Помоги проекту - поделись книгой:
Сходные ограничения испытывали и крестьяне, задумавшие продать свою землю и уйти из общины, т. е. стремившиеся получить стоимость надельной земли. Правила были чудовищно сложны, а в некоторых случаях они были неодинаковыми в разных губерниях. Поэтому предлагаемый ниже краткий очерк ситуации хоть и может показаться избыточно детальным, на деле является чрезмерной схематизацией. Сначала мы рассмотрим общины с наследуемыми наделами, а потом передельные.
До 1882 г. крестьянин, имевший наследуемый надел, мог передать его любому, кто соглашался принять на себя оставшийся долг по невыплаченным выкупным платежам[133]. Поскольку в первые годы после отмены крепостного права величина обязательств зачастую превосходила стоимость надела, желающих заключить такую сделку было немного. В 1882 г. государство создало еще одну помеху, отказав в регистрации сделок по передаче наделов, в силу чего покупатель не мог получить законного права собственности на землю[134]. В 1893 г. было добавлено еще одно ограничение – теперь купить землю мог либо член общины, либо тот, кто соглашался стать членом общины[135].
В общине с наследуемыми наделами крестьянин мог свести свои полоски в единый участок земли только с согласия всех, кто мог быть задет таким объединением надела[136]. Требование было вполне разумным, поскольку защищало интересы собственников, но из‐за большого числа полосок достичь согласия всех участников было делом нелегким. Впрочем, посредством серии успешных обменов можно было постепенно объединять разбросанные полосы в один участок, что позволяло постепенно уменьшать чересполосицу, особенно в Восточной Белоруссии и на Украине, где преобладали общины с наследуемыми наделами[137], причем даже несмотря на то, что все эти обмены не имели надежного законного основания[138]. Закон предусматривал также возможность коллективного объединения наделов, т. е. возможность покончить с чересполосицей через общину. Формально для этого требовалось две трети голосов схода. Но в законе не были прописаны процедуры осуществления столь сложной операции, а потому считалось, что для этого нужно единодушное согласие[139].
В передельной общине производить перенос и объединение было еще труднее, и пореформенное законодательство только усугубило трудности. Формально перенос участка был возможен с согласия схода, но перспектива передела создавала слишком большой риск для покупателя: при ближайшем переделе все, им полученное, могло быть потеряно[140].
Сразу после освобождения крестьянства существовало два способа вырваться из клетки – индивидуальный и коллективный. В соответствии со ст. 165 закона об Освобождении, бывший крепостной (кроме государственных) мог изменить статус своего надела и сделать его наследуемым или добиться его нарезки одним участком, либо получив согласие общины, либо полностью выплатив свою часть выкупных платежей[141]. Очевидно, что лишь немногие крестьяне были в состоянии единовременно погасить долг по выкупным платежам[142]. Впрочем, 14 декабря 1893 г. правительство приняло закон, закрывший даже и эту лазейку. В соответствии с этим законом, в любой момент до окончательного погашения долга по выкупным платежам (т. е. до погашения долга всей общиной), бывший крепостной мог досрочно погасить свой долг только с согласия схода[143]. С момента отмены крепостного права, т. е. с 1861 г., до начала столыпинских реформ в 1906 г. лишь около 150 000 семей перевели свои наделы в разряд наследуемых, еще меньшее число хозяйств осуществило консолидацию своих наделов[144]. А утвердив положение о том, что даже наследуемые наделы могут быть проданы только настоящим или будущим членам общины[145], закон резко ограничил возможности продажи земли даже теми крестьянами, которые сумели сделать свои наделы наследуемыми.
Как и общины с наследуемыми наделами, передельные общины могли коллективно осуществить объединение наделов и покончить с чересполосицей. Сход двумя третями голосов мог придать земле статус наследуемой[146], а потом, также двумя третями голосов, пройти весь путь до ликвидации чересполосицы. Но даже не столь радикальный коллективный переход к наследуемым наделам явно был редкостью, и создается такое впечатление, что крестьяне не вполне понимали смысл этого изменения, которое навсегда избавляло их от дальнейших общинных переделов[147].
В описаниях юридических препятствий для купли‐продажи земли ситуация, скорее всего, чрезмерно драматизируется. Еще и до освобождения крепостные имели возможность арендовать землю и даже покупать и продавать ее, при условии согласия на то помещика и общины[148]. В конце концов, общины имели полномочия манипулировать интересами посредством частичных переделов; так что вполне возможно, что крестьяне могли, заручившись согласием общины, покупать и продавать землю, прикрывая все эти операции авторитетом общины. Во всяком случае, это правдоподобное объяснение некоторых судебных дел[149].
Принято говорить, что при всех недостатках передельной общины она открывала возможность для устранения чересполосицы – объединения участков на основании решения схода[150]. На эту идею опирается критика в адрес столыпинских реформ: облегчив перевод земель в разряд наследуемых и покончив с переделами, они затруднили объединение участков. Мы будем говорить об этом в связи с самими реформами, но даже для дореформенного периода это чрезмерное упрощение.
В принципе, в случае чересполосицы всегда открыты два пути к укрупнению земельных наделов: посредством коллективного, квазиполитического волеизъявления или в ходе последовательно осуществляемых двусторонних или многосторонних обменов. Фактически закон позволял наследственным общинам коллективно объединяться на основании решения двух третей голосов (по аналогии с передельными общинами); другое дело, что в законе не было прописано, как именно следует проводить укрупнение участков, и это в равной мере относилось к передельным общинам. Несмотря на этот пробел в законе, укрупнение участков проводилось, но почти исключительно в северо‐западных губерниях в деревнях с наследуемыми наделами[151]. Тот факт, что стихийные процессы укрупнения участков осуществлялись преимущественно на наследуемых землях, может быть свидетельством того, что наследуемость здесь чему‐то помогала, но, возможно, все дело просто в том, что в этих районах влияние рынка сказалось раньше и было более сильным. И уж во всяком случае это говорит о ложности идеи, что передельным общинам было почему‐то проще преодолевать чересполосицу. Собственно говоря, нам неизвестны примеры того, чтобы укрупнение участков и ликвидация чересполосицы происходили благодаря возможностям передельной общины [152].
Что же касается постепенного укрупнения посредством двусторонних или многосторонних обменов, то это, конечно, с большей вероятностью могло происходить в наследуемых общинах, поскольку только здесь имелись стороны, обладавшие наделами, укрепленными в собственность для подобных операций. Как мы уже убедились, в общинах с наследуемыми наделами подобные обмены происходили, хотя я не нашел сведений о степени распространенности такой практики[153].
Подведем итоги. Изначально крестьянин мог изъять свой надел из череды переделов только с согласия общины или полностью погасив свой долг по выкупным платежам, а после 1893 г.
До начала столыпинских реформ прогресс в деле прекращения переделов и укрупнения наделов был незначительным. Этому мешали законодательные барьеры и высокие трансакционные издержки. А в регионах, не имевших доступа к рынку, выгоды от повышения производительности сельского хозяйства были невелики, заключаясь разве что в улучшении питания собственной семьи. Поэтому нам трудно судить о том, насколько охотно крестьяне начали движение к более надежным правам собственности при появлении доступа к рынку.
3 ноября 1905 г. царь издал указ о прекращении выкупных платежей с 1 января 1907 г. Если бы в 1893 г. не были приняты поправки к законам об освобождении крепостных, этот указ о списании задолженностей по выкупным платежам автоматически открывал бы дверь к индивидуальному выходу из общины, по крайней мере к такому выводу приводит наиболее вероятное толкование этих законов. Вспомним, что ст. 165 закона о выкупных платежах позволяет члену общины, погасившему свою долю соответствующих обязательств, требовать выделения его надела земли. Хотя в ст. 165 говорится о ситуации индивидуального плательщика, ее легко истолковать таким образом, что снятие долговых обязательств с общины дает всем крестьянам то же право на выход из общины, которое получал крестьянин, самостоятельно погасивший свою долю задолженности. Такое толкование соответствовало бы одной из ключевых задач правительства, которое прикрепило к общине освобожденных крепостных: так было удобнее собирать выкупные платежи. По резкому выражению графа Витте, предшественника Столыпина на посту премьер‐министра, «проще пасти все стадо, нежели каждого члена стада в отдельности»[154]. Как сказал Витте в мае 1906 г., окончание выкупных платежей логически означало, что система общинного землевладения, «утвержденная, чтобы обеспечить пунктуальную ликвидацию выкупного долга… также должна исчезнуть»[155]. И многие крестьяне также сочли, что с окончанием выкупных платежей исчезают всякие основания для переделов[156].
Но даже при таком понимании ст. 165 окончание выкупных платежей не обязательно открывало двери к индивидуальному выходу из общины. Закон от 14 декабря 1893 г. сделал неясным статус ст. 165, а часто говорят даже, что он ее отменил. На самом деле закон от 1893 г. говорит, что до погашения всего долга по выкупным платежам (явно подразумевая суммарные обязательства общины) член общины не может без согласия схода ни получить отдельного выдела своей доли (явно говорится о получении цельного куска земли), ни досрочно погасить свою долю общинной задолженности. Закон от 1893 г. не отменил ст. 165, а отложил возможность выхода из общины без ее согласия до того момента, когда община полностью рассчитается с долгами по выкупным платежам. Как и в случае с самой ст. 165, такое понимание соответствует основной задаче правительственной политики – защитить общину от перспективы потерять самых платежеспособных своих членов и защитить государство от риска непогашения задолженности по выкупным платежам. Если понимать дело таким образом, то с аннулированием выкупных платежей крестьяне получали возможность покидать общину в индивидуальном порядке.
Получилось так, что власти так и не дали собственного истолкования отношения между ст. 165 и законом от декабря 1893 г. Столыпинский указ от 9 ноября 1896 г. утвердил новую систему перехода от общинной крестьянской собственности к частному фермерскому хозяйству, и вопрос повис в воздухе.
Забавно, что согласно имеющимся свидетельствам, передельная община не обеспечивала выравнивания материального положения крестьян. Сопоставление всех данных относительно двух видов общин дает сложную картину, и при этом в общинах с наследуемой землей было больше очень бедных хозяйств (по пять десятин и менее), но в них также было меньше процветающих хозяйств (с наделом в 15 десятин и более)[157]. И какое бы влияние ни оказывали переделы на распределение богатства, они явно не способствовали его уравниванию. Это может служить еще одной иллюстрацией идеи, что почти во всех ситуациях неизбежно возникает некоторый элемент олигархии[158].
В сообщениях об общине повторяются упоминания о богатых крестьянах, иногда именуемых «кулаками». Эти упоминания часто соседствуют с пассажами, в которых описывается процесс передела земли, но никогда не говорится о том, как и почему уравнительные переделы не могут помешать крестьянам обрести исключительное богатство. Здесь могли действовать несколько факторов. Во‐первых, результаты передела в соответствии (приблизительном) с размером семьи естественно устаревают, потому что одни семьи растут, а другие сокращаются. Многочисленная семья, выигравшая от передела, сократившись, будет иметь непропорционально много земли на каждого оставшегося. Во‐вторых, в той мере, в какой община могла манипулировать ресурсами (например, брать взятки, скажем, за укрытие от призыва на военную службу, которую воспринимали почти как смертный приговор)[159], старейшины или просто влиятельные крестьяне могли что‐то выгадывать в свою пользу. Общинное самоуправление можно было использовать для получения выгод за счет крестьян, не пользующихся влиянием; скажем, староста мог надавить на каких‐то крестьян с требованием вовремя заплатить налоги, понуждая их наняться на работу за низкую плату, а наниматель в ответ рад был его отблагодарить[160]. Далее, имущественное неравенство могло быть результатом успешных предприятий за пределами общины, таких как, скажем, ростовщичество. Нет сомнений, что достаточно распространенной была ситуация, когда некоторым крестьянам удавалось наладить систему прибыльной эксплуатации других крестьян, что и отражено в терминах «кулак» и «мироед»[161]. Впрочем, с этими терминами не все ясно: в ходе одного исследования обнаружилось, что до 1917 г. крестьяне редко именовали «кулаками» и «мироедами» богатых крестьян из своей деревни, используя эти ярлыки только для обозначения чужих «хапуг»[162].
Если не считать влияния богатства, в остальном община была строго патриархальной. Женщины, естественно, подчинялись мужчинам, а молодые подчинялись старшим в куда большей степени, чем в городской культуре. Все главы семей были участниками схода, но не каждый взрослый мужчина имел на это право[163]. Сыновья, если им не удавалось выделиться из общего хозяйства до смерти старшего члена семьи (так называемое «до‐смертное разделение»), оставались бесправными и находились всецело во власти отца до самой его смерти. Но и тогда не обязательно наступала независимость, потому что зачастую семья сохранялась, и место главы семьи занимал старший сын[164]. Оптимист мог бы объяснить господство старших преобладанием устной традиции, в которой власть и авторитет естественно принадлежат тем, кто дольше жил, а потому лучше знает, что и как делается на белом свете[165]. Но это объяснение годится только для общества, в котором существует традиция не просто устная, но и чрезвычайно влиятельная, и в котором стабильность подавляет новаторство. Такой и была крестьянская Россия.
С господством приходили льготы: освобождение от работы и почетное место в избе. По оценкам Хоха, который детально изучил поместье Петровское, треть населения общины, занимавшая промежуточное место между детьми и стариками, выполняла три четверти полевой работы[166]. Он также обнаружил, что «в Петровском царила настоящая вражда между поколениями, и по одну сторону находились глава семьи и его жена, а по другую – все остальные, эксплуатируемые члены семьи»[167]. Как мы уже видели, власть легко конвертируется в материальные выгоды: взятки или подношения в ответ на обещание оказать покровительство (или наоборот) в отношениях с помещиком (до освобождения) или с государством. Таким образом, для общинной жизни было характерно такое же, как везде, стремление к самовозвеличению.
В главе I я провел различие между режимом частной собственности и режимом иерархически‐родовых, или патронажных, отношений, причем последние служат главным образом реализации личных интересов, если, конечно, оставить в стороне прямую вражду[168]. Хотя община не была сферой господства частной собственности, она, на первый взгляд, не кажется царством патронажных отношений. Но при более близком изучении выясняется, что это была бы правильная характеристика. Главы семей, находящиеся на самом верху иерархии, действовали как совет и руководили рядовыми членами общины во всех мелочах их хозяйственной и семейной жизни, а также и в их отношениях с государством, таких как набор рекрутов или по меньшей мере исполнение некоторых законов. Можно, конечно, попытаться представить, что общинники в целом каким‐то образом стояли над этим коллективным руководством. Но состав и власть этого органа – коллектива глав семей, монопольно распоряжавшихся всеми ресурсами общины, – вряд ли заслуживает такого благостного мнения.
Община вряд ли могла избежать характерных для патронажного режима проблем с информацией и конфликта интересов. Поскольку система глушила рыночную информацию о сравнительной стоимости таких ресурсов, как труд и земля, сход не мог полагаться на нее при оценке соотношения выгод и потерь. Более того, выступая как агент общины, сход, в описании Хоха, вел себя как чисто патронажная организация, члены которой подкупами и интригами преследуют свои частные интересы. Далее, поскольку труду и земле был закрыт выход на рынок, между общинами не было рыночной конкуренции за ресурсы, как это имеет место между современными корпорациями. А это избавляло их от конкуренции, создающей самые мощные стимулы для обуздания патологий, свойственных патронажным режимам[169].
Прежде чем завершить анализ прав собственности, следует обратить внимание на некоторые установки, широко распространенные среди русских крестьян. В обширном трактате о социологических аспектах деревенской жизни Миронов изображает столкновение крестьян с «официальным законом» как чисто негативное: приходилось выполнять государственные повинности – платить налоги и выкупные платежи, отдавать парней в армию и ходить на дорожные работы; крестьяне конфликтовали со всеми некрестьянами по поводу условий договоров, а время от времени подавали наверх петиции с просьбой о помощи[170]. Миронов предлагает довольно размытую концепцию «официального закона», противопоставляя ему регулирование на основе «обычного права», которым, по его словам, руководствовались при разрешении гражданских и уголовных дел, затрагивавших крестьян[171]. По‐видимому, он имеет в виду закон, применявшийся в местных крестьянских судах (в волостных судах), о которых речь будет ниже.
Миронов приводит русские пословицы и поговорки, в которых закон неизменно изображен в отрицательном свете: «Где закон, там и обида», «Где суд, там и неправда», «Не будь закона, не стало бы и греха»[172]. Такое отношение – если считать, что оно было преобладающим, – представляется естественной реакцией со стороны людей, которые как класс не только были исключены из процесса формирования закона, но и имели дело с законом только при столкновении с чужаками – с помещиками и чиновниками, обладавшими правом творить и применять закон безо всякой оглядки на крестьян. Энгельгардт, помещик с литературными способностями, опубликовавший письма о деревенской жизни в пореформенной России, приводит слова крестьянина, недовольного уголовным законодательством: «Что это за закон? Кто его писал? Это все господа писали»[173]. Крайняя скованность ресурсов, обусловленная (наряду с другими факторами) системой собственности на надельную землю, означала, что у русского крестьянина было куда меньше возможностей, чем, скажем, у американского или европейского фермера в том же XIX в., даже помыслить об обращении к закону для разрешения споров о собственности с юридически равными лицами в таких, скажем, ситуациях, как оспаривание договоров, дарственных, права прохода, создания помех и причинения ущерба.
Судя по тому, что писалось об отношении крестьян к воровству и обману, у них не было идеи права, отделенного от социального статуса сторон. Крестьяне проводили различие между обманом чиновника или помещика (это хорошо) и надувательством соседа или родственника (это плохо)[174] и не считали за воровство рубку деревьев в помещичьем или казенном лесу, потому что дерево никто не сажал, оно само выросло[175]. В этом много общего с поведением получивших свободу американских негров, которые воспринимали воровство как способ получения возмещения за украденные у них свободу и труд[176] и готовы были восхищаться «подвигами» таких же, как они, осужденных за преступления против жизни или собственности белых (и только белых)[177]. Но отношение крестьян может иметь и другое объяснение. Согласно Энгельгардту, крестьяне могли понимать, что нанести ущерб помещику – дело почти столь же нехорошее, как навредить крестьянину, но при этом они также исходили из того, что с дворянами иметь дело безопаснее, потому что «помещик» действует «по простоте, то есть по глупости, а не как крестьянин»[178]. Крестьяне основывали свои суждения о ком‐либо, исходя не только из оценки социального положения человека, но и в зависимости от покровительственных и личных связей с ним[179], что было неизбежно в системе, отличавшейся слабостью прав собственности и ограниченностью рыночных возможностей.
В крестьянской жизни было много враждебности, причем не только в отношении помещиков. Мы уже отмечали чрезмерность власти старших по возрасту, но это лишь один аспект противоречий, раздиравших крестьянский мир. Хох отмечает, что в большинстве случаев на воровстве, даже если пострадавшим был помещик, ловили только потому, что один крестьянин доносил на другого. Имеющиеся свидетельства подтверждают это объяснение. Хох заключает, исходя из данных о развитии доносительства, что «трудно представить, чтобы там не преобладала атмосфера враждебности, недоброжелательства и мстительности»[180].
К тому времени, когда Столыпин стал премьер‐министром, ситуация уже во многом изменилась под влиянием как самого освобождения от крепостной зависимости, так и судебных реформ Александра II. В 1864 г. он создал крестьянские суды на уровне волости, самой мелкой территориально‐административной единицы. Этим судам было поручено рассматривать маловажные гражданские и уголовные дела, вытекающие из крестьянского быта. Суд состоял из трех избираемых судей, один из которых уездным съездом назначался председателем и судил на основе местных обычаев, если это допускалось государственными законами[181]. В 1889 г. эти суды были сделаны судами первой инстанции по всем делам с участием сельских жителей, исключая дворян, а судьям начали платить жалование[182]. Крестьяне избирали судей из числа домохозяев. Выборы проходили под надзором земского начальника, который во всех случаях назначался не из крестьян. В большинстве случаев земские начальники не вмешивались в решения крестьянского суда[183].
Решения волостных судов сохранялись в архивах и в принципе могли бы служить основой для развития системы прецедентного права. Но трудно представить, чтобы лишенные профессиональной юридической помощи крестьяне нашли время для архивных изысканий и анализа прошлых дел, без чего невозможно прийти к последовательной и непротиворечивой судебной политике. Поэтому когда Миронов пишет об отношении крестьян к «обычному праву», он имеет в виду не англо‐американское общее право, в котором идея прецедента предполагает стремление соблюдать связность и логичность при вынесении приговоров, но просто тот факт, что судьи руководствовались неким общим пониманием ситуации.
Более того, решения волостных судов могли быть обжалованы в «областном [уездном] съезде», составленном из земских начальников нескольких волостей (но, очевидно, с участием мировых судей), а потом в губернской судебной палате[184]. На этих чиновников – в большинстве своем не имевших юридического образования – была возложена обязанность каким‐то образом интегрировать крестьянское обычное право в систему государственных законов, но при этом не существовало четких и последовательных правил о том, в каких случаях нужно следовать нормам государственного права, и даже не было надежных способов установить содержание крестьянского обычного права[185]. Все участники неизбежно должны были быть сбиты с толку.
На самом деле волостные суды проделывали огромную работу. В 1905 г. только в одной Московской губернии, например, они рассмотрели более 25 000 гражданских дел (для сравнения – почти 22 000 уголовных дел в волостных судах и почти 80 000 всех видов дел во всех судах Московской губернии). Ученый, основательно пропахавший архивы волостных судов, обнаружил, что многие дела были связаны с землевладением и землепользованием, т. е. представляли собой иски о возмещении за «нарушение права на землю», за «нарушение права на наследование земли», за причинение различного рода вреда (сброшен мусор на чужой земле, посажены деревья там, где их нельзя было сажать, вытоптаны посевы, сожжены чужие дрова и т. п.)[186]. Крестьяне явно демонстрировали готовность решать многие конфликты через суд, по крайней мере если говорить об истцах, но и проигравшие покорно подчинялись решению суда[187].
Хотя волостным судам явно недоставало последовательности в толковании правовых норм, они давали крестьянам прекрасную возможность познакомиться со многими характерными чертами верховенства права: с процессом вынесения решений беспристрастным арбитром и с последующими формальными процедурами, цель которых – дать обеим сторонам шанс на справедливое решение. И исследование ряда очевидных категорий дел, в которых
В общем, налицо были свидетельства марша, или по крайней мере движения, к воспитанию здорового правового сознания. Но поскольку даже в 1905 г. подавляющая часть крестьянских земель представляла собой общинные наделы, едва ли этому процессу удалось сильно разрушить склад ума, неизбежно сопутствовавший системе без четко очерченных прав частной собственности.
Из всего этого не следует, что недоверие крестьян к закону было результатом исключительно системы собственности, созданной для надельной земли. Серьезным уроком для крестьян было беззаконие, творившееся правительством России. До 1848 г. крестьянин имел возможность, по меньшей мере на практике, купить себе землю на имя своего помещика, хотя система эта явно создавала условия для взаимного непонимания и обоюдных претензий. В 1848 г. новый закон разрешил крепостным покупать землю на свое имя, но при этом признавал их притязания на земли, купленные на имя помещика, только если помещик добровольно подтверждал их обоснованность. Но поскольку закон не был широко опубликован, крепостные продолжали действовать старым методом, и лишь немногие попытались переписать прежде купленную землю на себя. Наконец, в 1861 г. в законе об отмене крепостной зависимости государство установило ограничения на признание старых приобретений, отказавшись признавать право собственности на землю, купленную более чем за десять лет до публикации закона, а многие приобретения были сделаны задолго до этого срока[190]. Учитывая эту легкомысленную готовность государства задним числом разрушать собственность, русские крестьяне имели все основания не доверять закону и без причудливых особенностей общинного землевладения.
Наконец, крестьяне зачастую неодобрительно относились к благосостоянию, превышающему средний уровень. Они понимали дело так, что необычно богатые «добились успеха или с помощью нечистой силы, либо за счет нарушения крестьянской этики коллективности и взаимности. Поскольку вероятность найти клад стремилась к нулю, они делали вывод, что удачливые крестьяне обязаны богатством тому, что занимались ростовщичеством и другими неправедными делами»[191]. Было сделано все, чтобы стреножить и остановить любого, желавшего работать больше других. Существовало очень много обязательных религиозных праздников (их число выросло с 95 в середине XIX в. до 120 к его концу), и в наказание нечестивцев община могла сломать рабочий инвентарь. В Подмосковье одного бедолагу, решившего поработать в один из церковных праздников, привлекли к суду по обвинению в богохульстве[192]. В черноземных губерниях, где старые традиции были еще крепче, крестьяне высказались об одном трудолюбивом односельчанине следующим образом: «Что он? Как жук в земле копается с утра до ночи»[193].
Похоже, что в основе циничного отношения крестьян к богатству лежало предположение, что по производительности люди мало отличаются друг от друга. Это соответствует моей гипотезе, что практика переделов отражала веру в то, что допущение больших различий в обеспеченности землей не имеет особого значения, потому что это все равно не особо скажется на урожае, а если скажется, то толка от этого все равно будет немного, потому что куда же все это девать, ведь возможности сбыта ограничены? Но подобное умонастроение должно было понемногу исчезать с ростом специализации и появлением новых профессий, а также в той мере, в какой становилось все более очевидным, что укрупнение земельных владений ведет к росту производительности (в силу экономии на масштабах производства, а также предприимчивости и смекалке хозяина), а расширяющийся рынок предлагает новые товары, на которые можно было истратить деньги.
После освобождения эти установки также претерпели значительные изменения. Миронов утверждает, что крестьяне «стали гордиться богатством» и «а «умение нажить копейку стало служить мерилом оценки ума, характера и вообще достоинств человека»[194]. Он говорит, что после 1861 г. в общине начали развиваться «связи общественного типа, основанные на прагматичном расчете, рациональном обмене услугами и вещами, на различии в имущественном положении»[195]. В том же направлении изменялось содержание еженедельника «Нива», чрезвычайно популярного издания в кругах городской и сельской интеллигенции, и не исключено, что под действием тех же сил, которые меняли установки крестьян. «Нива» часто публиковала биографии выдающихся людей, жизнь которых казалась редакторам поучительной. За 1870–1880‐е годы она опубликовала шестнадцать биографий предпринимателей, и во всех герой подвергался критике за свою страсть к личному обогащению. Но девятнадцать биографий предпринимателей, опубликованных в 1990–1913 гг., были лишены этой критичности, а в центре их оказались патриотизм героя и польза, которую он принес науке, а порой даже подчеркивалось, что их дело полезно для общества. Хотя редакция не дошла до того, чтобы печатать статьи, выставляющие в благоприятном свете саму предприимчивость и предпринимательство, но зато со страниц «Нивы» исчез блиставший там прежде герой‐аскет, а с ним и проклятия в адрес стремления разбогатеть[196].
Другим признаком роста уважения к личным экономическим достижениям были выборы судей волостного суда. В своем довольно поучительном исследовании Бербанк обнаружила, что крестьянские выборщики предпочитали выбирать в судьи «зажиточных мужиков», из чего она делает вывод, что «выбирая таких людей в судьи, сельский люд демонстрировал, что связывает богатство с долгом и ответственностью»[197]. Бербанк находит аргументы, выдвигавшиеся в этих судах, довольно «буржуазными»: «…будучи налогоплательщиками, участниками рыночной экономики, производителями и продавцами продукции, крестьяне рассчитывали, что их суды будут защищать собственность и обеспечивать выполнение договорных обязательств»[198].
Изменение установок сказывалось и на функционировании общины. Молодежь все чаще заботилась о разделе семейного имущества при жизни отца и благодаря этому получала голос на сходе. Растущие сезонные заработки за пределами общины[199] давали семьям независимые источники дохода, что уменьшало потребность в большой семье как опоре и защите, а одновременно повышало у крестьян чувство самостоятельности и протест против перераспределения[200]. Крестьяне начали покупать землю за пределами общины, что открывало путь к экономической независимости[201]. Даже такой горячий сторонник общины и коллективизма, как Энгельгардт, видел это движение к личной независимости и понимал, что первыми идут в этом направлении самые умные и прилежные крестьяне[202].
За индивидуализм, разумеется, приходится платить. Ослабла готовность участвовать в общинном сходе и нести общинные повинности, а уровень преступности сильно вырос (более чем на 50 % за период с 1874–1875 гг. по 1909–1913 гг.)[203]. Обычай «помощи» – вся деревня дружно бралась за строительство, скажем, конюшни, после чего следовали развлечения и выпивка, – постепенно отходил в прошлое. Нехватку трудового энтузиазма отчасти восполняли богатые крестьяне, видимо, из соображений престижа: в обмен на чисто символическую работу они ставили обильное угощение[204].
С началом XX в. выгоды, извлекаемые Россией из своеобразного характера земельных отношений в общине, становились все меньше, а издержки – как и издержки от ограничения крестьянского выбора новых альтернатив – все выше.
Глава 3
Жизнь крестьян накануне реформы
Революция 1905 г. началась 9 января с чисто городского события, ставшего известным как Кровавое воскресенье. В Санкт‐Петербурге войска расстреляли мирный марш протеста, в котором участвовали преимущественно рабочие. По официальным данным, было убито 130 и ранено 299 человек[205]. Последовала волна забастовок в городах и в сельской местности. Группы крестьян нападали на имения помещиков, захватывали зерно и землю, сжигали усадьбы. Деревня долго раскачивалась; в январе было только 17 выступлений. Но к июню их число дошло до 492, потом сократилось до 155 в июле и до 71 в августе и сентябре (уборка урожая) и, наконец, достигло пика в ноябре – 796[206]. Первую волну беспорядков удалось в основном взять под контроль к концу 1905 г., но в мае 1906 г. пошла вторая волна. На этот раз крестьяне меньше жгли и грабили усадьбы, а больше занимались незаконным выпасом скота, валкой леса и, естественно, перестали платить налоги. Забастовали батраки, потребовавшие повысить плату. Остановить забастовки для правительства оказалось труднее, потому что нужно было не защищать усадьбы от разрушения и разграбления, а заставить крестьян вернуться к труду. Солдаты, вернувшиеся с неудачной войны с Японией, выступали в поддержку крестьян[207].
Было ли это результатом бедственного материального положения? Похоже, что крестьянская беднота довольно вяло участвовала в восстаниях, возможно, потому что их было легче запугать, чем зажиточных крестьян[208]. В 1905 г. урожай зерновых (0,461 т на душу) оказался ниже, чем годом ранее, а урожай 1906 г. упал почти до уровня катастрофически неурожайного 1891 г. (0,377 т)[209]. Вполне естественно, что восстания увязали с бедственным материальным положением крестьян, и, когда в июле 1906 г. Столыпин стал премьер‐министром, главным пунктом повестки дня оказался «аграрный вопрос», толковавшийся по‐разному, но вращавшийся вокруг необходимости улучшить материальное положение крестьян или по меньшей мере унять крестьянские волнения.
В действительности, вполне возможно, что объяснять восстания бедностью было ошибкой. Как мы увидим ниже, период перед революцией 1905 г. – подобно времени перед Французской революцией – был временем постепенного повышения зажиточности. Но русские крестьяне были еще довольно бедны, по крайней мере в сравнении с мелкими фермерами в других странах. Предложения по борьбе с бедностью распадались на два главных типа: они были нацелены либо на повышение производительности, либо на перераспределение земли. В этой главе мы рассмотрим положение дел с производительностью сельского хозяйства и с обеспеченностью крестьян землей, чтобы сделать понятными потенциальные возможности каждой из этих соперничавших идей.
Неадекватность дореформенного правового режима может привести к мысли, что к началу ХХ столетия положение русского сельского хозяйства было абсолютно безнадежным. Но это не так. Фактически, начав с очень большого отставания от Западной Европы, после освобождения крестьянства производительность в сельском хозяйстве России постепенно повышалась, в том числе в расчете на душу населения. Тем не менее в начале столетия отставание все еще было очень значительным, и темп улучшений не мог служить основой для удовлетворенности ситуацией в области прав собственности на землю.
До недавнего времени преобладало довольно мрачное представление о производстве зерна в России в последней четверти XIX в. Видный экономический историк Александр Гершенкрон, например, доказывает, что в этот период «русское сельское хозяйство… предпринимало героические усилия для поддержания на неизменном уровне производства на душу населения, но не справилось с этой задачей»[210]. Потом выяснилось, что полученные им результаты объясняются тем, какие годы он взял для сравнения. Он сравнил 1870–1874 гг. с 1896–1900 гг., но первый пятилетний период был исключительно урожайным: 1870 г. был просто необыкновенно удачным, два года были просто хорошими (1872, 1874) и не было ни одного плохого[211]. Если начальный пятилетний период сдвинуть вперед или назад всего на один год, те же данные показывают рост производства зерна примерно на 1,5 % в год, что соответствует годовому приросту населения[212]. Советский статистик Обухов, взявший период 1883–1914 гг. (выбор объясняется доступностью данных), использовал метод, при котором вес зерна в каждом промежуточном году принимался равным весу в первом и последнем годах периода, и получил рост производства зерна на 2,1 % в год при росте населения на 1,5 % в год, или чистый прирост обеспеченности зерном на 0,6 % в год[213]. Уиткрофт делает вывод, что даже после вычета зернового экспорта получается, что потребление зерна увеличивалось[214].
Годовые темпы роста расходов на личное потребление
Пол Грегори, использовав другой подход, рассчитал количество зерна и других продуктов питания, остававшихся в сельскохозяйственных районах, чтобы оценить качество снабжения сельхозпроизводителей. Как показывает табл. 3.1, взяв чистый объем сельскохозяйственного производства и вычтя продукцию, вывезенную из сельских районов, Грегори обнаружил, что в период с 1885–1889 гг. по 1909–1913 гг. потребление продуктов питания в сельских районах увеличивалось на 2,7 % в год, и при этом периоды очень быстрого роста сменялись периодами стагнации или медленного роста[215].
Грегори получил сходные результаты для ряда других показателей экономических изменений. Он обнаружил, что производительность труда в сельском хозяйстве увеличивалась в период с 1883–1887 гг. по 1909–1913 гг. примерно на 1,35 % в год[216], а доход на душу увеличивался на 1,7 % (из‐за падения производства в период революции 1905 г. после 1900 г. его рост на душу населения был существенно более медленным)[217]. Кроме того, он обнаружил, что в сельском хозяйстве рост производительности не очень отставал от промышленности (75 %!) и что это соотношение было примерно таким же, как в странах Запада в тот же период[218]. Грегори также показывает, что в период после освобождения крепостных рост дохода на душу населения в городах параллельно вызывает рост дохода в сельской местности, так что, если бы не было ограничений миграции в города, последняя вела бы к выравниванию реальной заработной платы[219]. Конечно, как мы видели, в стране имелись препятствия к внутренней миграции, но они были сравнительно легко преодолимы.
Какое‐то время преобладало мнение, что рост крестьянской задолженности по выкупным платежам увеличивался, из чего делался вывод, что это было признаком растущей нищеты. При этом наблюдатели приводили суммы
Наконец, демография может косвенно измерить бедность сельского населения или отсутствие таковой. В быстром росте населения России после отмены крепостного права принято было видеть некую иллюстрацию к теории Мальтуса. Идея заключалась в том, что быстрый рост населения России демонстрирует неуклонно увеличивающийся разрыв между численностью населения и ресурсами (что по меньшей мере сомнительно). На самом деле рост населения России в 1861–1914 гг. – это еще одна иллюстрация изречения Эберштадта, что в новое время ускоренный рост населения начался «не потому, что люди внезапно стали размножаться как кролики, а потому что они наконец перестали умирать как мухи»[223]. Уровень рождаемости в России был почти неизменен до 1900 г., когда он начал быстро сокращаться (никаких кроликов, знаете ли!). Но уровень смертности начал снижаться задолго до этого – он медленно снижался с конца 1860‐х до начала 1890‐х годов, а затем его падение резко ускорилось[224]. Таким образом, в конце XIX в. в России имел место стандартный для новейшего времени демографический процесс – уровень рождаемости начал падать вслед за падением уровня смертности, а временной лаг между этими двумя тенденциями стал причиной значительного разового роста населения[225].
В той мере, в какой улучшение питания может служить объяснением снижения уровня смертности, благоприятная демографическая динамика может свидетельствовать о повышении производительности сельского хозяйства в расчете на душу населения. Вообще говоря, возможны и другие объяснения снижения уровня смертности, но большинство из них (помимо улучшения питания) не представляются особо правдоподобными для России того времени. Главной причиной младенческой смертности в России была практика раннего прекращения грудного вскармливания, из‐за чего многие дети погибали от расстройств пищеварения, но, насколько известно, в этом отношении значительных изменений не происходило[226]. Не было значительных изменений санитарно‐гигиенических условий жизни и в сельской местности, так что этот фактор не мог сыграть существенной роли, а скромность достижений вакцинации и терапии в Западной Европе того времени свидетельствует о том, что эти факторы не могли оказать значительного влияния на смертность в России XIX в.[227] С другой стороны, имело место некоторое сокращение смертности от оспы, что мало связано с питанием, а также от тифа и дифтерии, что может быть как‐то с ним связано. О серьезном улучшении уровня питания говорит увеличение среднего веса рекрутов в 1890–1899 гг.[228] В целом данные в какой‐то степени поддерживают вывод о повышении производства на душу населения. Или, если говорить более строго, они подрывают убедительность противоположного утверждения.
В начале XX в. производительность сельского хозяйства в России была значительно ниже, чем в Западной Европе. Согласно П. И. Лященко, средняя урожайность зерновых в России в 1909–1913 гг. была 43 пуда (0,69 метрической тонны) на десятину (2,7 акра, или 1,09 га), тогда как в Дании урожайность составляла 195, во Франции 190, а в Германии 152 пуда[229]. Отчасти это отставание может быть объяснено географическими факторами – в России не совпадают районы с плодородными почвами и зоны теплого климата с достаточным количеством осадков. При движении с северо‐запада на юго‐восток качество земли в целом ухудшается, а количество осадков увеличивается[230]. Летом дожди приходят слишком поздно, и само лето из‐за северного положения страны слишком короткое[231]. Альтернативное объяснение указывает на бедность крестьян, но здесь мы начинаем ходить по кругу. Не приходится спорить, что новшества всегда сопряжены с риском, а всякий риск опаснее для людей, живущих на грани нищеты, чем для более зажиточных. Но в любой момент XIX в. Россия была не беднее, чем страны Западной Европы в более ранний период; иными словами, бедность западноевропейских крестьян не остановила прогресс.
В России бедность – или что бы то ни было еще – также не остановила прогресс. Но страна явно отставала от Западной Европы, а русские крестьяне все еще жили в условиях чересполосицы (от которой в Европе к тому времени уже в основном избавились) и регулярных переделов земли (которых западноевропейцы никогда не знали). Нетрудно предположить, что если бы крестьянам, желавшим действовать самостоятельно, позволили выйти из системы, они сумели бы выращивать на русских почвах более богатые урожаи.
Поскольку все программы, выдвигавшиеся в противовес столыпинским реформам, предлагали перераспределение земли, необходимо выяснить, какая доля сельскохозяйственных земель принадлежала крестьянам в действительности. Ответ – примерно две трети, причем доля крестьянских земель постоянно повышалась. Но чтобы почувствовать настроения крестьян и тех, кто им симпатизировал, необходимо обратиться к отмене крепостного права, когда крестьяне получили свои «надельные земли». В результате освобождения средняя обеспеченность крестьян землей улучшилась, но они не получили всей земли, которую обрабатывали прежде, и, кроме того, им пришлось вносить «выкупные платежи». По сравнению с вариантом, при котором крестьяне получили бы без выкупа всю землю, которую они обрабатывали до освобождения, реформы Александра II кажутся половинчатыми. Мы начнем с процесса освобождения крестьян, а потом обратимся к вопросу об обеспеченности крестьян землей.
Рассмотрим влияние отмены крепостного права на ресурсы и обязательства вчерашнего крепостного. До освобождения собственной земли у него, как у крепостного, не было. Точнее говоря, некоторые предприимчивые крепостные владели кое‐какой землей, и, кроме того, в постоянной собственности крепостного была его изба и небольшой приусадебный участок. В общинах с наследуемой землей семья владела некоторым количеством пахотной земли, а иногда и сенокосов, но не имела в собственности пастбищ, лесов и водных угодий[232]. У всех остальных крепостных земли не было. Крестьянин обрабатывал участок, выделенный ему господином – помещиком, государством или удельным ведомством, – за что платил ему оброк или отрабатывал барщину.
В результате освобождения крепостной получил примерно ту же землю, которую прежде обрабатывал, в соответствии с непростыми правилами, спущенными из центра. Но при этом на него легла пропорциональная доля обязательств общины по выкупу земли. В среднем после реформы крестьянские наделы оказались чуть меньше, чем до нее: закон увеличивал размер наделов там, где они были ниже установленного законом минимума, и понижал их там, где они получались больше установленного максимума[233]. Но несмотря на некоторое уменьшение общей площади крестьянских земель (и среднего семейного надела), скорее всего от реформы в этом плане пострадали только те, кто до нее имел в пользовании существенно больше среднего надела: установленные законом нормы имели целью защиту надела, так сказать, типичной крестьянской семьи[234].
Выкупные платежи были рассчитаны таким образом, чтобы они составили 80 % стоимости семейного надела, а стоимость его оценивалась по капитализации «твердой арендной платы» за соответствующий надел, о величине которой договаривались между собой помещик и крепостной в условиях законодательно установленного максимума арендной платы[235]. Общая сумма выкупных платежей за 49 лет была достаточна, чтобы возместить государству большую часть расходов на выплату бывшим владельцам капитализированной стоимости того, что они получили бы в виде оброка или барщины[236]. Естественно возникает вопрос: как стоимость полученной крестьянами земли соотносилась с величиной выкупных платежей?[237] Недавние исследования поставили под сомнение старую идею о том, что со вчерашних крепостных за землю брали слишком много. Данные, используемые всеми аналитиками – естественно, неточные, – указывают на то, что средняя цена за десятину была существенно выше при продаже небольших участков земли (менее 500 десятин), которые были посильны для крестьян, чем больших (более 500 десятин)[238]. Учтя эту особенность цен на землю, Хох пришел к выводу, что вчерашние крепостные скорее недоплачивали за полученную землю, чем переплачивали[239].
В общем освобождение дало крепостным чуть меньше земли, чем было в их пользовании до реформы, но при этом их обязательства снизились еще
Ситуацию вчерашнего крепостного можно представить следующим образом: он купил землю, которую прежде обрабатывал, на условиях 49‐летней ипотеки. Крепостной, который прежде платил оброк, теперь вносил вместо него выкупные платежи, а для барщинных крестьян выкупные платежи заменили обязанность обрабатывать помещичью запашку. При том что для обеих групп экономические условия хозяйствования изменились примерно одинаково, для барщинного крестьянина в пореформенной жизни было больше новизны. Освобождение перевело его трудовую повинность в денежную форму, так что теперь ему потребовалось как‐то зарабатывать дополнительные деньги для внесения выкупных платежей – беря землю в аренду, работая испольщиком или нанимаясь работать за деньги. Чаще всего нанимателем его оказывался бывший помещик или кто‐либо вроде него. Хотя это изменение означало увеличение гибкости (крепостной получал свободу, скажем, заниматься несельскохозяйственным трудом, чтобы заработать на выкупные платежи), ближайшим результатом оказывалось некоторое снижение уровня жизни. Прощаясь с оброком и барщиной, крестьянин, ожидавший в результате отмены крепостного права мгновенного очутиться в светлом будущем, неизбежно оказывался разочарованным.
Законы об освобождении крестьян давали крепостному возможность выбрать уменьшенный надел («нищенский надел»), площадью в четвертую часть стандартного, но зато бесплатно, безо всяких выкупных платежей. В силу отсутствия выкупных платежей (и соответственно заинтересованности государства в коллективной ответственности) можно было бы предположить, что крестьяне, выбиравшие четвертной надел («дарственники»), делали это в индивидуальном порядке. На деле, однако, в Великороссии законы уполномочили принимать эти решения
Хотя в литературе было принято сокрушаться по поводу бедственной судьбы дарственников, недавно проведенное исследование доказывает, что они с бóльшим успехом приспосабливались к рыночным отношениям, чем остальные крестьяне, взявшие вчетверо более крупные наделы на условиях выкупа; в веберианском смысле, они быстрее шли по пути превращения из крестьян в фермеры. В большом числе деревень они быстро приобрели достаточно земли – купили или взяли в аренду и начали хозяйствовать примерно в том же масштабе, что до отмены крепостного права[241]. Очевидно, что их фермерская предприимчивость отчасти была вызвана нуждой: продолжив заниматься сельским хозяйством (по крайней мере не переходя резко к менее интенсивной земледельческой деятельности вроде пчеловодства), они вынуждены были действовать через рынок для того, чтобы хотя бы восстановить прежний масштаб хозяйствования. Но даже расширяя свое хозяйство с помощью аренды, дарственники, похоже, в большей степени действовали по‐рыночному: они, например, чаще платили за арендованную землю деньгами, а не становились испольщиками[242]. А земля, которую они покупали или арендовали, была в равной мере доступна и тем крестьянам, которые взяли землю на условиях выкупа и могли бы с помощью аренды, скажем, увеличить масштаб своей деятельности, но они ведь этого не делали[243]. В отношении урожайности новое исследование не выявило существенного отличия дарственников от всех остальных[244].
Землевладение в европейской части России: с 1877 по 1905 г.
О чем все это говорит? Во‐первых, следует с осторожностью подходить к приросту надельной земли у крестьян, потому что, возможно, часть этого прироста не имела отношения к реформам Александра II. Хотя реформы были начаты в 1861 г., прошли годы, прежде чем все крепостные вошли в систему выкупных платежей, ставших обязательными только в 1881 г., но и после этого еще потребовалось время, чтобы они охватили всех бывших крепостных. Но площадь принадлежавшей крестьянам ненадельной земли утроилась! Вспомните о Лопахине, разбогатевшем крестьянине из «Вишневого сада», который происходил из крепостных, а в конце пьесы выкупает поместье, в котором родился, у дворян, не имевших ни желания, ни способностей, чтобы толково им управлять. Разумеется, дворяне продавали землю не только потому, что оказались никудышными хозяевами, – некоторые из них расчетливо вкладывали средства в другие виды производительных ресурсов (или в ценные бумаги)[246]. Менее чем за 30 лет от бывших помещиков к бывшим крепостным перешло более 20 млн десятин. Для первых это означало продажу почти трети земли, которой они владели в 1877 г., а для вторых – увеличение их земельных владений почти на 20 %.
Если отбросить государственные и удельные земли (о причинах чуть ниже) и добавить третью группу, объединяющую «другие классы собственников», которым принадлежало 9,5 млн десятин, получится, что в 1905 г. общая площадь сельскохозяйственных земель составляла около 235 млн десятин[247]. Если предположить, что в составе 9,5 млн десятин крестьянской земли не было, получим, что крестьянам принадлежало около 147 млн десятин, или 63 %, а всем остальным – 88 млн десятин, или 37 %[248].
Земельная собственность государства и императорской семьи была намного больше помещичьей. Но более 85 % этих земель располагались на Крайнем севере и Северо‐Востоке, а в других районах в составе этих земель было много лесов и неудобий. В результате, по состоянию на 1905 г., только 4 млн десятин государственных и удельных земель использовалось под пашню, сенокос или пастбища, и в большинстве случаев арендаторами были крестьяне[249]. В августе 1906 г., как только Столыпин стал премьер‐министром, были изданы два указа о продаже существенной части этих земель на довольно выгодных условиях через принадлежавший государству Крестьянский банк. К 1914 г. банк продал крестьянам около 1,5 млн десятин[250]. Поэтому легко понять, что все участники дебатов говорили преимущественно о помещичьих землях.
Можно ли на основании этих данных сделать подразумеваемый многими вывод о том, что крестьяне страдали от нехватки земли или, как говорили в тот период, от малоземелья? Термин не имеет общепринятого значения. Можно представить, что он мог бы указывать на одну из следующих ситуаций: 1) обеспеченность крестьян землей, в пересчете на душу, сокращалась; 2) обеспеченность крестьян землей, в пересчете на душу, сокращались даже с учетом роста урожайности; 3) земельные владения значительной части (или большого числа) крестьян были недостаточны для получения средств к существованию; 4) земельные владения значительной части (или большого числа) крестьян были недостаточны для получения средств к существованию, и при этом у этих крестьян не было других реальных или потенциальных источников дохода.
Первые две возможности связаны с изменением ситуации во времени. В период 1877–1905 гг. население увеличивалось на 1,5 % в год, т. е. быстрее, чем росла доля ненадельной земли в принадлежавших крестьянам земельных угодьях. Если сделать вполне обоснованное предположение, что прирост надельной земли был скорее номинальным, чем реальным, тогда обеспеченность крестьян землей, в пересчете на душу, падала[251]. Но, если судить по данным о росте населения и суммарном объеме сельскохозяйственного производства, падения обеспеченности землей – с учетом роста урожайности – не было. Здесь следует добавить предостережение: данные о производстве на душу населения не учитывают производственных издержек[252]. Чтобы вычислить изменение объема чистой продукции, необходимо вычесть дополнительные производственные издержки, такие как плата за новую технику или удобрения, и может оказаться, что при общем росте производства имело место уменьшение чистого реального душевого дохода. Но данные о росте населения и сельскохозяйственной продукции, потребляемой в сельских районах, говорят об обратном.
Многие авторы предполагают третью форму малоземелья: многим крестьянам не хватало земли для получения средств к существованию. Тюкавкин, например, говорит, что 54,3 % семей в передельных общинах в европейской части России имели менее девяти десятин, а он считает, что это была нижняя граница обеспечения средств к существованию[253]. А Ленин и вовсе утверждал, что крестьянской семье нужно было иметь пятнадцать десятин, «чтобы свести концы с концами»[254]. Если принять критерий Ленина, в 1905 г. только 17,7 % крестьянских хозяйств в европейской части России могли сводить концы с концами[255]. Но хотя в среднем крестьяне жили очень бедно, массовый голод имел место только в годы катастрофически низкого урожая, каким стал 1891 г., но тогда правительство предприняло куда более эффективные и энергичные меры помощи, чем британское правительство в Индии в ту же эпоху[256]. И как мы видели, есть реальные свидетельства того, что положение улучшалось, хотя и очень медленно.
Наконец, даже если бы удалось вычислить, сколько именно земли в качестве единственного источника дохода нужно было для обеспечения крестьянской семье средств к существованию, мы упустили бы четвертое, экономически, вероятно, наиболее важное возможное значение термина «малоземелье»: количество земли, которое не дает возможности подняться над уровнем бедности даже при наличии других источников дохода. В число последних входят обработка – за деньги или за часть урожая – арендованной земли, работа по найму[257] и, наконец, малое предпринимательство. Фактически в начале XX в. крестьяне арендовали на стороне и обрабатывали 37 млн десятин земли[258]. Трудно понять, почему ученые часто рассматривают сам факт аренды земли как свидетельство бедности крестьян[259], и ведутся даже споры по вопросу о том, кого было больше среди арендаторов – совсем бедных или не очень‐то и бедных[260]. Различие между землей собственной и арендованной зависит от разных факторов: фермер, обрабатывающий только свою землю, принимает на себя другой набор рисков (скажем, перспективу изменения стоимости земли), по сравнению с тем, кто обрабатывает арендованную землю, и выбор того или иного набора рисков зависит не только от материального положения. В любом случае, даже если аренда земли приносила больше выгоды зажиточным крестьянам, бедным это также позволяло улучшить свое материальное положение, а иначе чего ради они брали бы ее в аренду?
Для оценки условий жизни крестьянства важнее было то, что в сельской местности увеличивались возможности несельскохозяйственной занятости: даже в период 1877–1894 гг. 23,6 % общего дохода крестьяне получали от занятости за пределами сельского хозяйства[261]. Ленин сам отмечал, что в «промышленных районах» крестьяне начинают жить «более опрятно (в том, что касается одежды, домашней обстановки и т. п.)» и добавил, что «это замечательно прогрессивное явление следует приписать заслугам российского капитализма»[262].
По данным Центрального статистического комитета в 1860‐е годы урожайность зерновых на землях частных владельцев была выше, чем на надельных землях (33 и 29 пудов с десятины соответственно), и впоследствии увеличивалась все быстрее. В табл. 3.3 показаны изменения урожайности в последующие десятилетия по отношению к периоду 1861–1870 гг. (100 %)[263].
Урожайность на надельных землях и землях, находящихся в частной собственности
Волин объясняет различие в урожайности более высоким качеством частновладельческих земель[264]. Это объяснение представляется правдоподобным для помещичьих земель в начальный период: помещики влияли на процесс раздела земли со вчерашними крепостными и могли нарезать себе самые плодородные поля. Но трудно понять, каким образом это стартовое преимущество могло обеспечить
Известно утверждение, что с момента ликвидации крепостного права до 1905 г. «рост цен на землю сопровождался падением цен на зерно»[268]. Это поднимает следующие вопросы: 1) Так ли это? 2) Если это соответствует истине, то как объяснить такое серьезное расхождение в изменении цены на ресурс и цены на его (обычно) самый ценный продукт? 3) Мог ли здесь сыграть негативную роль Государственный крестьянский поземельный банк?
Разнонаправленное парадоксальное движение цен действительно имело место в том смысле, что мировые цены на зерно[269] какое‐то время падали, а цены на землю в России в целом росли, хотя имелись значительные региональные различия[270]. Россия проявляла все большую активность на мировом рынке зерна, и ее цены следовали за движением мировых цен. Миронов, например, выделяет три ярко выраженных периода в движении российских зерновых цен: 1829–1881 гг., когда цены росли в среднем на 2 % в год; 1881–1895 гг., когда цены падали в среднем на 4,4 % в год; и 1895–1914 гг., когда цены росли в среднем на 2,7 % в год[271]. В Британии и Америке зерновые цены также падали в 1881–1894 гг., а потом повышались в 1895–1914 гг. и впоследствии[272].
Исходя из общих соображений, можно предположить, что если ресурс особенно ценен тем, что благодаря ему производится некая специфическая продукция, то изменения рыночных цен на этот ресурс должны идти более или менее параллельно с изменениями цен на соответствующую продукцию, с поправкой, естественно, на изменения производительности ресурса. Поскольку известно, что урожайность быстро росла, простое сопоставление цен на землю и зерно мало что может сказать. Поразительно, что, хотя Ковальченко и Милов обнаружили тесную связь между ценами на землю и зерно, они сочли их не связанными с урожайностью[273]. Авторы исследования не дают объяснения того, почему изменения урожайности оказывали столь незначительное влияние на динамику цен. Анфимов в менее статистической по своему характеру работе (см. табл. 3.4) соотнес процентные изменения валовой стоимости урожая ржи с десятины с процентными изменениями цен на землю[274].
Цена земли и валовая стоимость урожая ржи
Поделиться книгой: