Молодые, но взрослые: поиск доверия себе и своим решениям

Ответственность прямо пропорциональна взрослению. Субъект не может считаться взрослым, если не берет на себя ответственность. Поэтому мы говорим о некоторых взрослых, что они инфантильны или незрелы.

Я расширила выборку, спросив у своих подписчиков в соцсетях: кто для вас взрослые? Этот метод исследования не принесет мне признания статистиков, но из двухсот пятидесяти тысяч человек, читающих меня, за несколько минут ответили сотни. Прошу поверить на слово, не вдаваясь в цифры и проценты, что основная часть отвечала примерно так же, как мой муж. Люди написали, что взрослость равняется способности принимать на себя ответственность, при этом перечисляли и дополнительные качества: самостоятельность, способность делать выбор, независимость, готовность заботиться о других и справляться со своим прошлым.

Однако для меня вопрос усложняется: что делать с исключениями? По-другому: являюсь ли я взрослым только в том случае, если всегда отвечаю за себя и свои поступки? Думаю, что нет, иначе вместо зрелого субъекта мы рискуем оказаться человеком, живущим по принуждению; навязчивым, следующим стереотипам индивидуумом, признающим только жизнь без непредвиденных событий, сюрпризов, отклонений от маршрута, препятствий и так далее и тому подобное.

И опять же, что делать, если взрослый человек подписал (более или менее символично) договор о принятии на себя ответственности, с которым он вступает в противоречие? Перестает ли человек быть взрослым, если, например, решив прожить всю жизнь с одним партнером, он влюбляется в другого? Некоторые отвечают утвердительно, мол, речь в таком случае идет о подростковом или безответственном поведении, особенно если в союзе родились дети. Но можно сказать прямо противоположное: с готовностью встречая лицом к лицу новые события в его жизни, этот человек демонстрирует мужество, уважение и ответственность за свои чувства и чувства других людей – то, что мы назвали бы взрослым поведением.

Я бы сказала, что цифры говорят сами за себя. Каждые пять минут в Италии подается заявление о расторжении брака, в целом 267 заявлений в день. С 2010 по 2019 год число разводов увеличилось на 11 %[10]. Так что же, все эти люди, которые каждый день подают на развод, более или менее взрослые?

Мало того, я даже не знаю, можно ли считать действительным этот критерий, чтобы понять, кто такие взрослые.

Согласно учебникам, от взрослого ожидалось бы следующее:

• он произвел на свет потомство (но в наши дни не стоит ли считать более взрослыми людей, которые тоже хотят ребенка, но сделали иной выбор в этом агонизирующем, перенаселенном мире, где на всех не хватает ресурсов, где существуют дети, лишенные биологической семьи и живущие в детских домах?);

• отделился от семьи, в которой родился (но с учетом хромающей социальной и семейной политики и родителей, которые живут все дольше и дольше, сколько вы знаете людей, которые действительно перерезали пуповину?);

• у него есть более или менее стабильная работа, благодаря которой он может обеспечить собственные потребности и, возможно, потребности людей, от него зависящих (начиная с кризиса 2008 года комментарии здесь кажутся мне даже излишними);

• инвестировал в стабильные и, по словам Вилли Пазини[11], когда он говорит о здоровых отношениях, взаимные, близкие и устремленные в будущее[12] отношения (боюсь, это вступает в противоречие с данными о разводах и исследованиями психологов на тему измен, падения либидо, полового воздержания; достаточно сказать, что для психоанализа полная зрелость связана с достижением половой зрелости);

• он активен и вносит свой вклад в общество, в котором живет во взаимозависимости с другими (боюсь, на самом деле это касается не всех; в качестве примера приведу фильм «Не смотрите наверх»[13], шедевр Адама Маккея 2021 года, в котором население мира, столкнувшись с надвигающейся на планету опасностью, реагирует легкомысленно, эгоистично и жадно, пробуждая в зрителях такие мысли: во-первых, Леонардо Ди Каприо, как всегда, лучший, во-вторых, черт возьми, мы действительно такие и есть!).

Взрослые люди, находясь у руля своей жизни, своей семьи, учреждений, правительства, долгое время не позволяли никому управлять собой. Их статус власти (производственная, исполнительная, экономическая, эмоциональная, юридическая, индивидуальная, коллективная), если суммировать, заключался в обретении свободы и возможности делать то, что они хотели, – и этого было достаточно, чтобы не задавать себе других вопросов и не терпеть никаких просьб со стороны.

Однако оказывается, что это описание недостаточно, неудовлетворительно и нерепрезентативно.

Мы начали спрашивать себя, что значит быть взрослым сегодня, потому что настоящий вопрос, на который мы хотим получить ответ, заключается в том, как стать взрослым в наши дни.

Как стать взрослым в наши дни?

Что делает взрослый человек в двадцатые годы нового века? Взрослый больше не занимается воспитанием своего потомства (если оно у него есть) – оно воспитывает себя само. Потомству предоставляется возможность поступать как вздумается, по принципу «лишь бы дитя не плакало», чтобы взрослому не приходилось терпеть нытье из-за установленных границ и правил.

Взрослый перестал олицетворять собой порядок. Я как-то присутствовала на совещании, где женщина задала говорящему вопрос и начала смеяться и болтать с людьми, сидящими рядом, не выслушав ни единого слова из ответа.

Взрослый теперь ни в чем не уверен и, следовательно, не может быть заслуживающим доверия источником информации для более молодого поколения, поскольку, как пишет Розелла Посторино[14] в своей прекрасной книге «Я, мой отец и муравьи», по мере увеличения доступности информации приумножается скептицизм, а не знание.

У взрослого теперь нет униформы, включающей дресс-код, список предпочтений, а также набор правил поведения, которые проводят границу и отделяют его от более молодых. Зачастую он подражает таким же молодым, как он сам, и вместо того, чтобы снобистски дистанцироваться от них, считает их товарищами по команде, к которой он никогда не переставал принадлежать (на днях моя клиентка отозвалась о коллеге своего сына как о мальчике, а ему, должно быть, лет пятьдесят – пятьдесят пять).

В 2016 году психоаналитик Массимо Амманити[15] в книге «Подростковая семья»[16] ввел термин взрослок (взрослый + подросток). Он пишет: «Психологию подростков исследовали неоднократно, начиная с книг Стэнли Холла, но мир молодых людей (до тридцати лет) так и представляет собой черный ящик. Этому возрасту все еще свойственны поиск идентичности, подростковая неуравновешенность, отчуждение, ощущение нахождения между двух огней: миром взрослых и пубертатом. Эти молодые люди производят впечатление жизни в состоянии стабильной нестабильности, словно они не выбрали еще для себя направление, в котором собираются двигаться. Они продолжают грязнуть в тысячах предложений и проектов, видимо не отдавая себе отчета в том, что их время уходит… Они оторваны от реальности, нетерпимы к любым ограничениям и не желают ни от чего отказываться, поскольку ожидают маловероятной развязки, благодаря которой в их жизни все устроится».

Мне не нужны пояснения к этому портрету молодых людей.

Я окончила университет в 2003 году, защитив диплом о появлении young adulthood[17] – об этом тогда мало кто слышал. Исходя из моего опыта, «взрослостковость», выделенная Амманити, должна быть расположена дальше по шкале фаз развития и относиться больше к собственно взрослым, чем к молодым.

Мы больше не можем наблюдать за молодыми взрослыми и изображать их так, как это делалось до сих пор. Неудивительно, ведь так их изображали именно взрослые.

Добро пожаловать в затруднительное положение?

Так кто же такие взрослые? Сегодня взрослые – это люди, оказавшиеся в затруднительном положении. Эти субъекты антропологии так и не созрели и бесконечно продлили фазу взросления, которая превратилась в образ жизни и фактически в постоянный кризис. Но их стиль – делать вид, что ничего не происходит, вести себя как голый король, попавший на званый прием.

А в это время разворачиваются кризисы – экономический, энергетический, экологический, правительственный, психологический, климатический, кризис ценностей, брака, подростков, молодежи, рынка занятости. Об этом твердят повсюду и во всевозможных вариациях. Эта тема не только не представляет собой табу, но и, кажется, почти успокаивает и помогает найти оправдание: если есть кризис, можно во всем винить именно его. Кризис – ответ почти на любой вопрос, он всегда готов прийти на помощь. Однако все эти формы кризиса помогают отвлечься от внутреннего кризиса на внешний.

В моей работе это свойственно тем, кто чувствует себя хуже всех.

Кризис родительства. Здравый смысл теперь на помойке?

Дебора, одна из участниц моего опроса в соцсети о своем отношении к взрослым, ответила удивительным образом: «Взрослые существуют, пока ты маленький. Затем они постепенно исчезают и вымирают, и в какой-то момент ты начинаешь задаваться вопросом: а существовали ли они вообще когда-нибудь?»

В рубрике, которую я веду по вторникам в соцсетях, проявился один из кризисов взрослости. Подписчица спросила, в каком возрасте можно отпускать сына на улицу одного. Я не знала, сколько лет ее сыну, почему возник этот вопрос, почему она сама не может на него ответить, какие примеры видит вокруг, каким был ее личный опыт в детстве, говорила ли она об этом со своим мужем, и если да, то в каких выражениях, о чем просил сам ребенок, – и решила, что отвечу ей с точки зрения закона. В нашей стране этот возраст устанавливается с четырнадцати лет. Если родитель отпустит одного на улицу ребенка, который еще не достиг четырнадцати, это будет квалифицировано как оставление несовершеннолетнего без присмотра.

Последовавшее за этим шокировало и меня, и моих подписчиков. Многие осознали, что доверяли своих годовалых детей дедушке, а он оставлял их дома одних, чтобы сходить в кофейню. Вверяли двухлетних детей пятилетнему брату, пока маме нужно было быстренько съездить в офис. Оставляли чад спать в гостиничных номерах, пока сами ужинали в ресторане. Малыши ночевали одни в машине, пока их отец, который развелся с их матерью и с которым они должны были проводить выходные, пропускал по бокалу пива с друзьями.

В тот день мои подписчики в соцсетях разделились. Одна половина возмущалась (были и родители, но большинство были чьими-то детьми), другая ополчилась… на меня. По их словам, я:

• преувеличивала;

• занималась терроризмом;

• имела плохое представление о том, как устроена жизнь в маленьких городках (примечание: я живу с семьей в месте, население которого не насчитывает и тринадцати тысяч душ, – уж точно не мегаполис);

• не понимаю, что дети становятся самостоятельными, когда мы подвергаем их опасности (?!);

• не осознаю, что матери тоже работают (!!!);

• возможно, я не в курсе, что во втором классе дети одни возвращаются в пустой дом и сами себе готовят обед…

…И ничего, прекрасно выросли.

Я в этом не уверена. У меня есть клиенты, которые в восемь лет меняли подгузники новорожденным братьям и сестрам, укачивали, давали им бутылочку, проверив, нужной ли она температуры, – потому что отец их в это время находился неизвестно где, а мать говорила, что помогать по дому – их обязанность. Если затем им и удалось познакомиться с другими моделями семьи, более уважительно относящимися к детству, как к младенцам, так и к восьмилеткам, они со временем оказывались в длительной терапии, где им приходилось идти через глубокие трансформации, чтобы переписать сценарий своей жизни.

Вернемся к нашей теме. Как мне кажется, теперь речь идет о том, что кризис взрослых особенно отчетливо проявляется в кризисе роли воспитателя.

Моим коллегам уже на протяжении нескольких десятилетий известно, что построенная на принципе привязанности друг к другу и диалога семья, пришедшая на смену традиционной, нормативной и патриархальной семье, представляет собой скорее хаос, чем шаг вперед по пути прогресса. Как я показала вам на примере закона об оставлении несовершеннолетних без присмотра, упорядоченность и здравый смысл отправились на помойку, и от них не осталось и следа. Каждая семья, получив прекрасную возможность наконец-то начать жить по-своему (читай – здраво), столкнулась вот с чем. Пока правила навязывались другими, люди могли чувствовать себя в их рамках более или менее комфортно. По крайней мере, они распространялись на всех.

Смысл свершившейся революции не в том, чтобы (как в результате вышло) оказаться в заложниках у детей, которые в роли новых деспотов решают, как семье поступать и что покупать. А в том, чтобы:

• поразмышлять: имеют ли наказания смысл для воспитания (минимальный);

• восстановить в правах несогласие ребенка в качестве выражения его я;

• понять, что, говоря ребенку нет, мы, возможно, приносим больше пользы для его будущего, чем если все время говорим ему да;

• быть всегда на шаг впереди и детей, и молодежи, предупреждая условия, способствующие развитию конфликта;

• поразмыслить над тем, как смешно мы выглядим, когда в эпоху высокого уровня потребления упрямо придерживаемся принципов борьбы (либо ты ешь что дают, либо остаешься голодным), в то время как в холодильнике куда больше еды, чем нам требуется.

Вести себя по-своему

Я не единственная, кто считает, что кризис взрослых начался с кризиса родительства. Мы начали наблюдать его и научно описывать около тридцати лет назад, когда большинство взрослых были родителями.

Чтобы перестать вести себя как все, нужно было начать вести себя по-своему. Тогда произошло нечто такое, что легко понять, но трудно принять: у большинства людей вообще не было своего пути – и они заблудились.

Думаю, именно с этим связана просьба, которую я на днях получила в соцсетях. Меня попросили объяснить причину, почему семилетнего ребенка нельзя оставлять дома одного, если он уже доказал, что заслуживает доверия и может постоять за себя. Как ни парадоксально, но именно на той же неделе отец моего шестнадцатилетнего клиента спросил, как мальчик в возрасте его сына может понять, что терапия окончена, если он, отец, не скажет ему об этом.

На мой взгляд, для описания кризиса взрослых – является он кризисом родительства или нет – наилучшим образом подойдет слово, под которым, как под широкополой шляпой, находят приют и многие другие трудности и сложности, – путаница. Нечто запутанное и перемешанное так, что мы уже не можем различить, из чего оно состоит. Его невозможно распознать.

А как же молодые взрослые?

Я чувствую, что топчусь на месте

Прежде чем уступить им законное место главных героев, я почувствовала необходимость описать долгий путь, который они прошли.

Эта книга рассказывает о молодых взрослых молодым взрослым от имени молодых взрослых. И я, взяв на себя ответственность стать их представителем, надеюсь сделать все, что в моих силах, чтобы справиться со своей задачей.

Уважаемая доктор Андреоли!

Я пишу это письмо, чтобы сообщить: когда ваша книга про молодых взрослых будет готова, я одной из первых оформлю на нее предварительный заказ.

В приложении направляю аудиосообщение.

Не думаю, что услышите в нем нечто неизвестное, если когда-нибудь его прослушаете. Я записала его не по этой причине. Хочу, чтобы у вас на руках были подтверждения важности вашей работы, чтобы вы знали, что книга, которую вы пишете, даст услышать наш голос и разглядеть нас, молодых взрослых. Однако еще важнее, на мой взгляд, что голос-посредник будет именно вашим голосом, голосом взрослой женщины, принадлежащей к поколению, которому труднее всего нас понять.

Мартина К.

Прикрепленное аудиосообщение.

Доктор, меня зовут Мартина, мне двадцать два года, и я чувствую, что топчусь на месте. По моим ощущениям, жизнь ускользает от меня, и самое обидное: я оглядываюсь вокруг и думаю, что все движутся вперед, кроме меня. И все же я не понимаю, как получается, что эти мысли преследуют многих из нас. И почему мы чувствуем себя такими одинокими. С родителями не общаемся, а когда общаемся, это общение складывается совершенно не так, как надо, – у нас совершенно неправильные отношения. Наши взаимоотношения с самого начала складывались плохо, а затем стало еще хуже: теперь мы не разговариваем друг с другом. Но речь не об отсутствии диалога, которое свойственно семьям с детьми-подростками.

Напротив, именно молчание. Никакого противостояния нет, только пустота.

Столкновения нет, потому что нечего атаковать.

У меня очень строгий отец и боязливая и тревожная мать. Она пережила серьезное насилие, о котором рассказала мне, моему брату и сестре, когда мы были еще совсем детьми, не защитив нас от этой информации.

Помимо подробностей моей личной истории, мне бы хотелось, чтобы это аудио имело более широкое значение, чтобы мои слова дошли до остальной молодежи, до таких, как я. До людей, переживающих неудачу. До людей, которые не соответствуют социальным стандартам, навязанным вами, взрослыми, которые диктуют, как нам жить, – как вы говорите, – даже отдаленно не испытав сложностей нашего времени, наших трудностей, нашей жизни.

Я хотела бы описать наши страдания, которые, я думаю, не совсем понятны. Недавно один журналист опубликовал в социальной сети несколько историй. Подписчица написала ему, что чувствует себя в крайнем отчаянии и боится мыслей о рождении на свет новой жизни.

Отправляя журналисту эти слова, она искала утешения.

Я бы не стала называть журналиста, о котором идет речь, бумером (знаете, док, он один из тех, кто говорит, что люди жили лучше, когда им жилось хуже!), но я не думаю, что он понял, с каким намерением эта девушка написала ему то, что написала. Журналист предпочел свернуть тему, сказав, что история уже переживала темные века, подобные этому, в прошлом.

Это заставило меня задуматься: он имел в виду Вторую мировую войну, когда вы могли оказаться в одном доме с мертвецом? Затем он завел речь о том, что, несмотря на кризисы, которые человечеству уже довелось пережить, единственная особенность этого кризиса – полностью утраченное чувство доверия и надежды. Это заставило меня задуматься. Пришлось признать, что я склонна видеть мир в катастрофическом, апокалиптическом свете, там будущее отсутствует вовсе.

Я присоединилась бы к той, все более многочисленной группе людей, которые готовы отказаться от рождения детей не столько из-за сложностей исторического периода, в котором мы живем, сколько из-за экологических и климатических факторов. Я бы предпочла усыновить ребенка, хотя, безусловно, плохо разбираюсь в этой теме.

Однажды я шла к своему терапевту и слушала новости по радио. В течение полутора минут прошли три новости: о пандемии, войне и климатическом кризисе.

И тут я подумала: «Черт! Не нам ли, возможно первым в истории, приходится иметь дело со всем этим одновременно, и впервые не просто в виде угроз, а в виде конкретных фактов?»

Мы живем в тяжелый исторический момент. Таков он и для нас, и для тех, кто придет после нас и будет изучать его по учебникам истории, – а мы знаем, что не всегда на чужих ошибках учатся. Короче говоря, будущее мне видится совсем не радужным.

Возвращаясь к основной цели моего аудиосообщения: мне бы хотелось, чтобы эти мои слова многие услышали.

В последнее время я думаю, что однажды, когда я стану взрослой (вернее, когда стану более взрослой), мне бы хотелось иметь свое собственное место. Я бы хотела открыть центр, где люди могли бы обсуждать и делать нормой все, что в настоящем и ближайшем будущем будут продолжать осуждать и критиковать, вместо того чтобы принять.

Мы – люди разумные.

Даже не так. Если мы человеческие существа, мы наделены разумом. И этот разум надо бы использовать.

Спасибо за внимание.

Их больше растили, чем воспитывали

Я прекрасно понимаю, что мне вручен мандат, что у меня в руках бомба, и я чувствую ответственность за то, чтобы подложить ее в нужное место, чтобы сотворить сильный взрыв, но без погибших и раненых, – ведь было бы ужасно утратить диалог между поколениями и ограничиться поиском виноватых.

Однако Мартина права: я чувствую бремя из-за того, что именно я несу эту весть. Эта работа требует от меня массы усилий, связанных с тем, что я безоговорочно поддерживаю молодых взрослых, но не являюсь одной из них.

Я чужая в их стране. Я учусь их языку, но он мне неродной. Пытаюсь переводить, что они говорят, чтобы сделать их объемными фигурами и объяснить нам, взрослым, что с ними происходит… Однако, находясь среди них, я испытываю дискомфорт. Чувствую локти тех, кто сидит справа и слева от меня, положив руки на подлокотники моего кресла, и они толкают меня, заставляют каждые пять минут искать новое положение. Я должна рассказать о молодых взрослых и им самим, и нам. Я понимаю их язык, но не всегда могу на нем говорить.

Думаю, Мартина права: мы живем в темные, низменные, депрессивные времена – как с культурной, так и с политической, и с эмоциональной точки зрения.

Я не пытаюсь определять, какие эпохи лучше, какие хуже. Как не собираюсь и выбирать лидеров, потому что лидеры утверждают себя сами. Это просто времена такие.

Мы живем в эпоху, когда молодых взрослых не понимают, а то и полностью игнорируют. Когда, напротив, стоило бы признать их в качестве ресурса, у которого можно попросить совета, потому что ситуация в мире становится все хуже и хуже, всем нам живется неважно, а они, возможно, могли бы предложить решение.

Они могли бы стать решением.

В пандемию, к слову, о них напрочь забыли. Та же участь постигла сначала детей, а затем подростков, у которых есть особые потребности, но в определенный момент чрезвычайной ситуации в здравоохранении, пусть и позднее, чем надо, о них вспомнили. Однако о положении студентов университета, возьму их в качестве примера, никто не подумал, повсюду кричали: они взрослые, сами справятся!

Жаль, но это те же студенты, которых каждый год высмеивают, что они приходят на вступительные экзамены в сопровождении родителей. Родители, по свидетельству работающих на факультетах, звонят секретарям кафедр и просят организовать встречу с преподавателями, спрашивают об экзамене, если ребенок прогуливает. Они всегда употребляют множественное число (мы учимся на факультете…), словно они часть студенчества. Даже грамматика свидетельствует, что родители чувствуют себя с детьми неразделимым целым, которое ни время, ни комичность ситуации не в силах разделить.

Самый проницательный скажет: но ведь дети могут протестовать против этого! Возможно, им удобно, чтобы родители продолжали заботиться о них!

Я не уверена в этом. Ниже будут рассказы молодых взрослых о своей жизни. Многие из них стали посещать психологов и делиться нарастающей тревогой, в том числе и по этому поводу. И я делаю вывод, что такая родительская забота для них скорее обуза.

С другой стороны, родители говорят, что не видят ничего плохого в этой поддержке. Это еще и помогает им не утратить родительской роли, потеряв которую они сами столкнутся с трудностями поиска нового места в жизни. Именно поэтому они делают все возможное, чтобы не сепарироваться, не думая, какие последствия для их взрослых детей (вернее, молодежи, которая, в свою очередь, стала взрослой) может иметь нежелание родителей отойти в сторону.

Их любили им во вред. Им не дали провести юность так, как они того желали, а отношения с семьей были слишком хорошими, чтобы возникло желание обособиться. И вот можно наконец выйти в мир, нести в него свое «я», но вдруг обнаруживается: их «я» не существует.

Чего же, в свою очередь, желали бы их дети? Правда в том, что они сталкиваются с тяготами иного порядка, – их нельзя разрешить, положив на видном месте аккуратную стопку высушенной одежды или записав их к врачу. Дети таких родителей сталкиваются с гораздо более серьезной проблемой: им трудно стать кем-то в мире, который, безусловно, враждебен к ним, но принял бы их, сумей они заявить о себе. Они не могут попросить о помощи, потому что не способны сказать, кто они, о чем просят, что могут предложить. Это молодежь, лишенная чувства собственной идентичности, лишенная самости.

Их больше растили, чем воспитывали; спать без ужина их не отправляли. Напротив, их любили очень сильно – им во вред. Им не дали провести юность так, как они того желали, потому что запрещали нарушать правила. А сложившиеся отношения с семьей, по-видимому, были слишком хорошими, чтобы возникло желание их обрубить, обособиться. И вот теоретически должна начаться жизнь, в которой можно наконец взять и выйти в мир, проявить свое я, но они либо не делают этого, либо делают, но в ужасных мучениях: вдруг обнаруживается, что их я не существует. Они не могут на него положиться, ищут его, но не находят и не знают, к кому обратиться, потому что все вокруг предлагают лишь стереотипные ответы, мотивационные фразы, неуместные лозунги и бессмысленные жесты.

Каждое утро они открывают глаза и видят: их жизни не хватает смысла.

Док, напишите для нас эту книгу

Однажды у меня был профессор, любивший повторять студентам, что во всей литературе существует лишь десяток сюжетов. Что ж, я здесь, чтобы опровергнуть его слова. Сюжет только один: кто я есть?

«Удивительный Человек-паук»

Они не знают, кто они есть

Проработав подростковым психотерапевтом много лет, я столкнулась с тем, что все больше молодых взрослых желали взять жизнь в собственные руки.

Чаще всего встречались клиенты, которые впервые пришли подростками или поздними подростками и задержались в моем кабинете и после достижения совершеннолетия.

Однако появился новый тренд – подводное течение, возвращающее молодежь из открытого моря обратно, на берег, где они часто садятся на мель. Новыми клиентами все чаще становятся молодые люди, уже достигшие совершеннолетия, – студенты, кто пошел на свою первую работу. Их все больше и больше, страдают они все сильнее. Это мое наблюдение подтвердили и коллеги.

Для чего мы здесь? Так обычно я начинаю беседу, когда новый клиент усаживается на диван или в кресло.

Для чего я здесь? Это вопрос, который они задают себе и мне тоже. «Здесь» понимается как «в этот момент моей жизни, в этом уголке мира, у психотерапевта, все еще в доме родителей, в этих отношениях, которые (уже) ни рыба ни мясо, на этом факультете, на который я не хотел поступать, в этом офисе, где я чувствую себя униженным, в этом баре, куда я начал ходить еще в семнадцать лет». Здесь – это место, которое они ощущают как чуждое им и которое часто является физическим, внешним пространством, потому что всегда легче придраться к тому, что снаружи, что имеет четкие контуры, что могут видеть и другие, на что можно указать пальцем.

Для чего я здесь? В этот момент жизни, в этом уголке мира, у психотерапевта, все еще в доме родителей, в этих отношениях, на этом факультете, на который я не хотел поступать, в этом офисе, где я чувствую себя униженным…

Временами молодые взрослые не до конца понимают, в каком месте они находятся, и даже теряют чувство себя. Они знают, что есть аватар с их чертами, который присутствует везде, где его ждут и где он должен быть (работа, библиотека, спортзал, новогодний ужин, вечеринка для бывших однокурсников, защита диплома лучшего друга или подруги), но они не уверены, что и они тоже там есть. Они не ощущают себя. Они не уверены, что смогут рассказать о себе изнутри. В использовании дублера им удалось найти необычное решение вместо убийственной альтернативы оставаться запертыми в доме и полностью отключиться от потока жизни. Какое-то время это работает.

Однако потом механизм ломается.

Они долго смазывали его слезами и потом, поддерживая его работоспособность.

Некоторые переживают настоящую катастрофу, они перестают делать все, на что были способны раньше, их теперь не узнать.

Иные все еще способны носить на себе маску, знакомую другим, но только до того момента, пока их рука не коснется двери кабинета психолога. Оказавшись там, внутри, они говорят – и я верю их словам, – что наконец-то чувствуют: они оказались в пространстве, где могут говорить о вещах, которые не произносимы за пределами сорока пяти минут нашего сеанса.

Они приносят с собой всю тяжесть обитания в мире, в котором живут каждый день. Беспокойство огромных масштабов, противоречивость существования, отсутствие смысла, ностальгию по самим себе, ненавистное бессилие, невозможность опереться на собственный выбор.

Они не знают, для чего делают то, что делают. Или знают недостаточно, чтобы полагаться на это как на указатель направления. Если и мелькает смутное представление о будущем и о перспективе (таких меньшинство), непонятно, как к этому прийти.

Эти клиенты в глазах внешнего мира ведут себя так же, как и всегда. Про них и не подумаешь, что они взывают о помощи, страдают больше всех. Не только потому, что, скорее всего, однажды они сломаются, – и даже желательно, чтобы это произошло, это станет шагом к трансформации и знаком перемен, и чем дольше это откладывается, тем большую часть жизни придется пересматривать. Их следует рассматривать как категорию, наиболее подверженную риску, поскольку отчужденность и одиночество, которые они испытывают, становятся дополнительными факторами, которые рискуют привести к сильнейшей душевной боли. Их страдания отрицают. Они словно агенты под прикрытием, которые притворяются, будто справляются с жизнью, предпринимая действия, которые успокаивают окружающих, как если бы «действовать» означало «существовать», как если бы занятость была эквивалентна бытию, хотя зачастую это всего лишь мощный успокоительный препарат. Они достаточно социализированы, чтобы не рухнуть в пропасть.