Море в складочку

Ульяненко Елена

Море в складочку

Лёшик, как обычно, сидел возле пруда, просто скрестив ножки на зеленой травке. И так каждый день. Даже если дождь или снег, он все равно приходил вместе с мамой к пруду, садился на землю и рисовал. Руки у Лёшика были слабые, пальцы не слушались, и держать правильно карандаш он просто не мог — рисовать было неудобно. Зато были краски. Яркие и сладкие — медовые. Лёша облизывал палец, макал его в краску и наносил мазки на плотный лист белого картона. А когда надо было сменить цвет, Лёшик просто очень хорошо обсасывал палец, и уже чистым брал нужный. На лице у Лёшки частенько разливалась радуга, от этого он казался счастливым. Но именно казался. За свои неполные семь лет Лёшик ни разу не улыбнулся, и не сказал ни одного слова. Хотя слова он знал, отлично все слышал и понимал, вот только говорить он не хотел.

А вечером он стоял возле окна, которое выходило на шумную магистраль. Шума он тоже не любил, поэтому окно было всегда плотно закрыто, а вот смотреть на сотни машин, проезжающих мимо — это было любимым занятием. В этот вечер магистраль застыла, автомобильный коллапс выглядел из лёшкиного окна огромным светящимся драконом. Лёша взял краски и обсосал указательный палец.

Утром мама смотрела на новую картину: слегка размытые яркие пятна, темные тени, но в них явно угадывать легковушки, грузовичок и автобус. Даже фонарные столбы были в точности перенесены на бумагу. Мама положила новую картину в пухлую папку, включила в телевизоре познавательный детский канал и начала будить сына. За шесть лет Лёшик ни разу не посмотрел в сторону телевизора, его не привлекали яркие мультики и веселые ведущие, но в доме, где есть ребенок, должно быть шумно — для этого мама и включала хоть что-то, где можно было слышать детские голоса. Лешик не шумел. Он не прыгал, не бегал, вставал с места, только если это очень нужно, он ни разу не обнял маму и никогда не просил побыть своей лошадкой. Он просто просыпался, брал маму за руку, и они шли к пруду, всегда одним и тем же путем, не останавливаясь, не отвлекаясь, не разговаривая.

Лёшик сидел у пруда и рисовал пруд. Он обмакнул палец в зеленую краску, когда в ногу ткнулось что-то холодное и мокрое. Было приятно. Оно ткнулось еще раз, и Лёшик оторвался картины. Маленький черный щенок, неведомо откуда здесь взявшийся, тыкался черным носом в голую ногу. А потом он наклонил голову и боднул, смешно и нелепо расставил шаткие лапки, и боднул ещё раз. Лёшка аккуратно поднял щенка, поцеловать в мокрый нос и повернулся к маме. Впервые он смотрел ей в глаза, пусть недолго, но прямо в глаза, и вдруг произнес: " Бодун. Мой". Мама опустилась на колени, она целовала макушку сына, гладила щенка и шептала: «Конечно твой, конечно, сынок, это наш Бодун».

Сегодня все пошло по-другому. С пруда ушли раньше, чтобы купить щенку еды и игрушки, и даже вечером, Лешка не стал смотреть в окно, а лег рядом с собакой и смотрел, как она спит.

Утром Лешка проснулся сам. Собаки на месте не было. Воздуха не хватало, глаза щипало, и он побежал на кухню. Он впервые побежал. На кухне сидели мама и бабушка, они вместе плакали и улыбались.

— Ой, Лёшенька, ты проснулся? — ласково спросила бабушка.

Но он не заметил ни ее слов, ни самого ее присутствия, все его внимание было приковано к маленькому комочку, жадно лакающему молоко.

— Бодун, — сказал Лёшик и сел возле собаки.

Бабушка громко вздохнула, и теплая слеза прокатилась по ее щеке — заговорил.

На пруд не пошли. На кухне взрослые о чем-то шептались, бабушка кому-то звонила.

Лёшик был занят своим первым другом. Он ходил за щенком по пятам, вытирал салфеткой маленькие лужицы, аккуратно трогал лапки и тонкий хвостик, Бодун же мягким языком облизывал пропахшие красками лешкины пальцы.

— Сынок, а поедем на море? — мама спросила тихо-тихо, боясь спугнуть эти минуты счастья. — Бабушка говорит, что маленьким море просто необходимо, чтобы вырасти и окрепнуть.

Лёшка повернулся к маме, потом посмотрел на щенка, снова — на маму, и молча кивнул. Каждый подумал о своем "маленьком".

Лёшик никогда не видел моря. Да, и в Крыму есть города, где только маленький пруд. Поэтому ночь была тревожной — каждый боялся, как примет их море.

Лёшку разбудили очень рано — за окнами только-только начинало сереть. Он аккуратно поднял спящего щенка, и все вместе вышли на улицу.

По утрам воздух совсем другой, он немного сыроват и полон запахов. Лешик глубоко вдохнул и крепко прижал к себе теплого мехового друга.

Уже к обеду были на месте. Из калитки навстречу вышла крупная женщина в безразмерном сарафане и цветастом платке на голове. Она обняла маму, подошла к Лешке, и не глядя на него сказала: "welcome to the warmest sea". "Thank you" — вдруг ответил Лёшка.

— Погодь, милый, do you speak English? — удивительно спросила хозяйка.

Но Лёшка прошел мимо, не замечая ничего, кроме бегущего впереди щенка.

— Ирусик, ну это же чудо какое-то — воскликнула хозяйка.

— Сама поверить боюсь, всего за два дня и такой прогресс

— Сестренка, ты не поняла, он не просто что-то сказал, он мне на английском сказал

— Как на английском? — у Ирины от неожиданности подкосились ноги, она ухватилась за калитку и медленно села прям на землю. Слезы полились из глаз, и она плакала и смеялась, повторяя два слова " английский" и "щенок"

После обеда пошли на море. Лёшку не надо было уговаривать. Он просто пошел, хотя скорее, побежал, на перегонки с маленьким другом.

Море шипело, барахталось, наползало, убегало и снова возвращалось. Волна за волной — не останавливаясь. Лёшка медленно подходил к воде. Босые ноги проваливались в мокрый песок, а волна подбегала, слизывала его с ног и отступала, а за ней следующая, и следующая, и так до вечера.

Мама взяла Лёшика за руку — он вздрогнул. Пойдем, сынок, домой пора. Лешка молчал, домой он не хотел, и даже одернул руку. Но тут сзади послышался громкий голос хозяйки:

— Лёха, собака замерзла и хочет кушать.

Лёшка резко обернулся, он вертел головой в поисках собаки. Как он мог, как он забыл про маленького друга? Он искал взглядом, и уже готов был закричать от безысходности, когда на огромном ярком сарафане вдруг увидел маленькое черное пятно — хозяйка держала щенка на руках. Лёшка подбежал к ней, растопырив руки и неумело обнял большую женщину. Он уткнулся лицом в собаку, и вдыхал теплый запах молока и мокрой шерсти. Щенок дрожал и поскуливал — Лёшка тихонько взял его на руки и крепко прижал к груди, поцеловал в мокрую голову и сказал: «Прости».

Щенка заботливо укутали махровым полотенцем, и тот уснул, перевернувшись на спину и раскинув по сторонам все четыре лапки. Лёшка боялся нарушить щенячий сон, и просто молча сидел рядом и даже дышать пытался менее шумно. Потом тихонечко достал из рюкзака картон и краски, обслюнявил палец и макнул в светло-коричневый. Он рисовал до самого утра. Мама и тетя Люба давно спали, в комнате приглушили свет, в надежде, что в полумраке Лёшика сморит сон, хотя все знали, пока картина не будет завершена, Лёшка ни за что не ляжет — так было всегда, так будет и в этот раз. Единственным отличием от художественного ритуала было то, что сегодня он рисовал по памяти.

Пальцы быстро и точно наносим мазки — рот был полон сладковатых красок. Ногтем большого пальца Лёшка прорисовывал тонкие линии. И вдруг он обмакнул в краску средний и указательный пальцы и стал слегка барабанить по листу — мелкие капли небрежными брызгами рассыпались по картине, а под пальцами образовывались неровные подтеки, и просвечивал белыми пятнами картон. Лёшка отодвинулись от себя рисунок, сделал ещё несколько движений ногтем, обсосал начисто пальцы и уснул. Здесь же, на полу, прижавшись животом к собаке. Так и проспал они до полудня, их не разбудил ни солнечный луч, щекотавший ресницы, ни прохладный ветерок, гуляющий по полу — им было тепло и спокойной вдвоем.

День задался ветренный. Море поднималось тяжелыми волнами и с шумом роняло их на берег. Белые барашки пены гордо оседлали гребни волн, а потом таяли где-то в глубинах шумящей воды. Лёша остановился, затаив дыхание, потом резко сел на влажный песок и достал свой нехитрый набор. Он макал пальцы в краски, смешивают цвета, облизывал пальцы и слюнявил краски. В краски забился песок и теперь неприятно скрипел на зубах. К рисованию подключилась левая рука — весь лист был исчеркан линиями на синем фоне — море не получалось. Он не мог зафиксировать взглядом волны — море менялось каждое мгновение, и от бессилия Лешка заорал. Протяжное "иии" разнеслось по пустынному берегу, он упал лицом в песок и колотил по нему руками и ногами. Вдруг сильная рука взяла его за плечо и прижала к песку.

— И что? Чего орешь? Вон, балбеса своего напугал, что тот обоссался, — никто так раньше с Лёшкой не разговаривал, мама даже оцепенела от таких слов Любаши

Лёха повернулся, он хотел ее ударить, но она крепко сжимала его плечо и улыбалась. Хорошо так улыбалась.

Лёшка достал скомканный лист картона, на котором должно быть море, но были лишь синие разводы и бесформенные волны.

И она поняла. Села рядом. И начала пальцем водить по песку. На песке появилась волна, за ней другая, третья.

— Море, брат, — это движение. Оно беспокойно и не останавливается никогда. Море — это сила, оно держит на себе огромные корабли и с легкостью их же и поглощает. Море это жизнь — если оно остановится, то все вокруг погибнет, море так же непостижимо, как звезды, оно хранит в себе тайны, такие древние и такие неведанные. Не всякому дано постичь совершенство морей и океанов, завтра я покажу тебе место, где море остановилось, а сейчас беги купаться.

Лёшка слушал тетку и смотрел, как под ее пальцами на песке оживают волны, заползая одна на другую. А потом тетя Люба грубо и небрежно провела босой ногой по своему рисунку. Как будто и не было всего этого волшебства.

Лёшка поправил кепку, отряхнул майку от налипшего песка и пошел к воде.

— Ничего не понимаю? Как у тебя получается? — спросила мама, удивленно смотря на старшую сестру.

— Да тебе и не надо. Ты — мать, ты хочешь, как лучше, а мы с ним — художники, мы видим, как нам хочется. — Люба засмеялась и легла на спину, подставляя лицо ветру и солнцу.

— Меня больше собака интересует — откуда эта кроха?

— Да я сама не поняла. Да и не в этом дело, откуда он. Вот ты думаешь, что мы с ним до этого собак не видели? И собаки, и кошки, и лошади были. И в зоопарк ходили, и даже с дельфинами плавали — не интересовали они его. Вот на секунду остановится, и все. Вот словно робот. Возле пруда нашего белки живут, сами на плечи прыгают — неинтересно. Голубей кормить на площадь ходили — кормит, а сам вдаль смотрит. А тут эта кроха — и сразу любовь. Да он когда заговорил, я не сразу поняла, мне ж ночами снится, как он меня обнимает и шепчет: " мамочка, я тебя люблю". А тут вон собаку полюбил, тебя обнял, а я… — и мама заревела.

Она давно не плакала вот так, чтобы вытеснить свое горе, обиду и поломанную жизнь.

— Ну, дуреха, угомонись, — Люба обняла сестру большими сильными руками, — Завтра в музей поедем. Будем сына твоего из тумана вытаскивать

Лёша зашел в воду по колено. Волны врезались в него, расходились, а потом снова смыкались, будто и не было на их пути преграды, и хоть вид у них был грозный, прикосновение было нежным, словно море облизывает ноги огромным языком. От каждой волны Лёшку покачивало, и он с трудом держал равновесие. Он сделал шаг, еще и еще — края коротких шорт намокли и неприятно липли к ногам. Вдруг к бедру что-то прикоснулось. Нежно, едва задавая, словно крылья бабочки. Лёшка опустил взгляд — бело-прозрачный кругляк с тонкой сиреневой звездочкой по центру махал крыльями и снова столкнулся с ногой.

— Еще Бодун. Морской Бодун. Мой, — сказал Лёшка и подставил ладонь под медузу.

Медуза была крупная, на ощупь, как бабушкин холодец. Она, то сжималась, то расправляла свою прозрачную юбочку в такт набегающим волнам. Лёха взял ее в руки и лизнул. Медуза была мокрая, прохладная, соленая и не шевелилась. Но, как только он опустил ее в воду, морская бабочка вновь заработала своим крылышками. Маленькая медуза переплывала с волны на волну — Лёшка за ней.

Люба обнимала ревущую сестру, когда послышался щенячий лай. Да и лаем это назвать нельзя, скорее писк, переходящий в вой. И в этом звуке были страх и боль. Женщины обернулись и увидели, как маленький песик скулит в сторону все усиливающихся волн. Первой вскочила Люба, она широкими шагами, вприпрыжку побежала в воду. И только теперь мама заметила Лёху. Тот стоял в воде по самые плечи, а за его спиной поднималась огромная волна.

— Лёшаааа! — закричал она и бросилась на помощь.

Как в замедленной съемке: волна накрывает ребенка, Люба бежит по воде, расплескивая вокруг себя тысячи брызг, щенок протяжно и хрипло завыл — а она все бежит по мокрому песку, ноги застревают, проваливаются, и каждый шаг все тяжелее и медленнее, и она падает.

Люба выхватила из воды красную майку. Как тряпичная кукла или котенок, взятый за шкирку, Лёшка болтался на вытянутой руке тети Любы.

Мама ползла на коленях, обессиленная страхом, боялась посмотреть в сторону моря.

Люба поставила племянника на песок, посмотрела, оттянув веки, на белки глаз, послушала дыхание и повернувшись к сестре, сказала: «Ну что, будем поздравлять водолаза с первым удачным погружением?»

Мама улыбнулась, подошла, чтобы обнять сына, но тот отстранил ее рукой, а потом отогнул край майки — там, свернувшись желейным клубочком, лежала медуза

— Второй бодун. Мой

— Твой, — засмеялся мама, и, наконец, обняла мокрого сына.

Второго бодуна посадили в пластиковую корзину с морской водой и потащили в дом. Люба несла медузу, Лёшка — своего маленького спасителя, а на маму навешали полотенца и зеленое покрывало. Она была похожа на сбежавшую с детского утренника елку, и обычные дети звонко бы смеялись над таким нарядом. Но Лёшика это не интересовало.

К вечеру ветер усилился, и погода разыгралась. Море потемнело, вздыбилось бесконечными гребнями волн, стараясь захватить ими как можно больше берега. Тетя Люба сказала, что это зрелище просто необходимо посмотреть — не каждый день море дает такое представление. На Лёшика натянутой чей-то дождевик, он болтался до самой земли и был широк, словно тетьлюбин сарафан.

— Ничего, зато не промокнешь, — сказала тетя, увидев взгляд племянника.

Тетка положила руку на плечо, такую тяжелую и сильную, что Лешка поежился, но плеча, как он бы это сделал раньше, не одернул. Этой можно доверять, пусть она не такая мягкая, как мама, но точно хорошая.

Пляжный зонт не защищал от ветра, дождя и морских брызг, но какая-никакая, а все-таки защита. Да и что может случиться, когда рядом сильная тетя, добрая мама и теплый щенок — Лёшка расслабился и стал смотреть только на бушующую стихию.

Там далеко-далеко, наверное, в самой середине огромного моря сверкали молнии, они били серебряными стрелами в его глубины, от этого волны поднимались выше, стараясь в ответ задеть само небо. А все вокруг громыхало: небо разносило громы, а море с шумом и грохотом билось о прибрежные скалы.

Лёшка не любил шум, но это представление, где он главный зритель в первом ряду, было специально для него, и шум этого спектакля не резал слух, как клаксоны машин, а наоборот, завораживал, заставлял вздрагивать, и чувствовать. Когда совсем стемнело, и белая луна пыталась прорваться сквозь плотно сбившиеся друг к другу туч, маленькая компания отправилась домой, оставляя позади последнюю сцену спектакля — словно кто-то убаюкивал темную бездну, и сила ее начала угасать. Море устало бороться, а у неба кончились стрелы, ветер рвал плотные тучи и звуки становились все тише и тише. И только воздух сохранил в себе признаки недавней битвы — пахло озоном, солью, сыростью и рыбой. Лешик глубоко вдохнул, чтобы запомнить запах сердитого моря.

Солнце было запредельной ярким, море спокойным и ласковым и только мокрый до самой дорожки песок напоминал о вчерашнем безумии стихий. Весь пляж был заполнен кусками темно-зеленых водорослей, а в них блестели на солнце небольшие белые мячики. Сотни легких полупрозрачных кругляков привлекли внимание мальчика. Лёшка поднял одну, потрогал пальцем — кругляк пружинил, как застывший "лизун". Лёшка собирал их в подпол длинной майки, пока у одного не увидел тонкой фиолетовой звездочки по центру. Руки ослабли, и белые шарики попадали на песок. У Лёхи защипало в глазах, и он заорал. Первая прибежала Люба — она вообще все делала очень быстро. Лёха протянул ей руку и разжал ладонь. Люба взяла белый шарик и погладила по голове племянника.

— Да, брат, море, оно такое. И сила его не щадит ни большие корабли, ни маленьких медуз. Жаль, конечно, но мы не можем вмешиваться в ритм природы. Она одна знает, как правильно. Так что не реви. Просто прими, как должное, — Люба обняла его за плечи, и впервые в жизни ему это понравилось.

Шмыгая носом, он побежал к маме, схватил ее за подпол широкой пляжной юбки и протянул в сторону дома. Там, в маленьком контейнере, сидел Второй Бодун, он еще не знал, какая участь была у его братьев, и вряд ли подозревал, что вчера маленький мальчик спас ему жизнь. Бодуна второго выпустили в море, где он расправил свои крылья и радостно поплыл подальше от берега.

— Что ж, пора б собираться, пока музей не закрылся, — сказала тетушка, потрепала Лёху по волосам и села в машину.

Лёшка никогда не был в музее. Конечно, он слышал, как в телевизоре говорили, про Лувр и Третьяковку, про красивые галереи и мировые шедевры. Но ни разу он не повернул головы, чтобы посмотреть, что это за шедевры и какие они, галереи.

Дорога заняла минут пятнадцать, ну может быть больше. Просто Лёшка смотрел в окно, как убегало и вдруг приближалось море, как вдоль дороги качали ветвями густолистые деревья, а за ними прятались пожелтевшие, нет, скорее позолотевшие поля. На коленях у Лёшика спал, иногда вздрагивая и виляя хвостом, Бодун. Лёшка слушал рукой частое сердцебиение щенка и смотрел в окно — время не имело больше ни значения, ни власти. Время просто перестало существовать.

Машина остановилась в тени огромной кроны тутовника, спелые ягоды осыпались с дерева, и безмолвно гибли под ногами прохожих, оставляя надолго после себя неровный фиолетовый контур. Лёшка застыл, вглядываясь в отпечатки шелковичных ягод, мазнул по ним пальцем, нашел целую — понюхал ее, раздавил в ладони и попробовал на вкус. В его палитре все краски на вкус и цвет были одинаковы, но про себя Лёшка решил, что именно так и должен пахнуть и вкуснуть настоящий фиолет.

Тенистая аллея привела к яркому солнечному дому. Стены его окрашены настолько насыщенным оранжевым цветом, что казалось, само солнце прикоснулось к нему своей горячей щекой.

А напротив — шумело закованное в бетонные волнорезы море. И люди, их было много, тоже шумели.

— Ирусь, ты с собакой по набережной прогуляйся, мороженое съешь, вон там на развалины можешь глянуть, а мы с Лёшиком пойдем в галерею. Надолго, — тетя Люба бесцеремонно взяла племянника за руку и потащила в сторону длинного оранжевого дома.

На входе этой шумной и женщине в цветастом платке обрадовались, навстречу ей вышла билетерша и дама в строгом бордовом костюме с деревянной указкой в руке — все ее обнимали и вопросительно поглядывали на Лёшика

— Знакомьтесь, это Алексей, мой племянник и невероятного таланта парень, — женщины на это улыбнулись, а та, что с указкой хотела погладить Лёшика по голове. Лёха махнул головой и что-то невнятное промычал — дамы отступили на шаг и обе закачали головами — совсем недавно к ним приезжала группа из интерната, такие же спокойные и нелюдимые мальчишки с каким-то неживыми глазами.

Люба подвела племянника в открытой двери, и шепнула на ухо: «Ну, иди».

Лёшка сделал несколько шагов вперед и замер: комната была заполнена картинами.

Большими и маленькими, в простых деревянных рамках и в золоченых с витиеватыми узорами — все они сдерживали море. Лёшка стоял по середине галереи, он медленно поворачивался, внимательно вглядываясь в каждую издали — он стоял в самом центре морской стихии. Вот оно какое — море. Тихое и ласковое, залитое солнечным светом и бушующее в ночи; в нем тонут корабли и мирно плывут рыбацкие лодки; оно разбивается о скалы, и тихонько дремлет при луне. Время опять остановилось. Мимо проходили люди, останавливаясь возле картин, шепотом произносили названия, но Лёшка их не слышал — вокруг шумело море: легкие всплески, шорох песка, грохот огромных волн, скрип корабельных палуб — каждая картина оживала и рождала звуки, и только рамки сдерживали, чтобы эта стихия не выплеснулась прям на него.

Люба тихонько коснулась лёшкиного плеча — мальчик вздрогнул от неожиданности.

Тетка взяла его за руку и повела в другой зал. У Лёшки перехватило дыхание, он задрожал, как мокрый Бодун, и крепко сжал руку тети Любы. Перед ним или над ним, или вокруг него расстилалось огромное море — вода во всю стену галереи, вспенившиеся волны, темные и недобрые, готовые поглотить обломки корабля с испуганными людьми. Лёшка сел на пол и смотрел. Море пришло в движение, волны качали толстые бревна, люди до боли в ладонях, до ободранной кожи, цеплялись за их неровные края, они пытались укрыться от надвигающейся гибели, и лишь тонкий лучик солнца, пробивающийся сквозь густые черные тучи, давал им надежду.

Тетя Люба села с ним рядом, взяла его дрожащую и мокрую ладонь, и тихо, еле слышно стала говорить:

— Знаешь, браток, а ведь Айвазовский никогда не рисовал с натуры. Он смотрел на море, запоминал его, ну вот как фотографировал взглядом, — она выпучила глаза и сильно моргнула, — а потом приходил и домой и начинал творить. Он рисовал быстро, без эскизов и набросков и не уходил из мастерской, пока картина не будет закончена. У него была особая техника. Слой за слоем великий художник наносил краски, чтобы передать глубину и прозрачность воды. Море покорилось его таланту, оно отдавалось его краскам и подчинялось каждому мазку. Тысячи художников копировали его картины, но никто не смог превзойти Айвазовского. Может это получится у тебя, а братишка? Может твое море будет еще круче?

Лёшка сидел на полу, но ему казалось, что это он на мокром бревне, он чувствовал соль на губах, ощущал мелкие холодные брызги и слышал грозное рычание. Вот-вот огромная волна накроет его с головой, но ведь это уже было, и совсем не страшно, когда рядом сидит такая сильная тетка, она его обязательно спасет и вытащит даже с самых больших глубин. И вот ее голос становится громче, а волны уже урчат как котята, они отступают, они возвращаются в рамку, а теплая рука Любы тянет его вверх, заставляя подняться, и он идет следом, не оборачивается на уже нестрашный «Девятый вал».

Мама с щенком гуляла по пристани — белые кораблики мирно баюкались на тихих волнах, и если бы Лёшка не видел вчера, как оно может сердиться, то подумал бы, что все картины этот самый Айвазовский просто выдумал.

Уже в машине тетя Люба сказала, что на днях будет выставка, где каждый может показать СВОЕ море, и если Лёшка захочет, то может поучаствовать. Всего-то и нужно, что выбрать из того, что есть или нарисовать новую картину с морем. У Лёшика пока была только одна, самая первая, которую он пока еще никому не показывал.

Ужин готовили на скорую руку — макароны с сыром оказались по вкусу всем, даже собаке. И хотя Лёша точно знал, что щенку это вредно, но видя с каким аппетитом Бодун уплетает пасту, решил, что иногда можно побаловать.

А уже поздно вечером, когда все разместились перед телевизором, Лёша вышел из комнаты, положил возле тетки белый лист и быстро ушел обратно

Тетя Люба взяла в руки белый картон, перевернула и ахнула. Это был тот самый, написанный по памяти рисунок в первый день знакомства с морем.

Здесь не было синих волн и темных глубин, но картинка действительно завораживала.

Это был вид сверху на море возле самого берега. Детские ножки немного провалились в мокрый песок, а море выпускает прозрачную, тонкую, ласковую волну, которая аккуратно подползает, принюхивается и, наконец, касается детских ног своим холодным и мокрым языком. Под прозрачной, чуть зеленоватой водой двигаются песчинки. Некоторые из них прилипли к ногам и подсохли, теперь они тянутся к воде, чтобы снова стать темнее и тяжелее. А дальше море темнело, уходило в бескрайнюю даль до самого горизонта, и возвращалось обратно ярко-синим безоблачным небом. Так познакомились Лёшик и Черное море, приглядываясь, принюхиваясь, притрагиваясь друг к другу.

Картина настолько поразила женщин, что они, не сговариваясь, одновременно встали и побежали к чулану. Старые мольберты, тубусы с полотнами, треноги, палитры, разномастные кисти — все что так дорого каждому художнику было свалено в чулане. И вот они рамки. Пустые, как выбитые окна, разобранные, рассохшиеся, с покосившимися углами и даже с недостающими краями. Люба точно знала, что ищет. Пока Ирина гладила потемневший мольберт, трогала и нюхала старые кисти, Любаша из каких-то одной ей веданных недр достала практически новую рамку, как раз для А-4. Рамка была простая, с небольшой плавной кромкой, зато цвет у нее был, как у мокрого песка.

— Сколько раз мама мне говорила этот хлам разобрать, а я как знала, что пригодится, — Любашка улыбнулась, а по щеке покатилась слеза.

После смерти мужа она ни разу не бралась за кисти. Нет, по началу пыталась, выносили треногу, закрепляла холст, но рисовала только его. Вот он в бескозырке с развивающимися ленточками, вот в темной робе на палубе, а вот он просто последний раз обернулся с улыбкой и подмигнул на прощанье. С тех пор Люба не рисовала, хотя раньше без кистей из дома не выходила. Может поэтому Лёшка так быстро принял тетушку, которая жила затворницей на безлюдном берегу одна уже целых три года.

В рамке картина выиграла по-настоящему. Справа внизу на рамку прилетели тонкую полосу с авторством: Даренко Алексей. 6 лет. «Знакомство с морем».

Теперь это не просто рисунок, а настоящая картина, для настоящей выставки.

Утром картина висела в самом центре стены комнаты. Лёшка смотрел на нее и какие-то новые, непонятные чувства наполняли все его тело. От них хотелось бежать — глаза щипало, воздуха не хватало, сердце стучало даже в голове. Лёшка повернулся, уткнулся в теплый мамин живот, крепко обнял ее руками и часто-часто дышал. А мама гладила его тихонько по светлым вихрам, боясь разрушить это внезапное детское счастье.