Чего мужчины не знают

У Берхена была своя собственная программа. Он всегда засыпал как раз тогда, когда хотелось, чтобы он не спал, и орал как раз тогда, когда хотелось тишины.

– У меня кашель, – заявила Клерхен, глядя на коробку с конфетами. Эвелина взяла ее на колени и дала ей конфету.

– Ты должна спрятать ее и сможешь съесть после ужина, – сообщила ей фрейлейн. Клерхен, без всякого предупреждения, разразилась слезами.

Она делала все с одинаковой горячностью: спала, ела, смеялась, плакала. Эвелина с завистью посмотрела на нее. Слезы лились ручьем, громкие крики и всхлипывания вырывались из маленького темно-красного ротика. В ней самой было столько давившего ее, невыплаканного и невысказанного…

Она взяла другую конфету и положила Клерхен в рот. Клерхен немедленно перестала плакать и начала болтать, словно маленький ротик был прорезью автомата.

– Фрау Дросте портит ребенка, – возмущенно сказала фрейлейн и вышла из комнаты. Она не хлопнула дверью, так как она была дочерью офицера и умела вести себя, но дверь сама, по собственному почину, издала громкий протест, закрывшись за негодующей спиной фрейлейн.

Эвелина взяла Клерхен на руки и, зарывшись лицом в теплые, мягкие волосы, закачалась с нею взад и вперед.

– Клерхен, – сказала она. Клерхен… о, Клерхен…

А около семи часов случился инцидент с цветами. Раздался звонок. Эвелина смутно слышала его. Она лежала на кровати, Клерхен убежала, были сумерки, и в окна лился свет уличных фонарей. Эвелина постаралась уснуть, как будто сон был пещерой, в которой можно было укрыться от своих мыслей и боли. Раздался звонок, кто-то зажег свет в коридоре, стекло в дверях превратилось в светящийся квадрат. Вероника прошла из кухни к выходным дверям и открыла их, раздалось бормотанье голосов. Потом в дверь спальни постучали.

– Цветы для фрау Дросте! – взволнованно объявила Вероника.

В одну минуту комната наполнилась ароматом мимозы. Эвелина села и зажгла лампу около кровати. Рядом стояла Вероника в своем синем кухонном переднике и держала в вытянутой рук огромный букет мимоз.

– Хорошо, оставьте их, – слабо сказала Эвелина. Ее сердце билось, в голове звенело и колени отяжелели.

– Поставить в голубую вазу на рояле? – спросила Вероника.

– Нет, спасибо… дайте их мне, – сказала Эвелина.

Она хотела лишь, чтобы ее оставили наедине с букетом мимозы.

«С лучшими пожеланиями от Франка Данеля. Париж», – было написано на карточке цветочного магазина.

Эвелина погасила свет и снова легла, обняв букет. Случилось нечто романтичное, совершенно выходящее из ряда обыкновенного. Франк прислал ей цветы из Парижа. Ей понадобилось довольно много времени, прежде чем она сумела осознать это.

Франк прислал цветы из Парижа. Значит у него был ее адрес, и он не был окончательно оторван от нее. Значит он думал о ней. Было вполне возможно, что он любил ее. Только что со всем было покончено, все умерло, но теперь ожило и цвело тут, рядом, в сотне влажных, ароматных кистей мимозы, лежавших рядом со щекой Эвелины. До этого момента Эвелина не питала никаких иллюзий относительно ее отношений с Франком Данелем – до сих пор таких робких и неопределенных. У нее не было опыта в любви, но была зато большая интуиция. Она угадала, что для него их отношения означали не больше, чем мимолетный флирт, несмотря на то, что для нее в этой единственной неделе заключался весь смысл бытия. Потрясенная и разбитая своими переживаниями, как землетрясением, она старалась обмануть его и себя, делая вид, что для нее это тоже только легкий флирт. Цветы все изменили. До сих пор в жизни Эвелины не было мимоз. Она даже не представляла себе, что цветы можно посылать по телеграфу из Парижа в Берлин. То, что Франк подумал об этом и привел в исполнение свою мысль, заставляло ее совершенно иначе смотреть на жизнь. Появление этих цветов для Эвелины было чудом, которое мог совершить только любимый человек. Когда судья вернулся домой, мимозы стояли в вазах повсюду. Они наполняли ароматом каждую комнату, но первое, облачное очарование исчезло теперь цветы свернулись в маленькие, плотные золотистые шарики. Эвелина была почти рада этому. Она разобрала на части большой букет, так как ей казалось, что целиком он привлечет слишком много внимания. Но судья даже не заметил, что все вазы полны. Он выглядел усталым и измученным и прямо отправился в ванну, чтобы прополоскать горло.

– По-моему я простудился, – сказал он. – Потом мне нужно будет сделать ингаляцию.

В хозяйстве Дросте ингаляционный аппарат занимал значительное место. Голос судьи был легко подвержен хрипоте, иногда от курения, иногда просто на нервной почве и в силу восприимчивости к переменам погоды. Это было серьезной дилеммой, потому что в суде он зависел от своего голоса. Хриплый судья находится в слишком невыгодном положении, когда ему в ответ с места для свидетелей несется громкий и ясный голос.

Эвелина сама отправилась в кухню и налила как раз в нужной пропорции воду и хвойный экстракт в аппарат. Она была полна нежности по отношению к Курту, взглянув на его осунувшееся, усталое лицо, она почувствовала, как она к нему привязана. Присев на ручку кресла, она погладила мужа по лбу.

– Как подвигается процесс? – спросила она.

Весь день она чувствовала себя ужасно, как будто ее заживо погребли, отрезав от всякой жизни. Но с момента появления цветов все исправилось, и Эвелина несла с собой свое счастье, как сияющий огненный шар. Она была вся любовь. Она хотела быть очень хорошей.

– Подвигается очень медленно, но завтра мы уже закончим его, – ответил Курт тогда, когда она уже забыла про свой вопрос.

Они сидели друг против друга за столом, между ними стояла яичница с селедкой, и они разговаривали совсем так, как полагается разговаривать супругам: погода слишком скверна для майской; цена на молоко понизилась на полпфеннига за литр, что, как объяснил судья, было скверным признаком с экономической точки зрения; безработица все еще растет. Эвелина спросила есть ли безработные также и в Париже. Это была лучшая тема, если уж нельзя было говорить прямо о Франке. Дросте с радостью надеелся, что у французов тоже есть свои беды. Эвелина положила ему на тарелку еще яичницы она чувствовала потребность поухаживать за ним. Милостью провидения и предусмотрительностью Вeроники сегодня в доме были фрукты, и судья одобрительно улыбнулся. Эвелина очистила для него яблоко. Она очень хотела бы поговорить о калифорнийских фруктах, но удержалась.

– Я хотела пригласить к ужину Марианну, но не могла найти ее, – сказала она.

– Жаль, – заметил судья.

Эвелина принесла в кабинет ингаляционный аппарат и зажгла под ним спиртовку, несмотря на то, что боялась ее и никак не могла совладать с мрачным подозрением, что в один прекрасный день спиртовка взорвется. Она дружелюбно понаблюдала за тем, как судья сидел с открытым ртом, жадно вдыхая пары, начавшие уже заглушать аромат мимозы запахом хвои. Потом она отправилась в детскую. Было как раз то время, когда Берхену позволяли пошалить.

Фрейлейн с кисленьким юмором называла этот час вечерней прогулкой Берхена. Он лежал на столе в детской на спине, задрав кверху свои толстенькие и слишком красные ножки, как маленький краб. Клерхен уже сидела в кроватке и выглядела совсем пай девочкой. Ее волосики были приглажены мокрой щеткой, и фрейлейн стояла рядом, с гордостью глядя на дело своих рук.

– Красную Шапочку, – настойчиво сказала Клерхен, как только Эвелина вошла в комнату. – Красную Шапочку, – повторила она более настойчиво, когда ее мать подошла сперва к столу. Увидев это, Клерхен заявила: – Теперь я буду сердитая.

Клерхен ревновала. У нее была импульсивная ревнивая душонка маленькой трехлетней женщины. Если ее маленькому новому брату уделяли слишком много внимания, она возмущалась этим и сжимала кулачки. Она это называла «быть сердитой». Поэтому Эвелина оставила Берхена и быстро подошла к кроватке.

– Жила была маленькая девочка, – начала она, – которой бабушка подарила красную пелеринку, н поэтому все начали называть ее…

– Красной Шапочкой, – торжествующе вскричала Клерхен.

Эта ночная игра «в сказки состояла в том, что Клерхен знала их наизусть и ловила каждое слово Эвелины, дожидаясь момента, когда сможет вставить слово сама. Однако, посредине сказки Клерхен начала путаться и перешла с Кpacнoй Шапочки на историю Газенпуппов. Газенпуппы была фантастическая семья ее собственного изобретения и, что-бы о них ни рассказывали, они всегда ели.

– И потом Газенпуппы съели мороженое и съели вишни, а папа Газенпупп принес домой сладости, и они съели их тоже. И потом дети Газенпуппы разрезали фрейлейн живот и наложили туда камней и зашили его, и когда фрейлейн пошла к ключу за водой, камни перевесили, и фрейлейн шлепнулась в воду, И Газенпуппы были очень рады…

После того, как Клерхен перепутала историю Газенпуппов с историей волка и козлят, выразив таким образом собственные скрытые желания, она дважды зевнула. Эвелина положила руку на низкую подушку и с радостью почувствовала, как ребенок прижался теплой щечкой к ее ладони и заснул. Она поцеловала волосы Клерхен, потихоньку вытянула руку и на цыпочках подошла к Берхену. Тем временем фрейлейн совершала чудеса. Она расхаживала взад и вперед на своих стародевичьих, добродетельных и скрипящих подошвах. В комнате царила аккуратность, чистота и свежий воздух. Берхен, напудренный и переодетый во все чистое, лежал в кроватке, взволнованно моргая и разглядывая свои большие пальцы так, как будто только что совершил величайшее в истории мира открытие. Эвелина знала, что фрейлейн, по гигиеническим соображениям, была против того, чтобы детей целовали, а потому подождала, пока фрейлейн вышла из комнаты, и тогда быстро, украдкой, поцеловала Берхена в открытый ротик, сразу начавший причмокивать, как только к нему прикоснулись.

– Hy? – спросил судья, когда она вернулась к нему.

– Заснули, – ответила она.

Ее муж продолжал глядеть на нее. На минуту она подумала, что ее лицо выдало ее тайну, но сейчас же скептически улыбнулась. Еще одним из сделанных ею новых открытий было то, ее муж, ее собственный муж жил в такой удаленности от нее и не знал о ней абсолютно ничего. Глядя на нее, он прислушивался к радио

– Фуртвенглер! «Пасторальная симфония»! – почтительно сказал он.

У нее защемило сердце при мысли о том, насколько он ничего не подозревает. Она села на ручку его кресла и притянула его голову к своей груди. На его висках бились жилки, это тоже растрогало ее. Она чувствовала, что за ними скрывался усиленно работающий ум.

– Ты была у доктора? – спросил Дросте.

– Да, – ответила она.

Она трижды в неделю ходила к врачу на мышьяковые впрыскивания.

– Что-же он сказал? – спросил Курт.

– Ничего. Я совсем в порядке.

Из радиоаппарата несся очаровательный журчащий пассаж. Дросте снова внимательно прислушивался. Он понимал музыку и мог разговаривать о ней великолепно – профессиональным тоном. Эвелина изумлялась, слушая, как он говорит о контрапункте, синкопах и лейтмотивах. Для нее музыка была чем-то, напоминающим ее любимую горячую ванну, чем-то дававшим ей отдых, позволявшим ей мечтать, чем-то что могло сделать ее печальной или веселой, но в обоих случаях наполнявшим ее какой-то тоской. Она подошла к роялю и взяла в руку веточку мимозы. Красивое, серо-зеленое кружево листка на ее ладони было как нежнейшая и сладчайшая ласка.

Этой ночью Эвелина с ужасом осознала, насколько ее любовь к Франку Данелю обесценила все остальное, что только было в ее жизни. Ничто не удерживало ее, ничто не давало ни радости, ни покоя. Все стало не имеющим цены и значения.

– Даже дети? – спросила себя Эвелина и, сжав руки, вызывающе ответила:

– Да, даже дети.

Горячо и благодарно она ответила на объятие мужа, укрывшись в нем так, как будто искала спасения, выбежав из горящего дома. В ее теле был такой сумбур, что ей нужно было успокоить его.

Но когда наконец она освободилась после его благоразумных, сдержанных ласк она была окончательно надломлена. Смертельный грех думать об одном и отдаваться другому. Наказанием за этот грех служат жестокие страдания. До сих пор Эвелина этого не знала. В ее жизни еще не было никаких осложнений в переживаниях. Она любила мужа так же, как любила детей, – с одинаковой силой, теплотой и постоянством. Все, что относилось к нему, было ей дорого: его характер, его высокая, тонкая фигура, его выразительное лицо, его голос, всегда чуть-чуть нервный и хрипловатый. А теперь она лежала в объятиях этого человека, который был ей ближе и дороже всего, и ее ощущения были настолько ужасны, что она еле могла удержаться от крика. Ее рот был открыт как в агонии, она чувствовала, что ее собственное лицо, лежащее с открытым ртом в темноте, на подушке, безмолвно призывает на помощь.

– Спокойной ночи, мышка, – донеслось наконец до нее с соседней кровати, и рука погладила ее по волосам.

– Спокойной ночи, – прошептала Эвелина. «Что теперь будет со мной?» – подумала она в отчаянии.

Она не знала, когда она заснула, но проснулась от голоса, спрашивавшего ее:

– А что же с газовым счетом?

Эвелина, только что разговаривавшая в стране снов с какой-то туманной личностью, может быть, с Франком, поторопилась вернуться на Дюссельдорферштрассе и постаралась с честью овладеть положением.

– Ты все еще хрипишь? – спросила она мужа.

– Да, – ровно ответил судья и повторил в третий раз: – А что с газовым счетом?

– Как… разве ты не заплатишь по нему?

Дросте вздохнул.

– Компания была так добра, что позвонила к нам и сообщила, что закроет газ, если по счету не будет уплачено к завтрашнему дню, – укоризненно сказал он. Он говорил монотонно, на одной ноте, чтобы сберечь голос для зала суда.

– Я немедленно заплачу, – виновато ответила Эвелина.

Чтобы доказать свои добрые намерения, она спустила ноги на пол и встала. Пугающий момент прошел.

– Надень по крайней мере туфли, – сказал судья, выходя из комнаты.

Он ежедневно повторял это, и она никогда не слушалась. Она любила ходить босиком, потому что ей запрещали это в детстве. Прежде, чем войти в ванную комнату, она взглянула на часы. Было четверть девятого. Она подошла к двери в коридор и окликнула Веронику:

– Нет для меня писем?

Вопрос был настолько удивителен, что Вероника застыла с щеткой, которой полировала пол, в руке.

– Почта приходит только в девять, – ответила она и, покачав головой, посмотрела вслед хозяйке, вошедшей в ванную.

Эвелина никогда не ожидала писем и очень редко получала их. Но сегодня она ждала письма. Она была уверена в том, что мимоза – только начало. За нею должно было последовать остальное – письма, телеграммы, всякие чудеса, – она сама не знала что. Она могла только ждать. Так и прошел день в ожидании. Ее ожидания были нелепы и основывались лишь на ощущении, что она не хочет больше жить, если эти ожидания не осуществятся. Со времени рождения Берхена она чувствовала себя такой утомленной, такой опустошенной, и все окружающие, казалось только и делали, что ухаживали за нею. По ее мнению умереть было страшно просто. Нужно было только лечь и перестать желать жить, – смерть последует сама собой. Можно было продолжать жить только принуждая себя, напрягая для этого волю и сознание своих обязанностей. Жизнь состояла из стольких утомительных вещей. Платеж по газовому счету. Стычки с фрейлейн, кончавшиеся неизбежным поражением.

Боюсь, что хозяйственных денег не хватит, Курт. Что у нас сегодня на обед, Вероника? Как по-вашему, не нужно выстирать занавески, Вероника? Не забудьте купить фруктов для судьи, фрейлейн. Могу я покормить Берхена, фрейлейн? Маленькие девочки должны быть умницами и ложиться спать. В ванной опять нет горячей воды. Нужно починить пылесос. Неприятности с прачкой с тех пор, как фрау Рупп уволили за кражу, с прачками всегда были неприятности. По-видимому, фрау Рупп была единственной, не прибавлявшей украдкой хлора в воду. Зато теперь она прибавила мышьяк в чей-то суп, и судья должен будет осудить ее за убийство…

В этот день телефон звонил четыре раза. Первый раз это был приятель Вероники. У Вероники был очень томный приятель, который подарил ей ко дню рождения меховой гарнитур из кролика, выглядевшего совсем как котик. Он служил в конторе и звонил Веронике, когда ему было скучнo. Второй раз звонил судья. Был перерыв, полагающийся для завтрака, и он хриплым голосом сказал, что заседание закончится поздно. Третий раз взволнованный женский голос по ошибке попал не в тот номер. Каждый раз Эвелина так волновалась, что у нее на шее бились жилки. Каждый раз она возвращалась к себе на кровать, к книге и работе, стараясь читать или вязать и на деле ничего не делая и только ожидая. Мимоза больше не пахла и выглядела уже засохшей и искусственной. Были уже сумерки, когда в передней снова зазвонил телефон. Вероника грузно затопотала по коридору. Сердце Эвелины опять дико забилось. Она улыбнулась сама себе. С самого начала ее романа с Франком она начала наблюдать себя и посмеиваться над собой. Но какой был от этого толк?

– По телефону говорят сразу трое, я не могу понять ни слова, – раздраженно сказала Вероника у дверей.

Сердце Эвелины замерло и буквально остановилось на месте, а затем резко вздрогнув продолжило биться.

– Иду, – инстинктивно ответила она.

В коридоре она наткнулась на фрейлейн.

– Клерхен выросла из носочков, ей нужно купить новые, – сказала фрейлейн.

Эвелина не ответила и вместо ответа взялась за трубку. Фрейлейн продолжала стоять рядом. В телефоне резкий женский голос говорил по-французски, а немецкий голос сердито спросил:

– Это Олива 03784? Спешный дальний разговор из Парижа. Это фрау Дросте?

– Да, – слабо ответила Эвелина.

Ее колени подкашивались под нею. Она быстро подтянула к себе стойку для зонтиков и уселась на ее край.

– Алло! – окликал мужской голос. Он совсем не был похож на голос Франка.

Эвелина бросила умоляющий взгляд на фрейлейн, стоявшую как вкопанная рядом с нею. По-видимому, фрейлейн вспомнила о том, что получила воспитание, подобающее офицерской дочери. Покинув командные высоты, она неохотно отступила в детскую.

– Франк? – еле дыша спросила Эвелина.

– Эвелина?

– Да, – ответила она по-немецки. Мысленно она всегда разговаривала с ним по-немецки.

– Вы одна? – спросил он.

Он говорил по-французски, и это было так странно, что на минуту она подумала, что это ошибка, какая-нибудь дурацкая путаница. Потом она начала улыбаться, это было ей приятно, она сама говорила по-французски даже немного лучше, чем по-английски.

– Нет… то есть да… – ответила она, так как, как раз в эту минуту дверь детской затворилась за фрейлейн.

И тут телефон начал говорить о том, чего она не воображала даже в самых фантастических своих грезах. Это была, настоящая ария, песнь любви. Казалось выходящим за пределы возможного то, что Франк мог говорить такие вещи. Она еще слышала эхо его слов, когда телефон уже замолк.

– Вы получили мои цветы? – спросил теперь Франк.

– Да. Спасибо.

– Вы любите меня, Эвелина?

Вопрос был смешон она не могла ответить на него. Теперь Франк снова заговорил, и она не разобрала его первых слов, так как их заглушило какое-то шипение. Внезапно она поняла, чего он хотел от нее. Она почувствовала, как похолодели ее губы, похолодели настолько, что она не могла говорить. «Может быть у меня теперь мертвенно-бледные губы, подумала она. – Я не смею падать в обморок». Телефон продолжал говорить, и это было странно, романтично, невероятно и все же совершенно естественно.

– Я приеду, – ответила Эвелина. – До свидания, сказала она и после этого уже не могла больше ничего понять: в телефоне что-то защелкало, вмешалась французская телефонистка, и все звуки стали запутанными и неясными.

Эвелина продолжала глядеть на телефонную трубку даже тогда, когда она уже повесила ее на крючок. Она вернулась в спальню, теперь было уже совсем темно, и минут десять просидела совсем неподвижно на краю постели, обхватив колени руками. Потом вернулась к телефону и позвонила Марианне:

– Марианна, ты должна немедленно приехать ко мне.

– Что случилось? Лучше пойдем в кинематограф.

– Нет. Ты должна немедленно приехать сюда.

– В чем дело? Ты больна? – забеспокоилась Марианна.