Танина смерть

При этом этой левой рукой он Таню гладил.

Потом опять: — Пошли поговорим.

Подруга забыла вдохнуть, так и лежала. Чуть ли не слёзы текли. Взвинчена она была, это да. Довернутая до вершины — которая оказалась ступенью к другой, невозможной вершине. Может, и текли.

Через короткое время они вернулись. Сергей опять посередине. И обнял правой рукой.

Дождавшуюся.

—

То есть они совсем уехали. Сергей уехал раньше. Они еще недолго пожили там у себя с Володей (конечно, он выздоровел), но ясно, время, со временем ничего не сделаешь. Уже здесь даже были приметы осени. И вообще.

Они теперь в разных городах живут; подруга — там в Москве, со своим «зимним». Приспела пора возвращаться.

Пока вместе всё еще, в поезде. Подруга ничего не спрашивала теперь у Тани, «что он тебе говорил». Бесполезно, во-первых; во-вторых, всё ясно.

Таня сама заговорила. В поезде.

— Он будет в бухте в октябре. И будет меня ждать.

Хоба-то.

Она думала — всё. Зиме — зимнее.

— И что вы будете делать? — поинтересовалась подруга. — Поженитесь? И будете жить… там. В Харькове. — Что он делает, в Харькове? — вертелось на языке. В смысле: чем зарабатывает. Вряд ли что картинами, картинами никто не зарабатывал. Разве с американцами. Судя по тому, как он на американцев ополчился, у него не купили.

— Он сказал, что он обычный. — В Тане говорило своё. Ей нужно было себя услышать. — Мне кажется, что нет, а на самом деле — эта бухта. Эта луна. Что без бухты и без луны? Я разочаруюсь. А самое худшее — что я с ним тоже стану обычной. — Она долдонила это «обычный», как в трансе. — Но он не боится. Лучше в пролубь головой. — Она повторила как он: (голубь — пролубь). Это значит, шутить не перестал.

— И что ты сказала, — спросила подруга, с отвращением к собственным словам.

— Я сказала, что не понимаю.

Ну точно. Хоть бы раз он с ней о чем-нибудь таком поговорил. Или вообще хоть о чем-то. Одно балагурство. Много чего она бы отдала, чтоб его порасспросить. — Но это в ее интересах. Если они будут жить — значит, она его еще увидит. Если — долго жить, то, наверное, они все-таки смогут о чем-то поговорить! Вот это рыбу она вытащила на свою наживку. Она всегда знала, что Таня — это изусруд. Значит, он все-таки увидел.

За окном проносились неправдоподобные краски кустов. Красное, зеленое, желтое. Вот и осень. Тут она была в разгаре. Они стояли в тамбуре. Курили — не траву. Хотя у них был с собой мешок травы! — когда они покидали бухту, мужики сунули им на прощание. Вот, они стопят на трассе, укуренные до младенческой эйфории: и вдруг доходит, что у них на кармане — лет на 8 строгого режима! Сбросили в Виннице, там у одной был брат в армии. Брату трава не пошла (он увлекся ею после; лет в тридцать; до того еще — как до неба); зато его напарник по кочегарке — вставился, и ночью играл в волейбол! Без мяча.

— Он не мальчик. — Подруга, выныривая из транса.

— Мне кажется, он не добыл, мальчиком. — Таня. — Я себя чувствую как будто старшая, с ним.

Тяжелый случай.

Подруга оценивала Таню, как на рынке. Ну да, можно было сказать. Как все пионервожатые: накурятся травы, увидят молоденьких девчонок — и сразу мальчиками не добыли. Есть же еще помоложе — вот эта «детдомовская». Можно было напомнить: Таня ей рассказала, — браслет на нем задержался ровно на час. Когда она полюбопытствовала; девочке Валеркиной подарил, сразу ответил. Она хорошая, маленькая. Девочка потом рассекала по бухте, с черным, мужским, Таниным браслетом.

Но это неправда. Никакой фальши не было в Сергее. Был такой, какой он был. Обычный.

 — Значит, вы все-таки поговорили… — вместо этого, чтобы что-нибудь сказать.

— Ну да. Много.

— А еще что вы делали? Целовались?

— Да.

— Много успели, — оценила подруга. «А что вы будете делать осенью?» — но эти слова застряли у ней в горле. Не пробиться.

Но Таня заговорила. Она процитировала целым абзацем:

«— Но в октябре здесь кто-то будет?

— Здесь не будет никого.

— И тогда?

— Всё. И тогда всё. Пошли спать сейчас. Твоя подруга, нехорошо ее заставлять ждать».

— Спасибо, конечно, — сказала подруга. Можно было сказать: я не мамаша тебе, зачем уж так. Но не выдержала цинизма: — Офигеть. Я не понимаю, что это за человек. Вроде бы как все — говнюк такой. Ты смотри, как он заедался, когда не по нем. Этот Виктор бедный… я бы не знаю что сделала, если б со мной так. Шутки тупые, анекдоты… И при этом…

Таня, проснувшись, смотрела на нее с радостью.

— Старый, — свернула подруга. — Красивый… как смоляное чучелко. Не грузин, не татарин, кто — венгр? Если смотреть — только на него, смотреть смотреть… то красивее нет.

— И при этом он тебя увидел, — тихо закончила она.

—

В сентябре Таня действовала методично. Не картошка. Третий курс на картошку не посылали, можно было бы откосить. Месяц получить свободный.

Она пошла в деканат. Проблемы с родственниками. «Мать заболела» — такого она бы никогда вслух не произнесла, помним, была очень суеверна.

Проблемы с родственниками. Младшая сестра загуляла. Мать звонила, переживала.

Но поехала она не к родственникам. Поехала в Питер. Маленький рюкзак с собой — совсем маленький, не летний. Это важно.

Питер — в другую сторону, прямо скажем: в противоположную. Учитывая, что в заявлении в деканате она написала «по семейным обстоятельствам, прошу отпустить на неделю», — любое отклонение становилось критическим.

В Питере ожидала подруга. Она подняла такую пургу, всех взбаламутила. Таскалась по Невскому целой процессией, прохожих останавливала — «а вы видели? Вот эта сейчас едет в бухту. Она едет, он ее ждет, ну, вы поняли?» Шутка. Но что-то вроде того она и делала. Таня ничего не имела против. В некотором смысле она отсутствовала.

Утром встретились; а во второй половине Таня загрузилась в поезд. Билет был куплен заранее. Студенческий, цена рубилась пополам. Не действовал. Они действовали до 15 сентября. Сентябрь и кончался этим днем.

Посадив Таню, подруга повернулась к группе поддержки:

— Шабаш. — То, что обозначает это слово, она и имела в виду. К шести часам вечера мы напоем в переходах пятьдесят рублей и отправим ей вслед телеграфным переводом до востребования. Она это Тане обещала, вслух. Ни о чем Таня ее не просила. Она взяла руководство операцией на себя, как всегда.

Она не имела никакой возможности следить за событиями. Позвонить ей? — она сама жила в Москве у своего, который сам жил в общежитии. По решетке каждый день через второй этаж, назад — через вахту, там злая Лиля Соломоновна. Сверкала глазами: а эта опять? откуда? Знала она, откуда, сделать ничего не могла, решетку заваривали, надваривали — все равно отгибали: столица, гласность, все с цепи сорвались. «Отбей телеграмму, с почты, когда получишь». — Чтобы у нее были деньги на обратную дорогу (на всякий случай); еще — доехать до бухты.

Сама на ночном в Москву, напели больше чем на пятьдесят. В поезде ее преследовала луна, все время оставаясь в окне на одном и том же месте. Тут ее оглушило открытие: луна была та же самая, что в бухте. Они с Таней, и с Сергеем, наверное — смотрят на одну и ту же луну: они там, она здесь. Нет, еще не смотрят. Таня еще не доехала.

Телеграмма и пришла, когда она и заглядывать в ящик (лежали по буквам по фамилиям; в холле сразу перед вахтой) перестала. «ПОЛУЧИЛА СПАСИБО». Зачем это «спасибо», деньги зря тратить. Она вооружилась терпением и стала ждать. Ждать пришлось недолго. Через неделю, считая от нахождения в Москве, она узнала, что Таня уже в своем общежитии.

—

Таня доехала ровно до Бологого. Незнакомые места, из Питера они с подругой к морю не ездили, — быстрее и ближе, через Киев.

В Бологом вылезла покурить. Перешла через пути, прогуливаясь, с сигаретой, глянула на станцию — и, повернувшись обратно, и увидела на своей платформе хвост уходящего поезда.

Она не могла понять. Вместо утраченного браслета на руке болтались серебряные часики, тоже красиво.

Раньше ушел, что ли? Часы остановились?

Ничего не раньше, стоянка просто была две минуты. Проводница отвлеклась, поговорить до другого вагона, дверь открыта, Таня и вышла.

Итак, она смотрела в жопу поезда, в уезжающую глухую дверь последнего тамбура — близко, а не догнать, она даже и не бежала. Всё сразу ясно.

К Сергею уезжал рюкзак — косметичка, таблетки, градусник в пластмассовом футляре (вон Володя как, летом). Полотенце тоже. «Космоса» целый блок, на море сигареты купить было трудно, это была своего рода валюта. Таня методично собиралась, вон она какая. Методичная стоит на платформе.

Примут рюкзак, отвезут в бухту — вот, рюкзак; а Таня где? — Какая Таня?

Какой Сергей? Тебе чего? Проблемы в семье. Сестра загудела, 16 лет, мать там одна, страдает.

Так и надо, Таня поняла. Суеверный — это слово дурацкое; «суе»; на самом деле означает: Таня была чуткой к сигналам. Совпадениями с тобой говорит мироздание, она могла бы сказать, если б была как ее подруга — та всё время разговаривала. У Тани по-другому. Она не думала; больше похоже на музыку… Баха. Когда Сергей уехал, а они тоже уехали, а потом они приехали, а Сергей потом тоже приехал. Это была такая музыка. И ничего не сделаешь: не струсишь, не свернешь. Мироздание.

Музыка стихла. Мироздание показало ей кукиш. То — было; а дальше — оглобли поворачивай.

Так?

Нет.

Таня ничего не подумала; не почувствовала; не? Тани вообще не было. А где Таня, не знаю. Может быть, умерла. Не знаю.

Методично. Сначала она достала сигарету. Можно теперь вторую. Раз поезд ушел. Пачка при ней (чуть не оставила в рюкзаке; вырвала из блока, а сигарету из пачки раскупорила уже на платформе, торопясь).

Потом она побрела в вокзал. Ну, в станцию. У касс никого нет. Она заглянула в окошко. Кассирша сидит, слава богу.

— Мой рюкзак уехал, — сказала Таня.

— Как рюкзак?

— Так. Поезд ушел.

Всё забегало, закружилось, одна Таня в центре стояла. Ее повели к начальнику вокзала. Начальника нет — ночь. Дежурный по вокзалу стал звонить. Еще куда-то звонить. Таня слышала — «рюкзак…» «…да симферопольский». Она спокойно отсутствовала. Точно; какими-то своими железнодорожными путями вышел ответ — есть рюкзак. Едет.

— Документы?

— Да, — Таня полезла в мешочек. Хиповский ксивник; все носили, на шее, ей подруга сделала, удобно, студенческий, паспорт, деньги.

— Денег нет, — сказала Таня, чтоб долго не объяснять, — в рюкзаке. — Денег не было даже от сих мест обратно. Деньги, другим макаром, чем рюкзак, вперед нее, летят по проводам.

Но она не собиралась обратно.

Дежурный еще позвонил. — Нет поездов, — сухо. — Сейчас… — Опять позвонил. — …Едет товарный, — обращаясь к Тане. — Сядешь с машинистом. До Воронежа. Там пойдешь, начальнику вокзала, позвоню. Будет тебе твой рюкзак, — не улыбнувшись.

Бесконечный состав на дальней платформе, дошла до тепловоза. Там ей улыбнулись — машинистов двое ехало. Шутили, чаем поили, вообще, отнеслись как в бухте. Таня отвечала, как требовалось, а потом уже не отвечала. Товарняк катится как махина, толчки при остановке, рывки на старте — до желудка достают, не как в пассажирском. Смыкающиеся в далеком пронзительном свете лобовой фары рельсы впереди. Удивительное зрелище. Не Таня. Кто-то другой. Тот, кто едет к Сергею.

А ей казалось, что он видит то, чего в ней уже не было. Ту Таню с куклами? Он вообще на нее, ей казалось, не смотрит. Как говорится, «…смотрели в одну сторону».

Она не видела в этой стороне ничего. Она хотела. Нет, она стремилась быть там, откуда он это видит. Редко-редко, неохотно. Открывался как будто вскользь. «Мать… толстая, как кит» — думая о чем-то. Не «кит» (тогда бы пошутил). «Как кит». Можно так о матери? Можно, согласилась Таня. У нее мать толстая, как слон. Толстые матери. Она сама, со временем, в такую обратится, вон, груди какие. Еще раз или два так же что-то обронил. Таня когтила это, как домашняя кошка птичку в голодный год, на лету. Зверским чутьем уяснив, что питание. Оно ложилось внутри, как твердое. Незыблемое. Которое перемещало ее в единственном направлении, обычное, как сила тяжести.

—

— Кто там был, — потребовала подруга.

— Слепой, — сказала Таня.