ви, чтобы отпустила боль в животе. И, конечно, часть женщин очень любили Кью, которая была единственным ребенком в лагере – веселой любопытной птичкой и отрадой в их тяжелой жизни.
Но у Хо были и враги: те, что с момента появления ее в лагере – глубоко беременной и изможденной, желали ей только сдохнуть, ну или хотя бы мучиться до конца дней своих за то, что она посмела сделать то, что в лагере считалось наивысшим грехом – быть с мужчиной, да еще и родить от него ребенка. Кью очень повезло родиться девочкой. За то, чтобы оставить ее в живых после рождения, на общем голосовании оказалось всего на два голоса больше. Если бы на свет появился мальчик, то никаких шансов выжить у него бы не было.
Хо понимала, что в итоге все будет зависеть от Витч. Все эти обсуждения и голосования – уже давно лишь видимость «демократии» в их лагере и просто изжившая себя традиция.
Когда-то, спасаясь от катастрофы, в эти леса пришла Кора, которая собрала по дороге компанию из нескольких десятков женщин. Их путь на Север был труден и страшен: их убивали, насиловали, избивали, отнимали еду, запирали, использовали как рабынь. Но в результате часть из них все же достигли безопасного места, где они смогли поселиться. За время жизни здесь появились жесткие правила, которые никто не смел обсуждать или пересматривать. Одно из этих правил касалось мужчин – они должны были быть уничтожены сразу же после обнаружения. Трудный опыт каждой из жительниц лагеря закрепил в сознании: любой мужчина опасен. Даже если в начале он кажется любезным, желающим помочь, то потом он использует тебя или убьет. Другого после катастрофы не бывало.
Другое правило касалось женщин с иным, нежели карие, цветом глаз. По странному стечению обстоятельств, во времена правления Коры все беды, склоки, предательства, опасности и угрозы для жизни лагеря исходили от женщин с другим цветом глаз. Заметив эту закономерность, Кора выгнала всех, даже ни в чем не виновных светлоглазых женщин из лагеря, приняв закон о том, что в лагере могут жить только женщины с карим цветом глаз.
Хо вспомнила, как почти в обморочном испуге вглядывалась в глаза своей новорожденной дочки, но та родилась кареглазой, благополучно миновав этап новорожденной синевы. Кора тогда, по сути, и отстояла Хо, разрешив ей остаться и убедив жительниц лагеря в том, что беременная достаточно молода и сильна и если сможет разродиться в этих условиях, значит, вынослива и будет хорошим работником. И, конечно, Кора понимала, что с Хо у них проблем не будет: та всегда будет подчиняться любым порядкам, ведь у нее вот-вот появится дополнительная ценность – ребенок, ради которого она сделает все, что от нее потребуют.
Кора умерла от тяжелой болезни через год после того, как Хо пришла в эти места. Через два месяца после этого по неизвестной причине умерла близкая подруга Коры Вэн, которой досталось правление лагерем, – она просто не проснулась утром. Еще через месяц умерла следующая глава лагеря – Фос, почему-то отравившись грибами, которые ели все. После этого решили избирать только молодых и крепких, и с тех пор относительно молодая Витч восседала возле костра на «троне» – кресле, сплетенном из веток. Такие умела делать только Фос, из размоченных в особом растворе и сплетенных толстых прутьев черемухи и веток деревьев. Но она успела сделать только одно, которое и стало «троном» главы лагеря.
Хо никогда не могла понять отношения Витч: временами та назначала Хо или Кью незаслуженно жесткие наказания. В основном они получали их за нарушение «комендантского часа» – летом Кью было не удержать в лагере в положенное время, а мать поначалу не могла не бросаться искать дочку по всему лесу, призывая ее совой. Но временами Витч почему-то прощала ей проступки и пострашнее: когда Хо отказывалась, например, уходить на работу, если Кью болела, или воровала из общей кладовой запасы сухих ягод и трав по весне, когда думала, что дочь слабеет или ей совсем не хватает витаминов. Никто из женщин не имел права иметь личные запасы: личные шалаши всегда инспектировались на предмет заначек, все должно быть только общее, распределяться поровну или по решению собрания.
Поэтому Хо, стоя у костра, со страхом ждала своей участи, тем более что Баста лютовала – вскакивала со своего бревна и изрыгала в ее сторону проклятия, убеждая женщин в том, что Хо что-то скрывает, и от нее надо во что бы то ни стало добиться правды.
– Если ты скажешь, зачем тебе столько рыбы, ты не будешь наказана, – Витч смотрела на нее холодно и как будто бы не испытывая по поводу этого инцидента никаких сильных чувств.
– Я же сказала, дочке нужно…
– Не ври! – чуть не завизжала Баста, – твой выкормыш ненавидит рыбу! Ее ж выворачивает каждый раз, когда она ее чистит!
– Она ненавидит, да, но я ее заставляю. Ведь если она не будет ее есть, она не сможет пережить зиму, – Хо старалась звучать убедительно, но чувствовала, что ей верят не все.
– Хорошо, не хочешь рассказывать, – медленно проговорила «Клеопатра», – значит будешь сидеть в погребе, пока не скажешь. Баста, ты на охране. На этом все.
– Но как же… я не могу в погребе, у меня же ребенок! Я не могу оставить ее одну! – от страха за Кью у Хо подкосились ноги, и она чуть не упала.
– Твоя дочь не одна, она с нами. И уж мы за ней присмотрим, можешь не волноваться. Она же член лагеря, и значит наша, а не твоя собственность. Уводи. – Витч дала знак Басте, и та со злорадством больно ткнула Хо в спину.
Эн снова начал видеть сны. Пока он жил за периметром, ему никогда ничего не снилось. Обычно он еле заползал в барак – страшно уставший после изнурительной работы, голодный и временами избитый охраной (те могли бить ни за что, просто потому, что были не в духе) – ложился на нары, и сознание отключалось. Он просто падал в какой-то мрак, темноту, переставал ощущать ноющее тело и вечно сосущую боль в животе.
Теперь же, лежа на мягком мху в наспех построенном вместе с Хо и Кью шалаше, он спал совсем по-другому. Ему не мешало ни поздно заходящее солнце, ни тот факт, что он не имел никакого представления, что с ним будет дальше. Его радовало одно – его никто не убьет, трясина его не поглотит. Во всяком случае, не сегодня. Пока он чувствует, как тяжесть его тела давит на почву, пока ощущает, что он что-то весит и может занимать хотя бы какое-то место на этой земле, он может жить и спать как человек – и видеть сны.
Кью появилась неожиданно, вырвав его из сна. Всклокоченная, напуганная, запыхавшаяся, она трясла его, захлебываясь словами:
– Там маму… в погреб, не дали рыбу… за мной будут следить… Я убежала. Что делать? Спаси маму!
Он резко сел, обнял девочку:
– Ну тише, тише. Не волнуйся, расскажи по порядку. Мы все придумаем, все решим. Какой погреб? Что это? Тебя кто-то видел?
Эн был очень благодарен женщине, не давшей ему умереть, но пока не мог понять, что к ней чувствует. Временами у него возникало странное желание позаботиться о ней и накормить, но пока что она кормила его – как выяснилось, с большим риском для себя, добывая рыбу в Большом ручье. Женщины лагеря построили на ручье систему сетей и заготавливали рыбу для пропитания и про запас – на долгую зиму. Но даже несмотря на это странное для него намерение, если бы не Кью, то как только бы зажила нога, он двинулся бы дальше. Оставаться на месте он не хотел: неизвестно, пойдет ли по его следу охрана периметра, станут ли выслеживать и ловить.
Но когда он видел Кью, что-то внутри него путалось. Все становилось сложным – он ощущал себя совершенно беспомощным перед ее открытым взглядом и временами смешными просьбами. Не далее как вчера она просила покатать ее на плечах и хохотала, когда он подскакивал на кочках и кружился, заставляя косички задорно разлетаться в разные стороны. Ее смех творил с ним чудеса – он чувствовал себя одновременно счастливым, мягким и сильным и был готов на любые странные для него действия, лишь бы она смеялась. А временами, как сейчас, когда он чувствовал дрожь этого маленького тела, Эн был уверен, что мог бы совершить любой подвиг, который потребуется. Абсолютно любой, вплоть до полного самопожертвования. Но сначала ему, похоже, нужно успокоиться самому и понять, как следует поступить.
Погреб находился недалеко от главного большого шалаша, где жила Витч с прислугой. Выкопанные в земле погреба, обложенные камнем, всегда хорошо охранялись. Доступ к ним был лишь у второго по важности человека в лагере – старухи Ди, той самой, что подарила Кью кукол. Старухой, впрочем, называла ее только Кью и всегда лишь про себя, говорить такое вслух было нельзя. Быть старухами в их лагере почему-то было опасно, нужно было как можно дольше оставаться молодыми и сильными.
Но Ди все равно казалась ей старой, возможно, из-за седых косматых волос и чуть сгорбленной, хоть и очень стремительной и легкой походки, отчего Ди всегда появлялась неожиданно. Многим казалось, что от нее не спрячешься, она – везде. Но на самом деле хранительница погребов была лишь совсем немногим старше Витч, которой льстило, что никто не заподозрил бы в них почти ровесниц.
Баста, главная охотница лагеря, сидела на старом бревне рядом с погребами и сосредоточенно строгала из палок острые колья. Если удавалось найти лишний нож, она делала из них копья, с которыми научилась мастерски управляться, метко и сильно бросая в добычу. Ей не раз удавалось заколоть оленя, а уж сколько было белок и зайцев – не счесть. Темные волосы охотницы были коротко острижены – хотя стрижкой это было назвать сложно, волосы лежали как попало и топорщились на макушке, что придавало ей воинственный и одновременно неухоженный, дикий вид.
Ножницы были во всем лагере одни, и стричься почему-то разрешалось лишь двум людям. Витч регулярно подрезала свои волосы до плеч, раз в неделю втирая в них масло из корней чертополоха. Баста же заслужила эту привилегию своими успехами в охоте, убедив собрание, что волосы цепляются за кусты и очень мешают в ее деле.
Охотница время от времени хмуро оглядывала поляну. И хотя догадывалась, что вряд ли кто-то из лагеря пойдет освобождать заключенную из погреба, продолжала следить за происходящим. То, что мелкая пыталась заныкать рыбу, – очень подозрительно. Ну ягоды, травы – это еще понятно. Когда заболевал ее выкормыш, с мелкой будто припадок случался, так она боялась этих детских болезней. На все была готова пойти, чтобы вытащить своего детеныша даже с того света. Хотя зачем, непонятно: что в этой жизни выкормыш увидит? Вот это все? Жизнь в шалаше, долгие студеные зимы, страх нападения мародеров или постоянного голода? Да лучше бы дала ей умереть, все как-то милосерднее, что ли. Из выкормыша все равно толку не будет – изнеженная матерью фантазерка. Только одно в ней было сильное качество для выживания – хорошо ориентировалась в лесу, ни разу не потерялась, что странно.
Даже сама Баста, уходя на охоту, оставляла знаки, боясь не найти дорогу назад. В лесу так легко заблудиться, сбиться с пути. Один раз она заплутала и вернулась в лагерь только через три дня. Просто чудом нашла дорогу назад: мелкая бегала по лесу и громко кричала совой, звала своего выкормыша, ее и услышала. А так бы все, пропала. Весна была – ни грибов еще, ни ягод, чуть с голоду не сдохла. С тех пор не доверяла себе, оставляла знаки. Все-таки она не в лесу выросла, а в городе.
До катастрофы Баста работала охранницей в тюрьме. Ее ценили, она была на хорошем счету, еще пару лет, и могла бы стать начальницей. Заключенных она не мучила, в отличие от прежних охранниц, но порядок у нее был, что особенно ценило тогдашнее начальство. Все боялись мятежа. Говорят, до того как ее приняли на работу, при последнем бунте погибло семь человек персонала. Поэтому Баста быстро выстроила жесткую, но понятную схему: живешь по правилам, не нарушаешь – спокойно себе отбывай срок. И свидания у тебя будут, и передачи, и никто тебя пальцем не тронет. Нарушаешь – лишения, карцер, тотальная травля в камере, в столовой, на прогулке, без исключений. И все – любая дурная баба шелковой становится. Быстро вся дурь уходит, когда остается одна, отверженная и униженная всеми. Никто долго не выдерживает.
Здесь же все не так. Никак не навести порядок: чувствуется раскол, нет единства, каждая что-то свое себе думает, а эту стерву заботят только собственные гладкие волосы и верность ее льстивых подпевал. Дальше своего носа не видит, захватила кресло, покрывало напялила и воображает, что царица.
А все началось после того, как эта мелкая появилась. До нее Кора всех крепко держала, так все боялись быть изгнанными из лагеря, что по струнке ходили. А сейчас… расслабились. Давно никого не выгоняли, да и ребенок этот под ногами путается. Половина баб носятся с ней, как с писаной торбой, даже Ди.
Так зачем этой мелкой понадобилась рыба? Может, замыслила побег? Но куда она с выкормышем побежит? И как смогут протянуть зиму? Если и бежать, то поздней весной. Сейчас уже через пару недель ночью холода начнутся.
Баста заметила, как закачались кусты и среди листвы мелькнула розовая клеточка. Ишь, трется здесь выкормыш, к матери хочет попасть. Лучше бы увеличили ей норму сбора ягод, слоняется по лагерю без дела. Или пусть за мать заставят отрабатывать рыбную норму: сидит в погребе без толку, а другие бабы за нее руки да спины студят в ручье. Баста со злости резко саданула по дереву – нож соскользнул, и на пальце стала быстро разрастаться полоска из крови.
– Вот же черт, – от неожиданности выругалась Баста, но завороженно продолжала смотреть за тем, как ее красная кровь капает с грязного пальца на светло-зеленый мох, а потом медленно облизнула пораненный палец, чему-то довольно ухмыльнувшись.
В погребе можно было находиться, только свернувшись калачиком. Ноги и руки моментально затекали, было холодно и сыро, и Хо приходилось постоянно вертеться, чтобы согреться и размять конечности. Это было новое хранилище: его вырыли поздней весной в надежде на то, что удастся заготовить больше обычного – за зиму наплели много сетей для рыбы, да и Баста обучила охоте еще двоих. Правда, им пока никого добыть не удалось. Ломятся через лес с таким шумом, что все звери в округе разбегаются, – злилась наставница. Но копье уже стали кидать неплохо, так что научатся. Должен же быть от них какой-нибудь толк.
Сидя в погребе, Хо вспоминала, как спасалась от мародеров вместе с Сапом. Они тогда скрывались с ним в другом подполе и много смеялись, уткнувшись друг в друга, наивно строили планы на будущее, несмотря на то, что мир вокруг них продолжал рушиться, а ветер гонял радиоактивный пепел разрушенных городов. Молодость помогала им безрассудно хотеть жить дальше, не обращая внимания ни на что. Тела сплетались каждую ночь, стремясь породить еще одну жизнь, вопреки концу света, страху и невозможности выжить в обезумевшем мире.
Детская дружба с парнем, живущим на соседнем хуторе, переросла в любовь внезапно. На последней перед катастрофой Рождественской вечеринке он пригласил ее на танец и вдруг заметил ее тонкую талию, округлую грудь, нежную длинную шею и копну непривычно темных для этих краев волос. И она из подруги-сестры Хо превратилась в ту самую. Все было так наивно и банально, даже вспоминать странно, как будто все это происходило совсем не с ней.
До катастрофы все они могли оставаться вечными детьми, мечтающими о светлом будущем, которое уготовил заботливый боженька только для них. И даже через какое-то время после случившегося они все равно не могли поверить в то, что жизнь изменилась окончательно. Они пытались выживать среди людей, убегающих от радиации больших городов, добывать и сохранять еду, скрываться от мародеров, банд, а потом и тех, кто сначала уговорами и подкупом загонял людей в резервации, убеждая, что там о них позаботятся. А потом настали совсем другие времена. В один из весенних дней Сап ушел за едой и не вернулся, а в ее животе маленькая Кью требовала воздуха, еды и движения.
Хо повернулась еще раз, и тоска из-за невозможности обнять худенькое плечо дочери снова захлестнула ее. Захотелось плакать, но, вероятно, она разучилась. Последний раз плакала, когда мама не пустила ее ночевать к подруге. Они, конечно, долго планировали эту тусовку, столько всего напридумывали, должно было быть так круто, но…
Неужели из-за такой глупости она когда-то могла плакать? То была совсем другая жизнь, в которой о ней заботились, а она не понимала, насколько это бесценно. Жизнь, в которой опасными считались совсем другие вещи: мама сердилась на беспорядок в ее комнате, боялась, что подруга научит Хо курить. Но того, что произошло на самом деле, родители не могли бы увидеть и в самом страшном сне.
Хорошо, что в момент катастрофы родители погибли моментально – в тот день они поехали в столицу на сельскохозяйственную выставку и оказались в самом эпицентре взрыва. Они не узнали, каково это – выживать после того, как нарушился весь мировой порядок, и все, чему взрослые прежде учили детей, оказалось совсем неважно. А важного – убивать, чтобы не убили тебя – этого они не умели совсем. От мыслей об освобождающей и почти вожделенной смерти Хо удерживал только жуткий страх оставить в этом мире своего ребенка. Совсем одного.
Как там справляется ее мышонок? Кто за ней присматривает? Хорошо бы Белая Кая – именно к ней всегда бежит дочь, когда Хо начинает отмахиваться от ее бесконечных вопросов. Кая ее не обидит и без еды не оставит. А вдруг дочь вырвется из-под опеки и убежит в лес, к этому непонятному Эн, чтобы предупредить его о том, что рыбы больше не будет? С нее станется! Ее выследят, и тогда… От этой мысли Хо бросило в жар: она хорошо знала свою дочь – та непременно окажется там, где ей совсем не надо быть.
Поделиться книгой: