Прусское наследство

«Прусское наследство»

Часть первая

«ТЯЖБА ЕЩЕ НЕ ОКОНЧЕНА» август 1718 года Глава 1

— На старину его потянуло, к бородачам пузатым! Все мои свершения ведь порушит, поганец окаянный! Придушить надобно было, и вовремя, без всякого сожаления, но теперь уже поздно — бояре вокруг него сбились в толпу, вот где настоящая крамола и измена!

Петр Алексеевич выплевывал слова с нескрываемой ненавистью, и на то имелось у него веское основание. Родной сын Алешка предательство учинил, отцеубийцей стал — не только на тело посягнул, на все дела его и свершения, на которые он сам ни сил, ни времени не жалел, видя в своих помыслах становление великой державы.

И ведь почти добился своего!

Бывший царь принялся мысленно загибать пальцы, подсчитывая то, что успел сделать за четверть века правления — от «потешных» Кожуховских походов до совсем недавнего времени, когда в окончательной победе над королем Карлом уже сам почти не сомневался. А ведь двадцать лет назад шведы не зря почитались самой могущественной державой среди всех европейских стран, с крепкой регулярной армией и самым большим на Балтике флотом. И потому закономерно случилась восемнадцать лет тому назад Нарвская «конфузия», побиты были его полки юным шведским королем, которого он тогда не принял всерьез, легкомысленно отнесся.

Но много воды утекло с тех дней — Петр Алексеевич сейчас вспоминал, как сбивал солдатские и драгунские полки, готовил пушкарей, как метался по городам и весям, всячески торопя нерадивых. Как лихорадочно, в трясущемся возке писал указы, строил мануфактуры, верфи, заводы. И привлекал людишек к своему царскому делу, и «прибыльщиков» с иноземцами, и купцов с «гостями», да того же Демидова, что наладил плавку железа на Урале. И появились полки, вооруженные собственными фузеями и пушками, а на Балтике забелели паруса русского флота, и построенные его руками корабли несли флаги с Андреевским крестом, им же и придуманным. И когда гонцы приносили вести об очередных победах, он сам вместе со всеми самозабвенно кричал собственной державе «виват».

И вот все весной закончилось в одночасье — его, миропомазанного царя, столь много сделавшего и жизни собственной не жалеющего, вышвырнули из любимого «Парадиза» как поганую тряпку, за малым чуть не убили. И что худо — первенец Алешка, как тать и шпынь, подлость ту учинил, мерзавец, и забыв про писание, против него бунт учинил повсеместно, и других людишек подбил на крамолу.

Таковых нашлось видимо-невидимо, первыми стали знатные боярские рода и почти все церковные иерархи, что клятвы свои преступили и облыжно хулить его самого всячески начали. А там примкнуло к ним сонмище недовольных, от купцов и недобитых им стрельцов, до казаков и смердов. Сбились в силу немалую, скопища многотысячные, и двинулись на него всей ратью, победить которую не смогли даже его гвардейцы.

— Недооценил я подлости и коварства, они вострые ножи давно наточили и в спину ударили, как только силу почувствовали!

По лицу пробежала привычная нервная гримаса, Петр Алексеевич с трудом сдержал накатившее на него бешенство. Вот уже все лето он не позволял себе открыто проявлять гнев, любезничал всячески и улыбался. Теперь он не московский царь, властелин огромной державы, а фактически изгнанник, отлученный от православной церкви. Да и жизни его не лишили лишь по немыслимому счастью, а то бы давно зарезали или отравили.

— Сынок, Алешка — какая же ты паскуда!

Петр Алексеевич выругался сквозь зубы, тихонько — теперь он боялся, что его новые подданные могут подслушать. Но сейчас на «птичьих правах» он тут, недавно ставший королем Ливонии, воскресшей из небытия, ведь полтора века тому назад своего зятя, датского принца Магнуса царь Иоанн Васильевич Грозный возвел на здешний престол. Однако после смерти первого короля никто трон не унаследовал — королева Мария, княжна Старицкая, так и не родила наследника, за Ливонию стали драться, как голодные псы над костью, Речь Посполитая и Швеция. Поделили, в конце концов — Эстляндию и Лифляндию прибрали к своим рукам шведы, а Инфлянтское воеводство поляки. Им же досталось вассальное герцогство Курляндское, где сейчас номинальной правительницей сидит его овдовевшая племянница Анна.

И вот он теперь вторым по очередности Ливонским королем стал, и то благодаря милости собственного сына и «щедрости» недавнего врага, шведского короля Карла, что сейчас стал его самым главным и сильным союзником. Причем дали ему в «кормление» им же завоеванные шведские провинции, словно нищему милостыню на паперти кинули. Да и монархом его признали только шведский король и русский царь, каковым стал его Алешка, изгнавший собственного отца с трона, и словно откупившийся от своего клятвопреступления — вроде как смертный грех решил замолить.

— Ничего, сынок — ты у меня на дыбе повиснешь, сам тебя огнем жечь буду! И клещами ребра выломаю, и уд срамный вырежу!

Петр Алексеевич зловеще усмехнулся — ненависть к сыну его буквально переполняла, бурлила как расплавившаяся смола в котле, что должна была вылиться с крепостных верков на головы штурмующих. Вот только бывший царь ее теперь никому не показывал, прекрасно понимал, чем для него подобная прилюдная демонстрация закончиться может. Его изгнали из собственной страны, проклиная как еретика, отступившего от православия, припомнив ему все и вся, включая пьянство и богохульство на «кокуйских соборах», с князем-папой. Да что говорить — церковь не простила ему издевательства, а ее влияние оказалось слишком велико, и он сам крепко ошибся, недооценив молчаливое сопротивление.

Нужно было взять под крепкий караул тех пастырей, на ком подозрение было, казнить прилюдно несколько десятков на колесах и кольях, тогда бы остальные притихли разом, напуганные до икоты. И умолкли бы перешептывания о «подменыше», что пошли после его возвращения из «Великого Посольства», и никто бы взбунтовавшихся тогда стрельцов больше бы всуе не вспоминал. Оттуда идет крамола, недаром подвешенный на дыбу в Преображенском Приказе пятидесятник тогда ему самому в лицо прохрипел, корчась от боли — «щуку съели, а зубы остались».

— Ничего, сынок, мы еще сведем с тобой счеты, выродок. Отрекаюсь от тебя, хотя ты от моего семени. До сих пор чело жжет от твоих ручонок блудливых — короновать меня вздумал, «родителем» моим стал…

Петр Алексеевич заскрежетал зубами, вспомнив, как Алешка водрузил ему на голову золотую корону ливонских королей. Ее якобы нашли в кремлевской сокровищнице, где венец пролежал множество лет. Ложь вся эта история от начала и до конца — никакой короны там не было, наскоро умельцы сотворили и каменьями украсили. Но говорить правду смерти подобно — на том все его притязания немало держатся, тут молчать требуется. Времена для него другие наступили, и не царь он отныне московский. А король разоренной войной Ливонии, и все его притязания ничем не подкреплены. К тому же протестант он по вере своей ныне, учения лютеранского — а потому жив и остался. Иначе бы бояре убили его давно, но так пожалели, наглухо перекрыв обратную дорогу в отчее наследие. Ибо не может быть государь иной веры, чем православная, а его отступником и еретиком считают.

— Ничего, всему свое время — окрепнуть только надобно, и силу собрать немалую. Нужно «брата» Фридриха сокрушить, или самому погибнуть придется — с виктории большое дело начинается…

Наследие Ливонского ордена — «камень преткновения» между тремя главными игроками на Балтике.

Глава 2

— Главное — с грязной водой младенца не выплеснуть, много полезного сотворено уже, хотя и худого безмерно. Да ту же эмансипацию нужно проводить медленно, нечего жен и девчонок по ассамблеям таскать и плечи им заголять, похоти потворствуя. Потихоньку надо, постепенно нравы изменять, а не так, чтобы вся страна разом с катушек слетела.

Проходили, видели…

Алексей поморщился, на память постоянно приходил октябрь девяносто третьего года и стреляющие по Белому Дому танки — под грохот орудий капитализм устанавливал свои порядки. Всего несколько лет «перестройки» и страну было не узнать — великая прежде держава развалилась прямо на глазах, ошарашив всех до состояния полной пришибленности. Самые «проворные» ринулись «богатеть», как им советовала новая власть, понятное дело, что за счет всех остальных — вроде как по нынешним временам «прибыльщики» и фискалы изгнанного «батюшки».

— Мой «родитель» Петр Алексеевич без дела сидеть ну никак не может — решил пределы «державы» своей «округлить» за счет соседей. Ну-ну, лиха беда начало, посмотрим, что у него получится. Пруссия тот еще гнойник, его сейчас выжечь надобно, чтобы в будущем времени проблем от нее не было. Но пока не ясно, что из общей авантюры этих двух воителей выйдет, ведь они оба решили Северную войну дальше продолжать, создав новый альянс, направленный против Дании, Пруссии и Польши одновременно. Да шею себе могут запросто сломать!

Задумавшись на минуту, Алексей прошелся по саду — над головой прогибались ветки, увешанные крупными красными, желтыми и зелеными яблоками. Тут, в селе Коломенском он находился все лето, прекрасное место, недаром дед тут имел свою резиденцию. Возвращаться в Москву не хотелось, сумятица огромного по нынешним временам города удручала. Да к тому же в Кремле шли работы — во дворцах, теремах и палатах выламывали трубы водопровода и оконные переплеты, и на то имелись веская причина, а именно свинец. Строили ведь итальянцы еще при Иване III двести лет тому назад, и широко использовали этот опасный для здоровья металл, благо отливки из него не отличаются особой трудоемкостью. А то, что свинец несет оттянутую по времени смерть, никто сейчас не догадывается. Ведь копится в организме годами, молекула за молекулой, и воздействие, растянутое на целые поколения, принимает необратимый характер.

В свое время он приохотился к чтению, постоянно ходил в библиотеки — а что делать инвалиду на нищенскую пенсию, как не книги листать, благо бесплатно. И уже тут поневоле призадумался — почему все московские цари, и их наследники имели слабое здоровье и быстро умирали. К тому же многие и рассудком «трогались», тот же родной дядька царь Иван, старший единокровный брат «родителя», как царь Федор прежде, единственный выживший наследник Иоанна Грозного, чуть ли не юродивыми оба почитались. А вот Петру Алексеевичу хоть бы хны — трудится до полусмерти, до свинства постоянно пьет, сам головы топором рубит — и ничего, бодр и весел.

И неожиданно понял — так «родитель» все детство в Преображенском провел, на свежем воздухе, за городом, вдалеке от кремлевских стен. Свинца потому и не наглотался, в отличие от всех других Романовых. А дети Алексея Михайловича от той же Милославской в дворцовых хоромах свое время проводили, вот и ослабли не только здоровьем, но и разумом — свинец ведь к слабоумию зачастую приводит. Так что на фиг, пусть из него пули лучше отливают, а трубы из бронзы делать да из глины, да и дерево под рукой постоянно. И это при том только одна сторона проблемы, вторая заключается в том, что вся нынешняя косметика для женщин, румяна и белила, в себе свинец заключают одним из компонентов — тем себя бабы и травят потихоньку. А еще в ходу киноварь, а там «жидкое серебро» — ртуть. А этот металл многократно страшнее по своему воздействию на человеческий организм — голимый яд, и ведь травятся им запросто, не обращая внимания.

Ну да, ну да — красота требует жертв, причем отнюдь не фигурально! И все от незнания, от традиций — пращуры так делали, и нам сам бог велел!

Алексей прошелся по саду, вышел к густым кустам смородины — тут жизнь кипела вовсю — дворцовые бабы и девки собирали черную поспевшую ягоду, из которой будут позже варить варенье и всевозможные взвары. Но тут была не только дворцовая челядь, отнюдь — юная царица с чуть округлившимся животиком, со свекровью царицей Евдокией и матерью княгиней Ромодановской, со всеми «комнатными боярынями» сами активно участвовали в этом процессе — тут чтили «Домострой», и постоянно приглядывали за обширным дворцовым хозяйством.

И никак иначе — ведь слуги и холопы разбалуются без строгого пригляда, разленятся и без усердия трудиться будут. А тут всех видно, кто как работает — все на виду, сразу приметят отсутствие должного прилежания. С нерадивой челяди строго спрашивают — каждую неделю по пятницам кого-то секли на конюшне, вгоняя им ума в «задние ворота» — только визг с писком доносился. Для порядка пороли, никого не калечили — первое предупреждение тем самым делали, розгами, не батогами. А второго уже не будет — выставят из Коломенского, тут лодыри не нужны.

— Бдят, и это хорошо — барон у меня на своем месте, пусть и Силантий, — Алексей усмехнулся, разглядывая притаившихся охранников, которых сами женщины не замечали. Или делали вид, что не видят, а скорее принимали как данность. С цариц — старой и молодой — не спускали взгляда. Да оно и понятно — хватало желающих убить их, но более всего его самого, тут не следовало обольщаться. Слишком много осталось на Москве приверженцев царя Петра Алексеевича, хотя их основательно «проредили» — Преображенский Приказ многих под караул взял. Ведь в армии служили «родителю» на совесть, не за страх, сражались, проливали кровь в сражениях. Многие ушли с «батюшкой» в Ливонию, но были и такие, что остались тут, и притаились до поры, до времени, поджидая удобного момента. Там воткнут самому в бок что-нибудь остренькое, и помрет он в одночасье.

— Бог знает, что тогда будет…

Алексей тяжело вздохнул, понимал, что собственная преждевременная смерть может ввергнуть страну в Смуту, хотя все думные чины, от бояр до дьяков до дрожи боятся возвращения царя Петра. Про церковных иерархов и клир говорить не приходится — каменной стеной встанут, лишь бы «кукуйский чертушка» не возвратился в Первопрестольную. Впрочем, и народ поднимется — все хорошо помнят расправу с жителями Твери, да и казни, которые «батюшка» повсеместно устраивал. Недаром сейчас все подданные на него, молодого царя, прилюдно молятся — «тишь и благодать» наступила в русском государстве, совершенно ошалевшем и пришибленном от «реформаторского зуда» прежнего самодержца.

— Государь! Боярин Петр Андреевич Толстой челом тебе бьет, прибыл из Москвы. Говорит — важные вести!

Из-за спины раздался тихий голос Силантия, бывшего драгуна лейб-регимента, что спас его от погибели, устроив побег на пути в отцов «Парадиз», где его предали бы пыткам и смерти. Ведь Петр открыто именовал его «удом гангренным», и жаждал смерти собственного сына. Но нашлись сторонники, спасли, и пришлось побороться за власть, благо было на кого опереться в этой схватке, когда сын открыто пошел на отца, и победил. Тот же назначенный им главой Посольского Приказа Толстой, давний клеврет царевны Софьи, сам желал ему погибели. Но стоило начаться царской распре, как руководитель Тайной Канцелярии живо перебежал на его сторону, и царевича Петра с царевной Натальей, детей Алексея Петровича от первого брака с брауншвейгской принцессой, в Москву тайно доставил. Так что таким верить надобно, но не безоглядно, присмотр держать за сановниками, как советует в книге итальянец, умный, циничный и изворотливый. Но идти надобно немедленно — без крайней на то нужды Петр Андреевич его беспокоить бы не стал, видимо, дело действительно важное…

Известная картина Николая Ге — «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе»

Глава 3

— Эх, Алексашка, в воровстве тебя зачали, и свои последние дни в нем ты и окончишь. Уворованную мемельскую казну возвернешь, но то, что на полки потратил, то ладно — в дело пошло. Но тридцать тысяч ефимков… Что тебя так личиком перекосило, друг ситный? Хорошо, двадцать четыре тысячи немедленно отдашь, мне ведь жалование войскам платить надобно, а ты свое еще возьмешь, князь мемельский.

Последние слова Петра Алексеевича прозвучали с почти нескрываемой издевкой, но Меншиков тут же поспешил согнать с лица маску скорби, только нарочито охнул, будто «сердечный друг» потребовал от него непосильного жертвоприношения. А на самом деле ликовал внутри — хотя Петр Алексеевич приставил к нему соглядатаев, но разглядеть все махинации «светлейшего» те не смогли, так что не меньше пятидесяти тысяч «чистоганом» ему останется. Те двадцать четыре тысячи талеров начета — тьфу, плюнуть и растереть, он приготовился сорок тысяч отдать, если ставший еще более скупым «мин херц» станет настаивать на своем, и тем паче за трость схватится. Но после московской конфузии такого уже не случалось. Ведь тогда царь перед самым сражением зверски отлупил его, после чего он толком и командовать в баталии полками не смог, и в плен к царевичу попал. И теперь каждый раз, увидев как его «сердечный друг» гневаться начинает, Александр Данилович начинал охать и хвататься за бок, где ему тот сломал ребра. И хотя все зажило как на собаке, царь сразу же смягчался, как и сейчас произошло — видимо, осознал, что верных людей у него не так много осталось, а фельдмаршал вообще один, как не крути. И к тому же Ливония не Россия, тут даже «подлого» происхождения подданных избивать не принято, а про дворянство и речи быть не может — рыцарство сразу на дыбы встанет и тяжелого на руку правителя живо изгонит. Так что Петр Алексеевич поневоле смягчился нравом, заставил себя свой гнев обуздывать, да и припадков больше не случалось.

— Мин херц, так ведь для дела стараюсь, сам знаешь, что живота не пожалею, последнюю полушку отдам…

— Знаю, Сашка, про все твои верные дела ведаю, и миллион твой мне зело пригодился, — хмуро отозвался бывший московский царь, а Меншикова чуть ли не апоплексический удар не сразил наповал при упоминании о деньжищах, которые ему пришлось отдать. Хорошо, что не все — еще полмиллиона звонкой монетой в амстердамских банках осталось, и он еще сто тысяч собрал натужно за последние месяцы, вот только они для дела нужны.

— Державу нам с тобою свою обустраивать здесь нужно, а для этой цели армия должна быть крепкая, настоящая. Войска доброго маловато у нас будет, едва десять тысяч собрали, флотских с гарнизонами, почитай, еще столько же наберется. А больше никак не собрать — наемникам хорошо платить нужно, а новых подданных у меня меньше полумиллиона, край пустынный, чухонцы одни лупоглазые и тупые. Немцев и русских здесь немного, едва десятая часть наберется, и то по городам.

— Так прирастать землями нужно, мин херц, владения новые необходимы. Мемель на шпагу мы взяли, теперь нужно и Кенигсберг брать — и пусть жители Пруссии тебе присягу приносят на верность. Немцы ведь не бородачи наши, правителей своих чтут…

— Взять можно, а вот удержим ли, если Карлуша с Фридрихусом в одночасье за нашей спиной сговорятся? Это сейчас свеи с нами дружбу решили налаживать, потому что Алешка настоял, а ну иначе дело повернется⁈

На вопрос Петра ответа не имелось, и Меншиков засопел — Александр Данилович прекрасно осознавал, насколько скверной могла стать ситуация. Не будь сейчас в сговоре шведов, помышлять о войне с пруссаками было бы безумием — слишком несоразмерны силы.

Не то у них положение — изгоем царь стал, из русских земель вышвырнутый. И не денег, не силы за «мин херцем» сейчас нет, хорошо, что живым остался, и то благодаря милости царевича. Выбил ему в «кормление» завоеванные у шведов ливонские провинции, за которые пришлось присягу давать. Последнее зряшно, и кондиции сии они выполнять честью не намерены — но сейчас их придерживаться стоит, всячески демонстрировать покорность Алешке. А ну как обидится, или заподозрит — и тому же Карлу обратно Ливонию возвернет, попросит только, чтобы голову отца и его фельдмаршала в мешке выслали в Москву, так, полюбоваться…

От этой мысли Меншикова холодный пот пробил, а посмотрев на своего венценосного друга, он понял, что подобные мысли тому в голову приходят частенько, раз даже наедине с ним не позволяет себе открыто выплеснуть накопившуюся в душе ненависть. Понимает «мин херц» что даже у каменных стен «уши» бывают, и донос в Москву непременно последует.

— Деньги нам нужны, Сашка, большие деньги. Что в Мемеле взяли, это крохи для настоящих начинаний, а Кенигсберг пока не по зубам. Да и зачем его брать, раз шведы Пиллау штурмом взяли и теперь только через них морской путь к устью Прегеля, потому всю здешнюю торговлю тут держать мой «брат» Карл будет. Да еще Данциг подомнет, чтобы польскую торговлю под себя полностью подобрать. Воитель воителем, но прекрасно понимает на чем могущество держится. Недаром шведы все устья рек на Балтике под своим контролем до последнего времени держали, Ганза ведь почти издохла…

Петр замолчал, посапывая, пыхая трубкой — табачный дым поднимался к высокому потолку. Меншиков сидел помрачневший — стоило помогать датчанам и пруссакам брать на шпагу шведские крепости, если сейчас предстоит их возвращать обратно. И не откажешься от обещания — отбирать у пруссаков западную Померанию нужно, так как тамошним герцогом «герр Петер» должен быть. Да и за счет Пруссии владения Ливонского королевства увеличивать надобно — тот же Мемель с округой удерживать за собой надобно, это теперь вроде и его будет вотчина.

— Потому, Алексашка, не тщусь сейчас Кенигсберг брать штурмом, на шпагу — много людей положим под стенами без толку, а мне сейчас каждый служивый дорог. На вас всех надежды мои — остались вернейшие. Сил мало, чтобы всю Пруссию за собой удержать, не пришло еще время.

Петр пыхнул трубкой, потер пальцами лоб — было видно как он устал и постарел за этот беспокойный год. И тихо сказал:

— Сейчас погибель Алешки мне совсем ни к чему — в Москву нам дорога полками Шереметьева закрыта. Не пустят, побьют — на трон малого Петра Алексеевича возведут, не меня. Да и царица Катька не праздная ходит — и царевича родить может. Отец ее князь-кесарь знает, что от меня пощады не дождется, умен, собака, и воевать против меня будет люто. И бояре сейчас ему опорой будут, толстопузые бородачи. Казаки и все стрельцы с посадским и «черным людом», и что хуже всего — почти все полки за него, окаянного.

Петр попытался несколько раз затянуться дымком, но трубка погасла, и он отбросил ее на стол. Снова потер вспотевший лоб, отрывисто бросил:

— Сейчас рано, надобно послушание ему выказывать — раз силу набрал, поганец. Меня потому Алешка не убил, что нужен — Карл ведь не побежден, с ним лишь на время примирились. Ничего, потерпим, покланяемся, руки ему лобзать буду, если понадобится, даже на колени перед ним встану… Силу только набрать, а там времени уже изрядно пройдет, о многом позабудут. И вот тогда, Алексашка, мы отомстим и сведем счеты…

Весь семнадцатый век Швеция сколачивала на Балтике свою империю — это был пик ее могущества…

Глава 4

— Девка Ефросинья при родах померла от горячки, вместе с младенцем? И ты этому веришь, Петр Андреевич?

— Нет, государь — то лепет, отговорки. Мыслю, кайзер Карл решил интриговать против нас, так как тут замешан вице-канцлер Шенборн. Думаю, вашего бастарда решили использовать в будущий политик, раз сказали о том, что помер именно мальчишка.

— Хм, интересно, — Алексей подошел к столу, дернувшемуся встать Толстому, повелительно махнул рукою — «сиди, мол». Достал из коробки папиросу, раздул тлеющий фитиль, прикурил. На людях он никогда не показывался курящим, но здесь в кабинете можно было позволить себе отступление от канонов. Но дымил тайно, ибо незачем верноподданных к дурной и пагубной привычке приохочивать.

— Интриги цесарцев, государь, большого вреда нам не принесут — твоя власть крепка и устойчива. Вена просто пытается воспользоваться случаем к своей пользе, но мыслю, даже вице-канцлер не знает, как это сделать себе во благо, а потому отложил дело на будущее время.

— А есть от того «родителю» моему польза?

— Никакой, ваше царское величество, окромя лишних хлопот.

— В смысле, каких еще хлопот, боярин?

Алексей удивленно выгнул бровь, вопросительно глянув на главу Посольского Приказа — старик жиденько засмеялся. Толстому нездоровилось, одет был в подбитом куницей кафтане — европейские одежды были изгнаны из обихода повсеместно, парики вообще с первого дня правления — их особенно невзлюбили. Теперь плешь шапками прикрывали, а не срезанными с непонятно каких баб (может блудниц) волосами.

— Так-то уже твое государево слово и дело будет, Алексей Петрович. Ты в одночасье сможешь всю Ливонию своими войсками наводнить, и по сему случаю сыск начать, а виновных на плаху бросить. Нет, родитель твой слишком умен, чтобы с цесарцами тут договариваться, да и ублюдок, прости меня. Не тот претендент, чтобы шапку Мономаха ему на чело водружать. У него свои детки есть, но и те прав на трон, даже ливонский, не имеют, по матери своей, рода подлого, и даже не царицы — дочери вне венчания прижитые.

— Это пока, а ежели окрепнет?

— Ливония разорена, государь, народишка в ней немного. Война с пруссаками легкой не будет, король Фридрикус силу накопил немалую, у него армия вдвое больше, чем у шведов и рус… Ливонцев, я хотел сказать. К тому же датчане ему немедленно сикурс окажут, и саксонцы — им усиление родителя твоего и Каролуса совсем ни к чему.

— Поляки будут воевать? Слышал, что конфедерацию собирают.

— То пустое, государь, докука. У них разговоры о том постоянно идут, беспокойный народец, пороть их некому.

— Вот и хорошо, мы им потом сами шейку сожмем так, что ножками засучат, — Алексей недобро усмехнулся — в этом времени поляков ненавидели, столетие ведь прошло со времен Смуты. И все хорошо помнили Лжедмитрия с царицей Маринкой Мнишек. К тому же «панские вольности» многих бояр и дворян в известное смущение приводили, зело смущали. Такая вот «шляхетская республика» для самодержавия подобна острому ножу за спиной, всегда страшиться подлого удара надобно.

— Дождемся, когда ливонский король Инфлянты попытается себе прибрать, вот тогда и вмешаемся — и то, и все себе уже разом возьмем. А «родитель» твой скончается в одночасье, духовная грамота его на тебя давно отписана. И то правильно будет, и тебя никто не укорит в той кончине.

Вроде негромко говорил Толстой, но голос был подобен острой стали — да и сам Алексей все хорошо понимал, и даже больше. Петр должен умереть, иначе он сам с женой детьми убит будет — на милосердие батюшки не стоит рассчитывать, вельми злобен. И под топор палача тысячи людей пойдут, стоит только несостоявшемуся императору силу почувствовать. Сейчас попросту ненависть прячет, понимает «родитель», что без его поддержки завоеванную Ливонию не удержит под своей властью, любой из соседей королей ее запросто отобрать может.

— Не укорит, я ведь его собственными руками короновал, — зло усмехнулся Алексей, вспомнив торжество в Риге. В глазах Петра застыла жуткая смесь бессильной ярости, ненависти и страха, даже от мимолетного прикосновения вздрогнул. Вот только войск у бывшего царя под рукой не было, только тысяча его преображенцев и семеновцев. Зато Алексея сопровождал шеститысячный отряд отборного воинства в стрелецких кафтанах нового образца, что волками взирали на гвардейцев. И отдай он тогда приказ — перебили бы всех в одночасье без всякой жалости. Но то пока нецелесообразно — брать нужно все, а не кусками. Тут лучше подождать немного, когда исход грядущего противостояния между враждующими сторонами ясен будет.

— Кто кого одолеет, Петр Андреевич, ты как мыслишь?

— Шведы и ливонцы верх возьмут государь. Карлу мы половину полона собрали — без малого семь тысяч прибавилось ратных, в походах и боях бывалых. Так что у короля сейчас двенадцать тысяч, да у родителя твоего еще десять тысяч ратных людишек, наполовину наемников и наших. А вот флота у них на двоих куда больше, чем у датчан. Пруссаков побьют, король Фридрихус уже с войском из Бранденбурга вышел, польские земли миновал и в пределы Пруссии вошел. По слухам у него если не в два, то в полтора раза солдат больше, и зело опытных — многие ведь воевали за испанское наследство. Думаю, генеральная баталия скоро грянет, и нам неважно кто в ней победит, все на пользу твоему царскому величеству будет.

Толстой улыбнулся, вот только глаза его поблескивали нехорошо — старик всячески интриговал против бывшего царя, чиня всякие тому каверзы. И на пощаду того теперь вряд ли мог рассчитывать.

— И какова выгода нам будет, боярин?

— Побьют свеев и ливонцев, ты себе ливонские земли немедленно заберешь, полки выступят сразу же, да и наши гарнизоны во всех крепостях стоят. А там мирный договор придется либо с самим королем Карлом, или с его преемником заключать, хотя повоевать, мыслю, придется — шведы злы и упрямы. А если пруссаков одолеют, то сам Фридрикус на мир пойдет — куда ему деваться. Ему лучше меньше потерять, чем большего лишится.

Старик выразительно пожал плечами, закряхтел. Затем продолжил уверенно говорить дальше:

— Померанию отдаст, и Мемель с округой, что уже захвачены Меншиковым. Да контрибуцию выплатит, сиречь отступное. А деньги уже нам пойдут, иначе никак — за корабли и оружие с порохом платить надобно. Вот в казне талеры и появятся, полтины чеканить. Там посмотрим, как дела дальше пойдут, и в нужный момент вмешаться сможем. Пока же власть твою, государь, крепить будем всемерно, каждый день мира дорогого стоит. А другие пусть продолжают воевать, себя войной изнуряя.

Алексей хмыкнул, прошелся по комнате, размышляя. Пока все шло по плану, за русские интересы воевали другие. Да и корабли Петру отдали собственной постройки, из сырого дерева «родителем» и сотворенные. А закупленные в Англии суда для себя приберегли, благо добрая половина моряков ему на верность присягнула. Флот ведь не роскошь, у всякого потентата две руки должно быть, так что при нужде будет, чем воевать на море, благо три гавани есть, так что хоть не зря «Парадиз» строили. Вот только в столицу он его превращать не будет, для торговли в лучшем случае сгодится, хотя товары на барки в Котлине перегружать надобно, в устье Невы песчаные банки намывает. Флоту лучше в Выборге быть, Нарва только для «купцов» подходит — в реке мелей много, да и пороги путь на Чудское озеро закрывают.

И от мыслей его отвлек голос Толстого:

— Генерал-майор Бурхард Миних в Варшаве подал прошение о приеме на твою государеву службу, ему подорожную до Москвы выписали…

Крепость Пиллау, «морские ворота» Кенигсберга — за нее непрерывно боролись шведы с пруссаками, как до того крестоносцы с пруссами. Но в конечном итоге осталась за русскими и используется по назначению до сих пор…

Глава 5

— Против нас двадцатитысячное войско, возглавляемое двумя монархами, которых я безмерно уважаю, и в глубине души даже преклоняюсь перед ними. Но только Пруссия моя, я ее король, а потому не собираюсь отдавать свои собственные земли кому бы то ни было и непонятно за что! Вся Померания наша, пусть шведы утрутся — мы у них отвоевали Штеттин нашим добрым рыцарским мечом! А теперь отдавай им все обратно⁈

Король Фридрих-Вильгельм пребывал в состоянии тихого бешенства, не в силах принять новые сложившиеся для его королевства обстоятельства. А так все было хорошо — после окончания войны за испанское наследство, в которой он, будучи кронпринцем, принял самое живое и непосредственное участие, наступил самый удачный момент покончить со шведским владычеством в Передней Померании. Еще бы — армия короля Карла сгинула под Полтавой, сам монарх-воитель, примерявший на себя лавры «второго» Александра Македонского, бежал под покровительство османов, и застрял на долгие годы в Бендерах, фактически бросив свои владения на южном и восточном побережье Балтийского моря на растерзание.

Такой немыслимо удачный случай грех было бездарно упустить — потому Пруссия вступила в войну на стороне альянса из Русского царства, Дании, Саксонии и примкнувшего к ним герцогства Голштинского. За три года войны шведскую Померанию удалось относительно легко завоевать, благо на то имелись русские войска, составлявшие добрую половину коалиционных сил. Сам царь Петр ему клятвенно заверял, что после того как фельдмаршал Меншиков захватит Штеттин с большей частью шведских владений, то передаст его Пруссии без всяких условий, как бы в благодарность союзнику за поставки продовольствия и оказанную военную помощь. И выполнил обещание — теперь почти вся Передняя Померания, захваченная наглыми северными пришельцами полвека тому назад после долгой тридцатилетней войны, полностью принадлежала его королевству.

А ведь в те времена Бранденбург значительно расширился — по заключению мира он получил всю восточную часть Померании, именуемую Дальней, благо ее герцог Богуслав скончался, и династия Гриффинов пресеклась. Император утвердил подобную передачу померанских земель еще двести лет тому назад именно курфюрстам Бранденбурга. Однако шведы в те времена были намного сильнее и навязали курфюрстам свое видение проблемы, заняв войсками всю Переднюю Померанию. Пришлось воевать против них в Сконской войне, и с трудом получить обратно небольшие округа с городами Каммин и Бан, севернее и южнее Штеттина. Но то больше походило на откуп, и занятые земли вскоре пришлось отдавать шведам обратно, так как воевать с ними дальше без поддержки датчан было бы самоубийственным занятием, в чем курфюрсты Бранденбурга всегда отдавали себе отчет.

Ситуация кардинально изменилась, когда покойному отцу удалось добиться от кайзера признания его королем, благодаря казуистике и начавшейся войны за испанское наследство. Ведь часть домена — герцогство Прусское — не входило в состав Священной Римской Империи германской нации. Потому в объединении с Бранденбургом могло считаться уже вполне независимым королевством, ведь оное как бы находилось одной своей частью не под властью кайзера. Да и коронацию отец провел именно в Кенигсберге, название само о себе многое говорило. И всего-то потребовалось выставить тридцатитысячное наемное войско и воевать за интересы императора больше десяти лет, самому участвовать в баталиях против французов, находясь под командованием знаменитого герцога Мальборо.