Море в складочку

Выставка юных маринистов открыла свои двери через два дня. Все это время Тетя Люба практически не появлялась дома — и Лёшику ее не хватало. Не хватало её громкого голоса, ее сильной и большой ладони, ее уверенности, а главное ее манеры общения. Все вокруг с самого раннего детства относились к Лёшке с жалостью, снисходительностью, и только рядом с этой женщиной он стал чувствовать себя уютно. Он ждал ее во дворе до самой темноты. Каждый день. Целых два дня.

А потом утром, она бесцеремонно стянула с него одеяло, спустила на пол еще не проснувшегося щенка и взяла Лёшку на руки. Она закружила его по комнате, так что солнечные лучи затанцевали в глазах.

— Мы победим, Лёшка, ты лучший. Там такая красота, но ты просто гений, — Люба подняла племянника под самый потолок, потом прижала к себе и поцеловала в макушку. — все, беги умываться, завтракать и покатили.

Под выставку отвели целую комнату во втором здании картинной галереи. Говорят, это дом Айвазовский построил для своей сестры, теперь там стоят картины знаменитых и не очень маринистов со всего мира, и оказаться рядом с ними великая честь— об этом всю дорогу рассказывала Люба. Лёшка не очень понимал, что значит «великая честь», но подсознание подсказывало, что это хорошо.

Феодосия — город небольшой, как и многие курортные города Крыма, но отдыхать сюда приезжают тысячи людей, и большинство не просто на море, а ради двух музеев: Галереи Айвазовского и дома-музея Грина. И когда по городу разнесся слух о выставке, о том, что каждый желающий может принести свою картину или рисунок, и что победившая картина станет визитной карточкой города на следующий год — желающих участвовать и просто посмотреть было ну очень много.

Лешка вошел в залу. Было шумно от слишком большого количества людей, но шумели они так как надо, придавая висящим на стенах картинам живость. Вот оно море настоящее и море человеческое, и они шумят в такт друг другу и движутся навстречу.

Стены были увешаны рисунками и картинами: маслом, карандашом, мелками, красками — все МОРЕ. Все оттенки синего и зеленого перемешались в этом зале. Море спокойное, море бурлящее, волны огромные и мелкая рябь, море ночное, на закате и рассвете, лунная дорожка и спины дельфинов — все в одной комнате.

И люди шли, шептались, качали головами, всплескивали руками, умилялись… И замирали в центре зала. Здесь в окружении синего, зеленого, фиолетового и голубого вдруг оказалось желто-коричневое пятно. Оно притягивало, приманивало своей простотой и искренностью.

"ЗНАКОМСТВО С МОРЕМ" и каждый вспоминал, как первый раз вступил на мокрый песок, как ласково трогала детские ноги волна, как берег проваливался под ногами, оставляя в детском следе мокрую ямку. Люди смотрели на картину, вспоминая свое детство. Они всматривались в детали, в аккуратно прорисованные ногтем складочки кожи на пальцах, в рельефный песок, неровные контуры воды. А потом, когда читали сколько лет автору, то громко ахали, качали головой, а некоторые повторяли, что быть того не может, что здесь ошибка, что дети ТАК не рисуют. И тетя Люба обняла племянника за плечи, наклонилась и тихонько произнесла: это фурор. Ты победил.

Выставка шла две недели. Две томительные недели Лёшка ждал результатов. Люба читала ему заметку в местной газете, а потом даже вышла большая статья в зарубежном журнале, и везде его рисунок хвалили, а в журнале его фотокопия была на первой странице. Но результата конкурса не было. Суть конкурса была в свободном голосовании. Каждый пришедший на выставку должен написать имя художника и бросить бумажку в большой прозрачный барабан. За две недели таких бумажек набралось больше половины барабана, глядя на это сотрудники музея вздыхали — им придется долго разбирать это добро.

И вот день «Х». Лёшку причесали, нарядили, и семейство отправилось снова в город.

Долгие речи, томительное ожидание, огромное количество людей и слишком много шума — Лёшка нервничал, сжимал кулаки, прятался за маму, держал ее за юбку — ему было плохо, сводило живот, перехватывало дыхание и даже сердце не на долго переставало биться. Маме почему-то было очень неудобно уйти с площади, а вот Люба взяла его на руки и вынесла сквозь плотную толпу. Они сели на лавочку под большим каштаном, легкий ветерок принес прохладу с моря — Лёшка успокоился и заснул. И когда объявили Лёшкину фамилию и на дисплее крупным планом появилась его картина, когда сотни людей захлопали в ладоши, тётя Люба вынесла на руках маленького победителя.

— Нервы, — сказала она, улыбнувшись, — он так переживал, и вот теперь уснул, — Люба как-то по-детски пожала плечами, и виновато улыбнулась.

Грамоту и приз вручали маме, а она утирала слезы, улыбалась и смотрела, как сестра качает на руках маленького победителя.

Лёшка проснулся только следующим утром. У него на столе лежала грамота, маленький значок за первое место и настоящий раскладной мольберт. Детские ручонки с трудом, но справились, с тугими застежками. Внутри было настоящее сокровище. Краски, в тюбиках, в пачках, в баночках. Мелки, пастель, карандаши, рамки, планшеты, бумага и даже настоящий холст. И кисти. Лёшка достал одну и облизал. Кисть была мягкая и щекотная, ее было облизывать даже приятнее, чем пальцы

Лето убегало, его уносило ветрами, смывало ещё теплым дождем, а следы засыпало желтой листвой. Эта осень стала для Лешика особенной, в неприятном смысле этого слова — его ждала школа.

Школа вмешалась в его привычный уклад жизни, на нее уходило слишком много времени. Времени, потраченного впустую. Все, что пытались донести до него педагоги, Лёшик уже знал, просто никогда не пользовался этими знаниями. Он бегло читал, знал прописные буквы, правда выходили они коряво — рука дрожала, ручка высказывал из пальцев, и Лешка быстро уставал. В свои неполные семь лет он понимал беговую речь на английском и немецком, он знал строение земли и наизусть помнил все планеты солнечной системы. Только мало кто знал об этом, может быть тётя Люба догадывалась.

— Мама мыла раму, — растяжно читал сосед по парте, такой же тихий и спокойный.

— Где мама? — прочла девочка с тонкими косичками

— У мамы мыло, — полагалось со среднего ряда.

Учительница медленно проходила между рядами, клала руку на парту того ребенка, который должен прочесть следующую строку букваря.

Крупная морщинистые рука с некрасивых объемным золотым кольцом на среднем пальцы легла на лешкину тетрадь. Лёшка молчал.

— Алексей, я дождусь от тебя хоть слова? Мы с ребятами еще ни разу не слышали твоего голоса — в классе посыпались смешки и недобрый шепот, — что ж, раз Лёшенька опять молчит, то продолжит Маша.

Ее голос звучал для Лёшки далеким приглушенным эхом, и Лёшка просто не обращал внимание на него. Даже шум в классе не отвлекать его от мыслей. А думал он много. Думал про море, про друга-медузу, про выставку, про Любу, которая обещала скоро приехать и жить с ними. А ещё он думал о собаке — как он, что делает, гуляет ли с ним мама, да вообще почему в школу нельзя собаку? Лёшка для себя сделал вывод, что места, куда нельзя брать собак — места плохие, и лучше туда никому не ходить.

Единственное, что ему нравилось в школе — это береза. Огромная, ветвистая, раскидистая. Ветки под тяжестью листьев осунулись, а листочки, жалея дерево, открывались и падали желтым ковром.

— Мама мыла раму, — читали уже по третьему кругу.

Лёшка встал, подошел к окну и попытался зафиксировать взглядом каждый штрих великолепного дерева. Белый ствол с серыми проталинами, неровные ветки, блики листьев на солнце и движение на ветру тонких, словно невидимые нити веточек. Он заметил ажурную резьбу по краю листа, небольшое, уже давно брошенное, гнездо в гуще кроны, обломанные сучки, но главное, он запоминал палитру. Дерево только на первый взгляд казалось желтым. Но на самом деле окрас у листьев был разный. Желтые, золотые, коричневые, бурые, с зелеными прожилками, бледные, почти белые, и даже с сероватые налетом.

— Лёша, сядь на место — уже в пятый раз повторила учительница, но он так и не повернул головы в ее сторону.

— Даренко! — слишком громко сказала Изольда Марковна, и дернула Лешика за руку.

Лёшка повернулся, посмотрел на нее огромными напуганным глазами и завизжал. Он бил руками по подоконнику, попал ногами и визжал. Громко, надрывно, по-девчачьи пискляво. И смотрел он сквозь Изольду, большими полным отчаяния глазами. Изольда сделала два шага назад, от растерянности плюхнулась на лёшкин стул, потом подскочила, командный голосом сказала всем выйти в коридор, и сама побежала за медиком.

Лёшка так и орал. Холодный пот мелкими каплями покрыл лоб и нос, ладони были горячие и мокрые. Руки все сильнее колотили подоконник, а левой ногой он пинал радиатор.

— Вот, полюбуйтесь, форменный идиот. Вот что он делает в школе для нормальных? Что я родителям других детей скажу? — тараторила Изольда, хватать то за сердце, то за голову.

— Выйди вон, пожалуйста, — тихим шепотом сказала медсестра.

— Что? — попробовала возразить учительница. Но взгляд пожилой, всякое видавшей, врачихи, охладить ее пыл, и она неуклюже попятилась к дверям.

— Ну все, все, дружочек — тихим и спокойным голосом сказала медсестра, подошла к Лешке, положила руку на плечо и чуть-чуть сжала ладонь.

Прям как тетя Люба, понеслось в голове у Лёшки, он сделал глубокий вдох и обмяк.

Зарина Васильевна, всю жизнь проработала фельдшером на скорой, и теперь вот на пенсии, решила поработать в спокойной обстановке в окружении звонкого детского смеха. И вот только начало сентября, а она уже выносит на руках мальчику без сознания.

То же мне спокойная работенка — подумала Зарина Васильевна, а проходя мимо Изольды, тихо, чтобы никто больше не слышал процедила сквозь зубы: сама ты идиотка, стыд, пацана могла б щас к богу отправить.

Изольда, открыв рот хлопала длинными, густо накрашенными ресницами. А медсестра понесла маленького мальчика к себе в кабинет.

Лёшка в школу больше не ходил. Теперь каждое утро к нему приходила баба Зоря, водила его вместе с Бодуном на тихий пруд, где они читали, писали, решали примеры и, конечно, рисовали.

Лёшка как обычно обсосал палец и принялся рисовать любимый пейзаж. Вода в пруду потемнела, и он казался бездонным. На гладкой поверхности замерли желтые листья, кувшинки спрятали свои белые головки и распластались по воде темными зелеными островками.

— Лёшка, а ты, говорят, летом на море был? — спросила баба Зоря.

— Угу, — кивнул он в ответ.

— А я вот не была ни разу, какое оно, МОРЕ?

— Море, оно как пруд, только в складочку, — сказал Лёшик, улыбнулся и ногтем вывел на рисунке легкую рябь.