Помоги проекту - поделись книгой:
«Взрослые потонули в житейских заботах и смотрят на мир с практической точки зрения».
«Старшее поколение всегда ищет в жизни ее практическую сторону, а на романтику смотрит, как на игрушку, в которую оно тоже играло в молодости, как и молодое поколение».
«Я старалась во всем быть честной и справедливой. Но взрослые вваливались в детский мир неуклюжими медведями, ломая и круша все на своем пути. Они старались вдолбить свое понимание «хорошего» и «плохого»: «Избегай хулиганов, не водись с двоечниками, не лезь всюду — тебе же и попадет, не переживай из-за пустяков». А кто же будет за все отвечать?»
«Я часто слышу такие слова: «Он — человек с положением!» А что же будет, если мы будем смотреть не на человека, а на место, которое он занимает. Это, наверное, связано с тяжелой жизнью, которую прожили отцы. Может быть, это идет оттого, что отцы желают нам хорошей жизни. И все-таки высказывания такие не понимаю. Я думаю, что на человека нужно смотреть с человеческой точки зрения. Ведь человека не заменит никакое положение».
«Перебродило», отволновалось старшее поколение, осело на одном месте, взялось за строительство семей. И тут на свет появились мы. Естественно, мы должны прожить свою жизнь не так. Не скитаться, не искать, следовать с детства запрограммированным путем. Так хочется везде побывать, все попробовать, а тебе говорят: «Чего? Свой путь в жизни?! Не майся дурью. Жизнь — сложная штука, и подходить к ней надо во всеоружии, а то так крутонет, что... И не дури, иди по приготовленному, расчищенному, посыпанному песочком (чтобы не упасть) пути. То, что мы от жизни не взяли, хоть ты возьми».
Здесь нет противоречия. Потому, что в мире взрослых сегодняшние дети действительно встречаются и с высокой одухотворенностью, и с проявлениями бездуховного практицизма, холодной расчетливости. Потому что, равняясь на отцов и споря с ними, дети, судя по процитированным мною сочинениям, хотят взять у них все лучшее и не принимают то, что на самом деле в жизни взрослых является далеко не лучшим. Потому, что в приятии и неприятии они исходят из единых высоких нравственно-максималистских требований.
Но и те, кто с восхищением смотрит на отцов, и те, кому кажется, что отцы утратили романтическое мироощущение, оказываются едины в одном: они не принимают тех методов, которыми отцы слишком часто, с точки зрения детей, пытаются передать выстраданный ими жизненный опыт своим наследникам.
«Удивительно отчаянное стремление старших, которые в силу своего возраста должны быть людьми житейски очень неглупыми, насильственным путем вдолбить детям свой образ мыслей».
«В нашем возрасте идет осмысление жизни. Мы отказываемся принимать на веру, что хорошо, что плохо, что правильно, что неверно. Если говорят: «Это хорошо», мы не успокаиваемся до тех пор, пока не посмотрим, хорошо ли это. И если то, что делают родители, кажется правильным, мы тоже так делаем. Если же нет — мы делаем иначе. Странно и дико было бы обижаться на это. Если вы не согласны с нашими мнениями — попробуйте доказать, что вы правы».
При этом порой им кажется, что вообще невозможно в своей жизни опираться на опыт жизни чужой.
«Опыт отцов не может вызвать недоверия. Прожитые годы не могли остаться бесследно. Но недаром опыт называется личным, ведь его приобретают во время личных контактов с жизнью, при каких-то неповторимых обстоятельствах. Использовать чужой опыт при решении личных проблем сродни попытке натянуть слишком тесную перчатку. Личный опыт индивидуален в той же степени, что и каждая человеческая личность. Нельзя путать его с опытом в работе, суть которого заключается в приобретении определенных трудовых навыков. Передача опыта здесь не только возможна, но и необходима. Но жизненный личный опыт можно приобрести лишь самому».
Конечно, сказано это, как и многое другое, что приведено здесь, с излишней запальчивостью. Но, читая сочинения девятиклассников, убеждаешься: тут дело вовсе не в том, что не принимается опыт отцов, здесь резкое неприятие стремления навязать этот опыт, подменяя им личный опыт жизни растущего поколения, а не направляя и организуя его.
А с этим связано и другое.
«В жизни родителей было много трудного. Сами они должны были пробивать себе нелегкую дорогу жизни. Но вместе с тем разве не это было их жизненным воспитанием, не это заставляло их «бороться и искать, найти и не сдаваться»? По-моему, только и сладок тот хлеб, в котором есть привкус горечи. Когда человек прошел через горе и невзгоды, тем радостнее ему сознание собственных побед, тем удовлетворенней он себя чувствует. Сейчас же родители берут на себя даже ту небольшую часть обязанностей, которые лежат на нас. Да мы и сами стремимся очень часто освободиться от них. Родители жалеют нас, стараются дать нам то, чего не имели сами, и вместе с тем лишают нас возможности испробовать настоящий вкус жизни. Своей чрезмерной опекой они лишают нас возможности радоваться жизни и создают условия лишь для прозябания».
«Наши родители прожили тяжелую жизнь. Война, послевоенные годы, карточки, сиротство. Но жили они интересно, а главное — дружно. Конечно же, им не хотелось, чтобы у их детей было такое же детство. Вот и стремятся они своим детям давать все, что могут, а дети — почему бы не взять, берут охотно. Все внимание, вся любовь детям, которым надо счастья, которых надо от несчастья уберечь. И дети в той или иной мере эгоистичны, потому что привыкли отовсюду брать, ведь дают же».
«Я не понимаю, почему родители иногда нас чересчур ограничивают. Ведь именно сейчас мы должны учиться самостоятельно принимать какое-нибудь решение и уметь отвечать за свои поступки. А родители оберегают нас. Вряд ли это правильно. Хочу заметить, однако, что я говорю о разумной самостоятельности, а не такой — делай, что хочешь».
«И никак не поймет поколение старших поколение младших в одном: все у нас есть; всем обеспечены, сыты, обуты, одеты, книжки читаем, телевизор смотрим, а все чего-то еще хотим. Да, хотим. Жизнь свою прожить так, как сердце велит: самим».
«Иногда сделаешь что-нибудь, не подумав, или скажешь глупость, а родители говорят: «Взрослый мужик, а ведет себя... и т. д. и т. п. Или когда чего-нибудь нельзя, они говорят: «Мал еще». Между этими двумя фразами есть какой-то не полноценный промежуток, и в этом промежутке нахожусь я».
Разве в главном, в основном не правы авторы этих размышлений?
И все-таки и в этих сочинениях, как и в сочинениях на тему «Что значит жить хорошо», требования к жизни, родителям, взрослым преобладают над требованиями к себе. Проявляется это в разном.
Во многих сочинениях прочел я о горечи непонимания. Ограничусь сейчас выпиской лишь из одной работы, где сказано об этом искренне, страстно и убеждающе.
«Пожалуй, у каждой девочки есть такие моменты, когда она приходит к маме. Это бывает или когда поссоришься с дорогим человеком, или когда просто плохо. Обычно меня не понимают. Начинают как-то неправильно утешать, говорить, что все ерунда, что все пройдет, что все увлечения сейчас мимолетны, что настоящая любовь впереди, что сейчас все легко и просто. Точно не знаю, но думаю, что в таких случаях многим стало бы легче, если бы им сказали не это, а, наоборот, что все действительно очень тяжело или плохо, или если бы с ними просто помолчали. Может быть, огромная разница между взрослыми и детьми состоит в том, что взрослые смотрят на все с позиции людей, для которых все уже пережито, для которых все то, что переживаем мы сейчас, — одно воспоминание. Они помнят все, что они переживали, но как они это переживали, не помнят. Им сейчас кажется, что самое серьезное и сильное, что может быть в жизни, происходит именно сейчас, а в пятнадцать лет все было легко и просто. Может быть, действительно, по сравнению с тем, что переживают сейчас они, все мои переживания слишком ничтожны, но для меня-то это тяжело, ведь я на большее просто не способна, я еще не знаю, что такое большее. Я их очень люблю, папу и маму. Только мне очень больно, когда меня так не понимают. Они знают, что я им не расскажу о себе ничего серьезного, что на все я буду отшучиваться. А мне сейчас кажется, что то, что я сейчас сказала, никому из взрослых не понять, потому что и это может показаться слишком мелким и пустым. Но для меня все это важнее всего, я не знаю, как сделать так, чтобы не было этой стены между мной и родителями».
Повторяю: мне пришлось прочесть много вот таких признаний («Больно и горько, когда отцы и дети, говорящие на одном языке, говорят на разных»). Не хочу снимать вины со старших. Ответственность за такое непонимание прежде всего лишь на них. Но не только. Однако всего лишь несколько человек из трех классов сказали о том, что взаимное непонимание зависит не только от отцов, но и от детей.
«Хочу, чтобы у нас с вашими теперешними отцами было много общего, дорогого. Все это в наших силах. Надо только, чтобы все друг друга понимали. Иначе говоря, нам всем не хватает душевной чуткости, душевной деликатности, уважения к личности, умения понять ее. А без этого трудно жить на свете».
— «Последнее время мы с папой стали говорить на разных языках. Как-то я откровенно спросила его по старой памяти: «Почему мы с тобой не понимаем друг друга, почему с каждым днем становимся все более чужими?» Он ответил сразу, видимо, думал об этом раньше: «Наверное, я старею и начинаю забывать себя в твоем возрасте». Однако же, по-моему, это не является единственной причиной нашего непонимания. Тут дело не только в родителях, но и во мне. Где-то и я не понимаю родителей, не пытаюсь поставить себя на их место».
«В том, что дети не понимают отцов, а отцы не понимают детей, по-моему, виноваты дети. Мы так часто заставляем их волноваться за нас, ссориться из-за нас, мы сами иногда навязываем им несчастья и беды».
«И еще одно: скупость чувств. Мы, «дети», очень не щедры на выражение своих чувств. Нет, слова, конечно, стоят мало, но дело даже не в словах. Мы стесняемся иной раз сказать что-то ласковое матери, успокоить дедушек и бабушек, вечно волнующихся за нас больше нас самих; сказать слово благодарности учителю, товарищу. Держим все это при себе, то ли боимся потерять уважение окружающих, то ли показаться чересчур сентиментальными. Даже там, где надо, — молчим, или, что еще хуже, маскируем свои чувства за грубостью, беспечностью, наигранным равнодушием. Зачем? Да и сами не знаем. А потом понимаешь вдруг все это, хочешь высказать, а уже поздно... Оказывается, пустые, красивые фразы и истинное выражение чувств — не одно и то же. И это, видимо, надо вовремя понять».
Как я уже говорил, среди тех вопросов, над которыми было предложено подумать, был и такой: «Хотел бы ты прожить свою жизнь так, как прожили ее отцы?» Вот характерные ответы. Преобладала в основном одна точка зрения.
«Хотя я отношусь к отцам положительно, по правде говоря, даже завидую их задору, целеустремленности, одержимости, а главное, их доброте, чуткости, искренности их отношений, чего в наши дни надо бы побольше, я все-таки не хотела бы прожить жизнь старшего поколения, наверное, потому, что каждое поколение стремится оставить свой след в истории, показать себя со стороны, отличающей его от других поколений».
«Хотел бы я прожить свою жизнь так, как прожили ее отцы? Не знаю. Наверное, нет. Хочется чего-то своего. Нового. Хочется самим справляться со своими трудностями».
«Пожалуй, я хотела бы прожить жизнь так, как они, но только, чтобы обязательно было что-нибудь новое, чего не было в жизни старшего поколения».
«По моему, человек должен прожить свою, собственную жизнь. Жизнь, которую он построил собственными руками».
«Мы учимся на их жизни и опыте, учимся и достигнем большего. Но копировать чью-то жизнь невозможно, у каждого она своя. А мы хотим чего-то большего достичь, прийти к еще высшим стремлениям и высотам, к которым не дошли наши отцы. А не много ли мы хотим? Нет! Наши дети захотят еще большего».
В размышлениях этих уважение к опыту старших, ощущение своей кровной связи с ними: «Ведь наши взгляды на такие святыни, как честь, любовь, дружба, долг, такие же, как у них». «Взгляды на труд, на справедливость, добросовестность в труде и жизни не изменились». «По-моему, во взаимоотношениях отцов и детей сегодня гораздо больше взаимопонимания и уважения, чем споров и разногласий. И нет таких принципиальных расхождений, которые могли бы породить серьезные конфликты между ними». И вместе с тем страстное желание не просто скопировать жизнь отцов, а, впитывая в себя опыт их жизни, равняясь на лучшее в этой жизни, строить свою — такую и не такую, похожую и не похожую.
Важно при этом, чтобы эта своя, в чем-то не такая и не похожая, вобрала в себя опыт духовных исканий предшествующих поколений. Тот опыт, те искания, которые несут книги классиков и лучшие книги современной литературы.
ДУША И ЛИРА
(Вместо заключения)
На уроках литературы в десятом классе мы говорили о рассказах Василия Шукшина. И среди них — о рассказе «Срезал», о котором я предложил тут же в классе написать небольшое сочинение.
Для героя этого рассказа Глеба Капустина нет выше радости, чем срезать знатного человека, приехавшего на побывку в родную деревню, «по носу щелкнуть». В своих сочинениях десятиклассники обратили внимание на то, как Шукшин изображает Глеба, когда он спорит: «коршуном взмыл», «подбирался к прыжку», «пошел в атаку», «бросил перчатку». Истина Глеба не интересует — главное срезать. И даже те мужики, которые, как на спектакль, ходили смотреть, как Глеб срежет знатного, и которые как будто бы даже сочувствовали ему, больше того — восхищались им, Глеба не любили: «Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил еще».
Но рассказ Шукшина не только, да и не столько об этом. И чтобы лучше это понять, обратимся сейчас к другому шукшинскому рассказу — «Крепкий мужик». Бригадир Шурыгин тремя тракторами (посулив трактористам по бутылке) зацепил церковку, которая оживляла деревню, «собирала ее вокруг себя, далеко выставляла напоказ», и стал рушить ее на кирпич, чтобы на свинарник с завода не возить.
«Прибежал учитель, молодой еще человек, уважаемый в деревне.
— Немедленно прекратите! Чье это распоряжение? Это семнадцатый век!..
— Не суйтесь не в свое дело, — сказал Шурыгин.
— Это мое дело! Это народное дело!.. — Учитель волновался, поэтому не мог найти сильные, убедительные слова, только покраснел и кричал. — Вы не имеете права! Ее враги не тронули!.. Варвар! Я буду писать!..
А когда моторы взревели и тросы натянулись, учитель забежал с той стороны церкви, куда она должна была упасть, стал под стеной. Но сделать ничего не смог — через три часа церковь лежала бесформенной грудой, прахом.
Варвару Шурыгину в этом рассказе противостоит учитель, защищающий культуру. В рассказе «Срезал» ситуация сложнее. Глеб так же жесток, бездушен и агрессивен, как Шурыгин. Но он... за культуру, с культурой. «Поток информации сейчас распространяется везде равномерно», вот он и спрашивает: Как сейчас философия определяет понятие невесомости? «Растерянности не наблюдается среди философов?» Что, Луна — тоже дело рук разума?
«Глеб Капустин, толстогубый, белобрысый мужик лет сорока, деревенский краснобай, начитанный и ехидный». В последних словах несколько человек из класса увидели зерно образа Глеба Капустина.
«Само слово «начитанный» выражает хорошее качество, но в соседстве со словом «ехидный» это значение меняется в противоположную сторону».
«Начитанный и ехидный». В этих двух словах — суть Глеба Капустина. Да, внешне Глеб Капустин ничем не отличается от самого обыкновенного хама, ворчащего на улице, в подворотне, в троллейбусе: «Ученый! Еще очки надел!» А вот слова Глеба: «Мы все учились понемногу» (он и Пушкина, оказывается, знает), «Марку надо поддержать». Похоже, ох, как похоже на приводимое выше изречение.
Похоже, да не совсем».
Потом посмотрели в словари. У Даля: ехидный — злой, злорадный человек, злой, злобный и лукавый; ехидствовать — злобствовать, желать и творить зло. У Ушакова: ехидный — коварный, хитрый, злой. В академическом словаре русского языка: ехидный — злой, хитрый, язвительный; ехидствовать — поступать подло, злорадствовать.
Дело не только, даже не столько в том, что начитанность Глеба обрывочна, поверхностна, главное другое — чему служит эта начитанность, для чего она. Глеб жесток. Но он с Пушкиным, с тем Пушкиным, который пробуждал «чувства добрые» и в свой «жестокий век восславил свободу и милость к падшим призывал».
Дело не в том, что Глеб недостаточно культурен, малокультурен, поверхностно образован. Тут суть в том, что называют полукультурой (а это понятие не количественное, а качественное) — культурой неодухотворенной, лишенной главного, гуманистического смысла, нравственного содержания.
Явление это достаточно распространено и многолико. Не нужно думать, что выражается оно лишь в том дремучем виде, о котором поведал Шукшин. Шукшин схватил суть многоликого явления. Но формы его многообразны. Полукультура может быть и вполне грамотной, и современно образованной, и даже высокодипломированной.
Ученица десятого класса попросила меня остаться после уроков: ей нужно поговорить со мной. И вот я слушаю ее:
— Вы неправильно преподаете литературу.
— ?
— Вы все время стараетесь, чтобы мы что-то почувствовали, самостоятельно работали, сопоставляли, анализировали. А это сейчас никому не нужно. Нужно же, чтобы вы подробно сказали нам, как отвечать по каждому билету, и потренировали на возможные темы экзаменационных сочинений.
Я сказал, что Пушкин, Достоевский, Толстой, Блок писали для того, чтобы передать читателю свои мысли, чувства, и главная задача учителя литературы — донести до своих учеников тревоги и надежды, сомнения и веру русских писателей. Сказал, что иначе преподавать литературу не могу и не буду.
— Вам хорошо так рассуждать, — услышал я в ответ. — Вы остаетесь в школе, а нам входить в жизнь, сдавать экзамены в школе и институте.
За 26 лет работы в школе мне впервые пришлось вести вот такой разговор. Но мысли, в нем услышанные, не были для меня неожиданностью: я часто встречаюсь с ними в последние годы.
Вот прошел урок внеклассного чтения, посвященный повестям Федора Абрамова «Пелагея» и «Алька». Прошел, как мне показалось, живо, интересно. Судьба Пелагеи, судьба дочери ее Альки над многим заставила задуматься. Об этом говорили и сами старшеклассники. Но потом пришлось услышать и такое: «Зачем мы тратили время на Пелагею Амосову, когда на экзамене будет Пелагея Власова?»
Недавно я прочел две книги учителей литературы. В одной из них новосибирская учительница рассказывает, как нелегко ей приходилось не только с учениками, но и с родителями их: «Даже тогда, когда в отношении к литературе наблюдался перелом, некоторые родители искренне считали, что их дети зря тратят свои душевные силы на постижение предмета, который им в жизни никогда не пригодится». Еще более горько о том же пишет московский учитель, создавший в школе поэтический театр: «Многие родители настроены крайне утилитарно. Их раздражает мысль, что можно заниматься делом, не дающим «никакого» практического результата... как часто ты ощущаешь себя наивным младенцем, когда доказываешь взрослому человеку, что прежде всего необходимо пробудить в ребенке живую душу, любовь к людям, восторг перед культурой, перед поэтическим словом, а он глядит на тебя с плохо скрытой насмешкой, а то и с явной враждебностью, ибо понимает, что встретил противника — того, кто отвлекает ребенка от жизненно необходимого для его судьбы дела».
Кто из учителей литературы не сталкивался с подобным утилитаризмом и прагматизмом в отношении к своему предмету? В том числе и среди самих учащихся, для части которых литература — это только учебный материл, а отметка за Пушкина важнее Пушкина.
«Душа в заветной лире». Лира, от которой отторжена душа, уже не та «заветная лира», да и вообще уже не лира. Между тем с разъединенностью души и лиры не так уж редко приходится встречаться.
Может быть, при этом и так: книги, театр, музыка, утонченная рафинированность, художественная изысканность, и все это вместе с поразительным равнодушием к нравственной сердцевине искусства, его духовной сути.
«Я боялся хотя бы на минуту забыть, — писал В. А. Сухомлинский, — о важной истине: литература изучается совсем не для того, чтобы через несколько лет по окончании школы человек готов был повторить то, что он заучил. Жизнь устраивает человеку экзамен на каждом шагу, и выдерживает он его своим поведением, своей деятельностью. Конечной целью изучения литературы является становление внутреннего мира человека — морали, культуры, красоты. Когда я видел, что подросток взволнован, потрясен художественным образом, когда, слушая произведение, он задумывается над собственной судьбой, — для меня это было несравненно важнее, чем то, что он дал точный ответ».
«Чувства добрые я лирой пробуждал». Можно знать Пушкина, разбираться в его творчестве, писать о нем сочинения, даже статьи и книги, больше того — любить Пушкина. И все же это не главное. Главное — быть пробужденным Пушкиным.
Уроками нравственного «прозрения» назвал А. Т. Твардовский уроки литературы. Донести до своих учеников и своих детей нравственный пафос русской классики и современной советской литературы, пафос книг, воспитывающих подлинную гражданственность и подлинную человечность, — наша величайшая задача.
Лев Соломонович Айзерман
БЕЗЗАВЕТНОСТЬ ИСКАНИЙ
Главный отраслевой редактор
Ст. научный редактор
Мл. редактор
Художник
Худож. редактор
Техн. редактор
Корректор
ИБ 2243
А10739. Индекс заказа 92103. Сдано в набор 8.12.78 г. Подписано к печати 7.02.79 г. Формат бумаги 70Х1001/32. Бумага типографская № 3. Бум. л. 1,5. Печ. л. 3,0. Усл. печ. л. 3,9. Уч.-изд. л. 4,62. Тираж 453 560 экз. Издательство «Знание». 101 835, Москва, Центр. Заказ 2293. Ордена Трудового Красного Знамени Калининский полиграфический комбинат Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, г. Калинин, пр. Ленина, 5.
Цена 14 коп.
Индекс 70062
Поделиться книгой: