Вирус ненависти

Шелестов посмотрел на женщин, которые стирали, развешивали белье, кормили детей. А вокруг только шанцевый инструмент, тяжелый путейный инструмент, громоздкие деревянные трамбовки. Как же он тут управляется почти с одними бабами? Дубинин тоже оглянулся на женщин из соседних деревень.

— Пока только так, — сказал он с горечью в голосе. — Тяжело им, но в деревнях с голоду помирать тоже не хочется. Нечем пока землю обрабатывать, нечего сеять, да и мин полно в полях, неразорвавшихся снарядов. Для них это пока выход, способ не умереть от голода. Продукты — это уже спасение. Но скоро приедут мужики рабочие, и станет всем полегче. Я понимаю, только-только врага прогнали с этой земли. Не все сразу.

— Да, придется пока терпеть, Сергей Михайлович, — согласился Шелестов и кивнул на застиранную гимнастерку главного инженера и две полоски на правой стороне груди. — Вы, я смотрю, фронтовик. Ранения имеете.

— Теперь здесь у меня фронт, — кивнул Дубинин. — Комиссовали по ранению, но поверьте, здесь не легче.

— Верю, знаю, что не легче, — согласился Шелестов. — Скажите, Сергей Михайлович, у вас тут не происходили в последние дни какие-то странные события? Может быть, происшествия какие-то необычные. Чужих людей не видели?

— Чужих сейчас всюду много, — вздохнул главный инженер. — Разбросала война людей. Кто с фронта возвращается, а ему осесть негде, дома не стало, а то и целых поселков. Кто из эвакуации стремится поскорее домой, в родные края, на свою землю. У нас вон тоже такие были. Несколько человек из дома инвалидов из-под Харькова. Прибились глухонемые, кого смогли сберечь. С ними трое из обслуживающего персонала. У нас тут за еду работают. На простые работы я их поставил, хоть так помочь им с голоду не умереть. Справляются.

Дубинин повел оперативников к палатке, возле которой стояла полевая кухня. Шелестов посматривал на женщин, детей, бегавших по лагерю, на несколько стариков, которые тоже выполняли посильную плотницкую работу. И подойдя к большой палатке, в которой, по словам главного инженера, жили глухонемые, Шелестов попросил познакомить его с беженцами. Дубинин приподнял полог палатки и позвал кого-то по фамилии, но изнутри никто не ответил. Тихо было и вокруг. Сосновский подошел к полевой кухне и положил ладонь на бок котла.

— Не ужинали сегодня? — спросил он и переглянулся с другими оперативниками.

— Да вроде готовили они себе еду, — удивленно ответил Дубинин. — Как работу закончили, так их женщины пошли на пруд мыться, а мужчины здесь пищу разогревали.

Сосновский легко запрыгнул на площадку котла и открыл крышку. Взяв большой поварской черпак, он что-то помешал в котле, а потом, зачерпнув, поднес содержимое к лицу. Понюхав, он посмотрел на Шелестова и, чуть поморщившись, отрицательно покачал головой.

— Начали варить и бросили, — прокомментировал он, бросая черпак. — Не проголодались сегодня ваши глухонемые. Может, познакомите с ними? Интересные люди!

— Да тут вроде были. И их эти… работники дома инвалидов. Правда, я послал на разрушенный механический завод своего инженера, и двое с ним на подводе поехали. Завхоз ихний Иванников и электрик Ищенко. А сторож, Митрофанов, остался с остальными.

Шелестов повернул голову и посмотрел в сторону завода, где за лесом чернели остовы конструкций и остатки стен. Буторин и Коган побежали к пруду, в котором, по словам главного инженера, мылись женщины, а Сосновский быстро стал рассматривать палатку внутри. Влажные полотенца, постели, резиновые сапоги большого размера.

— Как давно уехал ваш инженер на завод? — строго спросил Шелестов.

— Ну, часа три назад, — задумчиво ответил Дубинин, глядя на палатку.

— Сколько было этих беженцев из дома инвалидов?

— Одиннадцать их было. Пять мужчин и три женщины. И трое сотрудников интерната. Завхоз, как они сказали, сторож и электрик. Само собой, я документы их попросил предъявить, но они пояснили, что все утеряно, что… Я собирался сделать запрос через райисполком туда, но как-то все руки не доходили. Работы тут много.

Вернувшиеся оперативники рассказали, что на пруду, конечно, никого нет. Странным было и другое. Женщины из соседних деревень, что пришли работать на восстановлении ТЭЦ, стирали постельное белье, свое нижнее белье. Сушили его на веревках. А глухонемые ничего не стирали и не сушили. Хотя, по мнению самого главного инженера, выглядели они относительно нормальными людьми, просто от рождения страдали патологиями, которые не давали возможность слышать и разговаривать. Это, кончечно, накладывало определенный отпечаток на психику людей, но простые работы они выполнять могли. Чисто физически могли.

— А кто-то из страдальцев носил очки? — спросил Коган.

— Очки? — Дубинин удивленно посмотрел на оперативника и, поняв его мысль, уныло кивнул.

Да, очки носили двое. Хорошие оправы, не обычные простенькие, какие можно купить за копейки в каждой аптеке, а хорошие. Дубинин тогда и не подумал, что у инвалидов интерната не может быть таких оправ у очков. И про нижнее белье понял. Наверняка у них было не самодельное и не казенное белье. И они его не стирали и не сушили на виду, потому что все, особенно деревенские женщины, догадались бы, что в интернате такого белья не может быть. И постельное белье не стирали, потому что не собирались тут надолго задерживаться.

— У вас связь с начальством или райисполкомом есть, товарищ Дубинин?

— Телефонной нет. Линия неисправна. И радиостанции нет. Так и общаемся письменно, когда машина приходит, я отправляю заявки и отчеты. А мне приказы привозят. Ну, иногда представитель приезжает и смотрит сам. Машина у меня, конечно, есть, но в последнее время она чаще сломана, чем на ходу. Водитель целыми днями в ней копается.

— Пусть чинит, причем побыстрее. Помогите ему, чем можете, помощников дайте. Если сможете машину завести, то сразу сообщите в райисполком, чтобы прислали помощь, сообщили в местное управление НКВД, что у вас тут диверсанты прячутся. Плохо, но иного выхода у нас пока нет. Значит, никому ни слова, товарищ Дубинин! Ушли глухонемые, и ушли. Поработали, отдохнули от мытарств своих и дальше подались в родные края. Ваш инженер…

— Сапунов, — поспешно вставил главный инженер. — Вполне надежный товарищ, я не думаю, что он мог…

— Надежный? Это хорошо, но думаю, что его убили. Если в ближайшее время помощи не будет, то попробуем справиться сами. Самое главное, что мы не знаем, сколько их там. И там ли они еще. Или уже убрались с территории завода. Вот что, Сергей Михайлович! Своей властью примите все возможные меры, чтобы никто из ваших рабочих ни на шаг не отлучался с территории строительства. Пусть постоянно все будут вместе. Если у вас есть в подчинении здоровые надежные мужчины, поставьте их наблюдать за окрестностями, пусть вовремя подадут знак, что к вам приближаются неизвестные люди. Не один или два человека, а десяток, а то и больше. Тем более на машинах. Знаю, что оружия у вас нет. Поэтому оставлю вам ракетницу. Если у вас случится беда, если нападут немцы, если начнут убивать людей, немедленно пускайте ракету. Не знаю как, но мы постараемся вам помочь. Даже если там, у завода, будет идти бой.

— Все так опасно, товарищ подполковник? — спросил главный инженер твердым голосом без признаков страха.

Шелестов отдал приказ возвращаться к заводу. Таиться от тех, кто там засел, теперь смысла не было. Немцы наверняка следили за окрестностями и увидели три грузовика с солдатами. И они приготовились к бою или к прорыву. Наверняка, если прорыв с боем ими запланирован, то попытку эту они сделают ночью. К большому изумлению оперативников, Борович в небольшом овраге сидел с биноклем и тремя бойцами. Остальных автоматчиков видно не было.

— Где твое войско, лейтенант? — спросил Буторин, спускаясь вниз и ложась рядом. — Что на заводе? Тишина? Было движение?

— На заводе никакого движения не было, — ответил Борович и отложил бинокль. — А людей своих я рассредоточил. Они находятся на направлениях вероятного прорыва немцев.

— А если они здесь, прямо через поле попрут к лесу, к строительству? — спросил Шелестов.

— Сколько их там? — Борович усмехнулся. — Десять, двадцать, пятьдесят? Тут мы их тремя автоматами и двумя пулеметами на флангах прижмем и за час выбьем всех до единого. Даже отойти не сумеют назад. Но они здесь не пойдут. Они не боевые действия открывать прибыли, им вырваться надо отсюда. С минимальными потерями. Справа дорога уходит через поле вдоль насыпи к шоссе. Там мои ребята установили самодельный фугас. Так что первую машину можете не считать, а остальных встретим стрелковым оружием. К лесу восточнее тоже не пропустим. Если они знают, что мы здесь остановились, то попробуют, прикрываясь развалинами, уйти в лес. Даже бросив машины. У меня есть немного зажигательных патронов от немецких трофейных пулеметов. Мне бойцы доложили, что на опушке много сушняка. С зимы ветром наломало. Чистый хворост! Если пойдут той дорогой, то мы подожжем сушняк, и они как на ладони будут, а нас не увидят. Так что, если у них численный перевес, мы его быстро сравняем. Ну а если перевес у нас, то мы просто не выпустим их с завода, будем удерживать огнем.

— Отличное решение, лейтенант, — похвалил Шелестов. — Я бы еще добавил вот что. Когда стемнеет, мы перегоним к лесу машины с включенными фарами, сделаем видимость, что они уехали. Так мы можем немцев спровоцировать на ночной прорыв. Решат, что мы уехали, и рискнут пробиваться. Будем ждать. Всем подготовить позиции и отдыхать.

Полтора часа прошли спокойно. Вскоре сумерки стали уже не серыми, а почти черными. Еще немного, и безлунная ночь накроет своим черным одеялом все вокруг. Борович отдал приказ своим бойцам и тут же заработали двигатели грузовиков. Включились фары. Машины стали разворачиваться на дороге, лизнув издалека фарами развалины, и, переваливаясь на неровностях дороги, начали удаляться. Сначала выключила фары одна машина. Водитель загнал ее в кустарник, где еще засветло приметил удобное место, и заглушил двигатель. Потом так же «исчезла» вторая машина, потом третья. Со стороны должно было показаться, что машины уехали. Поверили немцы или нет, покажет время. Но попробовать устроить такую провокацию все же стоило.

Взрыв на дороге произошел в пять утра. Пяток ручных гранат, которые автоматчики использовали на дороге в качестве мины, рванули под капотом грузовика. Часовой разбудил Боровича и оперативников, сообщив, что в развалинах заработали автомобильные двигатели. Почти сразу на дорогу выехал грузовик. Было уже светло, и бойцы сразу увидели, что следом из развалин выезжает и легковая автомашина. И когда переднее колесо грузовика сдвинуло доску, присыпанную землей, которая была грузом, удерживающим предохранительную скобу гранаты, раздался взрыв. Осколки почти никого из немцев не задели, лишь слегка контузили тех, кто находился в кабине, но мотор грузовика загорелся, внеся панику в ряды немцев.

Грузовик стоял поперек грунтовой дороги, и его можно было бы объехать, но никто не рискнул этого делать, потому что с замаскированных еще ночью позиций ударили автоматные очереди. Двое немцев, пытавшихся выбраться из кабины поврежденного грузовика, сразу упали, сраженные пулями. Из кузова начали прыгать солдаты. Отстреливаясь, они залегли и стали отползать назад к развалинам. Легковая машина затормозила, мгновенно развернулась и скрылась за грудами кирпича.

Не успев схватить бинокль, Шелестов все же насчитал около пятнадцати немцев в грузовике. Четверо сразу были ранены или убиты, когда немцы покидали подбитую машину. Кажется, один или двое еще позже были выведены из боя, когда они отползали к развалинам. Если на территории завода не было других сил, а их скорее всего не было, то вся группа была сейчас собрана в северо-западной части разрушенного предприятия. Попытка прорыва на других участках была маловероятна.

— Вперед, — приказал Шелестов.

Оперативники выскочили из овражка и, низко пригибаясь, побежали в сторону завода. Перестрелка на дороге стихала. Сейчас немцы залягут и будут пытаться понять, сколько советских солдат их там блокировало. Попытаются они сразу же прорываться в другом месте? Вряд ли. Нет у них столько сил. Скорее всего, все, кто прятался на заводе, были в этих двух машинах. И пока они отползают назад, надо успеть добежать до крайних развалин. Тогда группа Шелестова окажется у немцев на фланге, не даст им закрепиться и организовать оборону. Лишить врага инициативы и заставить только отвечать на действия атакующих, заставить обороняться. Борович будет действовать по обстоятельствам. Так ему приказал Шелестов, не конкретизируя задачу. Боевому офицеру, фронтовику уточнять ее не надо. Он сам лучше других сообразит, как захватить завод. У Шелестова своя задача — захватить живыми вирусологов и материалы. И поэтому они должны быть впереди автоматчиков, определить, кто и где находится, как и где атаковать.

Шелестов первым попал под автоматную очередь, едва он достиг самого края развалин. Упав на землю, Максим перекатился, отметив, откуда в его сторону велся огонь, и снова короткими перебежками, то и дело меняя на ходу направление, добежал до огромных кусков развалившихся стен. Справа и слева за камнями укрылись другие члены группы. Шелестов указал пальцем вправо, на немцев, поливающих их укрытие огнем, а потом рукой дважды махнул влево. Буторин и Коган поняли командира и быстро стали переползать в сторону. Метров через десять они, пригибаясь, перескочили через развалины и скрылись среди остатков стен. Тут же в том месте застрекотали очереди автоматов.

Шелестов посмотрел на дорогу. Автоматчики Боровича старательно имитировали подготовку к атаке. Они перемещались, все приближаясь к развалинам, выбирали удобное место для позиции. Наверняка сейчас и с южной стороны, со стороны леса, вторая штурмовая группа Боровича выдвигалась к заводу. Лейтенант хорошо знал свое дело. Недаром он командовал десантной ротой, которая провела немало штурмов за время войны. Опытные бойцы действовали умело и напористо, деморализуя противника. Что умели эсэсовцы из охраны лагеря? Обычные конвойники, которые кроме как караулить и проводить карательные операции ничего больше не могли. На психику им действовало и то, что их все же заблокировали, что они на чужой территории и помощи ждать в данный момент им неоткуда. Любой новой диверсионной группе, заброшенной в наш тыл, нужно время, чтобы найти вирусологов и разработать план спасения.

Два немца, засевшие впереди, вдруг вскочили и, отстреливаясь, побежали назад, к другому укрытию. Один, вскинув руки, рухнул на камни, а второй нырнул в какой-то лаз. Шелестов воспользовался тем, что здесь не стреляли, и перебежал к другой куче кирпича. Отсюда он хорошо видел, что остатки стен обрамляли что-то вроде подвала. Изуродованные трубы, выходившие на поверхность, говорили о том, что внизу находится какой-то насосный узел. Значит, там много металла, много механизмов и взять немцев будет сложно.

Выскочившие слева Буторин и Коган мгновенно оказались возле лаза. Буторин швырнул туда гранату, а когда из проема с грохотом вырвались клубы дыма и пыли, он вставил туда ствол автомата и дал несколько длинных очередей. С южной стороны, где-то уже совсем близко, началась отчаянная стрельба. Со стороны дороги тоже стали чаще стрелять. Шелестов собрался было присоединиться к своим оперативникам, но тут справа выскочил здоровенный немец с погонами фельдфебеля. Шелестов не успел развернуться к противнику всем телом, и немец увидел советского офицера слишком поздно. Самое простое, что Шелестов успел сделать, это резко ударить прикладом автомата немца по коленям. Тот вскрикнул и, споткнувшись, покатился по кирпичам вниз. Шелестов короткой очередью добил немца. Тот выгнулся, хватаясь пальцам за окровавленную грудь, и растянулся на камнях.

Интуиция подсказала, что этот фельдфебель мог быть не один, и Шелестов выглянул из-за камней. Сделал он это вовремя, потому что в нескольких шагах от себя увидел еще двух эсэсовцев. Глаза Максима и глаза немцев встретились всего на секунду, и он, пригнувшись, выставил ствол автомата поверх камней и дал длинную очередь, не целясь и чуть поводя стволом автомата из стороны в сторону. Тут же перекатившись вправо на пару метров, он вскочил и, прикрываясь кучами кирпича, перебежал чуть в сторону и снова высунулся. Один немец корчился на земле, зажимая живот, второй лежал на краю строительного мусора и уже вывинчивал колпачок ручной гранаты. Шелестов выстрелил в последний момент, когда фашист уже дернул за шнурок запала. Граната выпала из его ослабевших рук, он уткнулся головой в камни, и граната тут же взорвалась, отбросив мертвое тело эсэсовца и разметав каменное крошево вокруг.

Сосновский появился неожиданно. Он вскочил и разрядил половину обоймы автомата куда-то в развалины, потом не спеша спрыгнул к Шелестову и сел, прижавшись спиной к камням и отряхивая колени.

— Кажется, мы их куда-то загнали, — констатировал он, сдвинув на затылок фуражку и с шумом устало выдыхая. — Фух, ну и утро сегодня!

— Что там на дороге?

— На дороге уже чисто. Автоматчики подошли вплотную к развалинам со стороны дороги, от леса группа вошла на завод и прочесала все до этого подвала. Ты бы видел, как наш ученый рвался в бой! Его Борович только что за штанину не хватал и не тянул назад.

— Я понимаю его волнение, — покачал Шелестов головой. — Он же знает, что во время боя может произойти непредвиденное. А он прикомандирован для того, чтобы найти материалы, подтверждения, доказательства. В нас он не верит, думает, что сейчас покрошим всех очередями, а потом снова будем руками разводить.

— Ну, не покрошили же, — неуверенно пробормотал Сосновский и с беспокойством глянул из-за кучи кирпича в сторону немцев. — Я в том смысле, что не всех покрошили. Кто-то там еще в подвале засел. Не стали бы орлы нашего лейтенанта их гранатами забрасывать! Слушай, а где машина? Где их черный «мерседес»?

Топот ног за спиной заставил оперативников обернуться. Борович и Каратеев бежали к ним через открытое пространство. Причем вирусолог очень старательно, но неумело старался бежать зигзагами. Шелестов поймал его за плечо гимнастерки и свалил на землю. Автомат ученого так и не был снят с предохранителя. Шелестов хотел выговорить ученому, отчитать за то, что тот покинул укрытие и кинулся в гущу боя, но его перебил Борович. Да, собственно, никакой гущи боя уже и не было. Изредка тишину развалин разрывали короткие очереди или одиночные выстрелы. Ни криков, ни взрывов.

— Все, мы их блокировали. — Отдышавшись, лейтенант вытер локтем потный лоб. — Они все вон в тех подвалах. У меня двое легкораненых. Фрицев насчитали убитыми восемь человек.

Борович приподнял голову над бруствером и выглянул наружу.

— Виноват, одиннадцать, — добавил он, увидев трех гитлеровцев, убитых Шелестовым.

— Ползи, сучье вымя! — раздался сбоку беззлобный голос одного из бойцов роты. — Терпи, тебя же перевязали!

Оперативники вместе с Боровичем насторожились, но, увидев, что один из автоматчиков буквально за шиворот тянет к командиру бойца в грязной красноармейской форме и без пилотки, успокоились. Одна штанина была у него в крови, в верхней части бедра ее перетягивал жгут и белел бинт, которым перебинтовали рану.

— Вот, товарищ подполковник, взяли одного. Русский, сука! Говорит, сам сдаваться шел. А пока ногу ему не продырявили, оружия не бросал!

— Вот, молодцы! — Шелестов схватил раненого за грудки и толкнул на камни. — А ну-ка, рассказывай, кто такой и как оказался в этой грязной компании!

— Митрофанов я, Петро Митрофанов, — затараторил раненый, преданно глядя в глаза то одному, то другому офицеру. — Я бы не пошел, да они заставили. Силком погнали, а то, сказали, убьют! Я бы разве ж сам пошел, мне ж тоже жить хочется, а когда дуло тебе в нос суют, тут небось каждый испужается.

— Митрофанов, — усмехнулся Шелестов. — Это какой же Митрофанов, не тот ли, что сторожем работает в доме инвалидов под Харьковом, а сюда его война занесла с группой глухонемых? А?

— Так я же не добровольно, гражданин начальник, — прижав руки к груди и глядя с мольбой, заявил пленный. — Меня же заставили. Когда под дулом…

— Ладно, хватит про дуло, — оборвал его Шелестов. — Надоело уже слушать. Лучше скажи, где еще двое «работников» вашего дома инвалидов? Завхоз Иванников и электрик Ищенко.

— Не знаю, делись куда-то, — снова затараторил пленный. — А может, фашисты их и убили. Они же этого инженера с завода застрелили и этих могли. Чтобы никто, значит, сведений не рассказал.

— Ну, не знаю, — вставил лейтенант, — фашисты или мы, но в кузове подорванного грузовика лежат двое в красноармейской форме со «шмайсерами» в руках. Давай, рассказывай лучше, сколько там немцев и кто они!

— Ученые какие-то, врачи, что ли, — стал с готовностью рассказывать пленный. — К своим пытаются пробиться, а с ним охрана лагерная. Из концлагеря, значит. Там они все сидели, а потом драпанули. Вы эсэсовцев всех перебили, их всего и было несколько человек, и нас как проводников заставили идти. Мы же местные жители все…

— Местные полицаи, — напомнил Сосновский. — Ладно, с вами потом разберемся, а ты пока рассказывай все, что знаешь про немцев.

И Митрофанов стал рассказывать. Правда, через слово он все пытался ввернуть, что в полицаи пошел не добровольно, а насильно. И, когда служил, то норовил своим помогать, щадил, никого не убивал. А немецких врачей всего восемь человек, из них три женщины. Главный у них профессор какой-то важный из Берлина. И этого профессора и какие-то бумаги немцы очень хотят спасти. Несколько групп забрасывали, как понял Митрофанов, через линию фронта, чтобы найти ученых. Контейнер есть при немцах, даже два. Там охлаждают какие-то лекарства. Несколько коробок с папками, бумагами разными. А про вагон Митрофанов ничего не слышал. Он немецкого не знает, а по-русски среди немцев сейчас никто не говорит. Была пара человек, кто мог говорить, погибли.

Неожиданно возобновилась с двух сторон стрельба. Стреляли немецкие «шмайсеры» и наши ППШ. Борович ругнулся и, перевалившись через кучу битого кирпича, побежал на выстрелы. Оперативники различили его зычный голос, приказывающий прекратить огонь. Через несколько минут он вернулся, спрыгнул к оперативникам за разрушенную стену и пояснил:

— Это мои горячатся. Приказал же ждать, так нет, нашлись герои, которые попытались к немцам проникнуть через вентиляцию. Приказал больше попыток не делать, стрелять только в случае, если немцы попытаются прорваться. Стрелять по возможности по ногам.

— Так некому там прорываться уже, — сказал Митрофанов, поглаживая раненую ногу. — Гражданин начальник, я ж потому и смог сбежать от них, что там и воевать некому. Что они могут, эти ученые чернильницы. Палят в белый свет как в копеечку. Вы их там продержите подольше, так они без еды и воды сами лапки кверху поднимут. Нет у них там ничего! Они, конечно, фанатики, ненавидят нас, но без жратвы и без воды кто же продержится!

Шелестов приказал автоматчику пока увести пленного в сторону и охранять. А сам подозвал поближе оперативников, чтобы посоветоваться:

— Понимаете, не можем мы их тут держать и ждать, когда им невмоготу станет. Они фанатики, будут умирать, но не сдадутся. Да и боятся они нашего плена, понимают же, какими делами занимались, на детях ведь опыты ставили. Страшно этим упырям! Но и ждать нельзя. Никто не может дать гарантий, что кто-то не пошел вагон вскрывать. А вдруг какая-то группа диверсантов не сюда пошла, а к вагону, а если они этим вирусом заразят питьевую воду. Могут же они что-то придумать, чтобы не ждать нас и самим запустить эпидемию, как вы думаете, Семен Валерьевич?

— Могут, эти что угодно могут придумать, — кивнул хмурый вирусолог. — Ум нормального человека даже представить не может то, до чего эти враги рода человеческого додуматься могут. Мы можем успокоиться только тогда, когда найдем вагон, обезопасим содержимое. А пока… даже не знаю!

— Дым? — предложил Коган. — Пустить в их сторону дым, когда будет ветерок. Поджечь что-то вонючее, резину с покрышек, например. Нечем будет дышать, сами вылезут.

— Полицай же сказал, что фанатики, — напомнил Буторин. — Подыхать будут, кровью харкать будут и подохнут все, но не выйдут.

— Есть предложение. — Каратеев положил автомат и стал старательно отряхивать свою форму. — Я пойду к ним и поговорю с ними как ученый с учеными. Мы люди одной профессии и должны понять друг друга. Не может быть, чтобы гуманитарная катастрофа не пугала ученых больше смерти. Все-таки на одном языке говорить будем, на языке науки. Послушают!

— На одном языке? — серьезно спросил Сосновский и похлопал ученого по пыльному плечу. — Только вы ни слова по-немецки, а они ни слова по-русски не знают. Они вас, Сергей Валерьевич, с перепугу просто застрелят, и все. Нет, что ни говорите вы тут, а идти придется мне.

— Тебе? — почти хором воскликнули оперативники. — Михаил, это отчаявшиеся люди, обезумившие животные, кровожадные, ненавидящие, зажатые в угол. Да у них в голове ничего сейчас кроме злобы.

— Среди них женщины, — улыбнулся Сосновский и подмигнул вирусологу. — А это мой профиль.

Сосновский не рассказал об еще одном козыре «в своем рукаве». Судя по найденным в коттедже эсэсовского поселка при концлагере документам, точнее, остаткам документов, к этой лаборатории имел отношение профессор Аксель Брайнер. То ли он работал в этой лаборатории на оккупированной территории Советского Союза, то ли курировал ее работу из Берлина. Брайнера Сосновский знал по своей работе в Берлине еще до войны. Вопрос, помнил ли его Брайнер. Общие воспоминания, голос знакомого человека, это уже что-то, это уже чисто психологически, это как рука, которая может удержать человека на краю пропасти. А немецкие ученые сейчас как раз на таком краю и находились.

— Подожди, подожди, Михаил! — остановил Шелестов оперативника. — Ты на что, собственно, рассчитываешь? Поговоришь с ним на родном языке, без акцента, с чисто берлинским выговором, и они растают? Да они еще больше впадут в депрессию, подумав, что ты немец, который переметнулся на советскую сторону, который предал их обожаемого фюрера.

— А может, они просто больше почувствуют, слушая немецкую речь, — возразил Сосновский, выкладывая на носовой платок свое удостоверение, снимая с ремня кобуру с пистолетом и кладя ее рядом. — Представьте, что в последнюю минуту, когда вы на грани жизни и смерти, когда вам и умирать не хочется, вы услышите не чужую, а родную речь.

— А если им хочется умереть? — возразил Коган. — Умереть самим и захватить с собой как можно больше нас, таких вот неполноценных славян.

— Боря, уймись. — Сосновский улыбнулся своей открытой обезоруживающей улыбкой. — Каких славян, ты же еврей! Ну что, я пошел?

Оперативники замолчали, с недоумением глядя на Сосновского. Даже Каратеев не нашелся, что сказать или возразить. Борович откашлялся в кулак и сказал:

— Вы, если что, хоть скажите, какой подадите сигнал. Ну, чтобы мы бросились на выручку. Ей-богу, тридцать секунд, и всех положим, как одного. Пикнуть не успеют.

— А вот этого не надо, Яша, — покачал Сосновский головой. — Что бы ни случилось, а крошить никого нельзя. Документы, образцы. Помнишь? А сигнал подавать… так вы его услышите. Они меня убивать будут, а это громко… Ну, что, я пошел, Максим Андреевич?

— Ладно, Миша. — Шелестов поднялся и положил Сосновскому руку на плечо. — Ничего другого мы сейчас все равно не придумаем, а на счету у нас то ли часы, то ли вообще минуты. Главное, ты вот на что дави! На то, что они врачи, они спасать должны мир, а не уничтожать. Что весь мир жил до них и будет после них жить, без Третьего рейха жили и дальше проживем. И негры, и китайцы и… евреи. А вот они без нас не проживут. Терпимость должна быть к другим людям. Ведь мир устроен так, что как ты к окружающим относишься, так и они к тебе.

— Найду что сказать, — кивнул Сосновский.

Они обнялись с Шелестовым, потом Михаил сделал приветственный жест остальным и взял приготовленный белый носовой платок. Сосновский поднял руку с платком и принялся размахивать им из стороны в сторону, выкрикивая по-немецки, чтобы не стреляли, что он парламентер. Сейчас все решалось, именно в эту минуту. Или в ответ будут стрелять, и тогда Михаил не успеет спрятаться за край разрушенной стены, или ему ответят, чтобы подошел и сказал, что он предлагает. Но прошла минута, и никто ничего не отвечал. Правда, и не стреляли, что было само по себе хорошим признаком. Тогда Сосновский решился. Он в последний раз крикнул, что идет для переговоров, что он не вооружен и чтобы не стреляли.

Таких шагов в жизни каждого человека маловато, но иногда их приходится сделать. И очень тяжело дается каждый шаг. Ведь ты идешь и понимаешь, что в этот момент кто-то невидимый на тебя наводит мушку, что мушка и целик сошлись где-то в области левой стороны твоей груди. Ты делаешь невероятно тяжелые шаги, стараясь не выдать своего волнения, а человек начал плавно нажимать на спусковой крючок. Ты идешь и невольно вспоминаешь десятки и сотни, а может, и тысячи парламентеров, которые в разные времена и во время разных войн вот так вот шли и ждали: выстрелит противник или не выстрелит. А идти надо, потому что парламентер может спасти несколько жизней, а может и сотни, тысячи жизней, а может и остановить войну. Разные были случаи. И люди шли. И Сосновский тоже шел, потому что он мог спасти очень много жизней, предотвратить страшную эпидемию, задуманную моральными уродами, ненавидящими его народ нелюдями. Правда, он шел как раз с этими нелюдями и вести переговоры, но это уже детали…

— Остановитесь! — потребовал голос на немецком языке. — Остановитесь, или я выстрелю!

Это был голос немолодого человека, Сосновский привычно оценивал поступающую информацию. Сейчас она была не просто полезна, сейчас от нее зависела как минимум его жизнь, а как максимум успех всей операции и жизни тысяч, сотен тысяч людей. Немолодой, очень уставший и даже отчаявшийся человек. Он не знает, как ему быть, и все его вбитые в голову нацистские идеи сейчас отошли на второй план. «Хорошо», — подумал Сосновский и остановился.

— Давайте поговорим, — предложил он, продолжая держать над головой белый платок и чуть помахивать им.

Ему нужно было во что бы то ни стало спуститься в подвал к немцам. Все эти перепалки с кем-то одним, философствования и обмен мнениями, как правило, ни к чему не приводят. Убедить можно одного, но послушают ли его другие? Тем более что там практически нет солдат, а значит, нет командира, который может просто приказать сдаться. Там десяток вооруженных человек, нацистских фанатиков, которые мечтали и работали для того, чтобы уничтожить славян и занять их благодатные земли, захватить их ресурсы и процветать в счастье. И вот все рухнуло, для них, для этой группы людей все рухнуло. И выхода у них два: умереть за свою идею или выбрать жизнь, какой бы она теперь ни оказалась в дальнейшем. Непростой выбор для фанатиков. И всегда есть шанс, что там не только фанатики, что есть и просто оболваненные люди, которые уже начали разочаровываться в своем фюрере.

— Кто вы такой? — снова спросил немец. — Какие у вас полномочия?

— У меня большие полномочия, я офицер контрразведки из Москвы и прибыл сюда именно для розыска вашей группы. Как видите, мы вас нашли и нам есть что обсудить.

— Ну, что же. — Немец явно зло усмехнулся. — Спускайтесь сюда. Но учтите, если вы хотите устроить нам подлую ловушку, обмануть нас, то вы умрете первым.

— Согласитесь, что никакой разницы в очередности умирать нет, — развел руками Сосновский. — И о чем вы говорите, вы же понимаете, что мы можем вас сейчас просто всех убить, просто забросать гранатами или заблокировать вас здесь и ждать, пока вы сами вымрете или захотите сдаться. Но я иду к вам, чтобы говорить. Вы готовы говорить?

Сосновский подошел к проему в стене, где имелся спуск в подвал. Оттуда на него смотрели две пары глаз. Один человек был седовласый, с седыми усами. Сквозь стекла круглых очков его глаза смотрели как-то недобро и затравленно. Второй мужчина в мятом грязном пиджаке, с большими залысинами на круглом черепе неумело держал в руках «шмайсер» и тоже смотрел на русского недобрыми глазами. Продемонстрировав, что он безоружен, Сосновский стал спускаться в подвал. Спускался неторопливо, чтобы было время оценить обстановку, почувствовать внутреннее состояние этих людей. Их было двенадцать человек. Десять гражданских и два тяжело раненных эсэсовца. Один гражданский тоже ранен, в руку. Три женщины сбились в углу в кучу. Одна молодая, лет тридцати, смотрит с ненавистью и держит руки в карманах пыльного жакета. Не пистолет ли там у нее в кармане? Такая выстрелит, дай только волю.