Помоги проекту - поделись книгой:
В любом случае, если Норт прав (а его анализ вроде бы исходит из весьма реалистичного понимания человеческой природы), то столыпинские реформы можно рассматривать как аномалию. Они явно не были непосредственным ответом на требования крестьян о приватизации их земельных наделов. Царь и поддержавшие реформу слои дворянства испытывали определенное давление, но оно не было направлено на приватизацию крестьянских наделов. Тем не менее они приступили к приватизации, и это решение в значительной мере было добровольным. Получается, что эти реформы представляли собой тот редкий случай, когда правящие элиты добровольно ослабляют себя тем, что наделяют других защищенной законом частной собственностью? Или это было жульничество, т. е. частная собственность была передана, а сопутствующий доступ к политическому влиянию, необходимому для ее защиты, предоставлен не был? Или, возможно, это пример реформ, не открывающих прямого пути к либеральной демократии, но только лишь закладывающих семена будущих преобразований?
В 1906 г. государство Российское не было либерально‐демократическим, хотя, пожалуй, оно было не столь уж далеко от этого идеала, как принято думать. В начале июля 1906 г., когда Столыпин стал премьер‐министром, Российская империя жила в соответствии с Основными государственными законами (примерный аналог конституции), которые царь Николай II провозгласил 23 апреля 1906 г. под воздействием революции 1905 г. Этот закон создал законодательное собрание (Думу), избранное на основе избирательного права пусть и не совпадающего с идеалом «один человек – один голос», но по крайней мере гарантировавшего, что все существенные интересы были представлены – впервые в истории России. Однако этот закон оставил исполнительную власть в руках царя и его министров (не подотчетных Думе), а также оставил царю определенные законодательные полномочия. Даже там, где Дума могла проявлять законодательную инициативу (совместно с невыборным Государственным Советом), на ее решения могло быть наложено царское вето, которое, однако, можно было преодолеть. Хотя постоянные судьи назначались пожизненно, некоторые политические преступления находились в юрисдикции административных органов, а не судов, а судебные решения Сената, гибридного судебно‐исполнительного органа власти, во многих случаях осуществлявшего роль высшей судебной инстанции, могли быть отменены царем[44]. Хоть и можно сказать, что правительство Российской империи медленно продвигалось от самодержавия к конституционной монархии, путь ему предстоял неблизкий.
Это что касается несовершенства представительной демократии. Либерализм, если следовать моему определению, также был недоразвит. Отчасти это было связано с недоразвитостью крестьянских прав собственности на надельную землю, которая составляла подавляющую часть принадлежавших крестьянству земель и примерно половину всех сельскохозяйственных земель страны[45]. Гражданское общество было слабым, хотя уже вовсю действовали всевозможные союзы и ассоциации. Другие права собственности, не относившиеся к надельной земле, также были слабы; бизнес зачастую сильно зависел от государственных подрядов, разрешений, ассигнований и покровительства.
Возможно, именно православие сделало господствующий образ мыслей более враждебным к либеральной демократии, особенно в сочетании со склонностью некоторых русских подчеркивать отличия от Запада. «Славянофильская идеология, – пишет специалист по капиталистическому развитию России в XIX в., – всегда порицала легализм и его последствия – частную собственность, политический либерализм, конституционное правление и индивидуализм – как чрезмерно безличные и чуждые духу православия, приверженного идеям смирения, соборности и подчинения народа мудрому правлению самодержавного царя»[46].
Столыпин занял пост премьер‐министра именно в тот момент, когда царь – с согласия Столыпина – распустил первую Думу. Она была распущена в строгом соответствии с законом, но по причинам, которые не сулили ничего хорошего либеральной демократии. Оказалось, что невозможно придумать такого законодательного предложения, затрагивающего положение крестьянства, которое оказалось бы приемлемо и для царя, и для любого мыслимого большинства Думы. В Думе невозможно было составить большинство, которое согласилось бы открыть крестьянам доступ к тому, что, с нашей точки зрения, представляет собой всего лишь обычные права собственности на землю.
Крестьянские представители – социалисты‐революционеры (эсеры) и поддерживавшие их трудовики – стремились к масштабному перераспределению земли, точнее говоря, к тому, чтобы все частные сельскохозяйственные земли, не принадлежавшие крестьянам (а в 1905 г. таковые составляли половину крестьянских земель), были разделены между крестьянами[47]. Но если бы их идеи восторжествовали, крестьяне не получили бы защищенных прав собственности и в стране не сформировался бы обычный рынок земли. В любом случае никакой компенсации за отнятую землю прежним владельцам не предполагалось.
Господствующей в Думе партией были конституционные демократы, или кадеты, которых не без оснований считали «цветом русской интеллигенции»[48]. Партия состояла преимущественно из юристов, профессоров, журналистов и квалифицированных специалистов, т. е. из людей, которые вроде бы должны были придерживаться либеральной программы. И в известном смысле так оно и было. Они решительно выступали против некоторых совсем нелиберальных мер, предпринятых Столыпиным, прежде всего против военно‐полевых судов, которые были созданы для борьбы с грабежами и убийствами в сельской местности и делали свое дело прямо и просто – четыре дня от обвинения до казни.
Но для любого проекта превращения большинства русского населения, крестьянства, в полноправных граждан, необходимых для либеральной демократии, кадеты были совершенно бесполезны. Отчасти из верности принципу «слева у нас врагов нет» они даже не пытались вскрывать пороки в предложениях, выдвигавшихся левыми (и, разумеется, в своих собственных). А их собственная земельная программа также предполагала конфискацию дворянских земель, хоть и с выплатой некоторой компенсации, но отнюдь не по рыночной стоимости.
В Думе реформу Столыпина поддерживали только представители дворянства. Но даже при том что у курии землевладельцев представительство было пропорционально более высоким, чем у всех остальных, дворянские представители не могли составить большинства.
Да и за пределами Думы картина была столь же малообещающей. Казалось, что крестьяне равнодушны к идее реформы, направленной на предоставление им защищенных прав собственности на землю. Они бунтовали, захватывали землю и жгли дворянские усадьбы, но интересовало их только увеличение площади своей земли, а не надежность личных прав на ту землю, которой они уже владели.
Но хотя крестьяне не оказывали политической поддержки реформе прав собственности, многие из них громогласно жаловались на ситуацию, изменить которую могла только реформа. Они были крайне недовольны, например, тем, что не могли получить банковскую ссуду, а для того, чтобы помочь делу, достаточно было сделать их землю отчуждаемой, так чтобы банк мог принять ее в обеспечение кредита, но ведь это и было целью реформы прав собственности. Кроме того, крестьяне много и бойко говорили о неудобствах чересполосицы – иногда полоски оказывались настолько узкими, что на них даже борону нельзя было пустить[49], а система отрубов и хуторов превосходно решала эту проблему. Более того, как мы увидим при обсуждении политики реформ, данные опросов свидетельствуют, что значительная часть крестьян была готова выйти из общины, а выдвигавшиеся ими резоны сегодня одобрил бы любой грамотный экономист[50].
В следующей главе мы подробнее познакомимся с особенностями крестьянских прав собственности на надельную землю и попытаемся оценить, как эти особенности могли препятствовать крестьянской зажиточности и росту либерализма.
Глава 2
Права собственности, подлежавшие реформированию
«Реформа» имеет смысл только при наличии проблемы. А проблема была, и чтобы понять ее, нужно проанализировать особенности общинных полей, переделов и семейной собственности, а также некоторые теории их происхождения. Если в них проявляются некие почти неизменные свойства русского характера, тогда предложенные Столыпиным меры просто наивны, но ссылка на характер крайне неубедительна. Поэтому нужно задуматься о том, что раз все эти вещи вели к серьезным потерям производительности, то почему, спрашивается, если эти потери были существенными, крестьяне сами не принимали мер для исправления положения, почему они не прибегали к добровольным обменам между собой или между собой и общиной. Наконец, в этой главе рассмотрен ряд более общих вопросов о крестьянском складе ума, о сплоченности крестьян и об их точке зрения на некоторые основные атрибуты современности, такие как собственность и закон.
Общинные поля представляли собой смешение индивидуальной и коллективной собственности: каждая отдельная полоска имела своего хозяина, но операции по обработке нуждались в общей координации и осуществлялись коллективными усилиями[51].
К тому же каждой семье принадлежало множество таких полосок на разных полях. Хотя эти две черты – чересполосица и смесь личного и коллективного контроля – концептуально независимы, в реальности они всегда выступали рука об руку.
Сочетая контроль личный и коллективный, общинные поля позволяли крестьянам использовать одни и те же земли для разных видов деятельности. Выпас скота производился на больших полях, что избавляло от расходов на огораживание и на присмотр за скотом. Между тем отдельные крестьянские семьи вспахивали небольшие полоски земли[52]. Чтобы земля использовалась эффективно, общине нередко приходилось нормировать выпас, поскольку только так удавалось предотвратить «трагедию общинных выпасов», т. е. ухудшение качества пастбищ из‐за чрезмерного количества скота, при том что вся выгода достается хозяевам, имеющим больше всего голов скота. Можно, например, привязать число животных в семейном владении к площади ее пахотной земли. Но даже если найдено решение проблемы общинных выпасов, остается проблема с обрабатываемой землей, поскольку каждая семья должна скосить хлеб к тому дню, когда мир решил выгонять скот на поле[53]. А если для выпаса использовался черный пар, то коллективным было даже решение о том, в какие годы его возделывать. Но поскольку крестьяне долго и упорно придерживались системы общинных полей, можно сделать вывод, что во многие периоды времени и во многих местах им было выгодно подчиняться коллективным решениям о севообороте, времени посева и сбора урожая.
Распределение крестьян по дробности их наделов
Однако сочетание коллективизма и индивидуализма имеет смысл только при определенных обстоятельствах. Элеонора Остром утверждает, что коллективное использование ресурса бывает выгодно, когда «1) стоимость продукции на единицу земли невысока; 2) частота, или надежность использования, или урожайность невелика; 3) возможность улучшений или интенсификации низка; 4) для эффективного использования нужна большая территория; 5) для капиталовложений нужен сравнительно большой коллектив»[54]. Приводимые ею примеры успешного управления общим ресурсом включают рыбные тони, ирригационные проекты, подземные запасы воды и высокогорные луга. Примечательно отсутствие той формы интенсивного выращивания зерна, которая получила распространение в России.
Хотя это сочетание – когда деревенское стадо пасется вместе, но каждая семья обрабатывает свою землю отдельно – понять еще можно, куда труднее объяснить следующую особенность: земельный надел каждой семьи дробился на полоски на разных полях. Табл. 2.1, например, показывает, на какое число полос дробился крестьянский надел в северных и центральных губерниях России[55]. (Я согласен с высказыванием, что экономисты используют знаки после запятой, чтобы продемонстрировать свое чувство юмора. Здесь и в других местах я делаю то же самое не потому, что верю в точность этих цифр, но потому что так сделано в источниках, которыми я пользовался.)
Расстояние от деревни до самого дальнего поля
Когда семейный надел невелик, дробление его означает, что полоски получаются очень узкими (нередко всего 1,5 ярда в ширину[56]), – так что на них и упряжку с плугом развернуть было невозможно[57]. При большом количестве полосок расстояние между ними бывало очень немалым. Табл. 2.2 показывает, на каком расстоянии от деревни находились самые удаленные поля[58].
Эти расстояния поглощали уйму времени. Таблица показывает, что медиана расстояния до самого дальнего участка составляла от 5,1 до 10 верст или от 5,5 до 10,7 км. В 1913 г., по оценке специалистов Главного управления землеустройства и земледелия, чтобы добраться до участка, находящегося в 6400 м от крестьянской избы – т. е. чуть ниже медианы расстояния, – тратилось примерно столько же времени, сколько и на саму работу[59]. В некоторых районах крестьяне сократили потери времени за счет того, что посещали самые отдаленные участки только дважды в год – один раз, чтобы взрыхлить землю и засеять ее, и второй – для сбора урожая[60].
Какое‐то время историки объясняли чересполосицу страстью к равенству[61]. Но это объяснение не соответствовало явлению. Самый наглядный факт – не было никакой нужды дробить земли каждой семьи для уравнения ценности этих земель. Позднее ученые обратились к идее эффективности. Макклоски в ряде статей пытался доказать, что чересполосица давала каждой крестьянской семье страховку от опасностей, связанных с местоположением поля. «Стаи птиц и рои насекомых опустошают поля точечно»[62]. Поскольку риск потерять урожай из‐за вредителей, засухи, холода или жары зависит от местоположения (низины, например, особенно страдают от сильных дождей), раздробление земли позволяло каждой семье получить «портфель», сбалансированный по риску. Когда земля раздроблена, семья больше защищена от голода из‐за превратностей природы. Мы ведь платим за страховку, защищающую нас от риска для жизни и имущества, так и крестьяне могли терпеть неудобства, создаваемые раздробленностью земли и чересполосицей, ради защиты от голода[63].
Распространенность практики раздробления крестьянских земель в России может служить косвенным основанием предложенной Макклоски теории страхования: чем больше регион отличался разнообразием качества почв и ландшафта (и соответственно чем больше был потенциал диверсификации риска с помощью раздробления земли), тем больше было число полос[64]. Так, в нечерноземных районах почвы разнообразнее, чем в черноземных, и уровень раздробленности земли был выше. Но модель России свидетельствует против теории Макклоски. Именно в нечерноземных районах (где чересполосица была наибольшей) крестьяне в большей степени участвовали в несельскохозяйственной деятельности, но ведь вовлеченность в сложный рынок труда давала достаточную защиту от всяких невзгод и
Смит, сторонник другого объяснения, выявил и другие несообразности в теории Макклоски. В числе прочего он показал, что колебания погоды от года к году не столь значительны, как предполагает теория; кроме того, можно было обратиться к другим формам страхования, например хозяин поместья мог бы изменять ежегодные сборы в соответствии с урожайностью, но тогда чересполосица должна была бы быть меньшей там, где такие лендлорды были, чем там, где таких лендлордов не было, тогда как на самом деле имело место обратное (в Англии, которая была главным предметом исследований Смита)[65].
Смит рассматривает чересполосицу как инструмент контроля стратегического поведения в управлении пастбищами. Выпас скота – это и благо и ущерб для земли, которая используется и как пашня. Навоз – это плюс, вытаптывание – минус. Если бы земля была нарезана едиными участками, пастух мог бы искать своей выгоды, так чтобы навоза на его участок попадало побольше, а в сырую погоду, когда велик риск вытаптывания, отгонял бы скот на другие участки. Чтобы пресекать такие трюки пастуха, за ним нужно следить, а это накладно. Чересполосица же делает такие трюки практически невозможными.
Смит не только указывает на слабости в теории Макклоски, но и опирается на тот факт, что чересполосица была распространена там, где землю попеременно использовали как пашню и как пастбище (также в Англии). Хотя в соответствии с теорией страхования можно было бы ожидать, что чересполосица преобладала там, где землю использовали только для пахоты, а не там, где ее использовали попеременно как пашню и как пастбище, что само по себе обеспечивает диверсификацию крестьянского «портфеля», в действительности чересполосица совершенно отсутствовала в первом случае и была распространена во втором[66].
Нам нет необходимости делать выбор между этими теориями, потому что обе они поддерживают два вывода, существенные для наших задач. Во‐первых, чересполосица не является надежным свидетельством того, что русские как‐то особенно привержены равенству или перераспределению, что сделало бы практически невозможным переход к настоящей частной собственности на землю.
Во‐вторых, если прав Смит или Макклоски (или истина где‐то посередине), то модернизация, по‐видимому, может уменьшить привлекательность чересполосицы. В случае успеха модернизации открывается доступ к альтернативным формам страхования, включая и собственно страхование урожая. Когда улучшается технология, снижаются издержки на долгосрочное хранение продукции. Когда улучшается транспортная сеть, регион, способный вывозить зерно, начинает процветать, а по мере улучшения коммуникаций и монетизации экономической жизни развивается способность быстро мобилизовывать запасы продовольствия.
Кроме того, модернизация изменяет издержки и выгоды, предполагаемые теорией Смита. Отделение пашни от пастбища – это форма специализации земли, делающаяся более распространенной по мере расширения рынка, в связи с чем у всех производителей возникает нужда в более усовершенствованных ноу‐хау или оборудовании[68]. Вместе с этими изменениями начинает возрастать напряженность в соединении двух форм эксплуатации земли и, разумеется, развиваются две культуры (индивидуальная обработка небольших участков земли и выпас большого общинного стада), т. е. все происходит примерно так же, как при возникновении напряжений в управлении [промышленным] конгломератом. Смит обнаружил, что в Англии новые культуры, клевер и турнепс, дали возможность отказаться от выпаса овец на скошенных полях[69]. Сопровождающая модернизацию специализация и в России вызовет споры о соотношении выгод и издержек[70].
Короче говоря, скорее всего в России, как и везде, чересполосица (система открытых полей) служила утилитарным целям и была вполне совместима с индивидуализмом западного уровня, но технологические и экономические изменения постепенно понизили выгоды этой системы и увеличили соответствующие издержки.
Чересполосица предполагает существование общины. Поскольку индивидуальная обработка сезонно перемежается с общим выпасом, необходимо коллективное управление последним. Но даже если нет общего выпаса, нарезка земли узкими полосками требует координации вспашки, посева и пр. И в этой коллективной организации крестьянского сельского хозяйства Россия не отличалась от Западной Европы, за исключением того, что ее размывание здесь задержалось. Но Россия внесла свою специфику. Существовало два вида общин: наследственные, где право собственности передавалось семье, как в Западной Европе[71], и передельные, в которых земля подлежала регулярному переделу. Передел мог осуществляться по‐разному, но главной его целью было обеспечить соответствие между количеством земли и трудовым потенциалом семьи[72].
Этот потенциал могли подсчитывать исходя из числа взрослых работников обоих полов или числа мужчин любого возраста (при этом подростка могли учитывать как часть взрослого работника)[73]. По крайней мере в некоторых передельных общинах брак давал право на земельный надел, что послужило распространению очень ранних браков[74]. Переделу не подлежали крестьянские жилища и небольшие приусадебные участки, которые составляли наследуемое имущество даже в передельных общинах, а также исключительно общинные ресурсы, такие как охотничьи угодья, рыбные тони и права на заготовку дров. В период между освобождением крепостных и началом столыпинских реформ передел мог осуществиться только по решению двух третей участников общинного схода.
Как и в случае с чересполосицей, есть определенная тенденция объяснять переделы следствием природного стремления к равенству. В данном случае такое объяснение хотя бы правдоподобно: передел действительно вел к уравниванию земельной собственности – по крайней мере по тому критерию, которого придерживалась община. Переделы осуществлялись в ущерб подходам, которые могли бы способствовать повышению производительности: ведь можно было либо узаконить права собственности и торговлю землей, либо, возможно, административно вознаграждать более высокую производительность. При первом подходе крестьянин имел бы право на всю землю, которая досталась ему по наследству, плюс на все то, что он сумел получить в дар, купить или выменять. Такой подход поддерживал бы рост производительности косвенным образом, поскольку семьи, способные повышать урожайность, могли бы скупать землю у менее умелых или энергичных. При втором подходе (должен сказать, чисто теоретическом) администрация непосредственно вознаграждала бы за лучшие урожаи и столь же непосредственно наказывала за плохие.
Тем не менее было бы чрезмерной поспешностью утверждать, что передел свидетельствовал об эгалитарности крестьян. Данные хоть и неполны, но можно предполагать, что переделы возникли в ответ на подушный налог, введенный Петром Великим, который впервые был собран в 1724 г. и ликвидирован в 1887 г.[75] Переделы получили широкое распространение только в середине XVIII в.[76] Распространению переделов способствовало и повышение плотности сельского населения. До введения подушного налога общины, нарезая землю новым семьям, не трогали при этом уже существовавшие хозяйства, а использовали ничейную землю[77]. Когда плотность населения увеличилась, чтобы дать землю
Географическое распределение передельных общин также указывает на то, что переделы, хотя бы отчасти, были ответом на государственную налоговую политику. Только в 1783 г. или позже Россия распространила подушный налог на Восточную Украину[80], на украинских крестьян в русских губерниях, а также на белорусские, литовские и балтийские губернии[81]. Буквально во всех этих регионах практика переделов совсем не прижилась или была незначительной[82]. Карта и табл. 2.3 содержат данные о географическом распространении передельных общин.
Хотя система «эгалитарного» распределения, судя по всему, возникла под давлением подушного налога, логической связи между ними нет. Далеко не факт, что эгалитарное распределение земли – это лучший способ примирить запросы фискального ведомства с собственными потребностями общинных крестьян. Ведь только из‐за того, что государство требовало уплаты определенной суммы налога с каждой головы, община не была обязана иметь соответствующую этому систему налогообложения и распределения земли между общинниками. Государство требовало от общины уплаты налога за каждого, но право разверстывать налог оно предоставляло либо самой общине, либо – перед освобождением крепостных – помещику[83]. Община имела возможность распределять землю из соображений максимизации производительности (скажем, просто закрепив права частной собственности и разрешив свободный обмен землей), а затем установить для каждой семьи налог в форме постоянной или растущей доли получаемой ею продукции. Можно ли считать, что выбор механизма равномерного передела земли свидетельствует о стремлении к равенству? Сомнительно.
Географическое распространение передельных общин
В конце концов, процесс передела начался в эпоху крепостничества. Крестьяне сами были собственностью частных землевладельцев (помещиков), российского государства (государственные крестьяне) или императорской семьи (удельные крестьяне)[84]. Владельцы ведь имели возможность решить, нужно ли, чтобы подушному налогу соответствовало пропорциональное распределение земли. Исследовав крепостную деревню перед освобождением, Хох обнаружил, что управляющий имением делал именно это (в соответствии, видимо, с мнением самого помещика): требовал от общины, чтобы она распределила землю пропорционально числу работников в семье[85]. Такой способ распределения мог обеспечивать приемлемую производительность (по меньшей мере сопоставимую с той, которую получали при неизменности наделов), но только при соблюдении следующих условий: если различия в умении и труде крестьян были сравнительно несущественны или просто их было трудно оценить заранее; если было трудно или невозможно получить экономию на масштабе производства; если долгосрочные вложения в улучшение собственности были не особенно прибыльны; и, пожалуй, самое важное, если свободный обмен землей между крестьянами был несовместим с властью помещика. При таких условиях тот факт, что крепостник выбирал эгалитарное перераспределение, очевидно соответствовавшее предпочтению государственной власти (именно такой порядок поддерживался в общинах государственных и удельных крестьян)[86], следовало бы объяснить простой алчностью. Можно без преувеличения сказать, что такая практика не больше свидетельствует об эгалитарности, чем «одинаковое» распределение заводчиком станков в заводском цехе[87].
Из последовательности распространения переделов можно сделать вывод, что в тот период эта практика не оказывала негативного влияния на производительность. Крепостные повинности могли погашаться фиксированным количеством денег или натуральных продуктов, либо трудом. В случае «оброка» крепостной просто уплачивал помещику определенную сумму денег (в ранние периоды плата могла вноситься ремесленными изделиями или продуктами питания)[88], а в случае «барщины» он половину рабочего времени (скажем, три дня в неделю) работал на своем наделе на себя, а остальное время – на помещичьей земле, весь продукт которой доставался помещику. Естественно, что стимулы для упорного и изобретательного труда были больше в случае оброка, потому что весь дополнительный доход доставался крепостному. В результате оброк преобладал в тех районах, где производительность сельского хозяйства отличалась большей изменчивостью, а выгода от разумных экономических стимулов была наибольшей. Практика переделов закрепилась прежде всего в регионах с преобладанием барщины, а уж потом и там, где крестьяне сидели на оброке[89]. Короче говоря, чем меньше в этом районе было значение стимулов повышения производительности, тем раньше в нем приживалась практика переделов, из чего следует, что и сами переделы были косвенной формой признания сравнительной несущественности экономических стимулов.
Далее, в тех областях, где несельскохозяйственное производство имело важное значение, а различия в индивидуальной производительности могли быть достаточно большими, помещики и общины зачастую выбирали менее равномерное распределение земли и налогов. В одной нижегородской деревне, например, налог на богатых крестьян составлял тридцать ставок подушного налога, а на бедных – только полставки, но зато и наделы богатых крестьян были пропорциональны их повышенным налогам[90].
Но действительность была сложнее. Крестьяне, переселявшиеся в Сибирь или на другие приграничные территории и не знавшие над собой никаких помещиков, часто образовывали передельные общины. Возможно, они считали, что уравнительные переделы оправданы достаточно высокой производительностью земли, либо эта идея составляла «часть их культурного багажа»[91]. Но даже если все дело было в традиции, она возникла в ходе истории, в которой не имела никакого значения привязанность крестьян к идее равенства.
С окончанием крепостного права переделы стали менее регулярными, из чего следует, что силы, поддерживавшие эту практику, в основном выдохлись. Но нет согласия по вопросу о том, насколько именно они выдохлись. Тюкавкин указывает на свидетельства того, что, по состоянию на 1910 г., примерно 60 % общин не знали переделов с момента окончания крепостного права, т. е. с 1861 г., но процесс был неравномерным, а в некоторых районах этап «выкупа» (см. ниже) начался только в 1883 г.[92] Но есть и другого рода свидетельство. Обычно переделы основывались на данных переписи, а в период 1858–1897 гг. переписи не проводились[93], что и может служить объяснением затухания переделов в этот период. В выборочном обследовании, охватившем 400 общин центральных и средне волжских губерний, Вольное экономическое общество обнаружило, что более 90 % общин провели передел за период с 1895 по 1910 г.[94]
В жизни русской деревни были черты, способствовавшие поддержанию тех же мер уравнительного перераспределения, которые нам известны по обществам охотников‐собирателей: число жителей не столь велико, чтобы усердным работникам трудно было выявить отлынивающих и принудить их к взаимности; члены семьи жили в пределах географической досягаемости; избыточную продукцию хранить долго трудно. Хотя все это соответствует роли общины как покровительницы вдов, сирот и других своих членов, от которых временно отвернулась удача, все это слабо связано с переделами самой земли. Переделы проще всего объяснить существовавшей в России налоговой системой и системой сельского хозяйства, в которой ущерб, наносимый переделами производительности, был невелик. Повторим еще раз, что истоки и история переделов в России не свидетельствуют о наличии у крестьян глубоко укорененной враждебности к частной собственности и к рынку; скорее это был просто их ответ на исторические обстоятельства, который мог бы быть выбран и вполне индивидуалистическим народом.
В России крестьянские наделы были собственностью скорее семейной, нежели личной[95]. Это ограничение прав главы семьи до известной степени защищало женщин и маленьких детей, уменьшало их возможные потери в случае безответственного поведения мужа или отца. (Главные риски были далеко не ничтожны, поскольку лень и пьянство главы семьи в любом случае влетали в копеечку.) Это ограничение защищало и общину, которой в противном случае приходилось бы брать на себя заботу о разоренной семье. Защиту получали и взрослые сыновья, которые могли бы лишиться земли, если бы у их отца была возможность продать землю или завещать ее кому‐либо постороннему для семьи. Но по законам империи правила наследования определялись местными законами, так что рискованно делать обобщения о границах полномочий главы семьи в вопросе раздела земли[96].
Такое отрицание личной собственности характерно для крестьянской жизни, как ее понимали Маркс и Вебер. Они называли крестьянской систему, в которой землей владел не индивид, а семья и в которой глава семьи не мог ни продать, ни передать землю при жизни или в завещании. Кроме того, в крестьянском хозяйстве, как его понимал Вебер, брак заключался рано (лишние рабочие руки всегда нужны) и был практически лишен романтики, потому что людям редко приходилось встречать сверстников, которых они не знали бы с детства. Покупка и продажа земли были редкими событиями, а передавали ее преимущественно из заботы о равенстве – чтобы дать больше земли отпрыскам, имеющим больше детей. Производство и потребление осуществлялись преимущественно внутри семьи; совсем безземельных людей, которые кормились только своим трудом, было сравнительно мало. Молодые редко покидали семью как в географическом, так и в профессиональном плане[97].
Эта веберианская крестьянская культура в России сохранялась дольше, чем в Западной Европе. Макфарлейн, например, доказывает, что уже к 1300 г. в Англии больше не осталось «крестьян» в веберовском смысле. Работая с документальными источниками, которых в то время было куда меньше, чем в наши дни, он обнаружил, что уже к 1300 г. английские фермеры обладали широкой свободой при жизни совершать операции с землей за пределами семьи; отсутствуют свидетельства об уравнивающих актах передачи земли и редки упоминания о расширенной семье как экономической единице; браки заключались позже, потому что молодой человек мог жениться, только имея возможность содержать себя, жену и детей без помощи своих родителей. Как отмечает Макфарлейн, эта индивидуалистическая модель вела к материальному неравенству в среде малоимущего рабочего класса, но зато возникло равенство возможностей: толковый и трудолюбивый фермер мог разбогатеть и стать джентри[98]. Как мы увидим ниже, в конце XIX в. в России наметился несомненный отход от классической модели крестьянской экономики, но в том, что касается передачи и обмена надельными участками земли, продолжала господствовать веберианская крестьянская модель – глава семьи действовал скорее как доверенное лицо семьи, чем как собственник.
Модернизация российской экономики изменила соотношение издержек и выгод от сохранения особых правил распоряжения крестьянскими наделами. С самого начала у этих правил была своя оборотная сторона: чересполосица создавала массу неудобств, переделы убивали стимулы к инвестициям и исключали рыночные операции с землей (какой смысл покупать землю, если в будущем возможен передел?), а из‐за семейной собственности не только тормозились рыночные операции с землей, но и затягивался период времени, в течение которого молодые оставались под своеобразной опекой семьи. Затрудненность рыночных операций препятствовала осуществлению мер по повышению производительности, как очевидных (получение экономии от масштаба благодаря соединению полосок в единый участок земли), так и менее очевидных. Если бы землю было легко продавать и покупать, земля неумелых хозяев привлекла бы внимание тех, кто умеет обращаться с землей и мог бы предложить за нее цену, которая улучшила бы положение и продавца, и покупателя. К тому же в условиях коллективного контроля, который закреплял все три особенности крестьянского землевладения в России, новаторские решения могли приниматься только по всеобщему согласию или по решению большинства – сам по себе домохозяин был связан по рукам и ногам.
Затраты труда (рабочих дней на единицу земли) в 72 крестьянских хозяйствах Пензенской губернии
Исторически сложилось так, что советские ученые обратили внимание только на проблемы, создаваемые чересполосицей, и не проявили особого интереса к последствиям практики переделов и семейной собственности. Разбросанность земельных делянок, разумеется, ограничивает возможность экономии на масштабе – обстоятельство, вызывавшее почти священный трепет у руководителей советской сельскохозяйственной политики. Передел же, напротив, всего лишь уничтожает личную, эгоистичную заинтересованность в улучшении земли, которая считалась уже чем‐то несущественным для нового советского человека. И даже если в действительности советское государство использовало весьма сильнодействующие стимулы, такие как обещание всевозможных льгот, с одной стороны, и угроза Гулага – с другой, оно никогда не сочувствовало чисто экономическим стимулам, создаваемым выбором потребителей, преломленным через рынок.
Затраты труда на возделывание любого данного количества земли тем больше, чем меньше средняя величина участка. Большая часть дополнительного труда уходила на то, чтобы добраться до земельного участка из дома. (К тому же полоски были очень узки, зачастую шириной от трех до четырех метров, так что пахать их можно было только вдоль[100].) Хотя суммарные затраты труда зависели от типа почвы (чернозем и не чернозем), необходимость иметь дело с мелкими участками удваивала затраты труда на единицу площади.
Из всех издержек, создаваемых чересполосицей, эту проще всего было бы устранить с помощью обменов между семьями. Крестьяне могли бы хоть каждый год договариваться об обмене, и это позволило бы им сэкономить время на дорогу. Собственно говоря, такие сделки имели место. Предприимчивые крестьяне – известные как «собиратели земли» или «землепромышленники» – брали в аренду множество участков на самых далеких от деревни полях, а потом сдавали их в аренду большими участками[101]. Тот факт, что эта практика была ограничена только дальними полями и даже на таких полях не была повсеместной, говорит о том, что издержки на переговоры, необходимые для подобных операций, были выше потенциальной выгоды.
Остальные издержки чересполосицы попадают в категорию внешних эффектов. Самое очевидное – это потеря земли, занятой межами[102]. Нужно учесть и то, что чересполосица серьезно тормозила механизацию. Поскольку полоски были узкие, крестьянин, пытавшийся использовать сельскохозяйственную технику, должен был либо как‐то приладиться к этому пространственному ограничению, что часто оказывалось просто невозможным, либо заключать соглашение с соседями о том, что он захватит обработкой и их землю. В первом случае наказанием ему была неэффективность использования сельскохозяйственной техники, во втором, даже если соседи выражали согласие, все издержки на механизацию ложились на новатора, а выгоды приходилось делить с соседями. Чересполосица мешала и применению сортовых или улучшенных семян – из‐за близкого соседства с делянками, засеянными несортовыми семенами, эффект быстро сводился к нулю[103].
Естественно, многие из этих внешних эффектов легко было бы устранить решением сельского схода. Если несовпадение издержек и выгод мешало использовать механизацию, сход мог решить проблему (а иногда и решал[104]), приговаривая использовать соответствующую технику в масштабе всей общины. (В случае механизации общине, скажем, приходилось отказываться от индивидуальной вспашки земли.) Но не нужно думать, что провести такое решение через сход было легко и просто. Есть сообщения, что общинам приходилось устраивать сходы в период сенокоса по три раза в неделю[105]. Это заставляет вспомнить одну из шуток Оскара Уайльда: «С социализмом одна беда – он отнимает слишком много вечеров». Сход мало того, что болтлив, но были еще два обстоятельства, обрекавшие его на низкую эффективность. Во‐первых, сам сход являл собой образец несоответствия между властью и ответственностью – между молодыми и зрелыми мужчинами, которые выполняли всю работу, но были мало представлены на сходе, и стариками, которые принимали решения, но мало работали в поле. Во‐вторых, любое новшество – это риск и привлекательно только для самых энергичных. Там, где первопроходцы вольны действовать по‐своему, люди более осторожные могут наблюдать за ними и учиться на их опыте. Но когда решения принимаются большинством голосов, как это было на сходе, никакое новшество не будет принято, пока к нему не будут готовы многие[106]. При прочих равных условиях, чем больше людей имеют возможности по собственной инициативе отважиться на эксперимент, тем лучше перспективы развития[107]. Система чересполосицы губит новаторство, и, по‐видимому, она сыграла главную роль в том, что в России так долго удерживалась «трехпольная» система, при которой каждый третий год треть земли остается под паром.
Создаваемая системой чересполосицы необходимость коллективного принятия решения логически отделима от доминирования деревенских стариков, но в России, где эти вещи были крепко связаны между собой, чрезмерная власть оказывалась в руках тех, кто был меньше всего расположен к новшествам.
Сопротивление стариков идеям модернизации часто выражалось в форме крайне неприязненного к ним отношения. В одном из сообщений сын, оставивший общину, отправил подписку своему отцу на
Китайский метод деколлективизации сельскохозяйственных земель дал экспериментальные данные о влиянии переделов на инвестиции. Семьям дали право использовать определенные участки и оставлять себе всю продукцию, превышающую установленную норму. Но местные кадры сохраняли право проводить «перераспределение» земли до 1998 г., когда новый закон обеспечил свободу от переделов сроком на тридцать лет. После 1998 г. в некоторых районах практика переделов сохранилась, а в других власти взяли обязательство не проводить никаких переделов в течение пятидесяти лет. Там, где арендаторы поверили, что переделов больше не будет, они пошли на долгосрочные вложения, в том числе завели фруктовые сады, перешли от химических удобрений к органическим, настроили теплиц и ирригационных прудов[110].
Русские общины порой демонстрировали понимание этой проблемы. Иногда крестьянину, много вложившему в улучшение земли, позволяли при переделе сохранить улучшенные участки, либо он получал соответствующую компенсацию. Действительно, законом от 8 июля 1893 г. предусматривается, что крестьянин, потрудившийся для улучшения своей земли, при переделе по возможности получал надел в том же самом месте[111]. Некоторые общины требовали рачительного отношения к земле и за отсутствие такового наказывали, выделяя плохим хозяевам при очередном переделе менее плодородные участки[112]. Кингстон‐Манн цитирует сообщение из Западной Сибири, в котором наблюдатель говорит, что «не знает
Если бы тому, кто принимает централизованные решения, информация доставалась бесплатно, а агенты никогда не действовали бы из своекорыстных побуждений, тогда эти сообщения позволяли бы не волноваться насчет общины. Но именно потому, что эти предположения ложны, только частная собственность обеспечивает рост эффективности и производительности, за исключением особых ресурсов, таких как реки (в качестве путей сообщения когда государственная и коллективная собственность могут обеспечить эффективность за счет масштаба операций). Возьмите сообщение о том, что при переделе вознаграждались все затраты труда и капитала, «превышающие обычные». А кто устанавливал, чтó такое «обычные затраты» и на основании каких данных? И учитывался ли инновационный характер инвестиций, отдача от которых еще никому не известна? Как измерялось «превышение обычных затрат»? Новатор не только подвергался обычному экономическому риску, но ему также приходилось убеждать сход. На практике самые успешные крестьяне, самые трудолюбивые и предприимчивые явно были во главе тех, кто противился переделам[114], но для этого им нужно было заручиться поддержкой двух третей членов схода[115]. Из всего этого следует, что справедливость, проявляемая сходом во время передела, не была панацеей от неблагоприятных последствий этой практики. Хотя мы довольно мало знаем о возможностях крестьян достигать договоренности относительно компенсации подобных последствий передела[116], переделы как минимум создавали необходимость в дополнительных маневрах и договоренностях, которые в других условиях были бы не нужны.
Все это не значит, что переделы полностью остановили повышение урожайности. Отнюдь нет. Как мы увидим в следующей главе, есть свидетельства о неизменном и существенном повышении урожайности в России, начиная от отмены крепостного права и до самой революции. Но трудно поверить, что переделы не были серьезным препятствием для роста производительности в мире, в котором были возможны новшества, где имела значение экономия на масштабах производства, где местные излишки можно было вывозить на региональные и международные рынки, где талантливый управляющий мог добиться успеха, а крестьяне, не имевшие перспективы в родной деревне, могли найти альтернативные виды занятости, – короче говоря, в России, какой она уже была к концу XIX столетия.
Иногда утверждают, что передельные общины создавали дополнительные издержки тем, что искусственно стимулировали рождаемость[117]. Логика здесь такова, что если на каждого ребенка положена какая‐то дополнительная земля, то люди, хотя бы некоторые, будут рожать больше детей. Но промежутки между переделами, их непредсказуемость и критерии прирезки к наделу скорее всего в значительной степени ослабляли этот стимул. Обычно между рождением ребенка и переделом, когда ребенок был уже в возрасте, при котором на него положено было выделять землю, проходили годы, в течение которых ребенка приходилось кормить, а пользы от него бывало немного. Кроме того, могла родиться девочка, на которую земли не полагалось, хотя со временем семья могла выдать ее замуж и получить за нее выкуп[118].
Чтобы разобраться в этом вопросе, Аткинсон сопоставила уровни рождаемости и смертности в губерниях с преобладанием переделов за период с 1861 по 1914 г. Она считает, что переделы ни при чем, поскольку, по ее данным, «более высокий уровень рождаемости в общинных [т. е. передельных] губерниях компенсировался еще более высоким уровнем смертности»[119]. Довольно странная защита – это как если бы люди, озабоченные чрезмерным ростом населения, находили бы утешение в исключительно высоком уровне смертности. Но ее данные наталкивают вот на какую мысль. Если бы общины, в которых передел практиковался в более мягких формах, находились на более ранних этапах демографического перехода – от высоких уровней рождаемости и смертности к высокой рождаемости и низкой смертности и к низким уровням рождаемости и смертности – в наблюдаемой картине не было бы ничего удивительного. В самом деле, если вовлеченность в рынок и редкость переделов идут рука об руку, то это именно то, чего следовало бы ожидать, и еще можно было бы ожидать, что это заглушит стимулирующее воздействие переделов на размер семьи. Удивляет только то, что непередельные районы оказались настолько впереди других в процессе демографического перехода, что не только уровень смертности, но и уровень рождаемости в них уже резко упал.
Меня интересуют прежде всего права собственности на землю, и хотя самое важное право собственности – это право человека распоряжаться самим собой, я не буду задерживаться на мобильности трудовых ресурсов. Но ограничения, установленные при отмене крепостного права и ужесточенные законом, принятым в декабре 1893 г., были явно направлены на то, чтобы ограничить мобильность крестьян именно таким образом, как об этом писали Маркс, Вебер и Макфарлейн.
Что же касается земли, немобильность титулов собственности препятствовала новаторству и росту эффективности. Она ограничивала число мест, в которых новатор мог экспериментировать – не только с новыми технологиями, но и с новыми продуктами, формами управления, сбыта, финансирования и т. п. Вялые или нерадивые псевдособственники (а как еще назвать тех, кто не волен продать или обменять свою собственность?) спокойно жили в насиженных гнездах, защищенных от притязаний более изобретательных фермеров. Вытеснить их оттуда можно было только с помощью административно организованной системы мониторинга и перераспределения, но тогда потребовалась бы коллективная оценка издержек и выгод. При этом в условиях недоразвитых рынков очень многие вещи невозможно оценить по рыночной стоимости. Даже если оставить в стороне проблему информации, затаившимся псевдособственникам, представлявшим собой, в конечном итоге, самый настоящий «истеблишмент», скорее всего хватило бы политического влияния, чтобы остановить серьезные изменения. Папуа – Новая Гвинея дает крайний пример того, как многочисленные обладатели права вето могут обеспечить полную недвижность ресурсов и крайне расточительное их использование. По меньшей мере до 1980‐х годов здесь для продажи общинной земли требовалось единодушное согласие «обычных собственников земли». В результате вне эксплуатации оказалось такое количество земли, что соотношение между пригодной для возделывания и действительно используемой землей составило восемь к одному[121], а бессчетное множество проектов оказались мертворожденными в силу невозможности купить землю[122].
Фиктивность собственности могла быть причиной необоснованного дисконтирования будущих доходов[123]. Когда настоящий собственник предпринимает улучшения с перспективой получения дохода в будущем и добивается успеха, он может немедленно реализовать свое достижение, продав собственность по цене, отражающей повышение в будущем потока доходов. Так происходит даже в том случае, когда ожидаемая выгода будет получена спустя долгое время после его смерти. В случае семейной собственности глава семьи может сделать это, только заручившись согласием многих членов семьи. Хотя термин «семейная собственность» может вызвать представление об уважении к благосостоянию будущих поколений, на деле имеет место обратное, по крайней мере если взять критерием стимулирование долгосрочных инвестиций.
Я не собираюсь возлагать всю вину за отсталость российского сельского хозяйства к началу столыпинских реформ на эти три закрепощающие особенности прав собственности. Существует, например, подход, который выделяет совершенно другую черту сельской жизни. Известный марксистский русский экономист А. В. Чаянов, позднее расстрелянный в ходе сталинских чисток, доказывал, что крестьянская семья обычно неэффективно использовала свой труд, отправляя работать на земле дополнительного члена семьи даже тогда, когда предельный продукт его труда оказывался меньше теоретического предельного продукта при более удачном сочетании земли и труда (т. е. больше земли и меньше труда) или просто в другом виде деятельности[124]. Этот аргумент предполагает серьезные пороки рынка труда. В противном случае семья получала бы больший доход, если бы дополнительные ее члены работали по найму и зарабатывали свой предельный продукт вдали от семейного надела. Как мы увидим далее, рынок труда
Далее, несмотря на все препятствия, после отмены крепостного права экономика России добилась замечательных успехов. Тем не менее у нас есть все основания сомневаться, что средства, смягчавшие ретроградное влияние общины, могли, как утверждают некоторые ученые, полностью компенсировать наносимый ущерб[125]. Чтобы поверить в это, нам пришлось бы поверить в возможность экономического процветания там, где возможности экспериментирования скованы многочисленными запретами со стороны тех, кто только косвенно заинтересован в результате. Двадцатый век не позволяет стоять на такой точке зрения. Поэтому реформа прав собственности была экономически оправдана.
Если издержки чересполосицы, переделов и семейной собственности были существенно выше, чем выгоды, возникает вопрос, почему же сами крестьяне не изобрели средств для исправления ситуации? Причиной, вероятно, были установленные государством правила, ограничивавшие возможность крестьян совершать торговые операции с землей, а также некоторые трансакционные издержки (скажем, на проведение переговоров с многочисленными соседями), которые сводили на нет все усилия в этом направлении. Я не утверждаю, что большинство крестьян было активно заинтересовано в радикальном изменении своих прав собственности. Но картина того, насколько далеко зашло правительство в политике сковывания мобильности земли и труда, помогает понять, чтó видели перед собой Столыпин и другие реформаторы.
По закону каждая община после отмены крепостного права должна была выплачивать государству «выкупные платежи», в значительной мере покрывавшие государственные расходы на погашение облигаций, выпущенных для компенсации дворянам за земли, перешедшие к крестьянам в результате ликвидации крепостного права. Если до реформы крестьянский труд был собственностью помещиков, то теперь он де‐факто стал собственностью общины и залогом ее способности вносить выкупные платежи. Конструируя права собственности крестьян на выделяемую им землю, государство стремилось минимизировать свои риски как кредитора. Государство связало круговой порукой как наследственные, так и передельные общины. Оно заперло крестьян в общинах рядом мер, мешавших крестьянину не только продать или обменять свою землю, но даже просто выйти из общины и освободиться от соответствующих обязательств. Тем самым государство не только обеспечивало фискальные интересы казны, но и замедляло миграцию в города и «пролетаризацию» крестьянства, в чем многие видели угрозу серьезных беспорядков[126].
Чтобы выйти из передельной общины и освободиться от фискальных обязательств перед государством, крестьянин должен был не только отказаться от надельной земли, но и уплатить половину выкупных платежей и получить согласие общины взять на себя ответственность за оставшуюся половину[127]. Таким образом, после крестьянской реформы ему приходилось выкупать себя из общины точно так же, как до нее он мог выкупить себя из крепостной зависимости. Если стоимость его земельного надела была достаточно высока, были некие шансы на взаимовыгодную сделку с общиной, но даже при этом обязательство выплатить половину было бы значительным препятствием, учитывая неразвитость рынка ссуд и невозможность взять кредит под залог будущего труда. Чтобы выйти из общины с наследованием земельных наделов, надо было либо выплатить всю сумму причитающихся на домохозяйство выкупных платежей, либо найти кого‐то, кто согласен был взять себе землю и обязательства по выкупным платежам, т. е. от земли приходилось отказываться. Подобная сделка могла состояться лишь при условии, что продуктивность надельной земли была существенно выше обязательств по выкупным платежам.
Ну и в довершение всех этих ограничений, молодые могли покинуть деревню только при наличии паспорта, который мог быть изъят властями по просьбе главы семьи[128]. Понимание «семьи» было таким, что это правило было гораздо более сковывающим, чем может показаться, – ни достижение сыновьями совершеннолетия, ни смерть отца при наличии нескольких сыновей не вели автоматически к выделению новых «семей». В случае смерти отца новым главой семьи чаще всего становился старший из братьев[129]. А поскольку в передельной общине уход сына оборачивался сокращением надела при очередном переделе, главы семей были заинтересованы отказывать молодым в паспортах[130]. Можно было бы предположить, что заинтересованность была не очень сильной, потому что после передела количество земли на одного работника осталось бы предположительно тем же самым вне зависимости от того, ушел кто‐то из семьи или нет. Возможно и так, но с увеличением численности семьи косвенные выгоды положения главы семьи, о которых мы будем говорить ниже, по‐видимому, повышались. Эти ограничения, разумеется, не означали, что в своих деревнях крестьяне были заперты как в тюрьме. Даже в условиях крепостного права многие жили в городах или по крайней мере наезжали туда на заработки. Исследование, проведенное в середине 1850‐х годов, показало, что в пяти центральных губерниях почти четвертая часть взрослых крестьян мужского пола имела паспорта или «билеты» (более краткосрочные разрешения на свободу передвижения), дававшие право отсутствовать в деревне на срок до трех лет[131]. После отмены крепостного права миграция в города только выросла, поскольку города, разраставшиеся в это время в России быстрее, чем в других странах, нуждались в рабочих руках[132]. При всех реальных возможностях обходить такого рода ограничения, подобные правила никак не способствовали тому, чтобы крестьяне чувствовали себя независимыми, самостоятельными людьми, и не облегчали им перехода к работе в развивающейся промышленной экономике.
Поделиться книгой: