Молодые, но взрослые: поиск доверия себе и своим решениям

– А что ваша мать? – осторожно уточняю я.

Анналаура пришла в мой кабинет с тревогой, за которой мы обнаружили, что она чувствует себя чужой в собственной жизни по многим причинам: любовь, учеба, поиск идентичности, представления – точно так же, как чувствуют себя остальные молодые взрослые. Она неизбежно заводит разговор о семье. Я с семьей Анналауры незнакома, но по ее историям могу составить о ней впечатление, скажем так, атмосферное. Внутри меня копятся ее рассказы, эмоции, прилагательные, которые она выбирает для своих родственников, курьезные случаи. Однажды она принесла несколько фотографий – клиенты часто так поступают. В другой раз рассказала, что ее мать читает все, что я пишу, а потом заявляет: ничего из этого ей не нравится, она абсолютно не согласна с моими словами.

– В тот момент я заплакала. Вчера вечером, за столом. Я плакала, потому что – вы, доктор, знаете, – когда меня что-то волнует, я демонстрирую это всеми доступными мне способами, – и я не смогла сдержать слез. Я плакала, потому что была зла и расстроена. Мне казалось, это очередная упущенная возможность – ясно и честно высказать свое мнение в отношении тетиного дня рождения. Я вовсе не собиралась игнорировать тетю или ее пятьдесят пятый юбилей. Я предлагала сказать, что нам неприятны ее заявления, что нельзя замалчивать, что она раззвонила по всей округе о личной жизни моей сестры. Что семья должна иметь смелость не молчать, когда это необходимо. В нашей семье должны признать, что к тете следует относиться как к человеку с проблемами, что она не просто чудаковатая и что мои дядя и двоюродный брат нуждаются в поддержке, они не должны оставаться с этим один на один. Что мы не согласны, как к тетиному поведению относятся. И если всем этим не займутся, пение «С днем рождения тебя» и фотографии с фальшивыми улыбками следует считать оскорблением, а не праздником. Предвосхищая ваш вопрос: в этот момент мама поднялась и принялась убирать со стола. Не произнеся ни слова…

Семья должна иметь смелость не молчать, когда это необходимо.

Я слушаю ее с вниманием, которого заслуживает любой излагающий нечто прочувствованное, настоящее, личное, описывающее возможные действия, чтобы события обрели смысл, которого они лишены. Я полностью погружена в материал, который она приносит на встречи со мной, и не отстраняюсь, замечая, что рассказы Анналауры мне знакомы.

Она ищет подтверждений в учебниках. Я нахожу их в набросках из жизни, которую рассказывают мне другие молодые взрослые ее возраста.

Аврора, двадцать шесть лет, учительница начальных классов. За несколько дней до этого рассказала об ужине, посвященном выпуску брата из университета. По ее словам, она ощущала себя необъяснимо комфортно. Поразмыслив на этот счет, поняла: ощущение комфорта стало возможным благодаря тому, что она почувствовала себя в состоянии дать отпор родственникам, в особенности отцу.

– Я пришла на ужин со значком с надписью о защите прав меньшинств, приколотым к пиджаку. За столом пытались издеваться надо мной: давай, расскажи, что это за штука. Я рассказала об антирасизме и постколониальных движениях. Я была горда собой, потому что смогла высказаться на эту тему перед людьми, которые свободно используют слова негр, гомик и неотесанный провинциал. Я спорила без нажима, я продемонстрировала им, что так поступать не следует, я способна спокойно беседовать об этом за ужином. Думаю, мне не показалось, я действительно была убедительна. Доказательством послужил тот факт, что отец воскликнул: «Так, значит, все эти деньги, что я потратил на твое обучение, не были выброшены на ветер!»

Обидно только, что не он оплатил мне университет: мама заплатила налоги, а я работала, чтобы купить учебники. Интересно, действительно ли он считает, что содержал меня, или просто притворялся крутым, потому что ему нечего было сказать? Доктор, важно, что я была собой. Я знала, что разбираюсь в этих вопросах, потому что интуитивно считаю их важными, и я потратила время, чтобы изучить их как можно глубже, а заодно и себя. Я присутствовала там вся, полностью. Я была собой там, за столом с отцом и матерью, вместо которых я хожу в налоговую – теряю время, потому что они не прилагают бумажные чеки в нужном порядке, часть теряют, не знают, какие документы можно скачать. Я ела филе сибаса, пытаясь держаться на расстоянии от родителей, потому что они не умеют себя вести. Отец обращался к официанту: «Начальник», щелкая пальцами…

Двадцатидвухлетний Лука принес мне истории об ужинах в доме отца.

– Он притворялся, что ему есть что всем сказать, обращался со своей возлюбленной так, словно она чихуахуа, а она при этом виляла хвостом, словно она и есть чихуа-хуа. Мне неловко от мысли, что я должен познакомить с ним Аурелию, я беспокоюсь, что он и к моей девушке отнесется как к миленькому домашнему питомцу. Мне неловко при мысли, что она увидит очередного пятидесятилетнего мужика, который смотрит ей не в глаза, а ниже.

Отец притворялся, что ему есть что сказать, обращался со своей возлюбленной так, словно она чихуа-хуа. Мне неловко от мысли, что я должен познакомить с ним Аурелию, я беспокоюсь, что он и к моей девушке отнесется как к миленькому домашнему питомцу. Мне неловко при мысли, что она увидит очередного пятидесятилетнего мужика, который смотрит ей не в глаза, а ниже.

Меня смущает, что я не знаю, смогу ли защитить ее от его назойливого внимания, мне неловко, что я отношусь к тому же полу, что и этот токсичный мужлан, мне неловко предупреждать, что отец старается вести себя как можно приличнее – я это вижу, – но у него не выходит. Я понимаю, что он старается изо всех сил, но он действительно не может. Он просто не в состоянии избавиться от мачизма, из-за которого верит: если с женщинами случается что-то плохое, они либо преувеличивают, либо сами на это напросились. Он не способен по-настоящему поинтересоваться, как у меня дела, и рассказать, как дела у него самого, не в состоянии признать, что несчастен, несмотря на деньги, карьеру, чихуа-хуа и тридцатилетнюю подружку. И он не пытается понять, когда я говорю, что не имею желания идти к нему на ужин во вторник вечером, кричит, что я отталкиваю отца. Когда я откладываю его знакомство с Аурелией, он утверждает, будто я не хочу вовлекать его в свою жизнь. Я даже не утруждаю себя тем, чтобы объяснять ему причины. И знаете почему? Многие считают, с таким человеком бесполезно разговаривать, он не поймет. Я так не думаю. Напротив, считаю, что отец мог бы понять меня, но это бы его унизило. Если бы я увидел, что он краснеет, я бы проникся к нему жалостью и не знал, что делать дальше, потому что мы всю жизнь избегали именно того момента, когда станем по-настоящему близки и перестанем ограничиваться только тем, чтобы быть отцом и сыном исключительно по праву крови…

Отец мог бы понять меня, но это бы его унизило. Если бы я увидел, что он краснеет, я бы проникся к нему жалостью и не знал, что делать дальше. Мы всю жизнь избегали момента, когда станем по-настоящему близки…

Фильмы, где основное внимание уделяется группам родственников, собравшимся за одним столом, как у Моничелли[30] и Винтерберга[31], очевидно, не развлекательное кино. Традиция семейных сборищ типична для большинства культур, она видоизменялась со временем, но всегда в этом была возможность объединить некоторое количество людей, которые заодно могли бы обсудить дела, праздники, задачи, объединиться в союзы и столкнуться друг с другом. Еще совсем недавно детей на такие собрания не допускали: в среде европейской буржуазии к общему столу звали лишь взрослых, детей оставляли на кухне со слугами. Однако в наши дни дети быстро нагнали упущенное, заняв самое престижное место – во главе стола. Дело в том, что за обедами и ужинами вы пользуетесь ртом не только затем, чтобы класть в него еду, но и чтобы говорить и молчать. И именно об этом мне рассказывают Анналаура, а также Аврора и Лука.

Присцилла поразила еще больше – не степенью важности проблемы, а тем, как необычно она поведала мне о своем восприятии некомпетентности матери. Однажды она принесла на сеанс книгу в глянцевой обложке. Я помнила эту книгу, потому что читала ее дочерям, когда они были совсем крошками, перед сном. Со слезами на глазах она спросила меня, могу ли я ей почитать. Такого я не ожидала. Я спросила, почему она об этом просит. Разрыдавшись, она рассказала, что просила об этом и свою мать, которая тоже была совершенно сбита с толку, но принялась читать, однако без всякого выражения – по словам Присциллы, без вовлеченности. Присцилле от этого стало больно, и во время сессии она принялась читать сама, но скорее себе. Самой себе маленькой, в детстве, историю двух антропоморфных персонажей – матери и щенка, – разлученных друг с другом. Она читала убежденно и с полной отдачей, порой даже обыгрывая текст по-актерски. Я спросила, для чего ей это, почувствовав в ней необходимость погрузиться глубже. Она ответила, что хочет начать все с самого начала. Она чувствовала, что они с матерью не понимают друг друга до конца, у нее было ощущение, будто что-то от нее ускользает, что мать ведет себя неискренне. Она думала, мать никогда не перестанет так себя вести, а скорее всего, она никогда и не вела себя по-другому. В двадцать семь лет, собираясь съехаться со своим молодым человеком, Присцилла все еще тешилась типичной для подростков, но нечастой в ее возрасте фантазией: а вдруг она не дочь своих родителей? Она верила, что тайна ее происхождения поможет объяснить отсутствие связи с матерью, которая казалась чужой.

Рассказывая о своих семьях, мои клиенты-миллениалы часто затрагивают этот вопрос. Вот что они пытаются узнать: откуда ты родом? От кого ты родился, кто тебя вырастил, если родители кажутся тебе настолько чуждыми и ни на что не годными?

Итак, Присцилла мечтала начать все сначала. Снова стать маленькой девочкой, которая еще не научилась читать и каждый вечер укладывается спать в присутствии любящей матери, от которой она все еще глубоко зависима, хотя уже выросла. Ей не удается проработать их отношения, потому что, как ей кажется, она не понимает, что они собой представляют, и подозревает, что, по сути, они так и не начались. Если бы она могла, она бы вернулась туда, куда никто не может вернуться (назад, в прошлое), и заново попыталась их обрести. Словно пытаясь сказать, что до этого момента жизнь была просто генеральной репетицией, которая прошла не слишком хорошо, но она очень надеется, что все еще может сбыться. Присцилле хотелось бы заполучить машину времени, но увы…

Я экстраполирую сценарии, вижу связи, улавливаю общее и частное. Не забываю об Анналауре. Она рассказывает: родители сообщили ей, что она преувеличивает. Мол, ты не можешь не пойти, все пройдет хорошо, вот увидишь. Чего тебе стоит сходить на обед? Мама и тетя будут рады, а это ведь самое главное, верно?

В конце концов, оказавшись в изоляции и без союзников, Анналаура приняла единоличное решение – не идти на этот день рождения. Так она выразила свой протест.

– В их представлении семья – это какое-то племя, я бы даже сказала, феномен из мира животных. Они замкнуты, молчаливы, защищают себя. Неужели они не понимают: это свидетельствует о том, что над ними нависла одна или сразу несколько опасностей?

Анналаура права: в защитной стойке те, над кем нависла опасность. Традиционный нарратив предлагает семью в метафорических образах базы, порта, логова, очага, гнезда – в общем смысле, физического пространства, где можно отдохнуть и восстановить силы (семья означает «построить дом, встречаться дома»). Семейные узы и пребывание вместе с родственниками с точки зрения привязанности не выполняют того, что обещают и чем славятся. Оболочка зачастую более крепкая и красиво представлена, чем ее истинное содержимое, и чем больше у нас свидетельств этого (искусство, литература, новости, наша собственная жизнь постоянно дают нам доказательства того, что я окрестила бы семейным обманом, а Лаура Пигоцци называет эндогамным обманом[32]), тем больше мы, взрослые, пытаемся это отрицать и повторяем, что ничто не сравнится с большой семьей. Это следует понимать так: нет ничего лучше, ничего безопаснее, нет ничего более уважаемого, неприкасаемого, неоспоримого. Политическая пропаганда и та превращает семью в свое знамя. Для многих защита так называемой традиционной семьи по-прежнему убедительный аргумент. И не имеет большого значения, что семья означает место, где человека принимают, дарят ему привязанность и чувство принадлежности, но она должна обладать большими внутренними вместилищами, которые позволят разместить все возможные виды объединения между формами жизни, которые любят друг друга.

Неужели так можно?

Я занимаюсь темой семьи уже почти двадцати лет. В мой кабинет приходят люди, чьим рассказам можно доверять, поскольку они пережили непосредственный опыт совместной жизни, принятия ролей, сближения и отдаления, тайн, предательств, резких спадов и подъемов, любви, что лечит раны, опыт недостаточной любви, любви, что побеждает все, любви, которая не побеждает болезнь, называемую отчаянием. Кроме того, они пережили разочарования и страдания, которые, как я уяснила, всегда будут возвращать вас в тот момент, когда ваши мать и отец впервые заставили вас страдать.

Рискну заявить: если бы не существовало семьи, не было бы и психотерапевтов. По вине семьи заболевают, а вылечиваются – когда вновь становятся ее частью.

Леда, моя давняя клиентка, впервые появилась в моем кабинете в возрасте молодой взрослой. В ее жизни были отношения, два переезда, смена стольких же работ, разные психосоматические симптомы довольно сильной степени тяжести, но также и результат, которого, как она была уверена, ей никогда не удастся достичь, – она смогла поставить своих родителей на место. Ваши сеансы психотерапии не изменят ни вашего отца, ни вас самих через третье лицо. Невозможно представить себе заместительное лечение, которое, по мере того как ребенок посещает психотерапевта, меняет по доверенности и его семью. Скорее наоборот.

Терапия только усугубляет различия между решившими в определенный момент жизни позаботиться о себе и теми, кто этого не делает. Зачастую клиент начинает чувствовать себя чужим в привычном кругу. Если он из семьи с дисфункциональными отношениями, его обвинят, что он изменился, скажут, что хождение к психологу не пошло на пользу, изменило его в худшую сторону. Перемены в его поведении помогут обвинителю убедить себя в собственной правоте: лучше держаться подальше от людей, которым платят за то, чтобы они выслушивали истории чужой жизни. Это происходит из-за того, что у клиента появляются новые мысли, непохожие на прежние, и он постепенно начинает себе позволять их выражать. Он будет осторожно и внимательно искать слова, чтобы точнее выражать, что думает. Ему будут говорит, что он выпендривается, считает себя бог знает кем, а то и чувствует себя выше других. Да как он вообще посмел? Именно он, которому понадобилось ходить к психологу!

Упрек может быть немым, его могут высказывать за спиной. Перед ним будут закатывать глаза, чтобы призвать помощь свыше. Его будут отказываться понимать в пассивно-агрессивном стиле, дабы отгонять тревожную мысль: если члену клана понадобилось пройти через глубокую трансформацию, дела в семье на самом деле обстоят не очень-то хорошо.

Третий возможный исход предполагает, что семья обвинит клиента, что он вообще не изменился, только потратил время и деньги. Это бывает в тех случаях, когда запрос о помощи того, кто входит в кабинет психотерапевта, не совпадает с запросом окружающих его. Многие семьи на самом деле хотят, чтобы сын, дочь, брат, жена, родитель изменились (возвратились в прежнее состояние), а не начали становится теми, кем будут потом.

В конце пути, в конце терапии клиент в любом случае станет самим собой.

То же самое можно сказать и по-другому: он завоюет свободу.

Леда, как и все дети, питала надежду, что ее страданий и желания достаточно, чтобы побудить отца и мать изменить свое отношение к ней, предложить помощь. Но повзрослела она сама, осознав, что факт родительства не означает сам по себе, что мать и отец будут к ней добры, – даже наоборот. Родители Леды смогли довести ее до такой степени обиды и отчаяния, что заставили подвергать сомнению все вокруг; они бы никогда ничего не поняли, их отношение ничем было не изменить. Она была бы приговорена к жизни, полной моральных и эмоциональных лишений, потому что первородный грех (быть дочерью отца и матери) никогда не будет искуплен.

Я дала ей возможность проговорить это. Она должна была до конца прочувствовать несчастье иметь родителей, прежде чем вернуться в начало и родиться самой собой.

Действительно, со временем ее стремление не смиряться с жизнью, которая стала ей мала, выдержало испытания. Мы вместе поработали над целостностью ее личности за пределами дочерней части – значительной, но не единственной.

Мы проследили ход ее становления, как наблюдают за маршрутами дельфинов, – с любовным, но ненавязчивым интересом. Поддерживали ее, пока она не стала для своего ребенка хорошей взрослой. Мы зашили первичную рану от отсутствия заботы со стороны депрессивного отца и жестокой матери, оплакали невозможность снова обрести доверие к кому-то еще, если те, чьей обязанностью было защищать ее, вместо этого ее предали. Мы выучили язык ее больного тела, взорвали бомбы ее гнева в безопасном месте. И – в качестве заключительного штриха – положили конец шантажу тоталитарного института ее семьи, который мешал ей жить и делать что было по душе, то есть быть самой собой. Даже более, поступать так, как ей по душе, принимая факт, что у родителей своя правда. Осознав это, она разрешила себе двигаться дальше, не ожидая, что родители последуют за ней. Каждый из нас стремится жить своей собственной жизнью, а не замещать что-то в жизни других. Это может причинить боль, но мы не должны упускать из виду, что именно таково значение слова уважение.

Когда она решила жить так, как ей заблагорассудится, воскликнув, не веря своей свободе: «Неужели так было можно?» – ее родители все еще оставались там, где мы их оставили, и такими же, какими оставили. Ее мать опасна для других, ее отец опасен для себя самого, но они более не опасны для Леды. Леде удалось установить границу между собой и ими, это защищало ее от поползновений с их стороны. Родители не имели шансов излечиться, у них никогда не было такого намерения, они и не осознавали, что им это необходимо. Леда излечилась, и это лишило их оружия. Психическое здоровье, если оно есть, не идет на компромисс с отклонениями.

Семейная ловушка

Запрос на терапию через себя?

Мои клиентки – матери молодых взрослых – приходят в кабинет психолога вместо самого клиента. Они хотят работать со специалистом, потому что сын или дочь зашли в тупик, находятся в затруднении, не готовы к жизни и часто даже к психотерапии. Матери просят работать с ними и таким образом хотят помочь своим детям. Я уже об этом рассказывала.

Эти женщины питают надежды, что cмогут вылечить своих чад, позволяют помогать себе только для того, чтобы протянуть руку помощи по доверенности. У них нет запроса на терапию для себя, у них запрос на терапию через себя.

Однако им – в первую очередь для себя самих – необходимо взять ответственность за события собственной жизни, бывшие задолго до появления у них детей. События, которые ими не проработаны.

Уточню: я говорю о матерях, а не об отцах, по двум четко определенным причинам.

Первая заключается в концепции плюсматеринского[33], которую в течение многих лет развивает психоаналитик Лаура Пигоцци. Мы можем понимать плюсматеринское как обширную угрозу, которая не ограничивается женской биологией, но распространяется и на область символического, а значит, позволяет выйти за пределы гендерных различий. Даже отец, подчиняющийся тирании, понимается в этой теории как мать. У шестидесятилетнего Франко, одного из моих клиентов, есть двадцатипятилетний сын, который живет со своей девушкой, работает, обеспечивает себя – в общем, по рассказам отца, это тот сын, о котором мечтают все. Так вот, Франко выполняет роль чрезмерно заботливой матери, а не отца, когда ближе к середине ноября советует ему поддевать майку под одежду.

Вторая причина, по которой я говорю именно о матерях, а не об отцах, исключительно женская. Мы хорошо знаем, что история писалась мужчинами, а не женщинами, и поколение родителей миллениалов все еще живет в рамках такого отношения. Вклад большинства матерей в родительство куда больше, чем вклад отцов, для которых вклад в семью чаще выражается в зарплате, чем в заботе. Женщина после рождения ребенка часто оставалась одна и без какой-либо помощи, и ей приходилось делать то, что вместо нее никто другой не сделал бы. Многие женщины, относящиеся, как и следует, к делу серьезно, никогда не переставали быть матерями.

На самом деле семья не стоит за спиной молодого взрослого – она у него перед глазами. Она стоит перед ним, преграждает путь, заслоняет выход.

Теперь о том, что я обнаружила благодаря своим клиентам и что живо и за пределами кабинетов психологов: на самом деле семья не стоит за спиной молодого взрослого – она у него перед глазами. Она стоит перед ним, преграждает путь, заслоняет выход.

Все внешнее принижается, упоминается как незначительный опыт. Сравнение никогда не бывает объективным. Если в избирательном бюллетене фигурирует семья, оппонент оказывается в явно невыгодном положении.

Я считаю, что именно по этой причине получаю тысячи сообщений такого содержания.

– Док, я ведь не плохая и не злая, если в двадцать девять лет мечтаю дистанцироваться от семьи, правда?

– Док, мне двадцать три года, и я три года живу одна в Австралии. Вчера моя мать написала мне ни с того ни с сего: «В твоем возрасте так не уезжают, так что самое время мне приехать и забрать тебя, и так же, как я тебя создала, я и уничтожу тебя!»

– Док, мне двадцать восемь лет, я с отличием окончила вуз со степенью магистра. Мне сделали предложение о работе мечты, но тогда мне придется переехать в Копенгаген минимум на три года. Действительно ли родители имеют право запретить мне ехать?

– Док, в двадцать четыре года я вынуждена спрашивать у родителей разрешения провести субботний вечер вне дома, у меня комендантский час, мне запрещено пользоваться автомобилем. Они говорят, что, пока я живу с ними, я должна вести себя так, как хотят они. Но я не понимаю, как я могу съехать от них, разве что сбежать, как сбегают заключенные.

В двадцать четыре года я вынуждена спрашивать у родителей разрешения провести субботний вечер вне дома, у меня комендантский час, мне запрещено пользоваться автомобилем. Они говорят, что, пока я живу с ними, я должна вести себя так, как хотят они. Но я не понимаю, как я могу съехать от них, разве что сбежать, как сбегают заключенные.

Я считаю, что самая интересная черта, обнаруженная в семьях современных молодых взрослых, именно в этом – это самые настоящие карикатуры. Я никого не хочу обидеть, но давайте осознаем: неужели мы все живем по принципу «Этот дом вам не гостиница, я тебя породила, я тебя и уничтожу; пока ты живешь под этой крышей с нами, следуй моим правилам»? Вы серьезно? Стоило мне это осознать, я, честно говоря, немного растерялась. С одной стороны, я захотела разобраться в причинах, но с другой – была глубоко поражена.

Поразмышляем об этом вместе. Сейчас сосуществуют поколения, диаметрально отличающиеся друг от друга по своим ценностям, ориентирам и чертам. С одной стороны, поколение Х (мое, чтобы было понятнее, – те, кому за сорок), породившее детей поколения альфа, которые (здесь я впадаю в крайность) вырастают сами по себе, преждевременно и чересчур быстро. С другой стороны, бэби-бумеры, чьи дети – молодежь, о которой говорится в этой книге, нынешние молодые взрослые, миллениалы, или поколение Y, к которым, напротив, относятся унизительно, как к вечным детям.

Десятилетний ребенок в 2023 году, по распространенному, но порочному мнению, способен самостоятельно решить, сколько времени ему проводить за приставкой, делать ему домашнее задание или не делать. Родители позволяют ему бродить по сайтам для взрослых и лишь потом обнаруживают, что не знают, как с ним справиться, потому что он проводит весь день, уткнувшись в экран, и становится неуправляемым, когда они запоздало пытаются усадить его за математику. В то же время молодой взрослый примерно на пятнадцать лет старше остается дома в пятницу вечером: он хотел пойти ночевать к своей девушке, но ему запретили родители. Сюда же можно отнести историю молодой взрослой двадцати двух лет, которая написала мне на прошлой неделе, что была вынуждена продолжить обучение в университете, несмотря на то что хотела бросить учебу и пойти работать. Родители запрещают ей подавать заявление об отказе от дальнейшего обучения.

В центре – подростки и их родители. Первые (поколение Z) заслуживают отдельного рассмотрения. Вторые, относящиеся к той же группе, что и матери и отцы детей более младшего возраста, показывают все плюсы противоположного подхода, но также и демонстрируют все его проблемные места. Это запутавшиеся, все позволяющие родители, которые пытаются уберечь своих детей от того, что сами слышали в свой адрес (этот дом вам не гостиница; я тебя создал, так я тебя и уничтожу; пока вы живете под этой крышей, следуйте моим правилам), но пока они не слишком отчетливо представляют, как оградить детей от других травм.

Родители, даже если они вдвое старше молодых взрослых, имеют таких же матерей и отцов. Я считаю, этот факт заслуживает нашего внимания.

Родительские семьи миллениалов все еще имеют черты клаустрофильных[34] систем, типичных для определенной культуры, которая, однако, не относится к нашему времени. Я собирала десятки рассказов тех, кто покинул дом, чтобы вступить в брак, как только достиг совершеннолетия, – конечно же, по любви, но еще более ради права сбежать из патриархальной семьи отца-хозяина. В эпоху, когда люди не сожительствовали без брака, тем более не ездили учиться за границу, свадьба была прекрасным поводом съехать от родителей. Это была так называемая нормативная семья, в которой были очень четко прописаны обязанности женщин и детей, а права мужчин не подлежали обсуждению. Власть родителей – часто с применением насилия – была краеугольным камнем всей этой структуры, и развязывание войны против нее (заслуга принадлежит детям) стало революцией, своего рода возрождением. Короче говоря, это анахроничный способ устройства семьи, вышедший из моды, более не существующий.

Однако на данный момент, похоже, нельзя сказать, что это не так. Этот путь не дает себя уничтожить, его трудно умертвить. Мы преждевременно отпраздновали его похороны.

Хотя тут я бы не согласилась.

Существенная часть проблемы – мы не можем продолжать рассматривать семьи молодых взрослых в качестве традиционных. Скорее это семья, которая пытается подражать патриархальной семье прошлого, но терпит неудачу: она на это не способна.

Еще несколько десятилетий назад, до появления интернета, семейная система, разрешающая убийства чести, грубую педагогику, насилие – ради необходимости поддерживать установленный порядок и прикрывать грязное белье, отмываемое в семье, – была популярна. Она соответствовала более широкой социальной системе, которая отстаивала свои принципы и защищала свои средства во имя цели.

В наши дни – мне это кажется очевидным – попытка подражать этой системе лишь заставляет вас нахмуриться. Подросток бы назвал ее кринжовой, работники театра – непристойной, или ob scаena[35], внесценической: ее нельзя допускать на сцену, она там неуместна, ее нельзя демонстрировать публике, потому что речь идет об ошибке отвлекшегося реквизитора, оставившего в первом акте на журнальном столике орудие убийства.

Семьи, застывшие, словно следы на бетоне, не смогли обновиться. Они запрещают подростковое неповиновение, функционально необходимое, чтобы дистанцироваться и сделаться взрослыми во всех отношениях. В результате люди достигают возраста молодежи, не меняясь по сравнению со временем, когда они были детьми и подростками.

Семьи молодых взрослых – это семьи, имитирующие традиционную модель, поскольку они не адаптированы к современности, не способны обновляться (Анналаура сказала бы: переосмыслить себя) и не заслуживают доверия. Теперь тесты на аутентичность доступны каждому, и анахроничным предложением тест больше не обмануть.

Это семьи, застывшие, словно следы на бетоне; они не смогли обновиться или запустить динамику преобразований. Объединение родственников в группы не способствует освобождению от власти клана, поэтому первое, что эти группы делают, – запрещают подростковое неповиновение, функционально необходимое, чтобы дистанцироваться и сделаться взрослыми во всех отношениях. В результате люди достигают возраста молодежи, не меняясь, по сути, по сравнению со временем, когда они были сначала детьми, а затем подростками.

Это имитация семьи, которая в действительности не является семьей, если ее цель не состоит в том, чтобы ребенок вырос и смог уйти. Это скорее удержание в заложниках, где властвует самый настоящий стокгольмский синдром, не допускающий освобождения как единственного пути спасения – для всех.

Это родители, которые не понимают, что мир, в который они привели своих детей, изменился. Они чувствуют себя даже не сданными в утиль, а преданными: они произвели на свет наследников, принимающих чужое, а не их наследство.

Семья молодого взрослого чувствует, что больше ничему не может его научить, и ощущает угрозу исчезновения. Точно так же, как клан, у которого нет наследника мужского пола, теряет возможность передать свое имя, так и родитель миллениала интуитивно улавливает: если ребенок уйдет из дома и станет самостоятельным, он не станет жить так, как его учили, потому что в мире происходят изменения, в которых его родители не участвовали.

Видеть, как дверь дома открывается и ребенок уходит… Чтобы переехать в другой город; стать пчеловодом, в то время как его отец работает нотариусом; сочетаться браком с человеком того же пола; чтобы стать активистом по борьбе с изменением климата, будучи сыном родителей – любителей мыльного футбола на пляже, из-за которого в море попадают моющие средства. Чтобы следовать мечте, которая совсем не прибыльна; отказаться дарить им внуков на планете, где уже восемь миллиардов человек; задавать вопросы, не удовлетворившись устаревшими ответами. Все это серьезная рана для нарцисса, потому что основной посыл таков: я не буду заниматься ничем из того, чем занимался ты, потому что и тебе не следовало этого делать. Ты мог бы это понять, если бы остановился и задумался об этом хотя бы на мгновение.

О чем мы говорим, когда заводим речь о счастье?

Когда я готовила выступление о молодых взрослых для конференции TED, Амбра, клиентка, историю которой я упоминаю в докладе, однажды вечером на сессии решительно заявила мне: «Я изо всех сил пытаюсь быть счастливой в мире, где все устроено так, чтобы человек был несчастлив». Она говорила о многочисленных попытках быть активной, участвовать в общественной жизни, разобраться в себе. Она крутилась между волонтерством, дипломом, работой, с помощью которой содержала себя, отношениями с семьей, которая, как она считала, сильно от нее отличалась, попытками сделать что-то стоящее, заявить о себе, не упустить свой шанс, попытаться не потерять возлюбленного, удержать старых друзей. И все же ей казалось, что она постоянно упирается в прямую противоположность счастья – бьется, как муха в закрытое окно.

Она объяснила мне, что ей не нужны достижения, чтобы быть счастливой. Сам факт, что она приобретает различный опыт, даже если не все из ее начинаний будут доведены до конца, помогал ей чувствовать. Вне зависимости от того, шла речь о хороших чувствах или о плохих, они помогали ей ощутить, что она жива. Ее занятия помогали ей экспериментировать, изучать, как разный опыт влияет на нее, – так она выясняла, что ей подходит, а что нет. У нее создавалось впечатление, что она выбирает из почти безграничного меню жизни. Она сильно страдала, и в полном одиночестве, – и от этого ей было больно, но не страшно. Каким-то образом даже в боли она находила сладость существования. Амбре было необходимо научиться преодолевать кризис. Этот процесс был утомителен, но преподнес Амбре драгоценный дар – помог обнаружить аутентичность. Это дало ей возможность встретиться с самой собой и познать себя в процессе проб и ошибок.

Однако ее родители не понимали, в каком направлении она идет. Почему она еще не получила высшее образование? Неужели работа действительно того стоила, если занятость мешала учебе, а на месте стажера ей платили всего ничего? Конечно, они считали благородным делом раздавать обеды в столовой для бедных, гордились, что вырастили человека со здоровыми ценностями. Но разве она и так не была достаточно занята, что тратила время на бездомных, а не писала диплом? Не оставить ли волонтерство пожилым людям – пусть будут активными и чувствуют свою полезность. И зачем она начала брать уроки арабского языка? С какой стати ей это понадобилось?

«Чтобы попытаться быть счастливой», – ответила бы им Амбра, если бы питала надежду, что они попытаются ее понять, и не боялась бы насмешек в ответ. Она объяснила, что для ее родителей счастье – это инфантильное понятие. И оно сильно отличается от ее видения.

– Моих родителей не назовешь счастливыми людьми. Думаю, правда заключается в том, что они считают вопрос счастья детской темой: оно им недоступно, оно их не касается, они к нему не стремятся. Недавно я спросила отца, счастлив ли он. Он ответил, что ему достаточно спокойствия. На его месте я бы спросила себя, действительно ли на этом все? Но я понимаю, что для него этого достаточно. Дело в том, доктор, что его спокойствие – тоже фикция. Он осиротел в детстве и, по-моему, после недавней смерти сестры впал в депрессию. В юности эмигрировал с Сицилии и вырастил на одну зарплату четверых детей, прилагая неимоверные усилия. Он часто допускает нелицеприятные высказывания в адрес моей матери, он обидчив. Я не верю, что у него все в порядке. За его спиной целая непроработанная жизнь, которую он, конечно, сейчас прорабатывать не станет. Он даже не понимает, что нуждается в этом.

Для него спокойствие – это оставаться мужем моей матери, и он при этом не считает, сколько раз он заставлял ее замолчать. Или еще тот случай – никогда его не забуду, – когда он отвесил ей пощечину на кухне. Для него все хорошо означает, что осталось заплатить два взноса за машину, что я окончу университет, у меня будет такая жизнь, какой он видит ее для меня, – чтобы он мог быть спокоен. Счастье ему незнакомо, я думаю, в глубине души ему все равно. Вряд ли он признает, что понятия не имеет о счастье. Возможно, он никогда и не задавался этим вопросом, никогда не стремился к счастью.

Мы внушаем вам беспокойство, когда поднимаем вопрос о счастье, потому что, по сути дела, даем вам понять, что можно жить не так, как живете вы, а лучше. Разве не так?

Знаете, плохо так говорить, но иногда мне кажется, что поколение моих родителей, мои отец и мать, завидует мне, завидует нам. Не только потому, что мы молоды и у нас еще вся жизнь впереди. Я чувствую, что мы причиняем вам дискомфорт, – извините, что я использую второе лицо множественного числа и включаю и вас. Мы внушаем вам беспокойство, когда поднимаем вопрос о счастье, потому что, по сути дела, даем вам понять, что можно жить не так, как живете вы, а лучше. Разве не так? Мои родители делают вид, что не понимают меня, потому что, считаю, не хотят признавать, что я права, когда не соглашаюсь со всем вокруг, не тороплюсь, оставляю за собой право передумать, не смириться с оскорбительными условиями труда. Не благодарить, если я вижу, что мои права соблюдаются минимально, и не более того…

Амбра чувствует, что пытается быть счастливой в мире, который, как стол, накрыт для несчастья. Этот стол установили мы, мы положили на него бумажные салфетки и расставили пластиковые стаканчики. Ни тебе живых цветов, ни фламандских скатертей. Тарелки из сервиза достают только раз в году и по важным случаям, а иногда и не достают вовсе.

Это значит, что Амбре не подходит жизнь, предназначенная для молодых взрослых теми, кто опередил их на пути прибыли и успеха. Этот стиль жизни не является для них органичным. Они унаследовали его от нас, взрослых, спутавших осмысленную и исполненную значения жизнь с достижением минимальных целей для безопасного существования как у всех: работа, фиксированная зарплата, дом, купленный ради инвестиций в недвижимость, гетеросексуальный брак, дети, мужчины отдельно, женщины – дома. Учеба, чтобы в конце концов получить работу, выбор, сделанный ради достижения результата, усилия, направленные на получение чего-то конкретного взамен… И молодые взрослые оказываются скорее цыплятами в курятнике, а не людьми, которые знают, чего хотят.

Устремления молодых взрослых отличаются от устремлений их родителей. Мы пытались внушать им наши идеи, но если красиво говорить мы умеем, то наш пример – так себе…

Мы в кризисе, потому что несчастны, и они это знают. Они загнали нас в угол, но мы даже перед лицом неопровержимых доказательств продолжаем лгать. Они замечают наш дискомфорт, потому что он и их тоже. Если бы у них были счастливые родители, им бы не пришлось из кожи лезть, чтобы стать их смыслом жизни или удовлетворить их потребности. Если бы у них были душевно здоровые родители, они могли бы даже разочаровывать их или вызывать их недовольство, не опасаясь, что те сломаются, будут выбиты из колеи, впадут в депрессию.

Я вспоминаю об одной девушке, которая написала мне: «Док, я бы хотела поехать учиться за границу, но не поеду. Если я перееду в другую страну, моя мать будет сильно переживать, и я тоже. Но если я не уеду, то страдать буду только я». Я думаю, мы должны взять на себя ответственность за то, что уничтожаем будущее. Эта молодежь осознает, что не может перестать беспокоиться о судьбе своих родителей, которые намерены навсегда оставаться в этой роли – роли родителей. Они надеялись отыграться на ребенке, но самое время сказать, что ни один ребенок никогда не сможет компенсировать своему отцу или матери жизнь, которая уже не складывалась до его появления.

Никто не может изменить жизнь, которая ему не принадлежит.

У меня сложилось впечатление, что причина, которая заставляет молодых людей задаваться вопросом о счастье и приводит к неспособности смириться с фактом его недостижения (вот от чего они заболевают – от сопротивления), двояка. Они не эгоцентричны, их стремление к счастью не деспотично (деспотами умеем быть мы), то есть они не считают, что счастье предназначено исключительно для их личного наслаждения.

Они не намерены делать исключительно утилитарный и понятный жизненный выбор, который непременно станет частью четкого плана. Невероятно, но их критерий – благополучие. Если они что-то делают, то потому, что им это нравится, и они хотят сделать свою жизнь ярче.

Например, у меня есть клиентка, которая однажды во время пересадки в Бангкоке, возвращаясь домой из отпуска, решила не занимать свое место в самолете. Через десять минут она уже искала в интернете – и нашла – работу секретарем в хостеле для туристов-бэкпекеров. Так она на три недели задержалась в Таиланде, несмотря на то что училась совершенно на другое, не имела опыта в сфере гостиничного бизнеса и, скорее всего, больше не займется этой работой, разве что однажды вечером за бокалом вина расскажет о том времени в Бангкоке.

С тех пор прошло почти два года, она учится в аспирантуре филологического факультета, и можно было бы сказать, что бронирование номера без санузла в задней части хостела с балконом не имело для ее развития никакого смысла, однако это не так. Этот опыт имел смысл для нее – научиться делать что-то бесполезное, просто так, потому что в двадцать пять все так поступают. В сорок пять сложнее сообщать, что ты остаешься в Юго-Восточной Азии – да-я-знаю-это-не-планировалось-конечно-я-вернусь-зайди-сам-в-химчистку-потому-что-рубашки-будут-готовы.

Подытожим. Молодые взрослые считают для себя счастье (зовите его, как хотите, я имею в виду штуку, ради которой стоит просыпаться с утра хотя бы с полуулыбкой, не чувствуя, что ты обременяешь Землю) благородным делом.

Однако они призывают нас поступать так же. Я думаю, они задают себе вопросы о счастье, потому что именно наш пример побудил их повнимательней присмотреться к этой теме, несмотря на иллюзию идеальной жизни, которую мы им якобы дали.

Они раскрыли трюк фокусника, вывели нас на чистую воду. Мы просили их быть счастливыми, в особенности если таковыми не удалось стать нам, – а они вместо этого отвечают: если мы действительно заявляем, что важно чувствовать себя хорошо, мы должны заниматься здоровьем, а не просто разглагольствовать на эту тему.

Я лучше тебя знаю, кто ты

Родители взрослого сына, если судить по его паспорту, не намерены уступать место самых опытных и компетентных экспертов по вопросам его внешнего вида, предпочтений, выбора того, что для него будет лучше. Получается, обо всем этом ребенок, если оставить его одного, знает мало или ничего. Так и образуется тупик: есть поколение людей, которое потенциально может многое предложить миру, ведь, в отличие от своих родителей, они дети своего времени и способны лучше понять и прожить его. Однако им этого не позволяют: очевидно же, что они не обладают практическим опытом.

В этом отношении мне будет полезна эпизодическая роль клиента-камео, ее мне любезно предложила двадцатичетырехлетняя Фиоре. Она рассказала о том, как ехала на машине с мамой (интересный сеттинг – альтернатива застолью и столу как физическому пространству, находясь в котором люди разговаривают, чтобы убить время) и сообщила родительнице, что хочет отпраздновать свой день рождения с друзьями. Ей хотелось чего-нибудь простого, всего на несколько человек, предложить друзьям поднять бокалы в каком-нибудь заведении, ведь теперь она работала и у нее появились свои деньги. До этого они проводили вечер дня рождения как обычный, каждый платил за себя, просто в полночь все пели имениннику «С днем рождения тебя».

Факт, что платить будет она, давал ей почувствовать себя взрослой. Молодой женщиной, которой исполнилось двадцать пять.

– Нет, Фиоре. Извини, но это все что угодно, но не взрослый поступок, – ответила мать. – Ты хочешь платить, чтобы похвастаться, но у тебя не хватит денег, если ты пригласишь слишком много гостей. В этом нет ничего плохого, достаточно признать, что твое намерение неблагородно, тебе с детства нравится быть не такой, как все…

Пьетро, ее ровесник, рассказывает мне такую же историю: сколько он себя помнит, его мать (да, везде матери, ведь способность к рождению – это прерогатива матерей, будь то роды или рождение личности) твердила ему, как «Отче наш», что сама знает, каков он и что ему надо. Она не упускает ни единой возможности заметить ему, что он такой же, как она, что он хороший парень и всегда будет хорошим человеком, что она ожидает от него хорошего поведения – не столько потому, что научила его, как правильно поступать, а скорее потому, что он сам такой. Не могу сказать, действительно ли мать Пьетро так считает, или же она великолепный манипулятор, но для меня существенно, что в обоих случаях – а в моем распоряжении таких историй гораздо больше – приговор родителей на тему личности сына или дочери исключает для их детей возможность стать собой. Попытки и Фиоре, и Пьетро провести эксперимент, чтобы определить собственное я, были остановлены поучением родителя, который убежден, что знает их лучше, чем они сами.

«Я знаю тебя» / «Я понимаю, кто ты, потому что ты мой сын» – это стандартная фраза. Есть отягчающее обстоятельство: она диктует человеку его участь. Ловушка поджидает прямо за углом: какой смысл пытаться становиться собой, если в сознании человека, который тебя произвел на свет, ты уже есть ты?