У городских ворот

— Да, — сказал Борис, выйдя наконец на асфальт, — веселенькое, скажу я вам, дело. С этой картошкой взлетишь, пожалуй, на небо.

— Чепуха, — сказал я, — не везде же минировано. Тем более, раз дощечки указывают, значит, — где нет дощечек, там совсем безопасно.

Мы пошли дальше, внимательно оглядываясь по сторонам.

— Вот здесь, по-моему, ничего нет, — сказал Васька.

Мы долго оглядывали каждый кустик, пока не убедились, что, действительно, нет никаких тревожных сигналов. Тогда сошли вниз и, расположившись неподалеку друг от друга, принялись за дело.

Все-таки, пока было найдено безопасное место, прошло, видимо, немало времени, потому что начало быстро смеркаться. В сущности говоря, нам бы следовало немного покопать и уйти, но картошка пошла ровная, крупная, и трудно было оторваться. Кроме того, когда близко наклонишься к земле и не смотришь вокруг, сумерки не очень заметны. Я удивился, когда, подняв голову и оглядевшись, заметил, что небо уже темносерое, а столбы дыма освещены снизу багровым светом. Я окликнул Борю и Василия. Мы завязали мешки, счистили землю с лопат и только собрались итти, как вдруг услышали, что вдалеке будто хлопнула хлопушка, резкий свист раздался в воздухе, потом воздух как будто лопнул, и столб черной земли поднялся на краю шоссе.

— Ой, — сказал Борька, — это же стреляют!

Опять засвистело над нами, и снова поднялся столб земли, на этот раз так близко, что меня качнуло воздухом. И над самым ухом моим свистнул осколок.

— Бежим! — заорал Васька тонким и резким голосом и бросился в сторону от шоссе. Мы побежали за ним. Еще раз свистнуло, и лопнул воздух, и еще раз. Я бежал, опустив голову, задыхаясь, боясь оглянуться назад.

Мне казалось, что, если я оглянусь, я увижу снаряд, который со страшной быстротой нагоняет меня, и сразу умру от страха. И снова грохнул взрыв. На этот раз он был гораздо дальше. Мы остановились и посмотрели назад. Сумерки совсем сгустились, начиналась уже темнота. С трудом различалась прямая линия шоссе. В воздухе было тихо так, как бывает только летним хорошим вечером, и, наверное, недалеко где-то была деревня: до нас донеслось мычанье коровы. Мы разговаривали шопотом.

— Ой, до чего страшно, — жаловался Борис, — может быть, тут минировано, почем знать? Лучше бы на шоссе пройти, — он сказал это неуверенно, и мы не ответили ему. Каждый из нас отлично понимал, что никакая сила не заставит нас вернуться туда, где мы слышали свист и разрывы снарядов. Я почувствовал, что не могу стоять, и сел на землю.

— Вставай, — сказал Моргачев, — пойдем.

Мы пошли, не зная куда, просто для того, чтобы итти куда-нибудь. Ноги проваливались в ямы, мешки с картошкой резали нам плечи, мы раздвигали ботву, достигавшую нам до пояса. Было уже совершенно темно, мы шли рядом, чтобы не потеряться, и осторожно ощупывали ногами землю.

— Стойте, — сказал Камнев, — я не могу итти.

Он отошел на шаг в сторону, и его стошнило, а потом он сел на землю и сидел, совсем обессиленный. Тогда Борис начал ругаться.

— Вставай, — орал он, — вставай, размазня! Ты хочешь, чтобы из-за тебя все тут погибли? — Васька всхлипнул, встал, но только собрался двинуться дальше, как снова просвистело над самым ухом и снова воздух как будто лопнул.

— Ой! — завизжал Камнев тоненьким голосом и бросился бежать. Он сразу исчез из виду, но долго слышался в темноте его удаляющийся визг. Борька присел на землю и рассмеялся.

— Дурень, — сказал он со слезами в голосе, — погибнет ни за копейку.

— Вася, — закричал я, — Вася!

Темнота молчала, потом мне послышался издали плач, но, сколько мы ни кричали, больше Камнев не откликнулся.

— Лешка, — сказал Борис, — меня что-то тоже немного мутит. Может быть, ты бы пошел, поискал дорогу. — Я молчал. — Боишься? — жалобно спросил он.

— Пойду, — сказал я, — только ты откликайся, я кричать буду.

Теперь ухало все время, но очень далеко. В темноте неожиданно поднялся гигантский столб пламени.

— Ау! — кричал я время от времени, и Борис откликался:

— Слышу!

Итти осторожно было совершенно бессмысленно. Все равно в темноте нельзя было разглядеть предупредительных знаков. Поэтому я решил итти прямо и быстро — налечу на мину, так налечу. Решить это оказалось легче, чем сделать: при каждом шаге у меня сжималось сердце и тошнота подступала к горлу.

— Эге? — кричал я.

— Слышу! — издалека отвечал мне голос Бориса. Он звучал все дальше и дальше. Я уже должен был дойти до другого шоссе, но разве в такой темноте поймешь, сколько ты прошел и прямо ли шел все это время. Я стал подбадривать себя песней.

— Был на дальней улице, — пел я, — деревянный дом…

— Эге? — донесся до меня испуганный голос Бориса. Он, наверное, решил, что я сошел с ума.

Песня меня успокоила. Не знаю, отчего это происходит, но много раз приходилось мне потом замечать, что, когда очень страшно, нет лучшего средства, как петь. Я шел уже совсем уверенно, и мне удалось заставить себя почти позабыть о снарядах, как вдруг опять засвистело над моей головой и рвануло где-то совсем рядом. В темноте это было непереносимо. Даже не поняв, где упал снаряд, спереди или сзади, я завертелся волчком и побежал, не думая о направлении, просто для того, чтобы куда-нибудь бежать. Когда со мной были Борис и Вася, мне было легче, — стыд заставлял меня держать себя в руках, — теперь же я потерял голову и, наверное, бросил бы свой мешок, если бы не забыл о нем. От страха я перестал чувствовать его тяжесть. Еще раз рвануло где-то рядом, я повернул в другую сторону, ногой попал в какую-то яму, упал, с трудом вылез и побежал снова. Я бежал, вероятно, дольше, чем следовало, потому что, когда остановился и долго стоял, прислушиваясь, ни один снаряд не просвистел над моей головой. Может быть, я давно выбежал из зоны обстрела. Мне стало очень стыдно.

— Вот дьявол! — сказал я громко и засмеялся. Потом посидел немного, передохнул, пригладил слипшиеся от пота волосы и закричал: — Эге! Боря!

Никто не откликался. Какой-то шум доносился до меня. Как будто кричали люди и ржали лошади и гудели моторы.

«Может быть, немцы?» — мелькнула у меня дикая мысль. Но я тут же рассмеялся и пошел на шум. У меня еще дрожали колени и мне трудно было итти, но все ближе и ближе слышались выкрики людей, стук колес, рев моторов. Неожиданно я споткнулся и чуть не упал. Передо мной поднимался крутой склон дорожной насыпи. Я положил на землю мешок и стал подниматься по склону, руками и ногами цепляясь за камни.

— Медсанбат! Медсанбат! — заорал кто-то на шоссе.

На секунду вспыхнули синие фары и сейчас же погасли. В сияем свете я увидел синюю лошадь, которая, изогнув шею, била асфальт копытом.

— Товарищи командиры! — надрывался чей-то голос. — Где первый СП? Ко мне, товарищи командиры!

— Заворачивай, чорт! — рявкнул кто-то совсем рядом со мною, и колесо, чуть не срываясь с насыпи, проехало по верхним камням откоса. И вдруг, заглушая все, зарычал мотор грузовой машины, и шофер крикнул из кабинки:

— Посторонись, дьяволы, перееду! — И все это время непрерывно шаркали по асфальту подошвы, как будто какие-то люди шли торопливо не в ногу, не в такт.

Я стоял оглушенный, не понимая, что происходит, не зная, к кому обратиться, кого спросить. Совсем рядом со мною по краю шоссе прошли быстрыми шагами какие-то люди, и один из них сказал взволнованно и громко:

— Генерал сам приехал.

— Что тут генерал сделает? — ответил усталый голос и вдруг выкрикнул зло и отчаянно: — Из первого СП есть кто-нибудь?

— Задавлю! — рявкнул шофер, и мотор грузовика заглушил все остальные звуки.

А потом снова шаркали подошвы и издалека доносился чей-то томительный крик:

— Медсанбат девяносто шесть, медсанбат девяносто шесть!

И вдруг стало совершенно светло, как будто повернули выключатель. Лампа необычайной яркости повисла в воздухе над дорогой. Она опускалась так медленного казалась совсем неподвижной, а немного выше ее, над самой дорогой, летел самолет. Снизу он был ярко освещен, я увидел крест на крыле и понял, что это немецкий наблюдатель, сбросивший осветительную ракету. Я видел, или мне казалось, что я вижу, как летчик в кожаном шлеме высунул голову за борт самолета и внимательно и равнодушно смотрел сквозь большие очки на дорогу. А по дороге отступала армия. Шагали красноармейцы. Ехали повозки с красными крестами. Рвались вперед машины, тычась тупыми мордами в зады повозок, и по краям дороги стояли люди и вызывали, надрываясь, — кто первый СП, кто — медсанбат девяносто шесть…

Когда дорога осветилась, красноармейцы, бредущие усталой походкой, и ездовые на передках повозок, и люди, стоящие у обочин шоссе, невольно втянули головы в плечи.

— Глядит, сволочь, — растерянно усмехнувшись, сказал проходивший мимо меня красноармеец и искоса посмотрел на самолет. Наверное, так же, как и я, он чувствовал на себе пристальный взгляд этих нечеловеческих, внимательных и равнодушных глаз летчика в шлеме и в круглых больших очках.

Так же неожиданно, как зажглась, осветительная ракета погасла. И как только стало снова темно, опять заревели моторы автомашин, задребезжали колеса, снова стали шаркать подошвы.

Потом рядом со мной остановились два человека. Я видел только их черные силуэты и слышал их бесконечно усталые голоса.

— Вы откуда сейчас? — спросил первый.

— Из той деревни, где церковь, — ответил второй.

— Ну?

— Отдали!

И тогда первый снял фуражку, провел рукою по волосам и проговорил:

— Господи, только бы перелом, только бы перелом…

— Раздавлю, — надрывался шофер, — отцепляй, дьявол! Куда едешь?

— Медсанбат девяносто шесть, медсанбат девяносто шесть! — и уныло шаркали подошвы по ровному асфальту шоссе.

Когда осветительная ракета летела с самолета, я успел заметить мелькнувшую на секунду высокую трубу завода. Теперь я знал, где нахожусь, и, как только снова стало темно, отдышался, подобрал свою картошку и зашагал домой. Я быстро пришел по темным и мертвым улицам и заколотил в дверь нашего дома.

Мне открыл отец.

— Где ты пропадал? — начал он, но я его перебил:

— Армия отступает. Немцы у самого города.

— Тише, — прошептал отец и оглянулся на дверь в столовую. Она была прикрыта. — Тише, не надо поднимать паники: мало ли что на войне бывает. Не надо паники, мальчик.

И тогда я понял, что он знал это раньше. Что он понимал, почему пылают пожары и какие это глухие удары слышны в городе по вечерам. И, вспомнив с удивительной ясностью все, я понял, что и Николай, и дед, и даже мать все это понимали. Тогда я перевел дыхание, вытер платком лицо и пригладил волосы.

— Хорошо, — сказал я, — ты не бойся, я ничего.

И он посмотрел на меня и ласково похлопал по плечу. Я открыл дверь и вошел в комнату, внешне уже спокойный.

И это был первый из уроков, которые мне давала война.

Мы снова собираемся вокруг стола. Ольга возвращается в строй

Странное возникло у меня ощущение, когда я вошел в комнату. Как будто в одно мгновение я перенесся в другой мир. Черное поле, столбы земли, отчаянный, удаляющийся крик Моргачева, огромная лампа над шоссе, — все это сразу ушло далеко-далеко. Нет, мир стоял твердо. Я снова в него поверил. Николай неторопливо допивал полухолодный чай, мать сидела, рассеянно улыбаясь рассказу деда и, видимо, думая о чем-то своем.

— Наконец-то! — сказала мать. — Что ты делал там столько времени? Мы уже начали беспокоиться.

— Поблизости все уже было выкопано, — ответил я. — Пришлось далеко итти, а там постреливают. Мы пережидали.

Мать покачала головой.

— Как же можно было итти, раз стреляют. Вернулся бы. Обошлись бы и без картошки.

— Ерунда, — сказал дед. — Всю жизнь мальчишки бегали под огонь. Такое уж их мальчишечье дело.

Мать ушла разогревать мне ужин.

— Ну, — сказал Николай, — попал в переплет? Рассказывай. Немцы близко?

Я кивнул головой.

— Совсем близко, — сказал я.

— Почему ты думаешь?

— Я вышел на шоссе, а по шоссе идет армия. Машины, лошади, люди. Немцы осветили все сверху. Ой, что там делается!

— Это на шоссе? — спросил отец. Он только теперь вошел в комнату: впустив меня, он вышел на крыльцо и постоял, вслушиваясь в далекие выстрелы, вглядываясь в мелькание вспышек, в отсветы дальних пожаров.

— На шоссе, — сказал я.

Отец кивнул головой, придвинул стул и сел.

— Да, — сказал он неопределенно, — дела!

Мне хотелось говорить еще, но я почувствовал, что ничего больше говорить не надо.

— Так вот, — сказал дед, — с этими типографщиками… Надо сказать, что они серьезный народ. Пожалуй, после нас, металлистов, самый серьезный. Держались гордо. На голову себе не давали садиться. Товарищи хорошие. Где-нибудь волнения — глядишь, типографщики бастуют. Солидарность.

Типографии в то время были маленькие. Бывало, человек двадцать работает, — и уже типография. И вот у складов была вроде как биржа. Там безработные наборщики собирались, и туда хозяева приходили набирать рабочих. Дело неспешное, долгое. Лежали наборщики на солнышке, пузом вниз, и на пятках мелом писали цену — кто за сколько согласен работать. Ну, скажем, с утра все напишут семьдесят пять копеек. Час лежат, два лежат — нанимателей не предвидится. Тогда стирают и пишут, скажем, шесть гривен. Бывало, что к вечеру доходили до сорока копеек. Ну, а бывало, конечно, что и по рублю нанимались. И вот как-то с утра все написали по восемь гривен и залегли. Хозяева, значит, ходят, голые пятки осматривают, не хотят брать, считают, дорого. К полудню один за другим наборщики стали стирать восемь гривен и написали шесть. К часу дня перешли на полтинник. А крайний в ряду лежит, голову на руки положил, и все у него на пятках восемь гривен написано. Часика в три дня народ переписал вывески снова. Вместо полтинника — сорок копеек. А этот держится. Все у него попрежнему восемь гривен… Тут стали хозяева интересоваться: что за упрямый такой человек? Может быть, думают, у него какая-нибудь редкая специальность. К вечеру половину народу наняли, оставшиеся по четвертаку соглашаются, а этот чорт держится. Пятки торчат, и написано на пятках попрежнему восемь гривен. Тогда поинтересовались, стали его расталкивать, а он уже похолодел весь. Часиков пять, как с голоду помер. Вот до чего гордый народ!

Закончив рассказ, дед пальцами покрутил острый конец бородки и обвел всех глазами, как бы приглашая нас разделить его восхищение гордым наборщиком.

— О, господи! — донеслось вдруг из полутемного угла комнаты.

Я оглянулся. В углу сидел дядя Саша. Я даже не заметил его — так он тихо и неподвижно сидел. Он тяжело вздохнул, погладил свою широкую бороду и снова замолк. Отец и дед переглянулись.

— Саша, — сказал дед, — может, в поддавки сыграем? Как ты, а?

— Ты меня? — откликнулся дядя Саша.

Дед даже крякнул с досады, но сдержался.

— В поддавки, говорю, не сыграем?

— Давай, если хочешь, — вяло сказал дядя Саша.

Дед зло ущипнул бородку.

— Сиди, — сказал он, — расстраивайся. — И с негодованием отхлебнул чаю.

Вошла мать и поставила передо мной сковороду с шипящей кашей. Только сейчас я почувствовал, как мне хочется есть.

— А картошки ты много накопал, — сказала мать. — И все ровная, крупная.

— Было где выбрать, — сказал отец. — Копай, сколько хочешь.