Помоги проекту - поделись книгой:
– Из всех, которых я знала в прошлые века…
Как-то после встречи у нас Василия Ивановича с Андреевым я с волнением спросила:
– Василий Иванович, вам, видимо, не понравился Леонид Николаевич?
– Позер, позер! Знает, мерзавец, что красив, так зачем же старается подчеркнуть красоту этими бархатными блузами? Пленить решил и без того влюбленную в него девчушку…
Я страшно рассердилась и спросила:
– А вот вы, кого решили пленить вашим парижским костюмом… сапогами? Прямо безобразный вид! (Василий Иванович не носил ботинок, а из-под брюк у него всегда были видны сапоги, что меня очень шокировало).
– Ну и что? – спросил Василий Иванович сердито. – «Мне хоть че так ни чё», – ответил он словами сибирской поговорки.
Андреев не понравился Василию Ивановичу. Он находил в его манере держаться и говорить много искусственного, наигранного и потому назвал его «позером». Однако некоторые рассказы Андреева Василию Ивановичу понравились («В подвале», «В темную даль»). Но когда я начала было читать ему «Черные маски», – вещь, которую сам автор очень любил, он прервал меня, сказав:
– Нет, знаешь, дай «очухаться»… Пойду подышать свежим воздухом, – и ушел.
У нас часто бывал известный в то время адвокат по политическим и уголовным делам Б.М. Овчинников. Человек он был очень интересный блестяще остроумный. Я, работая в театрах, слушая всех известных чтецов, никогда, на раньше, ни позднее, не слышала такого художественного чтения прозы как в исполнении Овчинникова. Мы все и Василий Иванович по нескольку раз слушали в его чтении «Игрока» Достоевского, «Полуночников» Лескова, стихи Блока и Брюсова.
Это было блестяще, неподражаемо! Читал Овчинников у нас или у себя дома, где мы бывали вместе с Суриковым.
Василий Иванович очень любил музыку.
Мы и не подозревали, что он сам играет на рояле, пока как-то раз он не сел за рояль и прекрасно исполнил Лунную сонату Бетховена. Любил Василий Иванович и гитару. У него мы не раз слушали гитариста Шевелева, а к нам он приводил известных тогда гитаристов – братьев Пелецких. Часто на двух гитарах, вдвоем с моим женихом Колей Ченцовым, они брали просто аккорды. За этим делом они проводили часы, пока на пальцах не образовывались водяные мозоли. У Коли был небольшой, приятного тембра баритон, и он пел по «заказу» Василия Ивановича не только романсы, но и оперные арии. Часто мы с Василием Ивановичем бывали в опере С.И.Зимина. Суриков был знаком с Зиминым, и тот на все премьеры и интересные спектакли присылал билеты. Василий Иванович брал с собой в театр меня и сестру. В театре, когда Зимин в антракте приходил здороваться с нами, Суриков очень смешно обыгрывал встречу с Сергеем Ивановичем. Зимин был очень полный, и Василий Иванович, делая вид, что хочет поцеловать его, долго приноравливался, с какой же стороны ближе дотянуться губами до его лица. Наконец целовались, весело приветствуя друг друга. Из опер Суриков любил «Бориса Годунова» Мусоргского, «Купца Калашникова» Рубинштейна, «Травиату» Верди, но не выносил в этой опере арии Жермона «Ты забыл край милый свой».
Из «Княжьего двора» мы переехали на Пречистенку, в дом Воскресенского.
Василию Ивановичу очень нравилась наша уютная квартира с большим итальянским окном на улицу. Суриков не раз, сидя у этого окна, делал зарисовки проходящих мимо и чем-то поразивших его людей. Иногда, уходя от нас, он оставлял записку: «Напомнить, что сегодня прошла «Дохлюшка»». Вернувшись, он быстро набрасывал рисунок с поразившей его своей необыкновенной худобой женщины… В этой квартире в 1911 году Суриков написал маслом прекрасный портрет сестры («Портрет Анастасии Анатольевны Добринской»).
Работал Василий Иванович всегда очень увлеченно.
Начиная портрет, Василий Иванович брал уголь и быстро делал первый набросок. Почти никогда не изменял позы натуры. Говорил: «Сядь, как удобнее, и не позируй». Отрывался от дела очень неохотно. Готов был писать целый день. Когда сестра говорила, что устала сидеть, он сердито отвечал: «А я почему не устал стоять? Еще немножко! Послушай, что расскажу…» И начинал новый, всегда интересный рассказ. Суриков терпеть не мог, чтобы смотрели его незаконченные работы. Окончив на сегодня, он быстро поворачивал мольберт к стене.
Василий Иванович много и охотно писал сестру Асю. Он уделял ей много внимания, считая, что в семье ее любят меньше, чем меня. «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой», – говорил Василий Иванович. Но в этом он глубоко ошибался. У сестры был очень странный и трудный характер. Она была очень замкнутым человеком. Была крайне необщительна, не имела подруг. Упрямая, своенравная, крайне застенчивая, она мечтала по окончании гимназии уйти в монастырь. Никого из нас она особенно не любила, но мои родители относились к ней очень бережно и чутко. Василию Ивановичу она доверяла все свои тайны и делилась с ним своими мечтами. Я с ней не была особенно дружна. Я любила людей. У меня было много подруг и товарищей. Они собирались у нас. Сестра принимала участие в устройстве вечеринки, но когда приходили мои друзья, она уходила в свою комнату и там запиралась. Мы с ней и с Василием Ивановичем бывали весной в Страстном монастыре. Там сестра подолгу беседовала с настоятельницей, бывшей княгиней или графиней, которая соблазняла Асю «поэзией» монастырской жизни, а мы с Василием Ивановичем предпочитали чай у настоятельницы (он был крепкий), лакомились вкусными горячими просфорами и любовались цветущими яблонями в монастырском саду. Поэтому, наверное, когда Суриков писал одну из последних своих картин – «Посещение царевной женского монастыря» (которую он обычно называл «Вход царевны в монастырь»), он изобразил меня у самого выхода, глядящей «в жизнь», как он говорил. (Этюд, написанный с меня, приобрел позднее какой-то сибиряк-коллекционер.) Царевну Суриков писал с сестры. В этой же картине в лице одной из монахинь он изобразил мою подругу по университету Катю Головкину. Катя была дочерью богатого домовладельца и дачевладельца в Ставрополе Самарском. Там мы снимали у них дачу. Дача стояла в прекрасном сосновом бору. Этим летом к нам приехал Василий Иванович. Он сразу обнаружил под крышей кухни «пустое пространство» и, вооружившись лестницей и ящиком с красками, нарисовал в этом треугольнике громадное смеющееся лицо. Никто, глядя на это лицо, не мог удержаться от смеха. (Головкин потом вырезал эти доски с рисунком себе на память.)
Это положило начало веселому лету!
Суриков принимал участие во всех наших прогулках и даже проделках.
В Ставрополе было озеро с двумя купальнями, где по утрам было очень тесно, шумно и неопрятно.
– Хотите, завтра одни будем купаться? – спросил Василий Иванович. Он долго о чем-то шептался с папой, они что-то укладывали в чемодан из старого белья и одежды.
Наутро, когда мы пришли купаться, на берегу растерянно толпились дачники. В озере не было никого…
– Там кто-то утонул, – сказали нам.
В купальне нашли костюм и ботинки, а в пиджаке записка: «Прощай, милая Агаша! Всему виною любовь наша: Хотел я ею с тобой упиться, Но пришлось мне утопиться…» Дальше мы не успели прочесть, так как записку «самоубийцы» приобщили к «делу». История эта имела продолжение. В одной из самарских газет появилось сообщение о неизвестном «самоубийце». В Ставрополь выехали следственные власти. Все озеро было обследовано баграми, но… пропал – «утопленник»! В это лето было сделано много фотографий, запечатлевших наших гостей и нас. Там же Василий Иванович, пойдя как-то в город, купил себе ярко-красную косоворотку (обычно он на даче ходил в темных косоворотках и белой фуражке). Нас эта покупка несколько удивила, но мы промолчали. Арсений же неожиданно вдруг спросил Василия Ивановича: «А палачи в прежнее время всегда в красном ходили?» На другое утро Василий Иванович что-то долго делал в кухне. Оказывается, он синил свою новую рубашку, отчего она приобрела лиловый цвет и была отдана пареньку, принесшему ягоды. В Москве Суриков принес нам как-то свой большой альбом с акварельными рисунками и карикатурами. На первой странице альбома было написано:
Недели две рассматривали мы его, восторгались. Кончали и начинали снова. Особенно понравилась мне «Улика»….Раннее утро в монастырской келье. Чуть брезжит рассвет в решетчатое окно. Смятая постель. Около нее стоит бледный, растерянный инок, а перед ним грозный монах держи в руке женскую гребенку. Хороши были «Невский проспект», «Генерал, бежавший с парада» «На небо поглядывает, а по земле пошаривает» и много, много других. Все они высмеивали купцов, генералов, духовенство;
Василий Иванович делал много зарисовок и с меня.
Часто, когда я сидела, не думая даже, что он смотрит на меня, он вдруг строго кричал: «Сиди так! Не двигайся! Чертовски хорошо посажена у тебя голова!» И, схватив альбом, быстро зарисовывал ту или другую позу.
Примерно раз в неделю у меня с Василием Ивановичем происходили «беседы по душе». Обычно это было в сумерки, без огня. Мы садились в разных углах дивана в моей комнате, обязательно с ногами, и Василий Иванович как-то сердито говорил:
– Ну?
– Василий Иванович, скажите, я красивая?
– Видишь ли, для художника мерилом красоты является античная красота, ею ты не обладаешь…
– А почему же в меня все влюблены? Все, кроме вас?
– Видишь ли… Ты обладаешь большим даром, чем красота: в тебе много обаяния, очарования, женственности… Что же касается того, что я единственный, кто в тебя не влюблен, так надо же мне хоть этим отличаться от остальных и тем самым… привлечь к себе твое внимание… (О, сколько иронии мне слышится теперь в его голосе!)
Суриков умел и любил находить все красивое. Помню, как покорила его своими танцами приехавшая в Москву Айседора Дункан. «Ведь нельзя сказать, чтобы и красива была, – говорил он, – но какая гармония в ее теле, в ее движениях!» На свои рисунки Василий Иванович был скуповат. Правда, нам он дарил их много. Рисовал он иногда на коробках от тортов, на плоских камнях в Крыму. Василий Иванович гостил у нас в Суук-Су. Рядом с нами жили две очень милые девушки – сестры Надя и Зоя Орловы. Они не раз просили Сурикова нарисовать им на память «ну хоть какой-нибудь пустяк». Василию Ивановичу не нравилась их настойчивость, но все же накануне отъезда в Москву он сделал им по рисунку… на двух персиках. Помню я Василия Ивановича и в другие минуты его жизни… Он вдруг весь как-то «съеживался», уходил в себя, задумывался и надолго исчезал. Это значит, он работал, рисовал. Писал в мастерской, делал эскизы дома. В период знакомства с нами он заканчивал «Степана Разина» и написал «Посещение царевной женского монастыря» и «Благовещение»; Ему долго не давалось выражение глаз Степана. Он все искал какую-то «точку». Раз как-то в три часа утра он разбудил нас и шепотом в щель двери сказал: «Нашел я точку-то!» И потребовал, чтобы утром же мы пришли смотреть глаза Степана. Для «Благовещения» Сурикову позировал Н.С.Ченцов. Василий Иванович писал его руки. Суриков так трактовал «Благовещение»: «В протянутых руках Гавриила должна быть земная страсть, хотя он и архангел. Не надо забывать что мужем Марии был старец, а у нее все же родился сын».
С Василием Ивановичем я и сестра посещали все вернисажи выставок и «Русских художников», и «Передвижников», и «Бубнового валета». Я очень любила Коровина, Нестерова, Кустодиева. Суриков одобрял мой вкус. Из скульпторов в то время Суриков восторгался Роденом и Трубецким. Много раз мы были с Василием Ивановичем в Третьяковской галерее. Он всегда подолгу останавливался перед картиной В. Васнецова «После побоища Игоря Святославича с половцами». С восхищением вглядывался в молодого убитого воина и говорил: «Здорово, черт возьми!.. Будто жизнь только что покинула его, а смерть еще не сковала… И эти цветы рядом… Хорошо!» Меня тянул к себе «Иван Грозный» Репина. Но Василий Иванович говорил: «Крови уж больно много… Не выдержал, должно быть, тот безумец, кто разрезал эту картину. Протестовал по-своему, может быть…» Суриков знакомил нас со многими художниками, но я не припомню, чтобы с кем-либо из них он был особенно дружен. Василий Иванович был хорошо знаком и всегда очень тепло отзывался об известном меценате С.И.Мамонтове. Он посетил Мамонтова, когда тот был арестован и от него все отвернулись. Василий Иванович умел бурно и горячо чем-нибудь увлекаться. Никогда не забуду его писем из Испании, куда он ездил со своим зятем П.П.Кончаловским. От писем пахло горячим песком арены, в них было синее небо и страстные песни этой чудесной страны. Каким «заболевшим и одержимым» он вернулся из этой поездки в Москву! Целыми вечерами он показывал зарисовки боя быков, испанок, танцующих на красных каблучках, фотографии знаменитых тореадоров. Привез ноты испанских песенок и проигрывал их на гитаре. Прочел нам вслух Ибаньеса «Кровь и песок» и раз пять ходил со знакомыми смотреть эту картину в кино. Привез нам подарки: веера, кастаньеты и испанскую шаль.
Василию Ивановичу нравились мои импровизации: я изображала музыку в танцах. Он провел меня сам в балетную студию М.М.Мордкина – замечательного танцовщика Большого театра, куда я поступила, учась одновременно на Высших женских курсах. А как блестяще знал и любил Суриков историю! Я училась на историко-филологическом факультете. Перед сессией Василий Ивановне меня всегда «экзаменовал», и мне казалось, что я по сравнению с ним ничего не знаю. Когда я готовилась к экзамену по древнегреческой философии, мы с Василием Ивановичем решили, что мы с ним безусловно эпикурейцы» а Ася, пожалуй, стоик… Суриков очень любил бывавшую у нас молодежь. Больше всех ему нравился Н.С.Ченцов, но с особым сочувствием и как-то трогательно он относился к скромному и некрасивому студенту Пете Петрову, который был из очень бедной семьи и начал работать с четырнадцати лет в торговой фирме Альшванг. Так, работая и учась, он закончил Высшее техническое училище.
Часто Василий Иванович вдруг предлагал: «А знаете, не поехать ли нам к Петрухе?» Заходил в магазин, покупал бутылку вина, торт, и мы ехали к Пете в его скромную комнату. И ничего, что у хозяина вместо скатерти расстилалась простыня на столе! Все искренне веселились, а Василий Иванович рассказывал о годах своего учения, о времени своего студенчества, о том, как он писал в московском храме Христа Спасителя «Вселенские соборы», как комиссия, принимавшая его работу, нашла, что у участников соборов слишком длинные бороды и сказала, что бороды необходимо укоротить. Василий Иванович «укоротил», и комиссия приняла работу, а он затем за несколько ночей вновь «отрастил» все бороды. Вспоминал он, как однажды в Академию художеств на выставку учеников приехал царь Александр II. Осмотрев выставку, царь сказал: «Позвать ко мне художника лучшего…» А в Академии был ученик, один из самых плохих, по фамилии Лучшев. Администрация растерялась. Кинулись звать Лучшева. А тот понял, что царь хочет увидеть лучшего художника, и не шел, упирался, и его буквально вытолкнули в зал, где был царь… Однажды Суриков живо откликнулся на мою просьбу нарисовать несколько программ для вечера в Горном институте, весь сбор с которого шел в пользу студентов, не могущих уплатить за свое учение. Он чудесно нарисовал пять программ и все их подписал. Желающих приобрести эти программы было много, но их опередил сын сибирского золотопромышленника Касьянов 30, который приобрел три, уплатив за них сумму, намного превышающую стоимость всех цветов и бутылок шампанского, проданных в этот вечер. Купив программы, Касьянов направился к дивану, где сидели мы с Василием Ивановичем (я давно обещала Касьянову познакомить его с Суриковым).
Но сделаю маленькое отступление.
Василий Иванович всегда прекрасно одевался – черный костюм с мягким бантом вместо галстука, но под брюками были неизменные сапоги, что меня очень шокировало.
Когда Касьянов приближался к нам, я жалобно сказала:
– Василий Иванович, поправьте правую брюку! У вас очень виден сапог.
Суриков вдруг ужасно рассердился:
– А почему он не должен быть виден? – И, добавив излюбленную им сибирскую поговорку: «Мне хоть чё, так ни чё», – еще сильнее подтянул брюки…
Суриков всегда тяготел к простым людям. Не раз он, возмущаясь, рассказывал о пошлости и глупости, которые царили в великосветских гостиных, где ему изредка приходилось бывать. Помню такой случай. Он был у нас, когда в парадном позвонили и яш рейный лакей передал для Василия Ивановича конверт, в котором было приглашение «пожаловать на открытие дворца» к князю Щербатову. В конце письма была приписка: «Дам просят быть в вечерних туалетах мужчин во фраках».
Суриков был взбешен. «Им мало Сурикова! Им подавай его во фраке»
– Я сейчас вернусь! – крикнул он, быстро одевшись и выходя на лестницу.
Примерно через час он вернулся сияющий и очень довольный собой «Да! Было дело под Полтавой!» – несколько раз повторил он одну из своих поговорок и рассказал, как он вложил в коробку свой фрак и, приложив визитную карточку, отправил все это князю Щербатову. Суриков был очень скромный человек. Был неприхотлив в еде. Иногда любил выпить немного хорошего вина, но не выносил индейку, о чем предупредил нас заранее: «Уж очень препротивно – некрасивая птица! Если поем, всегда плохо бывает!» Удивлял он нас своим равнодушием к цветам. Если он их приносил кому-либо из нас, то всегда или за полой пальто, или в кармане. Торты всегда носил под мышкой, повернув коробку боком.
8 январе 1915 года я сказала Василию Ивановичу, что выхожу замуж и ответила на вопрос: «За кого?» – «За Колю Ченцова». Он сказал:
– Ну и ошарашила ты меня!!! Он же не блещет красотой, как твой Леонид Андреев, не танцует так замечательно, как твой Мордкин, не произносит потрясающих речей на суде, как твой Овчинников. Правда, он благороден, и скромен, и беспредельно влюблен…
– Ну что же, – сказала я, – пока мне и этого довольно…
И пригласила Василия Ивановича на свадьбу.
9 января 1915 года, в день моей свадьбы, мы были поражены его видом: он выглядел совсем больным. Это, однако, не помешало ему сделать прекрасный рисунок со всех сидящих за столом. За все время нашего знакомства я не помню, чтобы Василий Иванович хворал, но вскоре он попросил меня поехать с ним к нашему близкому знакомому профессору Ф.А.Андрееву, специалисту по сердечным болезням (впоследствии лауреату Государственной премии). Он решил, что родственник его, профессор М.П.Кончаловский, скроет, если найдет у него что-либо серьезное. Андреев нашел в сердце Сурикова «возрастные изменения», но ничего угрожающего не обнаружил.
Тем не менее Василий Иванович как-то сразу сдал. Бывать у нас стал редко. Когда приходил, то не смеялся… Стал как будто другим человеком.
6 (19) марта 1916 года Суриков скончался. Не стало великого художника и большого, чуткого, доброго и хорошего человека.
Вот мои краткие воспоминания о самом интересном человеке из всех, с кем мне пришлось встретиться на моем длинном жизненном пути.
Василий Васильевич Рождественский
О даровании Сурикова
Отбывая воинскую повинность в лагерях под Можайском, я встретился с прапорщиком П.П.Кончаловским, и мы с ним сблизились.
1911 год. В квартире Кончаловских, на Садовой улице в Москве, за чайным столом с самоваром сидит семья художника, сам Петр Петрович и я, приехавший из Перервы… Мы сидим за чаем и спорим… Звонок в передней… Входит просто одетый, в шубе с барашковым воротником и в поношенной шапке Василий Иванович Суриков. Ему помогают раздеться. Окруженный внуками, проходит с Ольгой Васильевной в столовую знаменитый русский художник.
Суриков – среднего роста, крепкого сложения, с упрямым сосредоточенным лицом человека, привыкшего достигать намеченного; в нем нет чрезмерной интеллигентности, он прост и народен. Большая шевелюра густых с сильной проседью волос напоминает казаков, подстриженных в скобку. Он в черном костюме, брюки спускаются на сапоги с мягкими голенищами, что придает художнику несколько старомодный вид. Голос его, глуховатый, говорит о слабых легких.
Василий Иванович здоровается и садится за стол. Сидит он прямо, собранно, как казак в седле. Опять начинается чаепитие, немногословный разговор о домашних делах, в котором Ольга Васильевна участвует деловито, наставительно: так должна вести себя дочь казака, блюдя крепкое хозяйство. Внук Сурикова, маленький Миша, взбирается на колени к деду, требуя, чтобы он нарисовал ему тройку. Приносят лист бумаги, карандаш, и Василий Иванович принимается за работу, обсуждая вслух детали упряжи, попутно продолжая начатый разговор. Рисунок окончен, внук слезает с колен, а Василий Иванович просит принести испанский журнал, который выписывал Кончаловский. Номера журнала наполнены изображениями боев быков, знаменитых матадоров. Рассматривая их, Суриков увлекается. Вместе с Петром Петровичем они путешествовали по Испании и теперь вспоминают виденные бои.
Мне казалось несколько странным такое одностороннее отношение к Испании, с ее прекрасной живописью прошлого. Потом я понял, что художник, любя Веласкеса, в своих ощущениях, в своей живописи предпочитал идти не от музеев, а от жизни. В этом его сила реалиста, в этом своеобразие автора «Боярыни Морозовой».
В 1910 году умер Врубель. В это время нас, стремящихся к новому, стало интересовать западное искусство: импрессионисты и постимпрессионисты, вносившие другие возможности в живопись. Наша небольшая группа работала, экспериментируя, но не забывая о своей национально!! сущности. Мы отрицали в живописи натурализм, эстетство и стилизацию. Отсюда наше стремление к обыденному содержанию, к национальному декоративному цвету, который интересовал нас в древней иконе и даже в трактирных подносах. Мы энергично работали и участвовали на выставках «Бубнового валета». Наша искренность, наш напор делали свое дело. Некоторые искусствоведы, художники, а среди них В.И.Суриков, стали находить и положительное в новых исканиях.
Хотя мы были антагонистами «Мира искусства», но в 1911 году большинство из нашей основной группы получило приглашение участвовать на выставке этого общества в Москве. Я без жюри выставил две работы – «Трактир» и «Трактирная посуда», написанные с натуры в Перерве. Помню, на эту выставку пришел В.И.Суриков, и мы ходили с ним, рассматривая живопись. Он резко высказывался против направления «мирискусников» я испытывал некоторую неловкость, слушая его, так как на выставке были картины В.А.Серова.
В эти же годы, будучи как-то с П.П.Кончаловским в галерее западной живописи С.И.Щукина, зашли оттуда к В.И.Сурикову поздравить его с днем рождения. Он жил в переулке около Музея изящных искусств занимая две смежные комнаты в скромной гостинице. Помещение не отличалось красотой и даже уютом: на стенах не висели картины в золоченых рамах. Только одна гитара напоминала о стремлении их обитателя к эстетике. Его этюды находились в большом сундуке, стоявшем тут же, в одной из комнат. Когда после смерти Сурикова Ольга Васильевна показывала мне содержимое сундука, я понял весь творческий путь художника.
В последний раз видел Василия Ивановича в 1916 году, уже мертвым. Была война с Германией. О том, что он умер, узнал, приехав с фронта в отпуск. В небольшой церкви около Тверской улицы, окруженный родными, почитателями, лежал в гробу великий художник – воинствующий реалист, проникавший своим острым взглядом в глубь веков, вскрывший там могучий героизм русского народа и его всегдашнее стремление к свободе. Суриков продал в Харьков две свои работы за большую цену, а продав, поехал догонять покупателя. Ночью разбудил его, выпросил у него обратно свои вещи, вернул ему деньги, а картины уничтожил. И только после того успокоился…»
Яков Данилович Минченков
Стихия Сурикова
Смотришь, бывало, на Василия Ивановича и думаешь: «Вот она, могучая, стихийная сила сибирская! Самородок из диких гор и тайги необъятного края!» Был ли он потомком лихих завоевателей Сибири или купцов, рыскавших и менявших товары на меха и золото «инородцев», – не знаю, но вся фигура его ярко выделялась на фоне людей, попавших под нивелировку культуры и сглаженных ею до общего среднего уровня. В основе его натуры лежал несокрушимый сибирский гранит, не поддающийся никакому воздействию.
Самобытность, непреклонная воля и отвага чувствовались в его коренастой фигуре, крепко обрисованных чертах скуластого лица со вздернутым носом, крупными губами и черными, точно наклеенными, усами и бородой. Кудлатая черная голова, вихры которой он часто по-казацки взбивал рукой. Речь смелая, упорная, решительная, подкрепляемая иногда ударом кулака по столу. Ему бы бросаться на купецкие ладьи с криком: «Сарынь на кичку!» или скакать на диком сибирском коне по полям и лесным просекам. Садко купец или ушкуйник! У него, выросшего среди необъятной природы, было необычайно развито чутье охотника, выслеживающего зверя, чутье художника, улавливающего тропу, протоптанную людьми давних эпох.
Он чует брожение народных масс, ясно видит образы их вожаков, умелой сильной рукой бросает их на свои огромные полотна, и они там оживают и дышат настоящим своим дыханием, дыханием эпохи, близкие и родственные самому художнику.
Где и как он рос?
– Пошли это мы с ребятами за город на обрыв, – вспоминает Суриков, – сидим… Слышу – сопит кто-то. Подошел я к обрыву, гляжу – медведь взбирается снизу к нам. Ах ты! Я испугался, и медведь испугался оборвался вниз, а мы убежали.
– То, что вы называете у себя лесом, – говорил Суриков, – так это зубные щетки, не больше, а вот как поедешь, бывало, в Сибири по дороге среди леса, так это действительно настоящая лесная симфония. Только над вами светлое небо, а с боков зеленая тьма! А лошадь ногами-то, ногами ступает по колени в ямки, пробитые раньше другими лошадьми. Упадет поперек дороги дерево – едва перелезешь через него с лошадью.
И Василий Иванович прекрасно знал этот могучий край. Чтобы собрать этюды для картины «Ермак», учуять следы покорителя Сибири, он проехал там верхом более трех тысяч верст. Рассказывал он эпизод из своих странствований по Сибири:
– Ехал я по настоящей пустыне, доехал до реки, где, говорили, пароход ходит. Деревушка – несколько изб. Холодно, сыро. «Где, – спрашиваю, – переночевать да попить хоть чаю?» Ни у кого ничего нет. «Вот, – говорят, – учительница ссыльная живет, у нее, может, что найдете». Стучусь к ней. «Пустите, – говорю, – обогреться да хоть чайку согреть».
– А вы кто?
– Суриков, – говорю, – художник. Как всплеснет она руками:
– «Боярыня, – говорит, – Морозова»? «Казнь стрельцов»?
– Да, – говорю, – казнил и стрельцов.
– Да как же это так вы здесь?
– Да так, – говорю, – тут как тут.
Бросилась это она топить печь, мед, хлеб поставила, а сама и говорить не может от волнения.
Поделиться книгой: