История Византийских императоров. От Исаака I Комнина до Алексея V Дуки Марцуфла

В 1115 г. царь начал системно бороться с павликианами и богомилами на богословском поприще, понимая, что он, как Римский император, является «по должности» хранителем чистоты православного вероучения и первым защитником Кафолической Церкви. При помощи своего зятя, кесаря Никифора Вриенния, епископа Филиппопольского и митрополита Никейского, он организовал серию диспутов у себя во дворце. Еретикам было позволено открыто высказаться и дебатировать с самим царем. Император, забыв о пище и отдыхе, целыми днями дискутировал с ними. Деятельность царя по отношению к павликианам оказалась очень эффективной. Эта грозная ересь почти полностью исчезла, поскольку ее «богословы» были переубеждены василевсом, а сами павликиане получили большие дары, должности на государственной службе и землю. Многих павликиан император поселил в специально построенном городе Алексиополе, близ Филиппополя, выделил им пахотные земли и виноградники. Только трое павликиан продолжали упорствовать. Тогда Комнин приказал поселить их возле своего дворца и в свободное время продолжал убеждать еретиков. Наконец один из них смирился и отрекся от старых взглядов, но двое так и сохранили свою веру, за что были заточены в тюрьму, где позднее скончались[246].

Знание православного вероучения, Священного Писания, отточенный богословский язык и эрудиция императора, его постоянная готовность вступиться за Православие в диспуте с еретиками — все это привело к тому, что Алексея I Комнина современники называли «тринадцатым апостолом»[247].

Впрочем, борьба с другой ересью, богомильством, была не столь успешной. Первоначально василевс обеспечил богословскую линию нападения, поручив знаменитому монаху Евфимию Зигавину написать сочинение, в котором подробно излагались все известные ереси. Вскоре это произведение под названием «Догматическая Паноплия («Всеоружие»)« вышло в свет и активно использовалось в борьбе с богомилами[248].

Алексей I узнал, кто является главой этой ереси — оказалось, что некий монах Василий. Император тайно пригласил его к себе во дворец, оказал почести и завел разговор. Василий не знал, что за гардиной находится скорописец, стенографирующий все речи монаха. Каково же было его изумление, когда император отдернул гардину, а за ней перед главой богомилов предстал Константинопольский патриарх Николай и члены синклита. За отказ от своего учения Василий был брошен в тюрьму, арестовали и множество других богомилов. На следующий день император вместе с синклитом рассмотрел их дело. Сложность проведения следствия заключалась в том, что, за исключением отдельных вождей, остальные богомилы отрицали свою принадлежность к ереси.

Тогда царь пошел на хитрую уловку, чтобы узнать, кто из подсудимых в действительности является богомилом, а кого обвинили ложно. Каждого из обвиняемых царь предупредил: все они преданы смерти за ересь, но раскаявшиеся примут смерть как правоверные христиане, а упорствующие — как богомилы. И когда разожгли на площади костры, почти все обвиняемые столпились возле «своего», предназначенного для еретиков. Так василевс узнал, кто на самом деле христианин, а кто — богомил. Ложно обвиненных христиан, естественно, отпустили по домам, а богомилов отправили в тюрьму[249].

Как человек, искренне и глубоко верующий в Бога, Комнин был настоящим филантропом и много жертвовал на благотворительные цели. Имея в качестве примера для подражания свою мать, он просто не мог быть иным, а согласно сохранившимся свидетельствам современников, Анна Далассина имела завидную привычку большую часть ночи проводить в молитве и пении псалмов[250].

По приказу царя был значительно расширен дом призрения бедных, располагавшийся в столице. Следует отметить, что сироты вообще составляли предмет особой заботы василевса, для которых он открывал школы и дома, где одновременно проживало до 10 тыс. детей (!). Император лично написал устав (типикон) такой богадельни, который, по словам исследователей, составляет пример «самого трогательного, что история сохранила на счет гуманитарных понятий в византийском обществе». Обслуживало заведение несколько тысяч педагогов, врачей и слуг — и все за государственный счет.

При поддержке императора святой Христодул основал в 1088 г. образцовый монастырь в Патмосе[251]. Святая гора Афон, известная уже несколько столетий как центр Православия, получила при Алексее I Комнине новые льготы. Император освободил все Афонские монастыри от каких-либо налогов и сборов, установив своей новеллой, что «гражданские чиновники не должны иметь со Святой Горой никаких сношений». Игумен, возглавлявший специальный орган управления Афоном — совет старейшин, рукополагался самим василевсом, вследствие чего Гора оказалась под покровительством и непосредственной защитой Византийского царя[252].

Перу императора принадлежит множество новелл по вопросам догматики и каноники. В 1086 г. Алексей I издал новеллу, в которой определил размер вознаграждения, получаемого епископами со своей паствы. В 1107 г. им была издана новелла, регулирующая вопросы избрания епископов и прочих клириков. Констатировав, что «христианская Церковь доведена до опасного положения, поскольку иерархический чин ежедневно приходит все к худшему и худшему состоянию», император назвал себя высшим блюстителем церковных порядков.

И такой порядок вещей в очередной раз стал спасительным для Византийской империи и самой Восточной церкви. Уровень образования и высота духа многих клириков находились на крайне низком уровне, благочестие было забыто, а вследствие смешения понятий о том, чем должна являться Церковь и ее предстоятель, были забыты священные каноны. Об этом свидетельствует письмо патриарха Николая III Грамматика императору: «Есть Апостольское правило (33-е), которое гласит: «Ежели который епископ или пресвитер, или диакон не постятся во Св. Четыредесятницу или в среду и пяток, да будет низложен, а мирянин отлучится». А теперь найдешь ли ты постящихся иереев? Все извиняются немощью — даже сами законники и церковные проповедники. Кто теперь постится? Разве где какой затворник или пустынник, да и то редко. Как же налагать прещения на легкомысленный и необразованный народ просто и когда случится, и притом, когда никто не соблюдает их? Я не налагаю продолжительных епитимий или прещений, потому что никто не соблюдает их. Я давно знал, что давно ничего не соблюдает человеческое естество. Безумно налагать епитимии на этих людей!»[253]

В условиях, когда архиереи не решались применить данную им Богом силу, все решала императорская власть, как стержень, удержавший византийское общество от духовной апостасии. Казалось, что св. Юстиниан Великий вернулся на царский престол вечной Римской империи. Царь подробно изложил все претензии в адрес архиереев и прочих клириков, а затем определил условия улучшения их положения — как финансового, так и нравственного. Комнин законодательно защитил патриаршего хартофилакса, о котором некоторые провинциальные епископы думали, будто ему не по чину сидеть рядом с ними на заседаниях синода. От взора императора не укрылась и ситуация с Константинопольским патриархом, права которого он решил закрепить в своих эдиктах[254].

Особого внимания заслуживает новелла Алексея Комнина, изданная им, по разным свидетельствам, в 1082, 1097, но скорее всего в 1112 г. и определявшая права патриарха по отношению к монастырям. В соответствии с этим законом патриарх обязывался неукоснительно наблюдать и исправлять душевные заблуждения и падения во всех монастырях Византии, кому бы они ни принадлежали. Для этих целей Константинопольскому патриарху дозволялось беспрепятственно входить во все монастыри или направлять туда своих представителей, осуществляющих контроль над монашеской жизнью[255]. Естественно, что данный правовой акт, целиком и полностью посвященный правоспособности патриарха, являлся для того обязательным, равно как и для другой стороны отношений, т.е. монашествующих.

Забыв о церковной политике времен Михаила VII Парапинака и Никифора III Вотаниата, император возобновил старую традицию, смело вторгаясь в вопросы соблюдения дисциплины архиереями. В новелле 1086 г. содержалось указание царя провинциальным епископам, «засидевшимся» в Константинополе (обычная практика на протяжении многих столетий для Византии), выехать в свои епархии для прямого исполнения пастырского долга[256].

Императору Алексею I Комнину принадлежат также новеллы о порядке судопроизводства между клириком и мирянином (I новелла), о правилах брака и обручения, ценза, условий зачисления в духовное звание (IX новелла), надзора за материальным и нематериальным положением духовенства и исполнения церковнослужителями своих обязанностей (II и XX новеллы). Между прочим, в XII новелле содержатся следующие строки: «Мое императорское могущество, пользуясь правом, разрешаемым святыми канонами, изволило постановить, что ни один епископ отныне не будет возводим в высший сан архиепископа или митрополита иначе, как по собственному всякий раз побуждению императора, когда последний, помимо всяких суетных человеческих соображений, пожалует таковое достоинство какой-либо церкви или ввиду особых заслуг самого округа ее в отношении преданности православной вере, или ввиду исключительных добродетелей высшего духовного лица»[257].

Иными словами, Алексей I Комнин восстановил старое право императора назначать епископов, архиепископов, митрополитов и самого Константинопольского патриарха.

Надо отметить, что при этом царь действовал очень мягко и осторожно, что, впрочем, никак не сказывалось на окончательном результате его властного вмешательства в дела Церкви. На созванном для обличения митрополита Льва Халкидонского Константинопольском Поместном Соборе 1085 г. Алексей Комнин вел себя совершенно как высший орган церковного и государственного управления. Внешне Собор принял свое решение самостоятельно, но оно было таким, каким его хотел видеть император. «Это был прием и расчет тонкой политики, скрывавшей непреклонную волю за призрачной внешностью уступчивости. Конечно, за деяниями Собора скрывалась нежно прикасавшаяся, но крепко зажимавшая рука императора»[258]. В целом же вся область церковного управления находилась исключительно в руках Комнина.

Наведя порядок в Церкви, разгромив врагов, Римский царь с осознанием выполненного долга хотел предаться отдыху. Но в Константинополе его застали сведения о громадных толпах западных христиан, рвущихся к Иерусалиму отвоевывать Гроб Господень. Начался 1-й Крестовый поход...

Глава 4. 1-й Крестовый поход

Послание Алексея I Роберту Фландрскому, которое обыкновенно выставляют побудительной причиной организации 1-го Крестового похода, до сих пор вызывает долгие споры. Все согласны с тем, что такое письмо действительно существовало. Но многие полагают (и далеко не безосновательно), что его редакция существенно изменилась без ведома Византийского царя[259].

Конечно, император ждал помощи от христианского Запада, нисколько не сомневаясь, что Кафолическая Церковь все еще едина, а очередной раскол, случившийся при патриархе Михаиле Керулларии, носит локальный характер. И потому предлагал государям Европы вступиться за православную державу, мать христианской цивилизации. Едва ли могут быть сомнения в том, что для самого императора призыв к западным христианам прийти на помощь означал лишь в крайнем случае платную услугу, своего рода широкомасштабную покупку наемников-профессионалов. Конечно, никакой идеологической подоплеки в призыве о помощи Алексея Комнина к Западу не было.

Надо сказать, послание Римского царя Роберту Фландрскому вызвало большое оживление на Западе, причем не только в самой верхушке европейского общества, но и в народных массах. Тем более что Роберт, имевший большую известность и незапятнанную репутацию, вел активную агитацию среди самых широких слоев населения. Смерть графа, последовавшая в октябре 1092 г., несколько замедлила организацию военной помощи Константинополю. Тем не менее среди многих знатнейших особ Западной Европы эта идея приняла уже практические очертания, что вылилось в создании обширнейшего движения, цель которого пока еще носила неопределенный характер. Кто-то в действительности желал помочь византийцам, другие мечтали об Иерусалиме, третьи — о новых владениях в Сирии и Палестине. Состояние религиозного сознания людей того времени было настолько глубоким, что сам факт нахождения Иерусалима и Гроба Господня в руках мусульман заставлял сжиматься от гнева сердца и рядовых христиан, и аристократов. Хотя, безусловно, помимо этого разговоры о возможности получить на Востоке новые владения волновали умы рыцарства в не меньшей как минимум степени. Правда, никто еще не рассматривал данное предприятие как Крестовый поход — эта мысль никому еще просто не приходила в голову. И до 1095 г. никто не пытался поднять эту эклектику на качественно иной уровень, придав ей значение общехристианского предприятия.

Христианский мир от далеких Пиренеев до Днепровских порогов уже давно оказался вовлеченным в борьбу с исламом и без чьих-либо указаний — к этому вынуждала сама мусульманская экспансия. Норманны и германцы отбивали занятые арабами и турками южно-итальянские территории, а на северо-востоке Русь отчаянно сражалась с ордами печенегов, защищая волей-неволей не только свою целостность, но и Западную Европу от этих соотечественников сельджуков. Римские епископы пытались время от времени брать на себя функции общего руководства этой борьбой, поскольку нередко и сами становились жертвами мусульманских набегов. Но обычно оставались на практической почве, не допуская авантюр. Например, когда папа Урбан II узнал о том, что испанские рыцари активно обсуждают вопрос о походе на Иерусалим, он обратился к ним в 1089 г., т.е. всего за 6 лет до начала крестоносного движения, с резким посланием. В нем понтифик настоятельно просил грандов и прочих рыцарей оставаться в собственной стране и направить всю энергию на восстановление христианских церквей в Испании, не затевая сомнительных мероприятий на Востоке.

Но в условиях повсеместной борьбы с исламом естественное желание объединить все возможные силы против иноверцев подспудно давно зрело в сознании западного христианства. Уже папа Сильвестр II (999–1003) активно призывал христиан соединиться против мусульман, а понтифик Сергий IV (1009–1112) прямо выдвинул идею вооруженной экспедиции против турок, осквернивших Иерусалим и разрушивших храм Гроба Господня. Правда, в те годы это касалось лишь турок, которые нападали на папские владения в Италии, и имело своей целью вдохновить на борьбу с ними итальянских и норманнских правителей, а не организацию похода в Палестину. Но само по себе обращение к религиозной составляющей этого противостояния запало в души современников.

Несколько дальше, как отмечалось выше, глядел папа Григорий VII Гильдебранд, призывавший западных государей выдвинуться на помощь гибнущей Византийской империи. Иными словами, предлагал от обороны перейти к активным действиям, переведя войну с Запада на Восток. Разумеется, цель его исканий заключалась в подчинении Восточной церкви Апостольскому престолу. Понтифик не был отнюдь мечтательным романтиком и прекрасно знал состояние умов рыцарства. Еще в 1074 г. он писал императору Генриху IV, что 50 тыс. христианских воинов уже изъявили свое желание двинуться на Восток и отвоевать Иерусалим. Но война из-за инвеституры помешала понтифику довести до конца свои начинания[260].

Разумеется, выход за пределы западного мира требовал своего идейного обоснования. Одно дело — отбиваться от арабов, а потом и турок, другое — отправиться в поход на территории, ранее принадлежавшие Византии, а теперь включенные в состав земель мира ислама. Кроме того, требовалось понять, насколько такая война и участие в ней влияют на спасение души ее участников — человек того века думал в первую очередь об этом. Как следствие, с 1084 г. началась активная переписка Римских епископов с Византийским императором. Алексей I Комнин, крайне заинтересованный в том, чтобы как минимум не допустить норманнской экспансии на берегах Босфора, поддержал переписку, понимая, что в создавшихся конкретных условиях только папа имеет кое-какие шансы удержать «в рамках» Роберта Гвискара и его воинственных сыновей.

И именно Гильдебранду принадлежит авторство той революционной идеи, что духовная брань с грехом, которую молитвенно ведут монахи, должна распространяться и на мирян, но в иной форме. Ведь, полагал он, не имея возможности иначе помогать Церкви, как оказывая ей материальную помощь, миряне, к которым относятся и рыцари, должны стать в войне с иноверцами «воинами Христа». Это означало, что участие в священной войне, санкционированной папой, автоматически имело такую же силу в деле очищения души, как и другие формы искупления. Его же перу принадлежат строки о «священном насилии» — допустимом образе действий, направленном на защиту христианства. И хотя эти мысли вызвали повсеместно категоричные возражения, идеи запомнились[261].

В таких условиях послание Комнина не могло не вызвать последствий. К чести папы Урбана II, он поспешил взять идею общехристианского похода на Восток под свой омофор, дабы не упускать инициативы и духовно возглавить этот поход, масштаб которого и последствия предугадать, конечно, не мог. Зато по достоинству оценил выгоды, которые несет Апостольскому престолу данное предприятие. Победа в борьбе за инвеституру, начатая при Григории VII Гильдебранде, досталась папству дорого. Престиж Рима был в немалой степени подорван полным забвением папами всех нравственных принципов при достижении результата, и государей Запада нередко поведение понтификов просто шокировало. А грубость нравов и невежество латинского клира уже давно вошли в пословицы.

Апостолик крайне нуждался в идее, которая бы позволила вернуть былой авторитет Рима и обеспечить мир в Европе — хотя бы за счет определения нового объекта всеобщей ненависти, на который следовало перенаправить всю воинскую мощь Запада. Папа Урбан II прекрасно понимал, как ненадежен «Божий мир», и искал идею, позволяющую обеспечить «Вечный мир» в Западной Европе. Наконец такая идея нашлась — Крестовый поход. Впрочем, справедливости ради следует сказать, что папа, приходившийся другом Алексею Комнину, помимо всего прочего, искренне желал помочь восточным христианам. Кроме того, его очень тревожили сообщения о том, что в Иерусалиме начались гонения на христиан[262].

И все же это была очень «Римская идея», чтобы она могла возникнуть на Востоке или даже в голове кого-то из западных государей. Разрозненным мотивам понтифик придал качественно иное значение. Он правильно рассчитал, что впервые все европейские державы, включая Византию, могут быть собраны и направлены для осуществления духовной миссии — освобождения Гроба Господня по инициативе Римского епископа. Это ли не наглядное подтверждение его главенства в Кафолической Церкви и в Римской империи?! В случае удачи восстановленная в прежних размерах Священная Римская империя не могла не достаться понтифику, как своему главе. Византийский царь, обязанный ему спасением от мусульман, был бы первым союзником папы. А Западный император, до сих пор являвшийся кошмаром Рима, не посмел бы более притязать на первенство, видя понтифика в окружении знатнейших и могущественных королей Запада и василевса Восточной империи. Разве можно было отказаться от столь заманчивых перспектив?

Конечно, оставалось много вопросов, на которые папа не имел заранее готового ответа, равно как не мог предвидеть и всех последствий крестоносного движения. Но понтифик нисколько не сомневался в конечной победе, поскольку отметил для себя главную деталь: объявляя Крестовый поход, Римский папа выступает не на стороне какой-либо отдельной державы, но во главе всего христианского мира в целях спасения Кафолической Церкви. Только он один мог реально объединить самые разнообразные народы, которых никогда не связывала общая цель. И хотя впоследствии апостолик благоразумно отклонил просьбу непосредственно возглавить Крестовый поход, никто не сомневался в том, что он — глава этого предприятия. Как правильно отмечают, «мир управляется идеей, а идея исходила от папы. Поскольку инициатива Крестовых походов принадлежала Церкви, люди не могли сомневаться в том, что именно Церковь объединяет народы»[263].

Понтифик не ошибся в своих прогнозах на будущее: Крестовые походы многократно усилили власть Апостольского престола, поставив папу во главе западного христианского мира. От него всякий раз исходил призыв к войне с «неверными», он собирал налоги на покрытие военных издержек и освобождал вассалов от ленных обязанностей или оброчных выплат. Преступники получали прощение, когда записывались в ряды крестового воинства. Имения крестоносцев получали защиту Римского престола и считались неприкосновенными, а самих крестоносцев неизменно сопровождали папские легаты, нередко имевшие последнее слово в спорах между вождями Крестового похода. Как справедливо отметил один историк, «никогда средства государств не находились в такой степени в распоряжении Церкви и цели государств не подчинялись в такой мере целям церковным. Вследствие Крестовых походов папа сделался высшим законодателем, судьей и полководцем западноевропейского мира. Идеал «государства Божьего», обнимающего собой все христианство, получил для себя в этом периоде ощутительный образ во всемирном управлении Церкви»[264].

Следует помнить также, что Крестовые походы стали тем детонатором, при помощи которого был взорван мир (хотя бы и относительный) между исламской и христианской цивилизациями. Особенно больно это ударило по Византии, поскольку именно она граничила с мусульманскими государствами и именно на нее пал первый удар их ненависти. Вынужденное соседство с арабами, а затем турками не означало непременной войны на уничтожение. Да, посещение страны неверных для мусульманина всегда являлось предосудительным поступком, но не торговля с ними. А вслед за ней начинался обязательный культурный обмен между двумя центрами мироздания. Конечно, для мусульман сам факт принадлежности к исламу означал избранность человека Аллахом. Но и византийцы считали единственно свою Империю Божьим творением. И, полагая друг друга варварами, мусульмане и восточные христиане обменивались товарами, книгами, идеями.

Халиф, султаны, эмиры и василевс часто состояли в переписке друг с другом, и нередко тон их писем был весьма дружеским. Иногда даже они предлагали контрагенту оставить свою веру и перейти в «правильную». Устраивали богословские диспуты и обменивались учеными мужами. Да и на уровне дворцовых церемоний мусульмане имели очевидное преимущество: именно они занимали самое высокое место после императора, а уже ниже их располагались западные посольства. Пленники, жившие у своих победителей, способствовали тому, чтобы обе стороны лучше узнавали друг о друге. Наконец, многочисленные паломничества в Палестину со стороны византийцев предполагали знание ими другой стороны и ее обычаев. И, соперничая друг с другом, мусульмане и византийцы признавали, что их соперники все же принадлежат к вере, исповедующей единобожие, и уже тем выгодно отличаются от индийцев или персов, а также западных христиан, к которым мусульмане относились скептически[265].

Но вернемся к нашему повествованию. Уже в марте 1095 г. на Соборе в Пьяченце, где присутствовал папа Урбан II и куда прибыло посольство из Константинополя с очередной просьбой о помощи, раздались вслух предложения об организации Крестового похода. Впрочем, первый призыв папы вызвал слабую реакцию присутствующих — церковная риторика была малопонятна большинству из них. Поняли лишь то, что неверные оскверняют Гроб Господень и тиранят христиан, живущих в Палестине. Сам папа, по-видимому, вначале также посчитал возможным для себя ограничиться «программой-минимумом»: собрать небольшую армию рыцарей и направить ее на помощь Комнину. Поэтому понтифик назначил днем выступления в поход 15 августа 1096 г., обязав крестоносцев собраться к этому дню в городе Пюи. В поход могли отправиться лишь лица, владевшие оружием, а монахам разрешалось присоединиться исключительно по благословению настоятеля монастыря. Но спустя короткое время выяснилось, что призыв папы был услышан шире, чем казалось вначале[266].

18 ноября 1095 г. на Соборе в Клермоне, где присутствовало 200 епископов, 14 архиепископов и 400 аббатов, папа вновь затронул этот вопрос. Он обратился ко всей христианской пастве с призывом освободить православные земли от иноверцев, но уже использовал обороты, более понятные присутствующей публике, и затронул крайне актуальные для них темы.

«Возлюбленные братия! — начал понтифик свою речь. — Побуждаемый необходимостью нашего времени, я, Урбан, носящий с разрешения Господа знак апостола, надзирающий за всей землей, пришел к вам, слугам Божьим, как посланник, чтобы приоткрыть Божью волю. О, сыны Божьи, поскольку мы обещали Господу установить у себя мир прочнее обычного и еще добросовестнее блюсти права Церкви, есть и другое, Божье и ваше, дело, стоящее превыше прочих, на которое вам следует, как преданным Богу, обратить свою доблесть и отвагу. Именно необходимо, чтобы вы как можно быстрее поспешили на выручку ваших братьев, проживающих на Востоке, о чем они уже не раз просили вас. Ибо в пределы Романии (так папа назвал Византию. — А.В.) вторглось и обрушилось на них персидское племя турок, которые добрались до Средиземного моря. Занимая все больше и больше христианских земель, они семикратно одолевали христиан в сражениях, многих поубивали и позабирали в полон, разрушили церкви, опустошили царство Богово. И, если будете долго пребывать в бездействии, верным придется пострадать еще более. И вот об этом деле прошу и умоляю вас, глашатаев Христовых — не я, а Господь, — чтобы вы увещевали со всей возможной настойчивостью людей всякого звания, как конных, так и пеших, как богатых, так и бедных, позаботиться об оказании всяческой поддержки христианам и об изгнании этого негодного народа из пределов наших земель. Я говорю это присутствующим, поручаю сообщить отсутствующим, — так повелевает Христос». Попутно понтифик обещал взять под церковную защиту собственность всех крестоносцев. Многотысячная толпа на всем протяжении его речи восклицала: «Deuslovolt!» — «Так хочет Бог!»

Папа завершил выступление: «Пусть же этот клич станет для вас воинским сигналом, ибо это слово произнесено Богом», и тут же поручил епископу Адемару Монтейскому, бывшему известному рыцарю, прославившемуся на поле брани, принять на себя обязанности его легата в предстоящем походе. По предложению апостолика крестоносцы нашили на свои одежды красные кресты и дали крестоносный обет, считавшийся непреложным под страхом отлучения отступника от Церкви[267].

27 ноября 1095 г. в том же Клермоне собрался еще более представительный Собор, где со специально возведенной трибуны понтифик начал новую речь о Крестовом походе. Повторившись о целях крестоносного движения, апостолик произнес заветные слова для каждого христианина об отпущении грехов всем его участникам. «Если кто, отправившись туда, окончит свое житие, пораженный смертью, будь то на сухом пути или на море, или в сражении против язычников, отныне да отпущаются ему грехи. Я обещаю это тем, кто пойдет в поход, ибо наделен такой властью Богом».

Именно это обстоятельство решило все сомнения, обеспечив широчайший успех агитации за Крестовый поход и невиданный ранее энтузиазм рыцарства и рядовых обывателей, которого хватит на несколько столетий.

До Клермонского собора Западная церковь традиционно относилась к войне как печальной необходимости, и правило св. Василия Великого о временном запрете причащаться воинам, вернувшимся с войны, строго соблюдалось и здесь. Многочисленные паломники, направлявшиеся к святым местам, включая Иерусалим, не вправе были брать с собой оружие. Поэтому молодые рыцари оказывались перед печальным для себя выбором: либо война с турками, либо паломничество. И вот папа, вспомнив идеи Гильдебранда, сделал немыслимый ранее канонический вывод, соединив два ранее несовместимых понятия о том, что война с «неверными» является вооруженным паломничеством. Так воины, готовые убивать врага и убивавшие его во множестве, стали пилигримами, что ранее было невозможно ни при каких обстоятельствах.

Эта идея чрезвычайно понравилась рыцарству, решив все их сомнения, ранее не позволявшие принять призыв папы к вооруженной борьбе с миром ислама. От них уже не требовалось под конец жизни уходить в монастырь, заглаживая грехи молодости. Теперь, оставаясь солдатом, рыцарь мог обрести спасение и вечную жизнь посредством Священной войны. Их энтузиазм еще более был подогрет переистолкованием слов понтифика, обещавшего отмену ранее наложенных епитимий на грешников в случае принятия теми участия в Крестовом походе. Все поняли его слова таким образом, что апостолик обещал крестоносцам полное отпущение всех грехов. В результате участие в Крестовом походе стало выгодной духовной сделкой с Римским престолом для его участников.

Попутно скажем, что термин «Крестовый поход» не был изобретением ни папы Урбана, ни его современников, которые называли эти грандиозные по своему масштабу мероприятия iter («путешествие») или peregrination («паломничество»). Только в конце XII века появляется специфический термин crucesignatus («тот, кто обозначен крестом»), и со временем стало общеупотребительным французское слово croisade, которое переводилось как «путь креста». А само понятие «Крестовый поход» является выдумкой историков более поздних поколений[268].

Нет никакого сомнения в том, что идея Крестовых походов являлась совершенно чуждой и даже непонятной византийскому менталитету. Никогда за всю свою тысячелетнюю историю Римская империя не вела идеологических войн. Даже с персами при императоре Ираклии Великом и с арабами при царях Исаврийской династии велись войны Римского государства с захватчиками. Но это не были столкновения христиан с язычниками или мусульманами. Нельзя также не заметить, что для солидаризации с Западной Европой в деле организации Крестового похода Византии пришлось бы полностью отказаться от результатов многовековой борьбы за первенство Константинопольской кафедры на Востоке и признать то, чего так страстно желал Рим уже 700 лет, — главенство Римского епископа в Кафолической Церкви[269].

Второй неприятной неожиданностью для василевса стало самовольное изменение крестоносным воинством цели Священного похода, как это предварительно проговаривалось с Робертом Фландрским. Вместо защиты Византии и освобождения Малой Азии, о чем некогда просил император Византии, его вожди вслух мечтали уже об Иерусалиме. Однако разочарование ждало не только императора — вскоре и апостолик понял, что разбуженные им силы ему уже не по плечу. Руководители Крестового похода дружно проигнорировали папские планы и были совершенно индифферентны к идее воссоединения двух Церквей, о чем мечтали Алексей I Комнин и Урбан II. И их действия, как мы вскоре увидим, разметали в прах все мечты о церковном мире, многотрудно лелеемые в Риме и Константинополе[270].

Нужно ли говорить о том, что Комнин воспринял известия о Крестовом походе без большого восторга? С практической точки зрения, желание пилигримов не защитить Константинополь, как того просил Алексей I, а освободить Иерусалим, уже четыре века пребывавший во власти мусульман, была для него просто абсурдно. К тому же, благодаря героическим усилиям Византийского императора, ситуация на восточном фронте уже кардинально изменилась. Не случайно Византия примет довольно скромное участие в 1-м Крестовом походе, предоставляя крестоносцам только материальную помощь и лишь на строго определенных условиях. Довольно скептически оценивая идею Крестового похода, Комнин не заблуждался. Его опытный и практический ум быстро пришел к выводу о том, что едва ли западное воинство сможет всерьез угрожать мусульманам, прочно укоренившимся в Малой Азии, Египте и Палестине.

И действительно, как покажут будущие события, предчувствия его не обманули. В течение столетий все крестоносные начинания захлебывались вдоль узкого сирийского побережья, не причиняя особого вреда туркам. Вовлеченный помимо своей воли в крестоносное движение, Византийский император хотя и выделил небольшие воинские отряды для помощи западному воинству, но приказал своим полководцам не выходить за границы Малой Азии. И впоследствии византийцы не принимали никакого участия в освобождении Сирии и Палестины от мусульман[271].

Попутно Комнин вступил в переписку с аббатом Монте-Кассино Одерисием, одним из самых почтенных и бескорыстных прелатов всей Италии. Понимая, что отдельные пассажи из их переписки вскоре станут известны широким кругам в Европе, царь поведал о своем горячем желании помочь крестоносцам, хотя сотрудничество с ними и таит множество опасностей и проблем. Это было и косвенное обещание помощи и в то же время... ничего конкретного — вполне в духе византийской дипломатии[272].

Как известно, первыми поднялись рядовые обыватели — в массе своей свободные крестьяне, численностью до 60 тыс. человек, возглавленные Петром Амьенским по прозвищу Пустынник. В этом нет ничего удивительного — в контексте идеи подчинения духовному и властному авторитету Римского папы все христиане Европы были равны, пусть даже они имели сомнительное прошлое и настоящее. В Клермоне папа Урбан II знал, что проповедует убийцам и разбойникам, и те знали, кто они в действительности. Но именно по этой причине понтифик и пригласил их в Крестовый поход, чтобы они заслужили вечное прощение. Крестовый поход стал актом покаяния Западной Европы. Рабы, крепостные, должники, мошенники и все те, кто был обречен на изгнание, стекались под крестоносные знамена, абсолютно убежденные в том, что при жизни получат спасение, после смерти попадут в Рай, а перед этим обретут в Сирии и Палестине невиданное богатство[273].

Возбуждение было всеобщим. Все искали чудесных знамений на небе и земле, принимали их за проявление Божьей воли о необходимости идти в поход против мусульман. Весь мир, как говорил современник тех событий, изменился и был потрясен перемещением громадных толп народа с Запада на Восток. Прошел даже слух, будто Карл Великий воскрес (!), и многие ожидали конца света. Мужья покидали жен, а сыновья родителей, вассалы освобождались от своих обязанностей, крепостные — от барщины; все спешно записывались в крестоносцы. Местные епископы с негодованием обращались к «негодным», кто держался вдалеке от «божественного служения», «подобно эпикурейцам предпочитая широкий круг наслаждений узкому пути служению Богу». Один французский поэт выразился в том духе, что тот, «кто не идет вместе с нами, тот сам себя бесчестит, потому что, я боюсь, гнев Божий постигнет того, кто без причины остается позади». Целые области опустевали, а дома стояли пустыми в ожидании возвращения своих хозяев из Иерусалима[274].

Темные и невежественные, совершенно разные по характеристикам и социальному положению — крестьяне, рядовые рыцари, воры, куртизанки и т.п., все они были полны религиозного восторга. Некоторые выжигали в экстазе на своем теле кресты, а затем говорили, будто это — рука Бога. Не зная дорог к Иерусалиму, они ставили впереди колонн животных — коз, гусей, считая, как некогда древние язычники, будто те проникнуты Святым Духом и знают пути к Святому городу.

Проповедуя в Северной Франции, Петр Пустынник сплотил вокруг себя значительную массу христиан, а вскоре к нему присоединилась «армия», собранная в Германии другим проповедником Крестового похода — рыцарем Вальтером Готшальком. Однако вожди что-то не поделили между собой и решили порознь добираться до Иерусалима. Первыми двинулись в путь крестоносцы Вальтера, но их ждало быстрое разочарование. Первый отряд его воинства под командованием графа Эмикона Лейнингена был уничтожен в Чехии при попытках мародерства. Вальтер вскипел, решил отомстить, но был разбит Венгерским королем Каломаном (1095–1114). Как утверждают, погибло более 200 тыс. человек, что, конечно же, является преувеличением. Шедшие за ними толпы «армии» Петра Пустынника поняли урок и старательно сохраняли подобие дисциплины и организации, хотя прошли через Болгарию, как через неприятельскую страну[275].

У Малевины произошло большое сражение между крестоносцами и армией местного правителя графа Гуца, но дука Болгарии Никита вступил в переговоры с венграми и договорился о совместной обороне их земель. Во время переправы крестоносцев через реку Салу на них напали печенеги из болгарского войска и нанесли им урон. В ответ латиняне заняли Белград и оттуда пошли по направлению к городу Нишу. Познав на себе высоты духа крестоносного воинства, болгарское население повсеместно вливалось в войско Никиты. И, настигнув арьергард крестоносцев, болгары практически полностью уничтожили его. Видя, что дело оборачивается катастрофически для него, Петр Пустынник обвинил во всем неразумных германцев и спешно отправился к городу Нишу, дабы примириться с дукой Никитой. Но и там вследствие неразберихи крестоносцы потерпели сокрушающее поражение от болгар, заподозривших латинян в коварстве, и первыми начавших смертоносную атаку на них. В результате от 40-тыс. армии Петра Пустынника осталось не более 7 тыс. человек. Но постепенно ряды его воинства увеличивались за счет прибытия отставших крестоносцев, и в скором времени он насчитывал под своей рукой не менее 30 тыс. человек. Петр вновь тронулся в путь[276].

Только на византийских территориях первых крестоносцев ждали (более или менее) сочувственные лица, предоставлявшие им пропитание и приют. Однако сами крестоносцы не оставили никаких шансов для того, чтобы эта идиллия продолжалась долго. Очень точно психологию латинян описал один известный исследователь. «Незнакомые большие города заставляют их насторожиться. Храмы, непохожие на их собственные; священники с черными бородами и пучками черных волос, в черных рясах — совершенно непохожие на священников у них дома. Да и народ не очень-то радуется приходу освободителей. У них нет обычной для западного человека легкой привычки угощаться, чем захочется. Местные крестьяне поспешили спрятать свои запасы еды, а купцы заключали сделки, не проявляя щедрости, ни даже честности. Местная жандармерия лютовала, без жалости нападая на тех, кто отклонялся от дороги. И никогда западным солдатам не приходило в голову, что причиной враждебности местного населения было их собственное поведение»[277].

1 августа 1096 г. Петр прибыл в Константинополь, где к нему присоединился Вальтер с остатками своих отрядов. Алексей I Комнин предоставил им все необходимое и не без удовольствия внял просьбам Петра и Вальтера переправить толпы неорганизованных крестьян на другой берег Босфора. Он вполне обоснованно опасался анархичной и малодисциплинированной громадной толпы нищих европейцев, мало веря в успех их миссии. Впрочем, справедливости ради отметим, что Алексей I настойчиво отговаривал Петра от похода, предлагая тому подождать воинство профессиональных военных. Но тот, полный религиозного восторга, отказался. Снабдив крестоносцев всем необходимым, император переправил их на другой берег, где Петра с товарищами ждали большие беды[278].

Уже к октябрю 1096 г. они были почти поголовно уничтожены турками еще на подходе к Никее. Говорят, из их костей мусульмане сложили гигантскую пирамиду — первый памятник Крестовым походам. Сам Петр Амьенский благоразумно успел убежать в Константинополь еще до начала сражения[279]. Примечательно, что позднее этот исторический персонаж вместе с рыцарями попадет в Иерусалим и возглавит там местную милицию, которой доверят охрану городских улиц и общественную безопасность[280].

А летом 1096 г. началось движение крестоносного рыцарства, которое возглавили пусть и могущественные, но «только» герцоги и графы. Правда, впоследствии ситуация изменится, и во главе крестоносных армий начнут шествовать самые могучие правители Европы. Их часто будут сопровождать королевы и придворные дамы, сыновья и родственники, самые знатные аристократы. Тысячи клириков и епископов будут идти вслед крестоносцам, активно участвуя в битвах и организуя даже собственные армии. Говорят, архиепископ Балдуин Кентерберийский выставил 200 рыцарей и 300 вооруженных слуг, а архиепископ Безансона строил осадные машины при штурме Акры. Естественно, именно эти лица, а не простолюдины, сыграли решающую роль во всех последующих Крестовых походах[281].

Но в тот момент ни Французский король Филипп I (1059–1108), сын Анны Ярославны, отлученный Римским папой за несанкционированный развод с законной супругой, ни Германский король Генрих IV, упорно борющийся за инвеституру и думающий только о том, как смыть позор Каноссы, не смогли направиться в Крестовый поход. В их отсутствие главенство досталось герцогу Нижней Лотарингии Готфриду Бульонскому (1087–1096). Его отец и мать являлись потомками Карла Великого, император Генрих IV, верным другом которого Готфрид являлся многие годы, передал ему в дар Антверпенскую марку, вследствие чего знатное происхождение герцога соединилось с громадными богатствами. Готфрид был благочестив, храбр, деятелен и, что крайне важно, почти не принимал участия в борьбе папы с Западным императором. Лишенный дурного тщеславия, он не участвовал в последующих распрях между другими вождями похода, вследствие чего выгодно смотрелся на их фоне.

Позднее его имя окружили легенды, и в Готфриде «узнавали» потомка сказочного Рыцаря-Лебедя из лотарингских былин. Из уст в уста передавали, будто его мать, благородная Ида, сестра герцога Готфрида Горбатого (1069–1076), и отец, граф Евстахий Бульонский (1047–1088), уже изначально знали о Божественном Промысле относительно своего любимца из многочисленных чудес и знаков[282].

Как писал о нем поэт,

Готфрид выходит к войску; по всему Высокого избранья он достоин. С улыбкой ясной и со скромным взором Приветствия солдат он принимает, Приветствия выслушивает их И поощряет их ответной речью, Потом приказ он отдает: на утро Собраться всем в порядке боевом[283].

Заложив, а затем и продав свое герцогство епископу Люттиха и Вердена, Готфрид сформировал большой отряд численностью до 70 тыс. воинов. Вскоре к нему присоединились братья — Евстафий и Балдуин. Французы выставили отряд под командованием брата короля графа Гуго Вермандуа (1057–1102). Северная Франция организовала два ополчения — герцога Нормандии Роберта (1087–1106), брата Английского короля, и графа Роберта Фриза (1071–1093) из Фландрии. Из Южной Франции в Константинополь направились войска графа Тулузского Раймунда (1093–1105). Зрелый правитель — ему было уже более 50 лет, глубоко верующий человек, прекрасный полководец и отважный воин, которому не были чужды рыцарские добродетели, он уже принимал участие в войнах с мусульманами, помогая испанцам в ходе Реконкисты. В 1071 г. он побывал в паломнической поездке в Иерусалиме, где лишился одного глаза — говорят, его ему выкололи турки. Граф отправился на Восток в сопровождении знатнейших владетелей из Гаскони, Лангедока, Прованса, Лиможа и Оверни.

Современники упоминают между ними Ираклия, графа де Полиньяка, Вильгельма Сабранского, Элезара Монтредорского, Пьера-Бернара Мотальякского, Элезара Кастрийского, Раймунда Лилльского, Пьера-Раймунда Готпульского, Гуссье Ластурского, Вильгельма V, владетеля Монпелье, Рожера, графа Фуаского, Раймунда Пеле, владетеля Алеского, Изуарда, графа Дийского, Рембота, графа Оранжского, Вильгельма, графа Форезского, Вильгельма, графа Клермонского, Жерарда, сына Гильяберта, графа Руссильонского, Гастона, виконта Беарнского, Вильгельма-Аманжье Альбертского, Раймунда VI, графа Тюренского, Раймунда, виконта Кастильонского, Вильгельма-Дюржеля, графа Форкалькверского. Епископы Аптский, Лодевский, Оранжский, архиепископ Толедский были во главе своих вассалов, как и епископ Адемар. В целом армия Раймунда состояла из 100 тыс. крестоносцев[284].

Однако самую сильную в боевом отношении группировку выставил сын Роберта Гвискара, гроза Византии Боэмунд, князь Тарентский, которого поддержал его племянник Танкред Отвиль (1072–1112). Боэмунд возглавил сицилийских и южно-итальянских норманнов, и силы его были сравнимы с численностью французского ополчения. Со временем он станет играть одну из самых главных ролей в Крестовом походе[285]. Правда, как человек расчетливый и весьма практичный, Боэмунд не стал торопиться и шел со скоростью не более 5 км в сутки, желая понять, как встретят первых крестоносцев в Константинополе, и ожидая ответа от Комнина, к которому направил предварительное послание — норманн вполне обоснованно полагал, что у императора есть основания испытывать к нему чувство недоброжелательности[286].

Присоединилась к этой «войне религий» и Скандинавия, направившая в крестоносный поход отряд датчан. Даже не очень сильные в военном отношении Армения и Грузия ударили туркам в спину, сумев на время освободиться от их зависимости[287].

Как полагают, всего собралось до 300 тыс. вооруженных воинов, которых сопровождали толпы слуг, маркитанток, клириков и рядовых обывателей, решивших искать счастья на Востоке. Это было настоящее «Великое переселение народов» своего времени. Особенностью крестоносного воинства стало то, что никакого центрального командования над ним не существовало вовсе. Каждый из сильных правителей, ведших собственное войско, руководствовался своими соображениями. И лишь практическая необходимость держаться вместе обусловила неформальное подчинение их некой группе наиболее авторитетных государей[288].

Проход крестоносцев через христианские земли стал настоящим бедствием для населения. Как и простолюдины Петра Амьенского, рыцари не особенно церемонились, промышляя грабежами, насилием и террором. Не очень лестную, но объективную характеристику дал им архиепископ Болгарский Феофилакт. В письме другому архиерею он писал: «Мои губы сжаты; во-первых, прохождение франков, или нападение, или, я не знаю, как это назвать, настолько всех нас захватило и заняло, что мы даже не чувствуем самих себя. Мы вдосталь испили горькую чашу нападений... Так как мы привыкли к франкским оскорблениям, то переносим легче, чем прежде, несчастья, ибо время есть удобный учитель всему»[289].

Когда известия о колоннах крестоносцев, марширующих разными путями в Константинополь, достигли императора, Алексеем I овладела тревога. Конечно, он совершенно не собирался становиться пешкой в планах Римского епископа и тем более Готфрида Бульонского. По факту стало ясно, что его понимание помощи христианского Запада кардинально отличается от того, какое сформировалось в сознании глав Крестового похода. А наличие в армии крестоносцев сильного норманнского ополчения вселило в сердце царя сомнения в истинной цели похода Боэмунда, его племянника Танкреда и многих других западных государей. Если норманны так бесцеремонно пытались отобрать у Византии Иллирику, то какие преграды могут сдержать остальных вождей Крестового похода от образования на Востоке, на бывших землях Византии, собственных государств?

Императору наверняка стало известно, что тот же Раймунд Тулузский — один из самых благоприятных персонажей 1-го Крестового похода, еще на родине дал обет никогда не возвращаться в Европу и создать на Востоке собственное княжество. Гуго Вермондуа считался среди крестоносцев негласным властителем Востока, о Боэмунде и его норманнах и говорить было нечего — они шли в поход явно не из альтруистических убеждений; или не только из них. И трудно было обоснованно не предположить, зная состояние дел в мусульманском мире, что эта полумиллионная сила могла быть кем-то остановлена. А когда такое случится, Константинополь окажется заложником латинян, способных в любой момент ударить по византийцам одновременно с Запада и Востока. Но и остановить эту железную волну западного рыцарства было совершенно невозможно — участь Византии была бы в этом случае решена в одночасье.

И василевс принял следующее решение: по возможности в кратчайшие сроки переправить западных рыцарей в Малую Азию, попутно постаравшись завязать с ними близкие отношения, гарантирующие его от норманнской экспансии. Попутно это позволяло как минимум контролировать ход последующих событий. А по максимуму — обеспечить интересы и целостность Римской державы. Для реализации своего плана он придумал хитрый ход — добиться от руководителей Крестового похода признания их вассальной, т.е. политической, зависимости от Византийского царя. Хотя в Византии такие отношения не были так широко распространены, как в Западной Европе, Алексей I Комнин задействовал формы и идеи, наиболее знакомые, понятные и приемлемые для крестоносцев, лишь бы они вели к поставленной им цели[290].

Здесь следует отметить, что, вопреки некоторым распространенным оценкам позднейших историков, требуя от крестоносцев вассальной присяги, Византийский император вовсе не собирался претендовать на все их будущие приобретения. Как практичный и опытный человек, Комнин желал получить лишь те области Римской империи, которые отошли к туркам после злосчастной битвы при Манцикерте в 1071 г. — Малую Азию и Антиохию. Это было совершенно обоснованно, т.к. данные земли всегда составляли территорию Римской империи и были заселены в массе своей греками и армянами. В отношении Сирии и Палестины Алексей Комнин не оспаривал политической самостоятельности будущих владений крестоносцев[291]. Впрочем, едва ли император искренне верил в продолжительность жизни ленных клятв, но в дипломатических переговорах и политических комбинациях они могли быть использованы при случае как дополнительный аргумент.

Первой «жертвой» собственной торопливости и неорганизованности стал Гуго, граф Вермандуа. Буря выбросила его корабль на берег, Комнин очень дружелюбно встретил графа, но в обмен на помощь предложил дать вассальную присягу на верность Византийскому императору. Тот согласился, и данное известие вызвало настоящую бурю негодования у остальных вождей крестоносцев. Среди них кто-то пустил слух, будто Гуго находится в плену у Комнина и дал вассальную клятву под физическим давлением. В результате уже на этой стадии совместной операции между византийцами и латинянами возникли взаимные недоверие и скрытая вражда. Готфрид Бульонский даже позволил себе разграбить византийские земли, через которые проходило его войско, а по прибытии к стенам Константинополя наотрез отказался явиться в императорский дворец, опасаясь засады[292].

Всю зиму с 1096 на 1097 г. Готфрид просидел в лагере близ Константинополя, находясь на иждивении Алексея I Комнина, но так и не согласился отправиться на аудиенцию к царю. Между тем уже подходили части Боэмунда, и император сильно обеспокоился тем, что накануне встречи с «записным» врагом, норманнами, он испортил отношения с могущественным герцогом. Чтобы подтолкнуть Готфрида к переговорам, 3 апреля 1097 г. он разрешил печенегам, перешедшим к нему на службу, начать охоту за отдельными крестоносцами, позволяющими себе легкомысленно покидать лагерь. Надо отдать должное лотарингцам — Готфрид немедленно поднял своих воинов и прорвал печенежскую цепь, осадившую его лагерь. Вслед за этим он подошел к стенам византийской столицы с ясным намерением взять ее штурмом. Последовали длительные переговоры, вследствие которых Готфрид наконец-то явился в царский дворец в окружении рыцарей и сановников.

Опытному Алексею Комнину не составило большого труда, расточая лесть, убедить западных рыцарей в искренности своих мотивов, объяснить истинные причины призыва к Западу о помощи и склонить Готфрида к ленной присяге. Уже 7 апреля 1097 г. царь перевез всех крестоносцев на Малоазиатский берег, обезопасив себя от возможного союза Готфрида с Боэмундом и дав прекрасный прецедент для всех остальных вождей Крестового похода, приводя в пример двух своих могущественных ленных данников. Теперь все крестоносцы по очереди клялись служить Византийскому императору и вернуть ему во владение все отвоеванные у турок города[293].

Эта история оказала решающее значение в последующих отношениях крестоносцев с Римским царем: даже Боэмунд, у которого имелись планы основать на Востоке собственное королевство, дал ленную присягу, попутно пытаясь выторговать для себя у василевса титул доместика Востока. Единственный, кто наотрез отказался признавать себя вассалом Византийского императора, оказался граф Раймунд Тулузский. В конце концов они договорились с Комнином, что Раймунд ничего не станет делать во вред василевсу и его чести. После этого уже все основные силы крестоносцев переправились в Малую Азию; оттуда они направились к Никее[294].

Крестоносное воинство двигалось вперед, а византийцы с изумлением и презрением отмечали грубое поведение рыцарей и совершенно не пресвитерский вид западных священников, находя, что те больше напоминают воинов, чем иереев. Современница событий писала: «Представления о священнослужителях у нас совсем иное, чем у латинян. Мы руководствуемся канонами, законами, Евангельской догмой: «Не прикасайся, не кричи, не дотрагивайся, ибо ты священнослужитель». Но варвар-латинянин совершает службу, держа щит в левой руке и потрясая копьем в правой. Он причащает Телу и Крови Господней, взирая на убийство, и сам становится «мужем крови». Таковы эти варвары, одинаково преданные и Богу и войне»[295]. Византийцам казалось диким, что священник, который за убийство другого человека и даже участие в военном предприятии подлежал церковному суду и лишению сана, в крестоносном воинстве занимал свое место в строю с оружием в руках. Это ли не наглядное свидетельство того, что Римская церковь отпала от истинной веры?[296]

Крестоносцы отвечали византийцам «взаимностью». Боэмунд писал Готфриду Бульонскому: «Знай, что ты имеешь дело с самыми опасными зверями и с самыми недостойными людьми. Все их помыслы обращены только лишь к тому, чтобы погубить весь народ латинский». Готфрид отвечал: «Обо всем этом я знал и раньше, на основании общественных толков, а теперь убедился в этом самим делом». Взаимная ненависть дошла до того, что порой крестоносцы сжигали небольшие византийские города вместе с жителями — «еретиками», как они их называли. В ответ византийцы нередко устраивали настоящую партизанскую войну, нанося латинянам серьезные потери[297].

По счастью для рыцарей, мусульмане хотя и овладели Малой Азией, но пребывали между собой в состоянии перманентной гражданской войны. И Иконийский султан Кылыч Арслан, чьи интересы непосредственно затрагивались Крестовым походом, не имел возможности выдвинуть против западных христиан значительные силы, поскольку в это время воевал с турецкими правителями Армении и Сирии. Кроме того, симпатии большинства населения этих областей, греческих христиан, были, конечно, на стороне крестоносцев, а не мусульман. В течение этого времени сменились вожди Крестового похода, во главе которого теперь стоял норманн Боэмунд и Раймунд, граф Тулузский. Норманны проявляли наибольшую боеспособность и шли впереди всего похода, первыми принимая на себя атаки турок и демонстрируя высокое военное искусство. Да и Боэмунд, умный и опытный политик, сумел сделать все, чтобы получить главенство среди вождей похода и приобрести моральные права на образование самостоятельного королевства в Сирии — пока еще неясно, какого, хотя втайне норманн мечтал, конечно, об Антиохии[298].

Между тем Византийский император нашел возможность контролировать действия крестоносцев — по крайней мере в Малой Азии. Когда крестоносцы шли к Никее, вслед за ними продвигалась византийская армия под командованием самого императора Алексея Комнина, первым помощником которого по-прежнему являлся верный Татикий. Помощь царя была бесценна: он не только обеспечивал латинян продовольствием, но и давал им мудрые советы, позволившие сохранить войска в целостности. Теперь соединенным силам крестоносцев и византийцев нужно было овладевать Никеей, которую в силу ее стратегического положения никак нельзя было оставлять в тылу армии пилигримов, двигавшейся в Палестину. Надо сказать, этот город, стоявший на берегу широкого и красивейшего озера, являлся мощной крепостью. Длина его крепостных стен достигала 4,5 км, высота — 9 метров, а ширина — 6 метров. Кроме того, через каждые 35 метров над стеной возвышалась круглая башня, где прятались стрелки из лука[299].

Город был настолько неприступен, что сам султан без особой боязни оставил в нем собственную жену и двор, пребывая в это же время с основным войском возле Мелитены, где вел войну с правителем Сиваса. Будучи не очень высокого мнения о крестоносцах, о которых он судил по разбитому им же воинству Петра Пустынника, султан не спешил вернуться в Никею. Между тем турки, скрывавшиеся в Никее, были столь напуганы численностью крестоносного воинства, что вступили с ними в переговоры о сдаче города, но тут до них дошел слух о приближении армии Кылыч Арслана, и переговоры срочно прервали. Они не ошиблись: узнав из сообщений лазутчиков, что окружившая город армия латинских пилигримов гораздо больше по численности, чем он предполагал, султан направил сильное войско на помощь осажденным. Именно с ними встретились отряды Раймунда Тулузского, шедшие в первом эшелоне[300].

16 мая 1097 г. произошла первая стычка турецкого отряда с армией Раймунда, и победа была на стороне крестоносцев. А 21 мая 1097 г. на армию графа Тулузы обрушился уже удар всего турецкого воинства. Сражение продолжалось целый день, и туркам пришлось впервые испытать на себе всю тяжесть атаки тяжеловооруженной рыцарской конницы, против которой они не могли устоять. 30 тыс. их воинов полегло в сражении против 3 тыс. латинян — пропорция не невозможная, учитывая разницу в вооружении рыцарей и легкоконных турок. Впрочем, для тулузцев это были тяжелые потери, которые возникли вследствие того, что норманны и другие латиняне, блокировавшие Никею, не могли прийти к ним на помощь, опасаясь атаки в спину. В результате погибло множество рыцарей и один из предводителей крестоносного воинства, граф Бодуэн II Гентский. Желая максимально полно использовать победу, граф Тулузы дал приказ начать штурм Никеи, но он был отбит. Тем не менее, силы крестоносцев увеличивались, поскольку 3 июня к Никее прибыли отряды под командованием Этьена де Буа и Роберта Норманнского[301].

Теперь участь Никеи была предрешена. Крестоносцы вновь пошли на штурм, и тут неожиданно для них открылись городские ворота, через которые в город прошли византийские отряды; затем ворота закрылись. Как оказалось, не теряя времени, Татикий вел переговоры с гарнизоном о сдаче, и они увенчались успехом. Это не составляло большого труда, поскольку большинство населения города и даже комендант ее являлись этническими армянами. Если они ранее еще и оставались верны своему султану, так исключительно из-за опасения, что пилигримы не смогут совладать с ним. Теперь же все сомнения исчезли. А предложение вновь признать над собой власть Византийского императора казалось им заманчивее, чем находиться в подданстве западных латинян. Естественно, ошеломленные крестоносцы прекратили штурм.

19 июня 1097 г. город пал, и Татикий напомнил крестоносцам о ленной присяге василевсу, запретив его именем грабить город. Конечно же, это вызвало великое неудовольствие рыцарей. Латинян привело в бешенство то обстоятельство, что, помимо всего прочего, памятуя дипломатический протокол, сановники Византийского императора оказали высшие почести захваченным в плен жене и детям Кылыч Арслана. Более того, вскоре их вообще возвратили мужу и отцу, даже не взяв выкуп[302]. Но деваться было некуда — Татикий завел отношения с христианским населением Азии, и их помощь крестоносцам целиком и полностью зависела от слова византийского сановника. Впрочем, в виде компенсации за «упущенную выгоду» Римский император выдал вождям пилигримов богатые дары[303].

Собственно говоря, взятием Никеи закончилась пора тесного сотрудничества византийцев с крестоносцами. Алексей Комнин решил для себя главную задачу: со взятием Никеи почти все прежние владения Римской империи в Малой Азии, по крайней мере те, которые сохранились еще в памяти современников, вернулись византийцам, крестоносцы были препровождены прочь из его владений, турки — разбиты. Несмотря на строптивость, до этой минуты все вожди крестоносцев соблюдали свои клятвы верности императору. Теперь оставалось лишь узнать, как долго продолжится это плодотворное сотрудничество. Удовлетворившись достигнутым, василевс оставил войско и вернулся в Константинополь[304].

Вслед за этим армия крестоносцев неожиданно разделилась, причем предположения по данному поводу были самые разные. Кто-то считал, что это было сделано из-за недостатка продовольствия, а потому латиняне решили удвоить шансы, разделившись на две колонны. Иные полагают, будто сама дорога дала ответвление, по которому направились основные силы в то время, когда арьергард — на этот раз уже под командованием Боэмунда — двинулся по главному пути. Так или иначе, но именно Боэмунду с его норманнами пришлось принять на себя главный удар армии Кылыч Арслана, сумевшего наконец покончить войну с единоверцами и сосредоточиться на более опасной угрозе.

27 июня 1097 г. у Дорилеи крестоносцы встретились со 150-тысячной армией турок. Сражение складывалось очень тяжело для норманнов. Их было заметно меньше, а потому Боэмунд приказал рыцарям спешиться и занять оборону у повозок. А попутно направил гонца с мольбой о помощи к остальным вождям Крестового похода[305]. Сражение началось, и турки ворвались в вагенбург — укрепление из повозок, умерщвляя всех на своем пути и оставляя жизнь только дамам, которых хотели взять в гарем. В критический момент битвы Боэмунд бросил в толпу сарацин свое белоснежное, шитое золотом знамя и врубился в их ряды с криком: «За мной, нормандцы!» Словно стальной клинок прорвал ряды мусульман, и знамя вновь обрело своего хозяина. Однако этого хватило ненадолго — силы были слишком неравны. По счастью, в этот момент на горизонте показались первые ряды армии Готфрида Бульонского, и вскоре вся крестоносная армия бросилась на врага. Турки потеряли до 20 тыс. воинов, после чего удалились в глубь страны и не осмеливались атаковать крестоносцев большими силами[306].

После таких волнительных событий обе стороны внесли существенные коррективы в свои действия. Крестоносцы более не осмеливались разделять армии, предпочитая держать всех своих рыцарей в едином кулаке. А турки, поняв безнадежность состязания с тяжеловооруженными латинянами, перешли к тактике «выжженной земли». На всем пути движения крестоносцев посевы выжигались, колодцы засыпались, скот угонялся[307].

Лишь к 15 августа 1097 г. латиняне дошли до Иконии, брошенной Кылыч Арсланом, где нашли некоторый отдых и продовольствие. Крестоносцам пришлось задержаться в городе, этом оазисе среди смертельных песков и пустыни, поскольку Готфрида Бульонского на охоте ранил медведь, и ему пришлось залечивать раны, а Раймунд Тулузский тяжело заболел. Состояние здоровья обоих вождей было столь тяжелым, что епископ Оранжский даже соборовал их. По счастью, в скором времени они встали на ноги. И уже 10 сентября 1097 г. дали очередную битву армии Кылыч Арслана у Гераклеи, вновь одержав убедительную победу[308].

Но тут возникли новые обстоятельства, немало повлиявшие на судьбу Крестового похода. Некоторые вожди латинян быстро сообразили, что в условиях, когда помощь византийцев иссякает, новым и надежным союзником могут стать только армяне, во множестве поселившиеся в Каппадокии, Киликии, Месопотамии и Северной Сирии. Едва ли греки, испытывавшие к Константинополю гораздо большее тяготение, могли быть искренними и полноценными союзниками пилигримов. Поэтому крестоносцы двинулись окружным путем, направив в Киликию брата Готфрида Бульонского Балдуина де Булонь (1060–1118) и Танкреда, племянника Бодуэна. Хуже всего, что в скором времени оба предводителя поссорились между собой и начали не только вести самостоятельные действия, но даже вступали в короткие стычки между собой. Но поскольку перевес был на стороне Балдуина, Танкред уступил сопернику, оставив отмщение на потом[309].

Не опасаясь конкурента, Балдуин дошел до Эдессы, правитель которой армянин Тороз (1092–1098) усыновил его. Отношение жителей города к пилигримам было более чем радушным, тем более что Балдуина сопровождал Баграт, брат Армянского князя Ког Василия (1086–1112), правителя Кесуна. Именно он убедил крестоносцев позвать на помощь армян, видя в этом союзе латинян и своих соотечественников блистательную альтернативу и византийцам, которых ненавидел, и туркам[310].

Однако у Балдуина были собственные планы: он легко склонил к восстанию недовольных Торозом городских аристократов, вследствие чего Тороз был свергнут. Он заперся с близким окружением в цитадели и просил у Балдуина права свободного выхода из города — армянин хотел перебраться в Мелитену, где правил его родич Гавриил (?–1103). Балдуин дал слово, но едва армянин вышел из цитадели, спокойно проследил за тем, чтобы «отца» убили. Так он стал князем Эдесским, создав в марте 1098 г. первое государство крестоносцев на Востоке[311].

Уже эта акция стала первый прецедентом нарушения крестоносцами ленных клятв, данных ими императору Алексею Комнину — ведь еще недавно Эдесса являлась византийской территорией, и василевс имел все права на нее, исходя из былых договоренностей. Впрочем, в ту минуту Комнин не захотел поднимать ссору, тем более что византийцы, благодаря мудрой политике своего царя, к концу 1097 г. получили обратно Эфес, Смирну, Сарды, фригийскую Лаодикию и Филадельфию[312].

Для самих же крестоносцев Эдесса выполняла важнейшую роль аванпоста против турок. Не случайно Балдуин предпринял много усилий, чтобы сделать свое княжество латинским и увековечить собственную династию. В скором времени он женился на красавице Арде, дочери армянского правителя Мараша — города, расположенного на юге современной Турции. Правда, брак оказался неудачным: тесть не выполнил своего обещания дать приданое за дочь в размере 60 тыс. золотых монет, а Арда оказалась бесплодной. Но всех остальных своих рыцарей Балдуин едва ли не насильно заставил жениться на армянках, поскольку этот этнос по-прежнему численно доминировал в городе. Однако эта вполне благоразумная политика вступила в противоречие с финансовыми аппетитами латинян, и уже в конце 1098 г. в городе вспыхнул мятеж армян, подавленный крестоносцами с невероятной жестокостью. С военной точки зрения создание Балдуином де Булонь Эдесского княжества имело свои и плюсы, и минусы. С одной стороны, новый князь совершенно утратил интерес к Крестовому походу и откололся от крестоносного воинства. С другой, именно Эдесса стала той преградой, которую в скором времени не смогут преодолеть турки, спешащие на помощь осажденной латинянами Антиохии[313].

Тем временем пилигримы направлялись к Антиохии, несколько месяцев преодолевая тяжелейшие испытания, выпавшие на их долю. Воды и продовольствия было ничтожно мало, люди и вьючные животные умирали сотнями, донимала страшная жара. Путь им преградили горы Тавра — безжизненной пустыни, где не было ни воды, ни травы. В том году осень была особенно дождлива, и пилигримам приходилось буквально карабкаться к покрытым снегом вершинам по раскисшим до грязи горным тропам. Чуть ли не ежечасно люди и животные срывались в пропасти, телеги, которые оказалось невозможным провести по грязи перевалов, пришлось вообще бросить. Люди изнемогали до такой степени, что многие просто оставляли вооружение, чтобы хоть как-то двигаться вперед[314].

Наконец, к октябрю 1097 г. крестоносное воинство подошло к Антиохии, которую осаждали целый год — до ноября 1098 г. К этому времени пилигримы оказались в печальном и едва ли боеспособном состоянии. Помимо болезней и голода, всех донимала вражда вождей похода, и только прямая узурпация власти со стороны Боэмунда, имевшего самую организованную армию из числа своих норманнов, позволила латинянам сохранить шансы на успех своего предприятия. Впрочем, его лидерство было далеко не безусловным, особенно острыми стали отношения у Боэмунда с Раймундом Тулузским, чьи территориальные претензии к завоеванным по дороге крепостям не были удовлетворены норманнами. Напряжение между двумя главными лидерами крестоносцев нарастало и в скором времени вылилось в открытое противостояние[315].

Надо сказать, что Антиохия, осажденная латинянами, являлась грозной крепостью, имевшей важнейшее стратегическое, торговое и религиозное значение. Здесь располагался один из пяти «Вселенских» патриархов, здесь некогда звучала проповедь апостола Петра, и Антиохия вполне обоснованно считалась одним из важнейших центров христианства. Сейчас этот город находился в руках бывшего атабега, а ныне эмира Яги-Сиана, добившегося путем измены независимости от сына султана Тутуша султан-шаха Ридвана Алеппского (1094–1113), чего тот ему простить, разумеется, не мог и не хотел. Опасаясь, что город может пасть вследствие предательства христиан, во множестве проживающих в Антиохии, Яги-Сиан в первую очередь выселил тысячи греков и армян за городские стены, заключил патриарха Иоанна VII (1090–1099) под стражу, а из главного собора сделал конюшню для своих лошадей.

Затем эмир направил посланников к своим сородичам просить помощи. Естественно, Ридван Алеппский не без удовольствия отказал ему в этом. Зато атабег Мосула Кербога (1096–1102), султан Дамаска Тутуш II ибн Дудак (1095–1104) вместе со своим атабегом Захируд-дин Сейфул-Ислам Тугтегином (в 1104 г., после смерти Дудака, он сам станет султаном Дамаска и будет править до 1128 г.), эмир Хомса Джана-ад-Даул дали согласие и начали собирать армии на помощь Яги-Сиану[316].

Подойдя к Антиохии, крестоносцы держали совет, как им вести осаду. Как обычно, мнения разделились: граф Раймунд Тулузский, ссылаясь на Божий Промысел, до сих пор ведший латинян к победе, считал необходимым начать штурм немедленно. Татикий призывал крестоносцев подождать прихода Алексея Комнина с византийской армией. С ним солидаризировались Боэмунд Тарентский и Готфрид Бульонский, причем по разным причинам. Готфрид не желал рисковать и без того уже сильно ослабленным крестовым воинством. А Боэмунд опасался, что во время штурма город сильно пострадает — в его голове уже давно возникла мысль захватить Антиохию и создать собственное государство. Дабы ни у кого не оставались сомнения относительно ближайших действий, Боэмунд 20 октября 1097 г. первым разбил лагерь у стен Антиохии, дав понять, что он не будет штурмовать город в ближайшие дни. Делать нечего, остальные вожди последовали его примеру[317].

Но осада — половина дела, оставалось решить вопрос с обеспечением армии продовольствием. Поскольку повсюду носились летучие отряды турецкой конницы, вожди латинян решили направить крупный отряд численностью 20 тыс. воинов под командованием Боэмунда и графа Роберта Фландрского (1093–1111) в ближайшую местность. Каково же было удивление пилигримов, когда на рассвете 31 декабря 1097 г. они столкнулись с объединенным воинством эмиров Хомса, Дамаска и атабега Тугтегина. Несмотря на численное превосходство мусульман, крестоносцы яростно напали на них, опрокинули и рассеяли. Это была замечательна победа, но главная цель не была достигнута, и в лагерь пилигримы возвратились со славой, но без продовольствия[318].

Поражение единоверцев всколыхнуло турок Алеппо, султан которого Ридван вынужден был изменить свою прежнюю точку зрения и собрать армию для деблокады Антиохии. Но 9 февраля 1098 г. его войско было разбито Боэмундом, железные норманны которого по-прежнему оставались непобедимыми[319].

В этих условиях нет ничего удивительного в том, что в феврале 1098 г. в лагерь крестоносцев прибыли послы визиря аль-Малик аль-Афдаля (1066–1121), чтобы обсудить возможность совместных действий пилигримов с Фатимидами. При малолетнем Египетском халифе аль-Мустали (1094–1101) визирь, отец которого являлся принявшим ислам армянином, был настоящим правителем Северной Африки. И хотя ничего конкретного стороны друг другу предложить не могли, сам факт наличия мирного договора способствовал поднятию настроения у крестоносцев[320]. Но, как и раньше, их донимал голод, и множество латинян покинуло армии своих вождей и отправилось на родину. Бежал даже небезызвестный Петр Пустынник, которого норманны по поручению Танкреда схватили на дороге и силой вернули обратно. В некоторой степени ситуацию спас епископ Адемар, сумевший снестись с Иерусалимским патриархом Симеоном (1084–1106), который после гонений на христиан в Святом городе был вынужден скрываться на Кипре. Тем не менее, благодаря его авторитету среди местного населения, латиняне начали в скором времени получать вино и продовольствие[321].