Помоги проекту - поделись книгой:
Виллем Гросс
ОДНОКЛАССНИКИ
Молодой человек, сидевший в одиночестве за столиком у самой двери, вдруг поднялся и взял со свободного стула свой плащ, собираясь надеть его. Именно в этот момент в кафе вошли две девушки и, проходя мимо, обменялись несколькими словами насчет дождя и открытия памятника. Молодой человек секунду поколебался, потом положил свой поношенный плащ на прежнее место, снова опустился на стул и закурил, хотя только что, вставая, погасил сигарету.
Да, ведь сегодня открытие памятника! И, очевидно, весь университет приглашен на торжественную церемонию.
Еще один бюст для тартуских голубей! Наука похожа на строительство системы башен. Иногда при возведении той или иной башни работа стопорится: не умеют установить особенно сложное перекрытие или соединительную конструкцию. Но все же в конце концов находится человек, чей долгий труд увенчивается именно этим важнейшим открытием, и благодарные потомки отливают его бесценную голову в бронзе. В развитии науки как единого целого отдельная личность и ее судьба не могут иметь какого-либо особого значения. Если бы в XVI веке в Италии не появился Галилей, видимо, другая голова, достойная его, появилась бы в том же столетии в той же Италии, такого человека могли бы, пожалуй, дать и Нидерланды; или же проблемы, решенные Галилеем, были бы решены по частям в нескольких странах и разными людьми. Если бы в XIX веке не появился в Германии Маркс, наверняка появился бы равноценный ему мыслитель в какой-нибудь другой стране, примерно в это же время. Наука не может долго ждать своих мастеров. Законы, определяющие ее напряженное внутреннее развитие, сходны с законами природы, и случайности жизненных путей отдельных личностей не играют здесь сколько-нибудь весомой роли. Лучшее подтверждение этому — одновременность многих открытий. Недолгая история ядерной физики знает немало имен, но если взять в целом, то даже великий Эйнштейн...
Несколько беспорядочный ход мыслей молодого человека был прерван шумным вторжением молодежи. Теперь ему приходилось внимательно следить за всеми, кто входил в кафе. Радуясь тому, что сырость и дождь остались позади, группы и пары беззаботно проходили мимо столика, где чашка с остатками остывшего кофе и пепельница, переполненная окурками, свидетельствовали о терпеливом ожидании.
Вскоре в кафе не осталось свободных мест, и молодой человек вынужден был то и дело движением головы отказывать тем, кто покушался на свободный стул у его столика. Еще немного подождать, и можно будет отдать весь столик. Еще только чуть потерпеть.
В обоих залах кафе бурлила жизнь, густая пелена табачного дыма заволокла потолок.
Обрывки фраз и словечки, понятные только узкому кругу людей, сливались в раздражающий шум и гул, из которого порой вырывались отдельные реплики: «Я вообще домой не попаду...», «Скажи, зачем декану вздумалось на комсомольском собрании...», «В следующую стипендию...», «Химикалии...», «Боже мой, пойду к лечащему врачу, возьму справку...», «У вас свободно?», «Кто читал? У Фейхтвангера об этом...», «Два черных!», «Понятно, согласно теории Галля у Бальзака у самого череп был...», «Ватрушку я не заказывала...», «Фламинго!», «Оказалось, что Минтс сам взял...», «Подожди, я объясню...», «Ниголь Андрезен?», «Тсс!», «Ах, что там...», «Крейгер давал взаймы целым государствам... .», «Латыши пришли...», «Два рубля восемь...»
Это походило на шум моря, когда порой слышны отдельные всплески волн, бьющихся о прибрежные камни и сразу же откатывающихся назад. Человек, который вслушивается во все сразу, не слышит ничего. Постепенно это начинает действовать на нервы. А больше всего — вопрос: «Место свободно?» Да, место осталось свободным, а вместе с ним и второе.
На улице моросил мелкий, частый дождик. Проникая сквозь тучи, скрывавшие солнце, на город лился желтоватый свет. Спрятавшись за такой вот тонкой, ровной пеленой дождевых облаков, вечернее солнце умеет мастерски создавать гнетущее настроение.
Конец рабочего дня. Одинокий молодой человек, еще не решивший, куда ему идти, несколько раз сталкивался со спешащими людьми. Наконец он вошел под навес перед кинотеатром, чтобы поразмыслить, и оперся плечом о холодную каменную колонну.
...Марет не пришла. Она и не собиралась. Уже в ее обещании звучала нотка отказа:
— Ладно, поговорим. Я приду. Но ты, Вамбо, не смей вешать голову.
Это были ее последние слова. Встречу в кафе она назначила на пять часов. Сейчас половина седьмого. Будь же молодцом, Вамбо Пальтсер, не вешай голову.
Да и зачем ей было приходить? Утешать неудачника? Подобных ему в нынешнее время достаточно, чтобы получалась однообразная серая картина. Нет. Марет Харгна не из утешительниц. Она создана, чтобы зажигать тех, в ком есть что зажечь.
— Что бы ни случилось, мы всегда будем вместе!
Помнит ли она эту свою клятву? А если и помнит, что с того? Было бы мелочным буквоедством делать выводы из слов, сказанных когда-то в жарком порыве. Влюбленные, давая свои обещания, не думают об опасностях, таящихся в дебрях жизни. По сути дела категоричность клятв и не служит будущему, она лишь примета настоящего, одно из свидетельств сегодняшней любви. Если бы, произнося такую клятву, люди могли трезво взвешивать свои слова, они вряд ли говорили бы: «Что бы ни случилось — всегда!» Они понимали бы — чаще всего житейские ситуации и складываются именно так, что не позволяют двоим людям оставаться вместе. Разлучить может и расстояние, и интерес к новым объектам, и самое обыденное — серая привычка...
Перед входом в кино толпился народ. Билеты были распроданы еще днем. Желающие попасть на сеанс стояли на ступеньках кинотеатра и спрашивали у входящих лишний билетик.
Дождь перестал, падали лишь редкие капли. Небо прояснялось.
Прежде чем двинуться дальше, Вамбо Пальтсер собрался закурить и уже достал из кармана плаща пачку сигарет, но неожиданно перед ним возник хорошо одетый человек. Он стоял ступенькой ниже, и его длинноносое лицо под серой шляпой оказалось лишь на несколько дюймов ниже лица Вамбо. От незнакомца несло водочным перегаром, тон был откровенно наглый.
— Уступите мне свои билеты. Видите, на той стороне улицы стоит букашечка. Мы с ней знакомы ровно час. Для развития успеха мне требуется именно этот сеанс.
Глаза Вамбо насмешливо блеснули из-под густых темных бровей.
— Не проще ли мне самому посмотреть фильм вместе с этой букашкой?
— Едва ли она столь проницательна, чтобы разглядеть под корявой оболочкой духовное величие. Послушайте, я говорю серьезно.
— У меня нет билетов.
— И он еще торгуется! Ну да, я вас знаю, известный ас с пятого физмата. Кстати, если уж мы разговорились, — кто та роскошная красотка с четвертого курса математического, с которой вы образуете весьма странную пару? Я имею в виду внешность.
— Однако ваша букашка проявляет беспокойство.
— Ладно. Мы еще встретимся.
Стервятники уже кружатся. Неужели читают по лицу, что случилось? Прочь отсюда! Прочь! Вообще прочь из этого города, где все слишком красиво, чтобы тут прозябать со своей бедой. Исчезнуть незаметно, без следа. Заставить себя от всего отказаться и хладнокровно кануть, как камень в воду.
Но замечает ли хладнокровный молодой человек хилого старика, изо всех сил толкающего в гору тачку? Угадывает ли он, как напрягаются узлы синих жил под обтрепанной одеждой? Видит ли пот на морщинистом лице? Едва ли он заметил бы все это, если бы однажды весенней лунной ночью на этом же самом подъеме не довелось ему, сжимая узкую девичью ручку в перчатке, спросить:
— Марет, сколько ты весишь?
Как весело тогда было шагать, измеряя прогулку килограммо-метрами! Неужели с тех пор прошло лишь четыре месяца? На этом же месте...
Старик с тачкой нисколько не удивился неожиданной помощи. С чем он только не сталкивался в этом городе молодежи, с его пестротой настроений! Но любезному молодому человеку будет, конечно, полезно узнать, что в мешках на тачке всего сто килограммов брикета, а из-за такой мелочи не стоит нанимать лошадь.
Не удивил старика и вопрос, сколько весит он сам. К сожалению, за последние двадцать лет он ни разу не взвешивался, а соврать не хочется.
Вес Марет — пятьдесят три кило. По крайней мере, четыре месяца назад она сказала, что весит столько. Это было весной. К весне, добавила Марет, она всегда сильно худеет. А к осени юбки и платья становятся узки. Сейчас, осенью, она выглядит лучше, чем весной, хотя сама считает, что ужасно растолстела.
Старик останавливает тачку. Оказывается, ему и не надо взбираться на самый верх холма. Он живет здесь, в старом доме. Напротив, в музыкальной школе, старательный ученик твердит на рояле этюд, и повторы его бесконечны, как сама жизнь, которая продолжается и будет продолжаться тут, не считаясь с мнением уходящих одиночек.
Итак, прощайте, горбатые улицы Тарту. Прощай, Тоомемяги. Прощай, обсерватория. Прощай, Г. Ф. Паррот — primo rectori universitatis Dorpatensis[1]. Поезд уходит утром в половине шестого. Плохой, неудобный поезд. Придется несколько часов ждать пересадки на станции Тапа. А потом еще в родном городе дожидаться автобуса, идущего в Вана-Сиркла. Уехать вечером было бы удобней, но хватит ли мужества ждать? Первый поезд в половине шестого. Остается еще девять часов. Пятьсот сорок минут. Тридцать две тысячи четыреста секунд. Интересно, сколько вообще секунд в распоряжении человека? Допустим, человек живет шестьдесят лет. Почему так мало? Возьмем как предел семьдесят. Получается...
Марет однажды сказала, что жить после сорока не имеет смысла. Быть такой, как мать: постоянно болеть, всего бояться и вечно беспокоиться и интересоваться только одним — сколько денег уходит на пищу и одежду. Будущее мужчины представлялось Марет в более светлых красках. Делать карьеру, по ее мнению, противно, но что-то увлекательное, видимо, тут есть, иначе почему бы мужчины занимались этим с таким азартом. Не все, конечно, но большинство — безусловно.
Ой, Марет Харгна, трудновоспитуемый ребенок, ты, еще полностью не постигшая историческую роль советской власти. Ты, пессимистка с радостным взглядом, чье вечное критиканство иногда уже и надоедает. Ты, невинная грешница, неужели не знаешь, что из-за таких разговоров тебе никогда не дадут место педагога? Кто станет теперь терпеливым воспитателем твоего беспокойного ума? Тот ли, кто говорит, что у нас все прекрасно и хорошо в теории, а на практике ужасно? Такие говоруны найдутся, особенно в нынешнее время, когда классовая борьба, видимо, обостряется, хотя теоретически волнение в обществе должно бы уже улечься. Все же подобный тип вряд ли привлечет Марет Харгна — ведь она сама придерживается той же точки зрения, да еще так твердо, что никакой поддержки со стороны не требуется. Ей, наверно, очень скоро стало бы скучно. Другой тип людей говорит: все, что у нас делается, — правильно, необходимо и дальновидно. Едва ли и такой человек приблизится к Марет, потому что женщина, считающая себя умной, не терпит ограниченных мужчин. Есть и третий тип — он высматривает, кому бы высказать свое мнение: чем больше ошибок, чем хуже — тем лучше! Такая подлая тварь своим хитрым товаром может затащить Марет в сети. Может затащить, если сумеет скрыть марку своей фирмы. Да и то лишь на время. Как только обнажится суть — конец игре. Итак, остается тип, который она сегодня бросила. Вамбо Пальтсер уже давно убежден, что против всяких недостатков надо бороться, что эффективно выступать против них можно только с позиций марксизма. Таким образом, это будет тип Вамбо Пальтсера, только в новом воплощении, в несколько ином стиле, возможно, выше ростом, более гибкий в танце, более находчивый в репликах. О, университет, питомник любви, инкубатор юных браков! Почему уходящий должен беспокоиться о судьбе чужой девушки? Не лучше ли поскорее очистить свой путь от руин прошлого, которые мешают видеть новую цель.
«Что бы ни случилось — мы всегда будем вместе!»
Вот здесь, на этой скамейке, сказала она эти слова. Тогда Марет и Вамбо пришли сюда после студенческого вечера кончать свою первую размолвку. Розовощекий наглец с историко-филологического вызвал в душе университетской знаменитости столько ядовитой мелочности и сарказма, что по дороге домой они начали просачиваться сквозь сжатые зубы каплями желчи. Он считал, что Марет должна была отпустить румяному охальнику пощечину и бросить его среди танца. Ну разумеется! Лучше порядочный скандал, чем гнусное унижение. Первый порыв ревности почти так же сладок, как первое объятие. И неудивительно, что к рассвету они уже шептали распухшими от поцелуев губами:
— Мой Вамбо!
— Моя Марет!
— Что бы ни случилось, мы всегда будем вместе!
Скамейка не успела окончательно высохнуть. Резкие порывы ветра, шумя в вершинах деревьев, все еще стряхивали с веток холодные слезы, и остановиться здесь человек мог только по рассеянности или по какой-то другой, менее понятной причине.
Пальтсер медленно двинулся дальше, но у женской больницы снова остановился. Вернуться в кафе или поплестись в общежитие?
Вечерняя суета еще не утихла. Почти каждый прохожий, торопившийся домой, что-нибудь нес: наполненную сетку, туго набитый портфель, сумку, пакет, завернутый в газетную бумагу, связку деревянных реек... Точно муравьи со своими ношами. Из различных скоростей рождается хаос ритмов. И все-таки в этом хаосе есть своя цель, или, говоря точнее, сумма целей, которую с удивительной ясностью замечает тот, кого оттолкнули от цели в сторону.
Вдруг человек, стоящий на дорожке, встрепенулся. Он стал быстро спускаться с холма. Ему вспомнилась обязанность, которая сейчас могла вызвать лишь грустную усмешку: такой пустячной она была по сравнению с бедой, казавшейся огромной, как наводнение. Но душа человека не всегда подчиняется обычным нормам. Бесцельно бредущий может быстро превратиться в слишком уж торопящегося: мысли о разбитой жизни могут совершенно неожиданно смениться мыслями о жареной картошке, причем такая смена не вызывает усмешки только потому, что нажарить картошки для товарищей по комнате — его последний долг в этом городе.
Долг есть долг. Внутренняя демократия, основы которой давно сообща выработаны и приняты. Пять парней в комнате образовали коммуну общего котла, где действовал твердый внутренний распорядок:
«Студиозусы девятнадцатой камеры сей каменной казармы
безоговорочно, единодушно и добровольно объединяются в коммуну на следующих основаниях:
1. Тот, кто не готовит еду, должен тоже есть, ибо без пищи не обойтись.
2. Он получает еду благодаря тому, что другой член коммуны готовит за него.
3. Но он не имеет права заставлять другого готовить эти блюда, прельщая его ценными бумагами, драгоценными камнями или лакомствами, ибо таким путем может возникнуть эксплуатация, которую следует уничтожить, а это тоже является принципом коммуны.
4. За исполнение поварских обязанностей другим членом коммуны он должен отработать поваром сам.
5. Только свалившись в жару, он может считаться свободным от этих работ. Ибо если будут приниматься во внимание всяческие собрания или другие университетские дела, то член коммуны может под их прикрытием свиданничать с девчонками и тем самым подрывать внутренние устои крепкого и почтенного мужского сообщества».
Когда в прошлом году осенью шутник Варе прочел вслух этот текст, он был встречен общим одобрением. Правила внутреннего распорядка, прикрепленные кнопками к двери, забавляли всех, кто попадал к ним в комнату. Староста комнаты Теппан, осторожный и серьезный деревенский парень, решил в нынешнем году не вывешивать их для всеобщего обозрения — поди знай, что кому вздумается там вычитать. Тем не менее принципы распорядка выдерживались с прежней пунктуальностью. Время ужина уже давно наступило. Отсюда и та поспешность, с которой один затурканный своими невзгодами «член коммуны» торопился к хмурому зданию общежития.
В полутемном коридоре он столкнулся с плешивым комендантом, который, обмотав шею серым шерстяным кашне, хрипел, как попавшая в беду кошка:
— Вы эксматрикулированы. Когда вы ... свое место...
— Мой поезд уходит утром в полшестого.
— Ага, тогда... тогда... аап-чхи!
— Будьте здоровы!
— ОХ, черт!.. Аап-чхи! Приходится переносить грипп на ногах, среди сквозняков... Вам тут оставили какое-то письмо.
— Письмо?
— Тот тип обещал еще зайти.
Тип? Конечно, конечно. Письмо и не могло быть от Марет. Если она не пришла в кафе, к чему еще переписка.
Всякие другие письма можно прочесть и попозже, когда картошка будет поджарена и чайник вскипячен.
Из кухни на лестницу доносился запах горелого жира и лука. Плиты в университетских общежитиях в этот час раскалены, на них не поместится и жестяная кружка. Набирайся терпения и жди очереди. Даже сюда, в мир, бурлящий молодостью, романтикой, искрящийся остроумием, вторгается со своим дымным и чадным ритуалом величайший рабовладелец — Желудок.
Ребята уже поужинали. Варе и Просс еще прихлебывали чай, а широкий круглый затылок Теппана был уже склонен над конспектами. Уудсема лежал с учебником на кровати.
— Ты где так долго был? Все остыло.
В упреке Просса было больше сердечности, чем бывает порой в самом приветливом обращении.
— Сегодня была моя очередь готовить.
— Слышите, ребята, о чем еще помнит Пальтсер! Ну, будь я в твоей шкуре, мне бы и в голову не пришло подумать о наших желудках, — продолжал Просс.
— Дисциплина коммуны, — попытался отшутиться Пальтсер, но вдруг почувствовал, как в горле поднимается горячий комок. По открытым каналам памяти прорвался вперед порыв жалости к самому себе. Сколько раз они ели за этим столом, сколько раз делились посылками из дому. В прошлом году, перед тем как идти на новогодний бал, Уудсема раскупорил спирт, оказавшийся в посылке из дому. Каждый парень получил по два наперстка, но в каком настроении они отправились отсюда!
— Что сказал ректор? — спросил Уудсема, когда Пальтсер повесил пальто и шляпу.
Все ждали ответа с напряженным вниманием. Пальтсер высморкался, подошел к своей койке и сел на край ее.
— Я не ходил к нему.
Теппан повернулся к Пальтсеру всем телом. Уудсема сел.
— Почему вы удивляетесь? Стоит ли беспокоить старика! Сено косят косой. Если какой-то скошенный стебелек и захочет узнать, почему его скосили, то, во всяком случае, бесцельно спрашивать об этом у косы.
— Может, это и образно, но не научно, — рассердился Уудсема и вскочил. У этого взъерошенного критикана никогда не хватало терпения долго сидеть на одном месте. Он или стоял, или ходил по комнате, или лежал.
— Просто ребячество — стебель, коса, косарь... Пусть бы, по крайней мере, в твоем сравнении весь ряд был из одной области — органического или неорганического мира.
— Юло, не топчись по комнате! — Варе поставил пустую синюю эмалированную кружку на стол. — Ты поднимаешь в воздух мельчайшие неорганические частицы, а именно пыль. Не стоит также сотрясать воздух своими рассуждениями. Я бы сейчас предпочел послушать, что собирается делать Эмпирикус. Может, все-таки сходишь к старику?
— Нет. С этим вопросом — все! Когда я на прошлой неделе стоял перед комиссией, мне уже было ясно, что будет дальше. Елена Прекрасная не зря ест государственный хлеб. Ведь не «Кадры растут на работе» является лозунгом, а нечто совсем другое: «Кадры закаляются в очистительном огне». Поэтому я и не направился сегодня к ректору за разъяснениями, а завернул в деканат, где очень любезно пошли навстречу моей просьбе.
— Ну? — Просс ждал, раскрыв рот.
— Взял справку о сданных экзаменах.
— Дурак, — проворчал Теппан и тяжело, как бегемот, снова повернулся к столу. Для него теперь разговор утратил всякую конкретность.
Все поняли, почему было сказано «дурак»: это относилось не к самому факту получения справки, а к тому, что бедняга Пальтсер пошел ее брать сегодня же, не воспользовавшись советом товарищей во что бы то ни стало добиться приема у ректора. Но так как у самих советчиков хватало прозорливости, чтобы оценить обстановку, то в последовавших затем упреках не было подлинного жара и напористости. Конечно, Пальтсер должен был использовать все возможности, должен был бороться за свои права. Даже одна тысячная доля надежды на победу придает настоящему мужчине волю к действию.
— Я не понимаю, — решительно начал Уудсема, а проницательный Варе сразу догадался — сейчас последует длинный перечень всего, что ему непонятно в советском обществе; поэтому Варе поспешил вмешаться, чтобы разговор не отклонился в сторону.
— Не стоит, Юло, разыгрывать роль этакой политической простушки. Ясно, что Эмпирикус уйдет. И мы не знаем, кого к нам сюда вселят вместо него.
— Да, всунут какого-нибудь сухаря, что мы тогда будем делать? — испугался Просс.
— Речь сейчас идет о Пальтсере, который носит в кармане, как и мы все, удостоверение личности советского гражданина, паспорт, — попробовал продолжить Уудсема. — Маяковский...
Просс пригласил Пальтсера к столу. Тот махнул рукой. Пусть ребята съедят его долю, если им хочется. Он уже ужинал.
— Где?
— Когда?
— Что?
Уудсема, оставив в покое Маяковского и советский паспорт, первым воткнул вилку в остывающую картошку. Серьезный, как сфинкс, Теппан также счел разумным получить часть отвергнутой порции. У порядочного, жаждущего знаний студента никогда не хватало денег, чтобы есть досыта. Только в случае болезни он мог сказать своим соседям по комнате: «Ешьте мою порцию. Я не хочу». После подобных слов сразу же прекращалась всякая деятельность. В спешном порядке проверяли, действительно ли больной не хочет есть, а затем совместно принимались уничтожать пищу. Обычно в это время больной молчал.
На сей раз товарищ по комнате, отказавшийся от своей доли, занимался упаковкой мелких предметов.
Уудсема жевал быстро и еще успевал говорить:
Поделиться книгой: