Танина смерть

Танина смерть

Художник арендовал подвал,

Когда было прохладно, он мерз.

Кстати, он поддавал

И, чтоб платить за аренду, продавал букеты из роз.

Прожил художник одн.

Много бед он слегка перенес,

Но! в его, жизнь, было родно

Складско помещене для роз.

М. Алексеев

Жила она в маленьком городе, в пятиэтажной хрущевке. Других там и не было, а в те времена, когда она там жила, похорон было много. Таня, у которой едва ли не каждый сезон являлось новое суеверие — спичку тянуть, монетку кидать, платочек завязывать по-особенному (никто не советовал, до всего доходила сама, собственным шестым чувством, к посоветованному, напротив, отнесясь с глубочайшим недоверием и смущением, — хотя, много позднее, окрестится в католической церкви и будет без чрезмерного рвения усердной прихожанкой. Но тут нам от ворот поворот), — в то время, едва заслышав издалека нестройные звуки, — едва ли, вскоре, не раньше, чем они действительно достигали уха, — оставляла свои дела, которых было превеликое множество: ломтерей (она думала, что так произносится лотерея); больницу; кукол, в которые она, не довольствуясь дюжиной, исступленно производила всякую мало-мальски сходную деревяшку; то ли дело — она их еще резала из бумаги; весной, в пору цветения ясеня, горелые спички получали на головки его конские хвостики — крохотной своей, невидной красотой в сотни раз превзойдя людей, с такой прической, одновременно платьем, где каждый волос кончался зеленым бабочкой-цветком! — тут оставался один шаг, вглядываясь, обратить взор к вещам еще меньшим в поисках совершеннейшей красоты. А ты попробуй поиграй с молекулой дезоксирибонуклеиновой кислоты!

Простаивала у окна до конца, без энтузиазма, но терпеливо слушая, думая о том, о сем, и надеясь на вознаграждение. Действительно, однажды дребезжание и буханье раздалось совсем рядом, и она, покинув дом, смогла встроиться в хвост медленной процессии, идущей за гробом, до самого автобуса с открытой задней стенкой. В родне у них никто не умирал, так что неизвестно, как бы она иначе получила возможность присутствовать на похоронах — в том, что это такое, ее более-менее просветили другие девочки, из дома и из класса, — некоторые по шесть, даже восемь раз, если не врали, наблюдали всю церемонию, вплоть до заколачивания и опускания гроба. И засыпания.

Покойник был интересен — но не очень: человек, который перестал двигаться. Мраморное лицо, чуть высовывающееся из белого атласа.

—

И вот она уже студентка филологического факультета в совсем большом, другом городе. Волосы взяты «химией», одеваться она почти сразу стала не как «колхоз», а по моде. Тут помог врожденный женский что называется вкус; одновременно — пожертвования матери. Мать, работавшая всю жизнь бухгалтером в этом самом маленьком городке, зарабатывала неплохо, и несмотря на то, что еще была сестра, снабжала старшую в достаточном количестве. Еще была стипердия (ломтерей!) — на которую расщедрился тот самый колхоз, имея в виду затребовать голую учительницу сразу по изготовлении. В чем она очень сомневалась, денег однако не отвергала, моральных императивов у нее было так себе.

В первую новую зиму она попала с новой подругой, урожденной горожанкой, очень современной и продвинутой, на концерт в филармонии. Она почти ничего не запомнила. Но потом она пошла в католическую церковь креститься. Потому что там был орган.

В том маленьком городе было два костела; поголовно всё население уверовало, как только стало можно. Живущая уже не с ними, она оказалась в русле традиции. Просто так совпало. Руку на отсечение не давала; но как будто Бах сказал ей — лично ей, лично Бах. Музыку не сохранила; зато сразу после выхода — сырой снег, свет фонарей, и она сама, словно созданная заново, словно весь этот синий свет был создан заново только что. На остановке, прощаясь с подругой, точно такой же ошеломленной, но, в отличие от нее, пытающейся говорить — она была очень говорлива, эта подруга: «Бах обратился ко мне!».

—

И вот…

—

Жил-был художник один, давно жил, устал уже. Лет ему было тридцать. Какие там были его художества, неизвестно. Просто там, где они встретились, они все были кем-то — эта подруга, она «писала сказку». А другие музыканты; не орган, конечно, делали что-то там на гитарах. Гитар там было в изобилии, две или три, эта подруга и на гитаре могла. Одна Таня никем не была. Это ее выгодно отличало.

Этот — художник. Он был черный, похожий на галку, или, поменьше: скворец. В самую жару он не снимал свитер, свитер был ему велик, спускался рукавами ниже пальцев, когда их не закасывал. Он был с Украины — но не украинец. Там была украинская диаспора: разговаривали по-своему; пели на гитарах «Братьев Гадюкиных». Художник, дадим ему другое имя: Сергей, — был не с ними.

Там были, на другом конце, русские — москвичи. А Таня, и ее подруга, — они были белоруски. Ближе всех были почти местные: компания симферопольских гопников. Основного среди них звали Папазол. Таня с подругой как-то ходили в селение; и, вернувшись, давясь от смеха, преподнесли ему коробочку лекарства «папазол». Папазол не улыбнулся, принял подарок, обмолвился: положит его в ящик, дополна забитый пресловутым средством. Шутка вышла бумерангом, пристукнула по остроумным лбам.

Самое смешное, что все эти несмешиваемые группы находились на пространстве длиной метров в пятьдесят. Ну, может, пятьсот, с метрами у Тани и ее подруги было неважно.

Они поднялись — по тропинке, местами поворачивающейся почти боком; потом спустились. Сергей смотрел, как они спускались. Еще кое-кто смотрел.

Оказавшись внизу, Танина подруга сразу же разделась догола. Бросила одежду на рюкзак. И полезла в море.

В день, когда они заявились, был шторм. Волны выше головы, обрушивались на берег. Подруга однако храбро поднырнула. На глубине волны были не так велики. Главную трудность представлял выход обратно. Она, осмотрительно медля, поводя одними ногами, качалась на пологих горах, это только казалось, что бухты-барахты, на самом деле зоркий расчет. Позволила наконец особо крупному валу себя нести. Вскочила на ноги — чуть выше колена. И проворно выковыляла на сушу, средним бурным волнам, следующим за большой, не даваясь врыть мордой в гальку. Кривые ноги и плоская грудь компенсировались этим действительно удачным цирковым номером.

Больше в бухте никто не купался. Никто на нее особенно и не смотрел. Тем не менее после ее выходки их признали. Она застолбила свое и Танино право здесь находиться.

Таня сидела на рюкзаке. Полностью одетая. К ней подошел человек.

— Твоя подруга смелая, — кудрявый, тощий гаврик средних лет — вместе с Таней глядя на голую, выбирающуюся на сушу.

— Покурим? — спросил Сергей, останавливаясь у костра. Сигарет было мало, они были вроде денежной единицы. Деньги, вообще-то, имелись почти у всех, просто ходить далеко: лишний раз подниматься по тропе. Внутри бухты совсем другие ценности. Тушенка, например. Трава, конечно. Трава, во-первых, росла даже в Симферополе; но и гораздо ближе можно было затариться гораздо более крепкой, чем и не пренебрегали. Угощались и угощали не в счёт; трава, еда, и в самой большой степени — это полуотрезанное от мира пространство — и сплотили этот удивительный конгломерат в вышибленное из времени. До того Сергея угостили у другого костра; сказали, кивая: вон, девчонки прибыли. Подразумевалось: бухта не резиновая. Сергей тоже сказал: Подразумевалось: посмотрим. И пошел к своему (что, в его случае, было почти чистая условность, так же как и «останавливаясь» — он не останавливался. Был сразу у всех костров. И везде его угощали).

Подруга, прыгая на одной ноге, натягивала на мокрое джинсы — джинсы у нее были расписные, клеш, столько раз заплатанные при посредстве ниток «мулине», что от исходного материала остались одни трусы. Тот, что сказал «смелая», подошел знакомиться.

— Вы откуда, девчонки? Меня зовут Игорь.

— О, — сказала подруга, за ответом не лазя в карман, — с которым я живу, он в Москве сейчас, тоже Игорь!

«Девчонки», они придумали себе в путешествии имена — Таня, Маня, слишком пресно, не отвечало, им казалось, движению. Что-то вроде: «Утса», «Уна», неважно; обозначаем как прежде.

Подхватив свои рюкзаки, двинулись за Игорёхой.

В бухте, сказано, были костры: три-четыре (компаний больше; очаг позволяли себе самые основательные. Например, симферопольские. Например, украинцы; или которые с детьми). Они подошли к последнему, крайнему — дальше каменная стена. Здесь бухта закруглялась.

Что же Таня увидела?

Она увидела крупного щекастого мальчика. Хрестоматийный еврей из учебника для РНЕ (Русское национальное единство, — запрещенная организация): губастый, с черной подушкой волос. Звали его Виктор. Над ним все потешались; он не обижался: на таких прекрасных людей в прекрасной бухте нельзя обижаться (иначе — что здесь забыл?). Однако: прятал в набитом сидоре десять банок тушенки. Это было актуальным предметом обсуждения. То и дело вставал, в его отсутствие, вопрос: не пора ли слегка экспроприировать? В конце концов это сделали.

Она увидела Слепого. Благообразный мэн двадцати восьми лет с бородой и длинными волосами (поэтому его звали — Слепой). Слепой был здесь со своей девушкой. Очень красивая, кудрявая, с короткой, почти мальчуковой стрижкой. Но сейчас ее не было. Она была у другого костра. Своего со Слепым они не заводили.

Еще промелькивал, мальчик — ростом с Таню, ей показалось (а она сама была маленького роста). Несмотря на тепло —  еще когда они с подругой поднимались по тропе, уже темнело; надо было где-то ночевать; им указали, на пляже, по которому они проходили — а вон бухта. Они и пошли. Они не знали, то, что знали те, которые указали: там, в бухте, домострой, чужих не особо привечают. День был как положено жаркий; шли почти от Алушты. По камням; а где нельзя пройти по берегу — поднимались на трассу. Трасса и вывела их на пляж.

— И сейчас, уже совсем в темноте, очень тепло. Таня так и была как шла: в черной, выгоревшей до сероты, майке, спускающейся с одного плеча. Маленький был в свитере. Подробности трудно было разглядеть, потому что он все время двигался, усиливая тем впечатление, будто пытается согреться. Не у этого огня. Исчез на 20 минут.

«Гаврик» (Игорь), который привел девчонок к костру, как свой улов — запал на подругу («Уну»). Был определенный тип мужчин, магнетически липнущих к ней несмотря на недостаток подлинно женских добродетелей, их прельщало именно то, что она на это плевала. Нечего и говорить, что сама она западала на совсем другой тип мужчин. Обхорохочешься.

Подруга сразу же присела (увидела гитару, по-деловому начала пристраиваться. У нее была козырная песня: «Перестаньте мыться мылом».  — «Научитесь мыться морем!»).

— Этот суд решил / Всё наше дело — с миром / Так отмоем тело морем, — с напором внедряла она.

Таня потихоньку осматривалась. Песню она слышала сто раз. Поесть бы. Днем не хотелось из-за жары. Нигде еды она не увидала. Наверное, уже отужинали. Чем плохо, присоединяясь к готовым компаниям: и ведь не начнешь сразу — у нас, вот, тушенка, вот, чай. Надо выдержать приличия. Типа мы такие, духовные. Сперва оголиться — напоказ, и теперь, вот. Сейчас бы остановились, поели.

Опять явился свитер (Сергей). О нем уже спрашивали.

Сперва он пробрался, размахивая рукавами, спускавшимися ниже пальцев, почти притиснувшись к каменной стене за спинами — теперь кто-то другой пел, подруга, подергиваясь, изображала «джаз»: «нам-нам-нам».

И потом он появился за Таниным плечом.

— Покурим? — примостившись рядом на корточках. Громко, в перебой певчих.

Таня поискала свой рюкзак — там сигареты. Неправильно она угадала. В запущенном рукаве оказался косяк, держал в горсти.

На береге все курили; они с подругой воздерживались. «Бросили». Ага, с умным видом; так-то верней «не начинали». Подруга — невзирая на бравость, была невероятно труслива, если касалось ее мозга. У Тани своё. Девочка из глубинки — где она и где наркотики. Один раз она съела 6 таблеток глауцина гидрохлорида. До этого личный опыт подруга ей расписала: «приняла 5, потом — не вставляет, догнала одну». Потом думала, в живых не останется. Два года после этого добавляло: то вдруг сидит на работе — ноги исчезнут, хвататься за них — исчезли и руки. Таня вспомнила, в общежитии, одолеваема тоской или скукой. Таблетки продавались в аптеке. Без рецепта. Подруга узнала — головой покрутила: ей же всё объяснили!..

Он был такой миниатюрный, что это было совершенно не опасно. Она еще не могла вместить — себя поместить — в эту бухту. Она еще его не увидела — и вдруг он к ней сел.

— Пошли поговорим, — освободив ладонь, увлекая движением —передав «пятку», оставшуюся после ее залихватского, тяга-потяга, дальше к костру.

Подруга, забыв «ням-ням-ням», смотрела вслед удаляющимся к морю. То есть вот взял и увел. Она ни на секунду не забывала — мышечной памятью — помните? «…с которым живу». На самом деле, почти не вспоминала. Но вот так. Эх! Вам жить, а нам помирать.

Она обнаружила себя, через время, на уходящем в воду камне. Одна, в темноте, неизвестно откуда взявшимися красками, с весельем отчаяния, в отчаянном веселье, малевала на нем: «БЕРЕГИТЕ ЛУНУ МАТЬ ВАШУ».

—

Самое смешное: утром они уехали.

Только сошли по тропе; даже еще не выгребли на пляж, подруга напустилась на Таню:

— Что он тебе сказал? О чем вы говорили? Что ты ему сказала?

— Ничего, — коротко отозвалась та.

Потащились вдоль воды, утопая в гальке. Спать довелось два часа. Ночь была бесконечной. Безумной. Бесконечно безумной. Ушедшие вернулись к костру, Сергей оставил Таню; исчез. Оставшиеся импровизировали в двух гитарах; плюс прикладные банки с песком. В какой-то момент оказалось, что Таня прищелкивает пальцами. Плохо дело. Таня никогда не принимала участия в искусствах; ни в каких «художествах». Была идеальным слушателем. Это сломалось, как всё, что они из себя представляли, стали представлять, себе незнакомое, другое. Бесконечно курили траву. Тело колокольным звоном отдало: «Я больше никогда не буду бояться сойти с ума» — так и вышло. Сергей вернулся. Как только он появлялся, время словно ускорялось. И так плотное, концентрировалось до взрыва. Бесконечно шутили над еврейским мальчиком Виктором. Виктор, бесконечно уродливый, отшучивался. Заговорили о ментах, пришедших бы в бухту:

— Предъявите ваши ксивы, — воскликнул Виктор, и подруга, не выпуская гитару, крикнула:

— Нет, вы слишком некрасивы!

Сергей уходил. Как будто ему мало было этого сгущенного в нем взрыва и хотел добрать где-то еще. В ожидании его продолжали. И он возвращался. Утром проснулись, всё. Нет Сергея.

Время прошедшее, замедляя и пережёвывая, то есть это подруга переживала, а что в Тане — неизвестно, она молчала, как Космодемьянская. Ну и хорошо. Семь километров камнями; по верху бы все семнадцать.

Тут был Володя, он там жил. Ловец рапанов. Они жили здесь в прошлом году. Подруга, она всегда успевала первой, когда Таня с ней познакомилась, была модной столичной урлой. Только Таня попривыкла — бац, уже хиппи. Раздарила все вещи; кое-что Тане перепало. Таня за ней не спешила. Она состригла посоветованную подругой «химию», когда та отросла, с которой она выглядела классической деревенской «тёлкой». Остался короткий ёжик. Или ёршик. Тронутый сверху желтизной — покрасилась, потом тоже состригла. Лицо загорелое в веснушках. Необычайно красивой формы грудь, от тяжести она горбилась. Это было второе лето, которое они были на море. У Тани должна была быть студенческая учительская практика; подруга сделала ей ксиву. Нарисовала печать на фотобумаге, хлопнула, отпарив, на бланк (напечатала на работе на печатной машинке). Осенью Таня отдала на кафедру, почти не волнуясь, — никто не заметил. Подруга уезжала в Ялту — петь на набережной. Таня оставалась одна. Собирала дрова по берегу, было много плавника. Подруга возвращалась спустя сутки с прикупленными овощами. Утром вчерашний чай с овсяным печеньем, и «Золотой пляж». Лежали на камнях под горой, купались, снова лежали. Когда солнце спадало, поднимались. Закат. Тихо, спокойно.

—

Володя заболел. Лежит в своей палатке, пыша жаром. Переплавал, собирая рапанов.

Подруги посмотрели друг на друга. В глазах у обеих такая простота — как две копейки.

Кинули необходимое в Танин рюкзак, у нее поменьше, и бросив на больного скарб, поехали в бухту. По трассе, чтоб быстрее.

—

Бывает под башнями ЛЭП; еще когда электричка подходит; возьми соседку обеими ладонями за щеки: до локтя передастся вибрация — гул.

В километре от финиша сделалось почти невыносимым зримым-ощутимым: возврат (а слизнуло неделю) бешеной ночи. Почти невозможно: тропа на горе, при белом дне, ползет, не исчезла. Сверху взгляд охватывал — вон Папазол; голые коричневые дети купаются, на шеях — крестики, обострился неправдоподобно. Спускаются, шарят, шарят, не смириться, нет. Нет. Зачем мы приехали...

Встретили яркой радостью — «ночные девчонки»! Игорёк обалдел (кличка у него была: «Шмелёв»; кто дал? — конечно). К обеду попали: жрали Витину тушенку.

— А Сергей уехал тогда. — (Только так: не Серый, не вот как-нибудь — там, «Слепой».) — Мы думали, с вами?

—

Могучего Папазола, как танкер, сорвавшийся с причала, шатает по всей бухте из конца в конец. С гудком — SOS!

— Кто может сделать блины?! Без яиц.

Его сторонились; помалкивали. Папе блинчиков захотелось.

Одна, конечно, могла ли удержаться? — Я умею.