Солнце в зените

Впереди выросли белые, покрытые известняком, городские стены Йорка. Толстые сдвоенные башни и барбакан Миклгейтской заставы отмечали главный въезд в Йорк, охраняющий Горностаеву дорогу, ведущую на юг, в Лондон. Когда Маргарита приближалась с северо-запада, она предполагала войти в город через Бутемскую заставу. К ее некоторому изумлению, Сомерсет настоял, чтобы Бутемская застава была обойдена. Он предлагал совершить крюк подлиннее и предпочесть ей Миклгейтскую.

Сейчас Маргарита поняла, почему он этого хотел. Она увидела толпу, собравшуюся перед городскими воротами и готовую приветствовать свою королеву в Йорке. Господин мэр был облачен в лучшие свои голубые одежды, как и другие представители городского управления, тогда как шерифы надели красное. Наблюдалось очевидное отсутствие некоторых людей, - в Йорке нашлись те, кто попал под магнетическое воздействие графа Уорвика. Его любимая усадьба была в каких-то 45 милях на северо-запад от города в Мидлхеме. Но, в целом, перед глазами представало впечатляющее собрание, еще раз доказывающее, - Йорк основательно попал в руки Ланкастерской династии.

Честь приветствия королевы оказали лорду Клиффорду, который не относился к людям, способным отказаться от многого. Маргарита одарила его улыбкой, сначала, когда лорд опустился перед ней на колени, потом, - когда вручила руку для поцелуя. Он тоже улыбался, отдавая восхищенную дань и ее красоте, и ее шотландскому успеху.

'Господин Клиффорд, я не забуду услугу, оказанную вами мне и моему сыну. Я никогда не забуду замок Сандл.'

'Госпожа, ваша война окончена'. Он отступил, взмахнув рукой вверх - к городским воротам над их головами. 'Сюда я принес вам дань для короля'.

Маргарита, проследив направление выпростанной длани, взглянула на Миклгейтские ворота и впервые заметила, - они были увенчаны вызывающими суеверный страх пригвожденными человеческими головами, посаженными на пики.

'Йорк?' произнесла она наконец. Клиффорд мрачно кивнул, королева посмотрела наверх, доли мгновения храня молчание, затем бросила: 'Жаль, его голова не обращена к городу, господин Клиффорд. Тогда бы Йорк мог присматривать за Йорком'. Ее смех прозвучал на грани слышимости.

'Матушка?' Чудесный ребенок, ехавший на своем пони в стременах Маргариты, подтянулся ближе, глядя, как и взрослые, на Миклгейтские ворота. Королева тут же обернулась, с любовью окинула взглядом сына и взмахнула милостивой рукой.

'Они наши враги, любимый, не более того. За что следует возблагодарить господ Сомерсета и Клиффорда'.

'Все наши враги?' - спросило дитя, утратив интерес к неприглядным трофеям, помещенным так высоко, что ему сложно было их подробно рассмотреть.

'Все, за исключением одного, Эдуард', тихо ответила его мать. 'Все, за исключением Уорвика'.

'И Эдуарда Марча тоже, госпожа', напомнил Сомерсет. 'Старшего сына Йорка не было в замке Сандл, не было его и в Ладлоу'.

'Жаль', сжато процедила Маргарита, пожав плечами. 'Но он не представляет угрозы, мальчишке всего восемнадцать или около того, как я помню. Уорвик... Уорвик - враг'. В ее темных глазах заблистали искры. 'Я бы отдала половину всего, что у меня есть, чтобы увидеть также его голову, венчающую Миклгейтские ворота'.

'Госпожа, я оставил место еще для двух голов'. Клиффорд опять взмахнул рукой. 'Между Йорком и Рутландом... для Уорвика и другого сына Йорка'.

При упоминании имени Эдмунда Рутланда ироническая ухмылка исказила губы Сомерсета. 'Я удивился, господин Клиффорд, вашему решению, - поднять голову Рутланда здесь в Йорке. Думал, может быть, вы пожелаете видеть ее над въездными воротами собственного замка Скиптон... в память о доблестном поступке, достойно совершенном'.

Лицо Клиффорда окрасилось темным, опасным оттенком красного, и нервный шелест смеха, прошуршавший по стоявшим рядом людям, резко смолк.

'А как насчет Солсбери?' Голос играл густыми переливами, хрипел раздраженным оскорблением человека, чувствующего себя несправедливо обвиненным, но находящимся в силах отыскать немногих, готовых сразиться за его дело. 'Когда Солсбери оказался пленен, через несколько часов после боя, вы и Нортумберленд всю ночь обсуждали, принять ли сумасбродную цену, им предложенную за свою жизнь, а потом отправили его на плаху на следующее же утро, стоило Нортумберленду решить, что скорее у него будет голова врага, чем золото того. Чем смерть Солсбери отличается от смерти Рутланда, осмелюсь вас спросить?'

'Если мне следует объяснять это вам, мой господин, боюсь, что вы не поймете', ответил с издевкой Сомерсет, и рука Клиффорда опустилась к рукояти меча.

Маргарита пришпорила скакуна, оказавшись между оппонентами. 'Господа, успокойтесь! Мне нужны вы оба; я совсем не хочу, чтобы вы убили друг друга, не сейчас, пока Уорвик еще дышит. Что же относится к этим нелепым спорам о Рутланде, важен сам факт его смерти, а не способ, благодаря которому она произошла'.

В этот момент к ним подъехал сын королевы, тут же ухватившись за поводья ее коня, столь внезапно, что ошарашенное животное шарахнулось, накренившись к жеребцу Сомерсета.

'Матушка, мы можем не поехать в город сейчас? Я проголодался'.

Маргарите стоило определенных усилий успокоить своего скакуна, но даже если она оказалась раздражена неуместным вмешательством своего ребенка, то это не отразилось ни в ее лице, ни в ее голосе.

'Конечно, Эдуард. Нам следует поехать немедленно'. Она вскинула голову,бросив прощальный взгляд на головы над Миклгейтской заставой.

'Йорк хотел корону. Я бы посмотрела на него в венце. Сделайте соломенную, господин Клиффорд, и наденьте на него'.

Глава четвертая

Лондон

Февраль 1461 года.

Одна, опустившись на колени перед озаренным свечой алтарем капеллы Святой Девы в соборе святого Павла, Сесиль Невилл перекрестилась, потом склонила лицо в ладони и заплакала.

Сопровождающие ее ожидали за стенами, чтобы обеспечить безопасность на обратном пути в замок Байнард, дворец семьи Йорков, находящийся с юго-запада от собора, на берегу Темзы. Сесиль пришла в собор святого Павла с пристани, где попрощалась со своими двумя младшими сыновьями, в целости взошедшими на борт корабля, отправлявшегося в Бургундское королевство. Мальчики были растеряны, только что подняты со своей постели в замке Байнард, но возражений не выражали. Через семь недель после случившегося в замке Сандл, страх ни на миг не переставал мучить обоих детей. Страх того, что в один прекрасный день, ланкастерцы явятся и за ними. Сейчас это должно было произойти. Им не надо было говорить об этом матушке, опасающейся угрозы их жизням, они и так знали, не меньший страх мог вынудить ее отослать их из Англии.

Сесиль предпринимала такие отчаянные шаги, напуганная новостями. Городской совет проголосовал вечером за открытие ворот приближающейся армии Ланкастеров. По правде говоря, она уже четыре дня знала, что к этому все идет, - к маленьким мальчикам и верному оруженосцу, отплывающим с приливом в Бургундию в поисках укрытия. Не существовало другого развития событий, доступного для нее, с тех пор, как Лондона достигло известие о поражение Уорвика в битве при Сент-Олбансе, в каких-то двадцати милях севернее города. Лондон погрузился в тревогу. Все слышали рассказы о жестоких деяниях, совершаемых мародерствующей армией Маргариты, состоящей из пограничных наемников и шотландцев. Она дала обещание разрешить грабеж, заменивший бы оплату услуг, и, однажды, южнее реки Трент, солдаты поймали королеву на слове, что обернулось зверством, не встречающимся в исторической памяти Англии. По мере продвижения войск на юг, за ними тянулся след опустошения на целых тридцать миль в ширину, и разгром Ладлоу тускнел перед падением Грэнтема, Стамфорда, Питерборо, Хантингтона, Ройстона.

Список взятых городов казался бесконечным, постоянно протягивавшимся на юг, все ближе придвигающимся к Лондону. Устрашенному населению в пути ланкастерской армии виделось, что половина Англии исчезает в огне. Каждый слышал и делился историями о зверствах, сожженных городках, разграбленных церквях, изнасилованных женщинах и убитых мужчинах. Их детали преувеличивались и приукрашались каждым новым рассказчиком до тех пор, пока лондонцы не убедились, что столкнулись лицом к лицу с участью, превосходящей по ужасу ту, что грозила Риму со стороны гуннов.

Лондон не ожидал от Уорвика поражения. У него здесь всегда существовала свита из сторонников, в свои тридцать два он уже был прославленным воином, другом иностранных государей, человеком, окруженным роскошью, которой мог позавидовать даже король. Город вздохнул с облегчением, когда Уорвик проследовал на север, уведя с собой девятитысячную армию и марионеточного короля, Генри Ланкастера.

Спустя четыре дня йоркские беженцы вернулись в Лондон с искаженным рассказом о сражении, случившемся при Сент-Олбансе, несчастном городке, уже наблюдавшим йорско-ланкастерское столкновение каких-то пять лет назад. Казалось, Уорвик, захваченный врасплох, пал жертвой неожиданного ночного похода и флангового приступа, предпринятых армией Маргариты.

Вопреки всем предположениям сам Уорвик смог уйти, хотя его нынешнее местонахождение оставалось неизвестным, что послужило причиной разных догадок. Его брат, Джон Невилл, однако, попал в плен и стал свидетелем кровавого злодеяния в замке Сандл, где немногие получили возможность пережить битву.

Гарри Ланкастер был выздоровевшей марионеткой, сейчас примостившейся под деревом недалеко от поля боя. Ходили леденящие душу истории о йоркских рыцарях, оставшихся охранять государя после его обещания прощения. Они оказались под арестом Маргариты и затем обезглавлены на глазах ее семилетнего сына. Никто не мог с уверенностью поручиться, правдой это было или вымыслом, но настроение горожан располагало к широкому принятию этого эпизода на веру.

С поражением Уорвика, только Эдвард, граф Марч, сейчас получивший титул герцога Йорка, мог свободно бросить итоговый вызов Ланкастеру. Считалось, что он находился в Уэльсе. В середине февраля Лондона достигли отчеты о битве, произошедшей на западе, между ланкастерцем Джаспером Тюдором, сводным братом короля Гарри, и юным герцогом Йоркским. Отчеты звучали обрывочно, но, по-видимому, победа принадлежала Эдварду. Больше ничего не было известно, а остальное заслонила сокрушающая новость о битве в Масленичный Вторник при Сент-Олбансе.

Захваченный ужасом город ожидал прибытия Маргариты Анжуйской, и Сесиль не осмелилась более откладывать. Она разбудила Ричарда и Джорджа, проводила их на пристань, а сейчас плакала в отчаянии, не подступавшим так близко с январского дня, когда племянник, граф Уорвик, принес вести о сражении у замка Сандл, сражении, забравшем у Сесиль супруга, сына, брата и племянника.

В первые оглушающие дни, герцогиня обратилась к Уорвику за поддержкой, как к единственному взрослому родственнику-мужчине, попытавшись изгладить из памяти мнение, уже давно составленное ею о своем прославленном племяннике. Он напоминал ей увиденные хитро-устроенные шкатулки из черного эбенового дерева, продающиеся на ярмарках. Блестящие и цепляющие взгляд шкатулки, расписанные прелестными золотыми и алыми узорами, которые при ближайшем рассмотрении оказывались плотно запечатаны и никогда не намеревались открыться.

Какой-бы большой не являлась ее нужда, долго обманывать себя было нельзя. Племянник источал все сверкающее великолепие звездного неба и столько же сердечности и пыла. Ничего по-настоящему удивительного не произошло в день, когда она стояла в большом зале Гербера, его лондонского поместья, и слышала, как племянник диктовал послание в Ватикан. Послание воздавало хвалу услугам папского легата, перешедшего на сторону йоркистского дела, и упоминало уничтожение некоторых из родственников Уорвика в замке Сандл десять дней назад. Сесиль не могла отвести от него глаз. '... уничтожение некоторых из моих родственников'. Его отца, брата, дяди и кузена! Она попросила принести плащ, позабыла о перчатках и вернулась в замок Байнард, не взирая на метель.

По иронии судьбы, в этот же день она получила вести об Эдварде. Вечером, в сгущающихся сумерках, предвещавших еще больше снега, пришли письма. Доставленные специальным посыльным из Глостера от Эдварда. До этого Сесиль позволяла себе бальзам слез лишь в уединении собственных покоев, ночью. Но стоило прочесть письмо от старшего сына, как она перестала себя подавлять и заплакала, не сдерживаясь, в то время, как взволнованная жена Уорвика порхала вокруг нее, подобно изувеченной, но еще не способной сложить крылья бабочке.

Письмо Эдварда оказалось первым проблеском света во тьме, обступившей Сесиль, с появлением вестей об убийствах в замке Сандл. Это было чудесное письмо, совсем не такое, которое она ожидала получить от юноши его лет. И Сесиль, почти полностью лишенная чувствительности, представила себя совершающей наиболее несвойственный ей поступок. Она свернет письмо в маленький прямоугольник, вложит его в корсаж платья, сохраняя на грядущие дни в оболочке из тонкого шелка на своей груди. Она противопоставит его знакомому холоду цепочки от распятия.

Сесиль была тронута, но не удивлена, обнаружив, что Эдвард подумал написать также и детям. Эдмунд отличался большей ответственностью по отношению к мальчикам, но именно Эдвард всегда находил минутку для маленьких братьев и сестер. В этом ей упрекнуть сына было невозможно. Сесиль знала глубину и степень его верности семье. Сейчас, после произошедшего в замке Сандл, у матери оставался лишь Эдвард. Юноша, которому и девятнадцати не исполнилось, взявший на себя ношу, которую мало взрослых мужчин взвалили бы на плечи.

Герцогиня опасалась, тем не менее, не только за Эдварда. Сесиль теряла голову от ужаса за младших сыновей. Когда-то она пребывала в безмятежной уверенности, что никто не причинит вреда ребенку. Эта уверенность исчезла вместе с утешительным знанием ограничений, диктуемых приличиями. Сесиль разочаровалась в том, что было, до событий в замке Сандл, постулатом абсолютной веры, в том, что некоторых поступков люди никогда не совершат. Например, убийство ошеломленного и беззащитного семнадцатилетнего мальчика. Расчленение тел мужчин, с честью сложивших головы на поле битвы. Сегодня она видела природу противника, знала, что не может полагаться ни на статус, ни на невинность, которые могли бы защитить ее детей. Сесиль боялась за них так, как никогда в своей жизни до этого.

Она тревожилась не только по поводу физической безопасности, но, также, и за душевное благополучие. Герцогиню преследовали по ночам видения пораженных глаз ее детей. Даже ее неугомонный Джордж казался онемевшим. Что до младшего, Ричард был вне поля досягаемости, он отступил в тишину, не имевшую отношения к детству. В отчаянии, Сесиль поймала себя на желании, чтобы Ричард мучился от тех же пугающих кошмаров, которые начали рвать в клочья сон Джорджа.

Несколько раз в неделю она оказывалась сидящей на краю кровати Джорджа, прижимая влажную ткань к его намокшим от пота вискам и слушая запинающийся голос, рассказывающий об окровавленном снеге, обезглавленных телах и ужасах, стоящих за гранью вообразимого. Быть может, если бы Ричард тоже мучился от подобных кошмаров, она смогла бы подарить ему утешение и покой, которыми окутывала Джорджа. Но Ричард хранил каждое свое видение, не делал замечаний насчет ужасов, терзавших брата, не жаловался на проблемы со сном, жестоко разверзающимся перед ним ночь за ночью. Он молча смотрел на нее, садящуюся на кровать и гладящую спутавшиеся светлые волосы Джорджа, смотрел непроницаемыми серо-голубыми глазами, которым никогда не удастся вырвать из сердца матери глаза Эдмунда.

День за днем она наблюдала сына, уходившего все дальше от окружающего мира, и не знала, как ему помочь. Сесиль было известно исключительно то, что мучительные ужасы, вполне возможно, жили в детском мозгу, знала, что Ричард - ребенок с богатым, на редкость, воображением. Она горько сожалела, что не проводила больше времени с младшим сыном, когда он был еще достаточно маленьким, и не завоевала его доверия, горько сожалела, что, казалось, он не мог разделить со своей матерью личное горе. Если бы только Ричард оказался также открыт, как Джордж! Тот всегда приходил к ней, готовый признаться, что-то рассказать, редко, довериться. Странно, как отличались сыновья Сесиль в этом отношении. Ричард страдал молча, Эдвард казался вовсе не мучающимся, Джордж делился большим, чем она на деле могла вынести, и Эдмунд...

При этом Сесиль споткнулась, бросилась к алтарю в своей спальне, упала на колени, пытаясь отсрочить боль с помощью обращения к Богу. Она провела часы в молитвах о муже и сыне в те оцепенелые январские дни. Это было единственным, что Сесиль могла сделать. Но, в первый раз в жизни герцогини, ее мольбы принесли мало пользы.

Не то, чтобы она не сталкивалась со смертью. Сесиль выносила двенадцать детей, видела пятерых из них мертвыми, завернутыми в детские пеленки, стояла с сухими глазами, переживая свое горе, в то время, как крохотные гробы опускались в землю под разбросанные рядом могильные плиты. На плитах были выбиты лишь даты их скудных жизненных промежутков и имена, перебираемые ею каждый день, как четки: Генри, Уильям, Джон, Томас, Урсула.

Не прошлое горе, тем не менее, подготовило Сесиль к потере, произошедшей в замке Сандл. Ничто для нее не могло снова стать прежним, не с того момента, как герцогиня стояла на лестничной площадке замка Байнард, всматриваясь в племенника и зная, даже прежде, чем он заговорил, что младший родственник принес смерть в ее семью. Сесиль старалась обрести утешение в ненависти, потом в молитве, но, в конце концов, признала, - ее несчастье - неизлечимо. Ему суждено остаться открытой, зияющей раной, с которой герцогиня сойдет в могилу. Когда Сесиль пересмотрела свои взаимоотношения с этой проблемой, то обнаружила, что снова способна принять на свои плечи ношу ежедневных забот, оцепенелые обязанности материнства. Но герцогиня навсегда утратила способность сочувствовать слабости других, более не становилась терпеливой по отношению к тем, кто сломался под гнетом обстоятельств.

Если по ночам она позволяла себе горькими часами до рассвета скорбеть по мужу, по своему убитому сыну, то дни отдавались жизни, детям, чьи заботы должны были оказаться в приоритете. С получением письма от старшего сына, Сесиль увидела первую искру надежды. Сейчас Эдвард находился вне досягаемости для Ланкастеров. Он был молод, слишком молод. В отличие от своего супруга, Сесиль никогда не обманывалась необузданностью Эдварда, не позволяла себе недооценивать его способности. Мать знала, ее сын обладал проницательным, взыскательным умом, гранитной волей, беспечной верой в собственное предназначение. Она никогда полностью не оценила подобных его качеств по достоинству, но признавала их силу. Поведение Эдварда после событий в замке Сандл внушали Сесиль только гордость, - горячую, бурную, - материнскую.