Помоги проекту - поделись книгой:
М. М. КУБЛАНОВ
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ХРИСТИАНСТВА
ЭПОХА. ИДЕИ. ИСКАНИЯ
Ответственный редактор
доктор исторических наук
И. С. СВЕНЦИЦКАЯ
© Издательство «Наука», 1974 г.
ВВЕДЕНИЕ
Почти два тысячелетия отделяют нас от времени возникновения христианства. За этот период в истории человечества сменились три общественные формации — рабовладельческая, феодальная, капиталистическая, каждая из которых несла свой способ производства, свои социальные проблемы, свои комплексы взглядов на мир и отношения в этом мире людей. Эти взгляды коренным образом отличались друг от друга и в масштабах формации и в пределах больших человеческих общностей — стран и государств. Но христианство, возникшее в первой антагонистической формации — рабовладельческой, гибко применяясь к новым условиям, удерживалось и в последующих.
Отмечая эти черты приспособительности, Гегель писал, что «ведомые крестом» испанцы, не отвергая христианского тезиса всеобщей любви, уничтожили целые поколения американских индейцев, англичане, опустошая Индию, пели христианские благодарственные гимны, а в Европе «наиболее угнетаемые» крепостные и угнетающие их господа ходят в одну и ту же церковь. Примеры такого рода, заимствованные из разных эпох, в том числе из последних десятилетий этого века, могут быть умножены.
Все это делает историю христианства и поныне актуальной темой. Новое осмысление старых фактов и научный анализ новых приобретают не только академический интерес. Человечество утверждается в настоящем, критически препарируя свое прошлое. Это в особенности приложимо к такой форме общественного сознания, как религия, где научное препарирование ее истории становится существенным элементом утверждения марксистского миропонимания.
Всматриваясь в причины выживаемости христианства в разных антагонистических формациях, исследователи находят некий общий ключ в самой истории становления этой религии и особенно в том исходном сюжете, которому христианство отвело в вероучении стержневое место. Если вылущить этот стержень из всей массы вероучительных разработок и деталей, то им окажется человек и его место в мире, смысл его жизни, конечность его. дней, возможность воскресения — темы, в определенной мере имеющие «сквозную» — проходящую сквозь века актуальность. Спиритуализовав общественные отношения и самого человека, христианство еще более усилило эту идею вневременного характера своего учения. И поскольку, по верному определению советского историка и социолога Л. Н. Митрохина, «христианство воплощает лишь некоторые абстрактные, наиболее общие реакции и внутренние состояния людей, которые не связаны жестко с исторически изменчивыми условиями»[1], оно оказывалось способным примениться к этим «сквозным» аспектам психологии антагонистических формаций — состоянию несвободы, подавленности, «несчастного сознания», ощущению человека «не в форме», человека, нуждающегося в спасении, — вызываемым хотя и разными в различные исторические эпохи обстоятельствами, но одинаково свойственными всякому классовому обществу.
Как известно, время формирования христианства приходится на эпоху Римской империи, которая явилась заключительным этапом социально-политического и духовного развития античности. В области социально-экономической этот этап знаменуется разложением и кризисом рабовладельческого способа производства. В политическом отношении — отмиранием демократических и республиканских форм правления и становлением монархии. В области духовной — это эпоха весьма противоречивых религиозно-философских исканий, происходивших на всех общественных уровнях, и принципиальных переоценок почти всей «шкалы» старых ценностных установок.
Новейшие исследования показывают, что существенная и в определенных аспектах революционная роль в этом процессе «переоценки ценностей» принадлежала (хотя и не однозначно) социальным низам.
Внимательное изучение. таких явлений, в целом знаменующих собой, по выражению Маркса., крах античных мировых-порядков, позволяет рассмотреть некие общие линии развития общественной мысли данного времени, являющиеся и фоном и субстратом возникающего христианства. Это эсхатология и мессианизм, представления о необходимой всеобщей гибели мира, завершающей старый цикл развития, и появление божественного «спасителя», с которого начинается новый. Этот ожидаемый новый этап — «золотой век», эпоха всеобщей гармонии и благоденствия, где извечное противостояние и противоборство антагонистических сил в мире — Добра и Зла, Правды и Кривды — преодолено, отрицательные начала повержены и противоречия в обществе и природе устранены.
Локальные особенности развития таких идей в разных районах древнего мира не могут укрыть от нас определенную всеобщность этой концепции. Эсхатология и мессианизм оказываются, таким образам, опрокинутым в религиозное сознание, спиритуализованным выражением некоторых наиболее общих социальных мечтании эпохи. Христианство, сделав их краеугольным основанием своего вероучения, сумело наиболее полно отдаться мироощущению времени и его потребности в религиозном утешении.
Среди определений, даваемых Марксом религии, и данном случае наше внимание привлекает его замечание о том, что религия, являясь порождением «превратного мира», есть «общая теория этого мира, «его энциклопедический компендиум… его всеобщее основание для утешения и оправдания»[2]. Христианское вероучение как раз и представляет собой такой компендиум превратных представлений о мире человека и его месте в этом мире, оформлявшихся в первые века новой эры как следствие чрезвычайно сложных социальных и духовных процессов.
Мир по этому учению состоит из двух начал — материи и духа. То, что стоит «над всем», высшая надмировая сущность, бог — духовное начало. Мир и человек сотворены богом. Центральной пружиной исторического процесса является «первородный грех» и его фатальные последствия. — унаследованная человечеством всеобщая грехов, посты, другое следствие «первородного греха» — смертность индивида. Христианство, которое декларируется как поданное учение, заключает в себе мистическую потенцию преодоления этих последствий. Первый этап на этом пути, и с него начинается сама новая религия, — нисхождение на землю бога-сына и его казнь на кресте — искупительная жертва, символизирующая идею спасительности «страданий. Заключительный акт, тайные сроки которого представлялись первохристианам близкими, — второе пришествие бога, всеобщий страшный суд, гибель старого мира и чудесное, возникновение на его развалинах нового мистического божьего царства, свободного от проклятия «первородного, греха», и смертности индивиду.
В этой выстраивавшейся христианством общей схеме мироздания нетрудно усмотреть противоречивые начала. Тем не менее как раз они наиболее полно отвечали обстоятельствам времени, выражая и формируя его потребности и психологию. С одной стороны, человек и в обыденном сознании, и в новой религии — «червь», «сосуд греха», «божий раб», слабое и униженное существо, безличная игрушка тех естественных и общественных сил, которые господствовали над ним в неустойчивом повседневном бытии рабовладельческого мира. Такое мировосприятие, такая эмоциональная настроенность, рождавшаяся поначалу в определенных категориях социальных низов, в дальнейшем наблюдается и на других общественных уровнях.
С другой стороны, новая религия делает человека из категории «малых мира сего» центром всего мирового процесса. Весь космос, все надприродные силы исполнены одной цели — его «спасения» и обретения им бессмертия, и евангельская мифология и новозаветные этико-нравственные максимы вертятся вокруг этой задачи.
Как общественное движение и как вероучение христианство с самого начала несло в себе и другие противоречивые моменты. Проповедуя антисобственнические, антигосударственные, уравнительные принципы, выражая ненависть к великой рабовладельческой Империи, отвергая «мудрость века» — многие старые этико-религиозные и социальные устои, возвещая равенство всех людей, первоначальное христианство отображает в категориях веры «горячие участки» самосознания и мироощущения социальных низов. Несомненно это имел в виду Энгельс, когда говорил о первохристианстве как о революционном элементе в истории человеческого духа древности[3]. Сходным образом оценивал эту сторону новой религии В. И. Ленин, подчеркнувший «революционно-демократический дух» и социальные «наивности» ее первого этапа[4].
Однако эти «стыки» христианства с социальной конъюнктурой породившего его общества не должны заслонить и другой его стороны, вытекающей из самой природы такой формы сознания, как религия, которая интерпретирует связи и реальности мира в мистических категориях трансцендентных сущностей. В первоначальном христианстве это выразилось в том, что реализация его социальных упований выносится по «ту сторону» реального бытия, перелагается на плечи иррациональных божественных сил. Воздаяние, возмездие, царство всеобщей справедливости «проектируется» в «будущем» мире, асоциальные мечтания о равенстве людей переводятся на уровень вероучительного равенства в грехе перед богом.
Противоречивость рассмотренных здесь слагаемых идеологии новой религии таила в себе уже с самого начала «гены» последующей трансформации первохристианства — отказ от исходных социальных «наивностей» и примирение с рабовладельческим государством.
Таким образом, марксизм, исходя из своего общего понимания исторического процесса, рассматривает возникновение христианства как закономерный поступательный этап в развитии религиозного сознания древнего мира. Новая религия была обусловлена всем ходом социального и духовного развития рабовладельческого общества. Она возникла как продукт его распада и как иллюзорный выход из неразрешимых общественных противоречий. В своем развитии христианство претерпело существенную эволюцию. Возникнув как религия низов — рабов, вольноотпущенников, бедноты, оно поначалу усвоило некоторые социальные принципы, порождаемые мировосприятием ной среды и подрывавшие идеологию, этико-нравственные устои и ценностные установки разлагающегося мира.
В дальнейшем, в условиях углубления общего кризиса рабовладельческой формации, существенно меняется социальный состав христианских общин и сами их социальные принципы. «Забыв», по выражению В. И. Ленина, о «наивностях» первоначального христианства с его демократически-революционным духом»[5], оно теперь оправдывает рабство, освящает частную собственность, становится пл путь превращения в государственную религию. Заключительный этап этого пути приходится на начало IV в. — время правления римского императора Константина. Как раз здесь Энгельс усматривает принципиальный водораздел между ранним христианством, обнимающим три столетия его существования, и «мировой религией императора Константина, формулированной Никейским собором»[6], когда она вступила в союз с рабовладельческим государством, которому некогда предрекала близкую гибель и которое расценивала как олицетворение мирового зла.
Внутри этих первых трех веков, обозначаемых в историографии как раннее христианство, могут быть намечены и некоторые дифференцирующие общую картину внутренние рубежи, из которых наиболее зримым представляется время, когда, с одной стороны, многие элементы вероучения стабилизируются в последних редакциях новозаветных произведений, а с другой — происходит нарастающее изменение социального состава раннехристианских общин и соответственно изменение нигилистического отношения к «плотскому» началу — к внешнему миру. Для дутого периода характерно широкое развитие оппозиционных течений, ересей внутри самого христианства.
По степени своей изученности эти первые в двухтысячелетней истории христианства этапы его развития существенно различаются. Довольно хорошо представлено источниками и изучено христианство эпохи Константина. Относительно полно разработаны проблемы предшествующего ему раздела. Но самый начальный период, охватывающий первый век христианства, период, когда происходил основополагающий процесс «плавки» из разных социальных, философских, религиозных компонентов повой религиозной системы, ввиду недостаточности исторических свидетельств оказался наименее раскрытым.
Последние три десятилетия изменили положение. Ряд крупных научных открытий и находок, сделанных в этой области, а также новые исследования отдельных аспектов темы открыли возможность более глубокого освещения и этого начального периода. Вместе с тем назрела необходимость анализа и систематизации тех общих концепций, которые, складываясь и сменяя друг друга на протяжении веков, в конечном- счете являлись выражением насущной необходимости для этого раздела науки, — создания общей теории возникновения христианства.
Эти вопросы и составляют содержание книги.
Глава I
ЭПОХА ФОРМИРОВАНИЯ ХРИСТИАНСТВА
СОЦИАЛЬНЫЕ, ИДЕЙНЫЕ,
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ
Таким образом, имеется бесконечное количество перекрещивающихся сил, бесконечная группа параллелограммов сил, и из этого перекрещивания выходит одна равнодействующая — историческое событие.
Трижды на протяжении примерно полутысячелетия и одном и том же районе возникали мировые державы, державы-гиганты, силой оружия собиравшие в единый политический организм множество разрозненных народов и государств. Древнейшая из них — персидская монархия, простершаяся в период наивысшего могущества (конец VI в. до н. э.) от Бактрии, Согдианы, Вавилонии на востоке до Греции и Египта на западе. Другая — огромная монархия Александра Македонского (30-е годы IV в. до н. э.), которая протянулась от Македонии и Египта на западе до пределов Индостана на востоке. Третья — Римский держава, имея исходной точкой Апеннинский полуостров, подчинила своей власти безмерное множество народов и государств от Египта и верхней части Месопотамии на востоке до британских и испанских берегов Атлантического океана на западе, так что Средиземное море и почти все Черное море стали своего рода внутренними озерами этого сверхгигантского политического организма.
Последствия этих событий для истории древнего мира огромны и разносторонни. Они в известной степени определили исторический путь Средиземноморья на многие столетия. И одной из существенных черт этого пути оказывается синкретизм и синтез — смешение и более органичное соединение многих элементов общественного бытия Востока с греко-римским миром. Разнородные формы и уровни цивилизаций, социально-экономических укладов, общественных установлений, политических устройств, религий вступали здесь, в этих государствах-гигантах, в сложные отношения противостояния и взаимосвязи, отрицания и заимствования. Эти противоречивые тенденции явились мощным катализатором происходивших здесь процессов сплавления локальных культур и цивилизаций, с их ограниченными горизонтом и задачами, в более всеобъемлющие и широкие культурно-исторические образования.
Римская мировая держава — определенный этап на этом пути. Ко времени, которое можно непосредственно назвать эпохой формирования христианства, римское общество в определенном отношении находилось на повороте истории. В ореоле социальных и политических битв — восстания рабов, под руководством Спартака, заговора Каталины, «пробных» диктатур Суллы, Цезаря, Антония — заканчивала свое существование римская Республика. Наступил период Империи[7].
Эта смена форм государственности знаменовала собой новую ступень в развитии общественных отношений.
Как известно, римское общество было рабовладельческим. Это определение заключает в себе довольно сложную картину «социальных рангов и градаций»[8], в которой отношение индивида к производству оказалось осложненным еще и его изначальным правовым статусом. Таким образом, положение, занимаемое человеком на социальной лестнице, определялось разными факторами — его отношением к средствам производства, обладанием имуществом, сословной принадлежностью и вытекающими отсюда юридическими правами. К концу эпохи Республики это привело к известной многогранности и «спутанности» отношений. Единое в более ранний период понятие «раб» сейчас дифференцируется, распадается на множество категорий, оказывающихся на разных общественных уровнях. Рабы, занятые в сельском хозяйстве, стоят на более низкой социальной ступени, чем городские рабы, занятые в ремесле; рабы, занятые в городской администрации, осознают себя неизмеримо выше тех, кто прислуживает своим хозяевам. Раб, которому его господин выделяет на определенных условиях мастерскую или земельный участок для самостоятельного ведения дела (пекулий), нередко сам использует при этом рабов и, являясь в одном отношении эксплуатируемым, в другом оказывается эксплуатирующим[9]. Картина вовлечения рабов в общественную жизнь конца Республики весьма впечатляюща. Помимо перечисленных категорий, участвовавших в производстве, рабы занимали должности в государственном аппарате, были высококвалифицированными мастерами в разных ферах ремесла, составляли существенную прослойку интеллигентных профессий — писцов, чтецов, библиотекарей, актеров, врачей, поэтов, педагогов.
Многие рабы отличались своей деловой сметкой и, выкупившись на волю и став владельцами торговых предприятий, мастерских, ростовщических контор, активно участвовали в деловой жизни. При всем этом по своему сословному статусу все категории рабов были юридически бесправны. Ни фактически имевшиеся
Многосложны были и общественные градации среди категории свободных. Здесь высшим сословием в конце Республики оставалось сенаторское сословие, восходящее к старой родовитой рабовладельческой знати. Другой привилегированной группой были так называемые всадники — денежная аристократия, которой недостаток родовитости заменяло финансовое могущество. Третья категория, именуемая плебсом, распадалась на множество групп, различающихся по своему имущественному и общественному положению, месту в производстве. Но в целом это категория мелких свободных производителей.
В последний период Республики очень четко определялись две группы плебса — сельский и городской. Сельский плебс помимо мелких землевладельцев состоял и из их разорившейся части — арендаторов, поденщиков и др. Городской плебс в свою очередь представлял собой довольно пестрое явление. Помимо многочисленных объединенных в коллегии групп свободных ремесленников — медников, шерстобитов — здесь складывался многочисленный слой деклассированных люмпен-пролетарских элементов, выпавших по разным причинам из сферы производства и ведших по существу паразитический образ жизни. Древние люмпен-пролетарии пополнялись за счет хлынувших в города обезземеленных разорившихся крестьян, а также и некоторой части городского населения. Они жили случайными заработками, среди которых продажа своих голосов на выборах и определенным образом вознаграждаемые доносы занимали в бурные годы римской истории не последнее место. Но главным и регулярным источником их существования были раздачи хлеба, организуемые правительством в Риме, и разного рода «даяния», идущие от магистратов городов и патронов. О размерах этой прослойки городского плебса можно судить по тому, что в одном Риме к концу Республики хлебными раздачами пользовались от 200 до 300 тыс. семей. Для этой категории, как и для городского плебса в целом, приобретавшего все большее значение в политической борьбе последнего периода Республики, правящие верхи, делающие карьеру политические деятели, должностные лица ради завоевания популярности давали пышные театрализованные представления, среди которых зрелища кровавых схваток между гладиаторами и бои на аренах цирка с хищными зверями вызывали особый интерес. Клич «Хлеба и зрелищ!» стал содержанием жизненной программы значительной части городского плебса.
Еще одну категорию, значение которой стремительно возрастало, составляли профессиональные солдаты. После того как в последний век Республики был введен новый порядок набора в армию и в солдаты стали принимать независимо от имущественного ценза, сам характер этой важнейшей общественной группы коренным образом изменился. Армия стала профессиональной. Она в основном состояла из людей неимущих, и военная служба, длившаяся в дальнейшем непрерывно 15–20 лет и более, сделалась профессией и источником дохода. В таких условиях к концу эпохи Республики чрезвычайно возрастает роль полководца.
Заботясь о нуждах своих солдат, обеспечивая их военной добычей, щедрыми наградами, а после окончания длительной службы земельными наделами, удачливый полководец мог рассчитывать найти в ппх мощную политическую опору. Таким образом, армия становилась социальной группой, значение которой все более возрастало.
Можно назвать еще одну категорию. Это либертины, вольноотпущенники. Освободившись тем или иным законным способом от рабского состояния, они получали гражданские права, но не становились равноправными гражданами. Тавро их рабского происхождения всегда довлело над ними. И не только в психологии общества, но и в его юрисдикции, хотя позднее многие либертины добивались письма заметного экономического и общественного положения.
Такова сложная схема социальной структуры римского рабовладельческого общества конца Республики. Как и всякая схема, она, разумеется, в какой-то степени упрощает подлинную жизнь, но все же дает нам о ней определенное представление. И хотя в различных провинциях римской державы могли иметь место существенные отличия от намеченного здесь деления, оно позволяет верно уяснить и социальный лик эпохи, и характер тех взрывных классовых сил, которые дали новое направление развитию римского общества и его государственности.
В 29 г. до н. э., завершив военные походы, на юге Италии высадился Гай Юлий Цезарь Октавиан, приемный сын убитого диктатора Цезаря. Тройной триумф, данный и честь Октавиана, молебствия, пышные игры, приветствия многочисленных депутаций отразили подлинную значительность момента. Закончилась гражданская война. Огромная, пестрая, сбитая силой оружия держава, десятилетия разоряемая кровавыми междоусобицами, омраченная страхом, опустошенная духовно, жаждала «сладкого мира»[10]. «Ни львы, ни волки так нигде не злобствуют, враждуя лишь с другим зверьем», — писал Гораций о жестокостях междоусобной войны. То, что не могли сделать ни «ярость Спартака», ни «непобедимый Ганнибал», ни «синеокая орда» германцев, то сделала гражданская война. «Рим своей же силой разрушается»[11].
И вот наконец наступил час мира. В лаконичных слонах префекта города Рима и историка Веллея Патеркула в определенной степени отразилась оценка этого события современниками. Наконец, писал он, гражданские раздоры потушены, внешняя война погребена, мир восстановлен, безумство оружия всюду приглушено, законам возвращена сила, судьям — авторитет, сенату — величие[12].
Расчетливый, осторожный, малоталантливый в военном отношении, но одаренный тончайшим политическим чутьем, почти безукоризненный, по остроумному замечанию одного исследователя, «политический робот»[13], Октавиан благополучно обошел все подводные камни междоусобиц и, в целом не отличаясь в политических устремлениях от своих противников, тем не менее одержал над ними верх. Сенат оставляет в его руках почти всю полноту диктаторской власти. Для него изобретается наименование Август — податель благ, священный, — приобретающее определенное сакральное значение. Не без понуждения поэты превозносят его как бога и призывают часто поливать его алтарь кровью приносимых в жертву ягнят. С его именем связываются мечтания о грядущем благополучии. Он тот, говорит Вергилий, кто «снова век золотой вернет на латинские пашни, где древле сам Сатурн был царем»[14].
Одной из удивительных исторических несообразностей эпохи является почти всеобщее мнение современников, что Октавиан вернул римскому народу свободу и старые республиканские формы правления. Возможно, и сам Октавиан уверовал в это, когда предпринимал некоторые действия по реставрации пришедших в упадок установлений старого времени. Во всяком случае в так называемой Анкирской надписи, своего рода политическом завещании, составленном в конце жизни «божественного Августа» и кратко излагающем его деяния, он утверждает, что вернул государству свободу, узурпированную предшественниками. Свои же действия он оценивает как законные, совершавшиеся с согласия сената и отвечавшие римской конституции.
Однако уже римский историк Тацит сознавал сущность происшедших перемен. Он писал, что Август «сначала покорил своими щедротами воинов, раздачами хлеба — толпу и всех вместе — сладостными благами мира, а затем, набираясь мало-помалу силы, начал подменять собою сенат, магистратов и законы, не встречая в этом противодействия, так как наиболее непримиримые пали в сражениях и от проскрипций[15], а остальные из знати, осыпанные им и меру их готовности к раболепию богатством и почестями и возвысившиеся благодаря новым порядкам, предпочитали безопасное настоящее исполненному опасностей прошлому… Итак, — заключает Тацит, — основы государственного порядка претерпели глубокое изменение, и от общественных установлений старого времени нигде ничего не осталось»[16].
С эпохи Августа (наименование, данное сенатом Октавиану, в дальнейшем заменило имя) Республика прекратила свое существование. Те социальные силы, которые и снос время обусловили ее расцвет, к рубежу новой эры изжили себя, усугубив старые общественные противоречии и породив новые. Антагонизм между рабовладельцами и рабами, между имущими слоями свободного населения и свободной беднотой, между полноправными римскими гражданами и провинциалами, между сенаторским сословием (отпрысками старой римской знати) и экономически могущественным, но неродовитым всадничестном — эти факторы привели к ломке старых республиканских устоев и нарождению новых. Следует также иметь и виду, что каждая из сложившихся социальных групп и свою очередь дробилась на множество более мелких общностей, отличающихся по своему положению, социальным запросам, уровню духовного развития. И даже такие категории, как рабы, плебс и люмпен-пролетарские элементы плебса, имели свои различия и противоречия.
Такая социальная атомизация, порожденная внутренними закономерностями развития римского рабовладельческого общества, заключала в себе множество существенных общеисторических последствий, и одним из них явилось крушение Республики.
Государствоустроительные замыслы Августа, поскольку пни отражали эти закономерности в общих своих направлениях, не отличаются от того, к чему шли его предшественники Цезарь и Антоний. Можно сказать, что эти последние, как олицетворение хода истории, лишь ступени на пути к становлению римского варианта мировой монархии, своего рода «пробные» модели этого варианта.
Современная историография делит период Империи на два этапа: принципат и доминат. Первый этап — это время, когда по существу самодержавная (хотя и с некоторыми ограничениями) власть императора еще прикрывается одеждами республиканских установлений и магистратур. Этот этап, который принято исчислять со времени Октавиана Августа, длится первые три столетия и, постепенно трансформируясь, приводит к доминату, второму и последнему этапу в истории Империи, характеризующемуся, в частности, переходом к неприкрытым монархическим формам правления. Примечательно, что императором, с которого начинается этот второй период, сделался сын вольноотпущенника.
Эпоха зарождения и формирования первоначального христианства как целостной религиозной системы приходится в целом на время принципата. Само это название происходит от латинского слова «princeps», что означает первый в списке сенаторов, первый гражданин. В этом качестве Август сосредоточил в своих руках высшие государственные должности, которые в республиканские времена замещались непрестанно сменяемыми выборными лицами. Он сделался постоянным верховным командующим — императором, набирал солдат, заботился об их содержании, выполнял дипломатические функции, единолично управлял частью провинций. Он обладал полномочиями народного трибуна и почитался как защитник плебса и республиканско-демократических устоев. По годам его правления велся календарный отсчет лет.
Сенат продолжал существовать, и внешне император с ним считался. Однако, имея возможность изменять по своему произволу состав сената и самостоятельно издавать эдикты, принцепс сделал зависимым от себя и этот республиканский орган. Как цензор (одна из должностей, которую он также порой принимал) принцепс осуществлял надзор за общественными работами. Как эдил — обеспечивал столицу Империи продовольствием. Он обладал исключительным правом чеканить золотую и серебряную монету, осуществлял в качестве верховного понтифика (жреца) надзор за культом. Юрисдикция, финансовое управление, поддержание порядка в столице — множество разнообразных функций и полномочие! концентрировалось в руках припцепса.
Такое сосредоточение функций управления государством в одних руках требовало создания подчиненного непосредственно императору огромного чиновничье-бюрократического аппарата. И по мере развития принципата и этот аппарат создавался во многом из людей новых, неименитых, вплоть до рабов и вольноотпущенников, которые нередко игрой случая оказывались вознесенными высоко над своими прежними господами. Такой государственный аппарат находился всецело во власти принцепса и в полной от него зависимости.
В свете изложенного вполне очевидно, что постулируемое Августом (через разнообразные каналы пропаганды — официальные рескрипты, посвятительные надписи, художественную литературу, живопись, монетное дело) утверждение, что введенный им государственный строй есть восстановление республики и возвращение республиканских свобод, не соответствовало действительности. По оценке советского исследователя С. Л. Утченко, «принципат Августа — едва ли не первый в истории пример режима, основанного на политическом лицемерии… Это — государственная система, которая совершенно сознательно и цинично выдавалась официальной пропагандой вовсе не за то, чем она была на самом деле»[17].
С установлением Империи существенно изменился статут тех огромных территорий, которые Рим завоевал в ходе почти беспрерывных (на протяжении нескольких столетий) войн. По мере их завоевания они навсегда утрачивали свою политическую самостоятельность, свою государственность и в значительной степени самобытность общественной жизни, превращаясь в подвластные римской администрации территориальные владения — провинции. Даже к концу эпохи Республики, хотя уже намечаются и иные тенденции, провинции рассматриваются как «поместья римского народа» и в таком качестве оказываются объектом безудержной и почти неконтролируемой эксплуатации. Злоупотребления наместников провинций и произвол откупщиков налогов разрушительно влияли на развитие производительных сил этих стран, подрывали экономику, истощали их ресурсы. Уже Цезарь предпринял некоторые меры к ограничению злоупотреблений. Эти тенденции получили дальнейшее развитие в Империи. Крылатая фраза (приписываемая императору Тиберию) о том, что умный пастух должен стричь своих овец, но не сдирать с них шкуру, несомненно, отражает общую политику ранней Империи в отношении провинций. Управление ими приобретает более организованный и государственный характер. Налоги взимаются достаточно тяжелые, однако с учетом экономических возможностей. Постепенно провинции начинают рассматриваться как равноправные элементы единого государственного организма, поставляющие Империи не только налоги и товары, но и должностных лиц, солдат, сенаторов, полководцев и даже самих императоров. Провинциям теперь оставляются некоторые возможности самоуправления, строго контролируемого центральной властью, однако создающего иллюзию известной самостоятельности.
Разумеется, римские провинции существенно отличались друг от друга не только в этническом отношении, в отношении языка, географо-климатических особенностей, но и по своему социальному и духовному строю. Образно говоря, они, подобно детям разного возраста, собранным в одной общности, наглядно иллюстрируют, насколько различны были ступени и уровни общественного развития территорий, составлявших Римскую империю.
Западные и северо-западные провинции Рима, в значительной, хотя и разной степени романизованные к этому времени, знают у себя развитое рабство. Но наряду с этим во многих районах еще сохраняется общественный уклад, свойственный первобытнообщинному родовому строю. Восточные же провинции — Малая Азия, Сирия, Египет и другие компоненты тех политических образований, которые здесь возникли задолго до того, как Рим вышел на мировую арену, являют несколько иное социальное и общественное лицо. Здесь развитые рабовладельческие отношения в определенной мере переплелись с социально-экономическими формами и общественным укладом эллинистического и древневосточного мира. В отличие от западной части, где господствующим (помимо местных) стал латинский язык, здесь, в восточных пределах Империи, языком официальным (и вместе с тем литературным) явился греческий.
Весьма существенной является роль восточных провинций в развитии духовной жизни рапней Империи. В течение продолжительного времени они оказывались своего рода генератором религиозных идей и систем, растекавшихся отсюда по всему Средиземноморью (культ Исиды, Митры, Яхве и др.) — Из восточных провинций Империи вышло и христианство.
44 года у руля правления Римской империи стоял Август, первый из плеяды ранних римских императоров. При нем Империя, которая незаметно «вкралась» в Республику, продолжала укрепляться. Придворные поэты, отливая в пышные художественные образы идейно-политические установки самого императора, утверждают, что нынешний ход событий предопределен еще в незапамятные времена и что Августу свыше предначертано расширить власть Рима до крайних «пределов вселенной». «Римлянин! — возглашается в «Энеиде» Вергилия. — Ты научись народами править державно. В этом искусство твое! — налагать условия мира, милость покорным являть и смирять войною надменных!»[18]
Установление Империи, таким образом, не было случайностью и не определялось субъективными устремлениями того или иного политического деятеля, по явилось реализацией объективных закономерностей исторического процесса. И если бы в гражданской войне победил не Октавиан, а Антоний, общее развитие римской государственности пошло бы по тому же пути. Однако конкретно-историческое претворение этих общих закономерностей, несомненно, несет на себе влияние частных, личностных свойств и черт тех исторических персонажей, которые стояли у кормила правления.
Империя как форма государственности несла самовластье. И это было детерминировано ходом истории этого района и объективно необходимо. Но оборотной стороной здесь явилось огромное влияние личности императора, его характера, психического склада не только на общественную, но и на частную жизнь. Эти объективно вторичные (хотя тоже детерминированные) факторы для современников составляли существенную сторону их бытия. Они влияли на их психологию, этико-нравственные постулаты, религиозные поиски, эстетические потребности. Уместно наметить, что на разных социальных уровнях общества эти факторы влияли по-разному.
Обожествление римских императоров, возведение для них храмов, алтарей, принесение им как богам жертвенных животных (это раньше всего началось в восточных провинциях, где культ царя отправлялся издревле) определенным образом перестраивали общественную психологию. Вознесенный в силу своего положения в государстве высоко над людьми, император получал теперь и небесную санкцию на это. Вокруг его имени начинает создаваться своего рода мифология. Уже при жизни Августа стали твориться легенды о его родстве с богом Аполлоном, о его «двуединой» природе, обусловленной соитием его матери со священным змеем, об изначальной предначертанности в книге мироздания его появления и роли, что открылось еще во времена его младенчества в чудесных знамениях. Рим был полон рассказов такого рода, и с каждым новым императором в сознании падких на такие вещи римлян множились эти знамения и предречения.
Все это порождало колорит суеверного почитания и официального энтузиазма, которые так ярко отобразились в исторической и художественной литературе того времени. «Если держаться на некотором расстоянии, — писал, суммируя эти материалы известный французский историк Буассье, — и прислушиваться к тому, что делалось в Риме, то слышишь один хор похвал. Все государи, самые худшие, как и самые лучшие, получали неизменно одинаковые почести. Вергилий, поместивший Августа заживо среди небесных созвездий, говорит, что Скорпиону (созвездие Скорпиона. —
Оборотная сторона этой столь верно схваченной картины состоит в том, что поименованные здесь и другие римские императоры, являясь в ряде случаев крупными государственными деятелями, предстают в анналах истории как творцы бесконечного ряда преступлений, изощренной жестокости, безнравственных актов, вытекающих как из самой природы монархической власти, так и из их частных личностных свойств. Сочинения их современников — Плутарха, Тацита, Светония и других — переполнены свидетельствами такого рода. Пасынок Августа Тиберий, второй по счету император, страшась к концу правления заговоров, начинает на основе закона об «оскорблении величия» бесконечные судебные процессы против истинных и мнимых заговорщиков, кончавшиеся казнями или опалой. Среди других последствий эти процессы, нагнетавшие страх, вызвали расцвет профессии доносчика. Появились целые группы людей, которые на этом составили себе состояние, поскольку четвертая часть имущества оговоренного переходила к обвинителю. Страх, изощренная жестокость, подозрительность, боязнь грядущего, вероломство стали отныне психологическим фоном жизни нескольких поколений римлян.
После смерти Тиберия на императорский престол преторианской гвардией был возведен внук Тиберия Гай по прозвищу Калигула. Четырехлетнее его правление, закончившееся заговором и убийством императора, было ознаменовано казнями, конфискациями, неслыханными оргиями, безудержным расточительством. «Чтобы не вдаваться в подробности, — пишет Светоний, — достаточно сказать, что огромные состояния и среди них все наследство Тиберия Цезаря — два миллиарда семьсот миллионов сестерциев — он промотал меньше, чем в год»[20].
Родственник Калигулы Клавдий, сделанный преторианцами императором при случайных и трагикомических обстоятельствах, оказался довольно значительным государственным деятелем. При нем террор и произвол были несколько умерены. Однако он сам, став жертвой придворных и семейных интриг, погиб, возможно, от руки своих близких.
Следующим императором преторианцы провозгласили пасынка Клавдия семнадцатилетнего Нерона. При нем политический террор, перемежаемый «простыми» убийствами и невероятным произволом, получил новый размах.
Расточительство, распущенность, безмерная жестокость, проявившиеся в убийстве ряда близких ему людей — жены, матери, воспитателя (известного философа Сенеки) и других, — стали обычным явлением. Тацит, приводя длинный перечень подобных деяний, рассказывает, с каким холодным коварством Нерон подстроил убийство своей матери Агриппины, распустив при этом слух, что она, будучи изобличена в покушении на сына, покончила с собой. И хотя, говорит Тацит, едва ли нашелся хоть кто-нибудь «столь тупоумный», чтобы поверить этому, римская знать «с поразительным соревнованием в раболепии» делает вид, что верит. «Тогда же, — пишет Тацит, и это хорошо рисует духовный облик его времени, — произошло много знамений, не имевших, однако, последствий: одна женщина родила змею, другая на супружеском ложе была умерщвлена молнией; внезапно затмилось солнце. Но боги были ко всему этому непричастны, и многие годы Нерон продолжал властвовать и беспрепятственно творить злодеяния»[21].
На исходе 14-го года его правления мятеж, поднятый против императора легатами Галлии и Испании, привел к гибели Нерона. «Он, — писал в своей «Римской истории» Дион Кассий, — правил 13 лет и 8 месяцев. Вместе с ним кончился род Энея и Августа. Событие это незадолго до того предвещали увядшие лавры, некогда посаженные Ливией, и смерть белых кур»[22]. Изощренный, владевший немалыми естественнонаучными знаниями, но отягченный страхом и неуверенностью век усматривал мистическую связь между смертью белых кур, некогда разведенных (по легенде) родоначальницей династии, и гибелью очередного императора.
Падение Нерона обнаружило «тайну императорской власти», состоящую в том, что императором можно сделаться не только в Риме и не только состоя в родстве с зачинателем Империи Августом.
После ожесточенной борьбы, в ходе которой выдвигали, а сенат покорно утверждал одного за другим трех императоров, победителем вышел четвертый — Тит Флавий Веспасиан. Веспасиана избрали легионы, дислоцированные на Востоке.
Разумеется, вскоре «выяснилось», что масса предзнаменований уже давно предвещала это событие: мощно разросшаяся ветвь на родовом дубе, появившаяся в момент рождения Веспасиана, человеческая рука — символ власти, которую бродячая собака однажды бросила ему под стол, взбесившийся бык, который, разогнав слуг, вломился в столовую и склонил шею перед ложем будущего императора, статуя Юлия Цезаря, сама по себе повернувшаяся во время заседания сената на восток, где в это время находился герой этих знамений.
Веспасиан и его старший сын Тит — единственные императоры этого времени, окончившие свои дни естественным образом. При Веспасиане политика террора была отставлена. Он сосредоточился на приведении в порядок государственных дел, в первую очередь на восстановлении казны. Это к нему восходит приобретший впоследствии другой оттенок афоризм «деньги не пахнут», брошенный им в связи с введением налога на общественные уборные. Отказ от террора и сопутствующих ему явлений поразил уже привыкших к этому современников, и Светоний не упускает случая отметить в своем жизнеописании цезарей, что Веспасиан отменил даже обыскивание тех, кто по утрам приходил приветствовать его, — штрих, достаточно ярко передающий колорит эпохи[23].
Следующий император, второй сын Веспасиана Домициан, вскоре, однако, вернулся к прежним формам и начал, по фразеологии современника и очевидца Тацита, уже нс «с роздыхами и передышками», а с неослабной силой и как бы «не разжимая рук» душить римское государство[24].
Это Тацит писал уже после смерти Домициана, погибшего в результате заговора. Но при жизни свирепого императора он, как и другие, делал карьеру и, пользуясь благосклонностью Домициана, занимал высшие магистратуры. Эта двойная жизнь верхов — служение императору и тайное осуждение его — тоже характерная черта времени. Вступая в век Антонинов, немолодой уже Тацит с большим драматизмом подытоживал мироощущение своего сословия при террористическом режиме Домициана[25].
Новая династия Антонинов, придя к власти на рубеже I и II вв., находилась у кормила правления целое столетие. Это столетие в общем отличается известной стабильностью и внутренним успокоением. Уже при первом императоре Нерве были прекращены судебные процессы об «оскорблении величия», многие из осужденных освобождены, доносчики наказаны. В век Антонинов была сформулирована концепция царской государственной власти, которая в зависимости от ее характера может быть благодетельной для «общества или вредоносной. Известный ритор Дион Хризостом, подвергшийся преследованиям при Домициане, различает две категории такой власти — тираническую и монархическую. Примером тирана для современников служил Домициан. Он безнравствен, жесток, алчен, приносит подданным бедствия и, хотя окружает себя стражей, живет в страхе. «Истинная» же царская власть — монархия — лучшая форма правления, и подлинный монарх — высшее олицетворение государственности. Он — образец общественного служения. Он справедлив, честен, доступен, прост. Ему покровительствует Юпитер и возносит хвалу народ.
Альтернатива, которая вставала перед общественной мыслью начала Империи — республиканская или монархическая форма правления, — теперь полностью снималась. Монархия стала незыблемой реальностью, и проблема заключалась лишь в том, чтобы во главе государства стояли «хорошие» монархи. Этому в сознании определенных слоев общества соответствовали императоры династии Антонинов. И лишь последний из них, Коммод, воскресив некоторые черты правления Калигулы и Нерона и за это убитый заговорщиками, открыл новый ряд «плохих» императоров, правивших уже в III в.
Первый век Империи существенно изменил соотношение социальных сил. Старая римско-италийская аристократия, необычайно влиятельная и могущественная как экономически, так и своими сословными привилегиями, почти полностью исчезла. Новые люди и целые сословия выносятся колесом Фортуны наверх. По преимуществу это были средние, наиболее жизнеспособные сословия рабовладельческого общества. Плебс ничего не приобрел, и его люмпен-пролетарское крыло и в эпоху Империи кормится подачками со стола императора или честолюбивых патронов. Роль провинций в экономической и политической жизни Империи непрестанно возрастает. Почти столетняя борьба Империи против сената коренным образом изменила его состав и характер. Старая аристократия почти полностью вымерла. Ее заместила новая знать, среди которой значительное место заняли провинциалы. Возрастала и роль армии как социальной и политической силы, и нередко сами императоры становились игрушкой в ее руках.
Несмотря на все внутренние потрясения, ранняя Римская империя продолжала неуклонно расширять свои пределы. При Августе было закончено завоевание Испании, пелись военные действия на Дунае, где были образованы провинции Норик, Рецея, Паннония. Северная граница Империи прошла по верхнему и среднему Дунаю. Велись, хотя менее успешно, действия в прирейнских областях. При Клавдии была присоединена значительная часть Британии, Мавритания, часть Фракии. При Нероне введены гарнизоны в южную часть Таврического полуострова (Крым) и присоединено вассальное царство Понт в южном Причерноморье. При императорах династии Флавиев были захвачены территории по среднему и нижнему Рейну на западе и Малая Армения и Коммагена на востоке. Траян присоединил Дакию на Дунае, укрепил влияние Рима к Боспорском царстве, захватил земли по рекам Тигру и Евфрату и, завоевав столицу Парфии Ктесифон, вышел к Персидскому заливу. Римская империя достигла своего апогея. С ее границ «просматривались» два океана — Атлантический и Индийский. Три моря — все Средиземное, значительная часть Черного и южная оконечность Каспийского — и две величайшие реки — Нил и Дунай — разместились в ее пределах. Римская империя приобрела и глазах современников вселенский характер. «Пределы пашей державы, — говорил знаменитый философ Элий Аристид в речи, обращенной к императору Марку Аврелию, — широко раздвинулись, и нельзя измерить то, что они обнимают. Все подчинено вам: все города, народы, гавани, местности… И Красное море, и водопады Нила, и Меотидское озеро, о которых прежде говорили как о пределах земли, теперь для вашего города как бы забор для двора. Так велика и пространна ваша держава»[26]. В устах панегиристов весь, населенный мир превращен рабовладельческим Римом в «единый город» и единое сообщество, где всякий «достойный доверия» может стать членом этой огромной всечеловеческой семьи.
«…При беспристрастном отношении к источникам нетрудно заметить, что именно при Империи политические деятели, юристы, философы, писатели уделяют рабам и рабству гораздо больше внимания, чем при Республике… Несмотря на крупнейшие рабские восстания II–I вв. до н. Э-, римские деятели того времени еще не задумывались особенно глубоко над проблемой рабства, принимая и самое рабство и рабские восстания как само собой разумеющиеся… При Империи, хотя значительные рабские движения отсутствуют, положение меняется. Пожалуй, мы не найдем ни одного писателя того времени, который так или иначе, прямо или косвенно не коснулся вопроса о рабах. С I по III в. «рабский вопрос» не сходил с повестки дня»[27]. Это существенное изменение, подмеченное советским исследователем Е. М. Штаерман на основе проработки огромного числа исторических источников, вводит нас в круг сложных социальных и психологических явлений эпохи[28].
Одно из них — общее отношение к труду. Высшие сословия рабовладельческого класса устами своих идеологов выражают презрение к тем (не только рабам, но и свободным), кто вынужден добывать себе пропитание подобным образом. Шерстобиты, сукновалы, сапожники, медники оказываются объектом высокомерного презрения. Их невежество, легковерие, готовность следовать за любым шарлатаном воспринимаются как следствие их занятий низменным, отупляющим трудом. В одном из своих произведений Лукиан так характеризует ремесленника: «…ты будешь жить в неизвестности, имея небольшой и недостойный заработок. Ты будешь недалек умом, будешь держаться простовато. Друзья не станут искать твоего общества, враги не будут бояться тебя, сограждане — завидовать. Ты будешь только ремесленником, каких много среди простого народа…»[29]
Такое отношение верхов общества к представителям трудовых профессий характерно не только для западной части Империи, но и для восточной. Уместно вспомнить, что еще во II в. до н. э. в апокрифической книге Бен Сиры сформулировано положение о том, что тот, чье «сердце» занято проведением борозд на пашне, кто погоняет волов и думает о корме для телят, кто вертит гончарный круг или имеет дело с пылающим горном, не может претендовать на удел с мудрыми[30]. Можно полагать, что такие взгляды удержались среди верхов иудейского общества и в более позднюю пору.
Это пренебрежение, имеющее определенную социальную окраску, еще более углубляется, когда дело идет о «проказливых» рабах, которые надеялись, помимо перечисленных выше, еще множеством других низменных качеств, вытекавших, по мнению идеологов рабовладения, из самого рабского состояния.
Итак, несмотря на отсутствие в эпоху ранней Империи крупных восстаний рабов, антагонизм между рабами и их хозяевами в целом усилился. В сочинениях древних авторов приводятся многочисленные рассказы такого рода. Описывается строптивость рабов, их враждебность господам, их готовность бежать, нанести им ущерб, учинить донос, даже убить, рискуя при этом собственной жизнью. В одном из писем Сенека, утешая своего корреспондента по поводу бегства его рабов, замечает, что это еще не самое плохое, что могло случиться. «…Мои рабы разбежались». Что за беда? — пишет он. — Есть люди, которых они ограбили, на кого донесли, кого убили, предали, над кем надглумились, кого отравили, оклеветали. То, на что ты жалуешься, все уже случилось со многими»[31]. В письме к некоему Ацилию Плиний Младший описывает «страшное дело», которое претерпел от своих рабов некий разбогатевший вольноотпущенник Ларций Македон. «Он мылся у себя в формианской усадьбе, — рассказывает Плиний. — Вдруг его обступили рабы, один схватил за горло, другой стал бить по лицу, третий стал колотить по груди и по животу… Сочтя его уже бездыханным, они бросили его в раскаленное подполье… Видишь, скольким опасностям, скольким обидам, скольким издевательствам мы подвергаемся! Никто нс может быть спокоен, потому что он снисходителен и мягок: господ убивают не по размышлению, а по злобности»[32].
С другой стороны, острая ненависть к «грязной черни» и «худшим из рабов» как выражение общего классового антагонизма определяет позицию значительных групп рабовладельческого общества. Жестокие физические наказания — плети, пытки, заковывание в кандалы и не менее тяжелые нравственные страдания, причиняемые рабу всем укладом жизни, составляют еще в целом норму этой эпохи. Упомянутый Ларций Македон, на которого подняли руку его рабы, по оценке самого Плиния, был человеком «гордым и жестоким». Ювенал рисует облик другого персонажа, хозяина «дрожащего дома», для которого процесс клеймения раба и пытки — приятное времяпрепровождение, а свист бича — музыка[33]. В связи с нашумевшим во второй половине I в. н. э. убийством префекта города Рима Педания Секунда, которое совершили рабы его городской фамилии, в сенатской речи сенатор Гай Кассий так выразил отношение своего сословия к «рабскому вопросу»: «Предкам нашим, — заявил он, — расположение умов рабов всегда казалось подозрительным, хотя бы они родились на тех же полях и в тех же домах и немедленно встречали любовь господ. А теперь, когда наши фамилии состоят из людей (чуждых) племен с совершенно другими обычаями, другими верованиями или не имеющими никаких (верований), то такую пеструю толпу можно удержать только страхом»[34].
Таким образом, в эпоху Империи движение рабов принимает иной, по сравнению с Республикой, характер. Нет крупных восстаний, но каждая фамилия потенциально таит в себе рабскую угрозу, и вопрос, поставленный упомянутым Гаем Кассием относительно того, как жить «одним» господам среди «более многочисленных» враждебных рабов, из частной и внутренней проблемы фамилии становится общегосударственным вопросом. Государство решало его двояким образом[35]. С одной стороны, оно принимало на себя карательные функции, которые раньше по обычаю (если не считать крупных движений рабов) были исключительной прерогативой главы фамилии и не регулировались законами государства. Одним из наиболее ярких законодательных актов этого рода явился принятый в первые десятилетия принципата и сохранявшийся еще в III в. так называемый Силанианский сенатусконсультум, по которому рабы каждой фамилии несли своего рода круговую поруку за безопасность господ. В случае убийства господина все рабы, находившиеся под одной крышей с убитым, независимо от степени их причастности к этому, подвергались казни. Наиболее впечатляющей реализацией этого закона явилась казнь четырехсот рабов (не исключая женщин и детей) фамилии упомянутого выше Педания Секунда.
Это сенатское определение в дальнейшем совершенствовалось отнюдь не в пользу рабов. Так, при Траяне круг людей, попадавших под его действие, существенно расширился[36]: не только рабы, которым убитый завещал свободу и, следовательно, едва ли враждебные ему, но и вольноотпущенники, давно им освобожденные и даже такие высокие их категории, как получившие «право кольца». Это право ношения золотого кольца, дарованное наиболее состоятельным вольноотпущенникам еще Августом и в дальнейшем получившее распространение, открывало им путь к занятию видных должностей и освобождало почти от всех обязанностей по отношению к своим бывшим владельцам. Теперь и они оказались в гибельной сфере действия Силанианского декрета.
Многие другие установления эпохи Империи содержат карательные санкции против рабов[37]. Раб должен безопасность господина ставить выше собственной и, не считаясь с собой, прийти ему под страхом наказания на помощь. Раб, пытающийся обманным путем попасть на военную службу, карался смертью[38]; раб, «гадавший» о жизни хозяина, что рассматривалось как акт вредоносной магии, приговаривался к распятию; раб, оскорбивший свободного человека, наказывался оковами, плетьми, ссылкой на рудники.
Бегство рабов, являвшееся одной из существенных проблем этой эпохи, всячески пресекалось[39]. Беглым считается не только тот, кто бежал, но и тот, кто имел намерение это сделать. Поиски беглого становятся делом не только владельца, но и государства. К ним привлекались и должностные лица.
Виновные в укрывательстве наказывались. Поиски разрешалось вести в любой вилле, не исключая и императорских владений.
При Антонинах государство отказалось от использования свидетельских показаний раба против господина. Доносы этих «домашних обвинителей», на которые современники смотрели как на своего рода «рабскую войну», развязанную при террористических режимах некоторых прежних императоров, сейчас были признаны неправоспособными. Этим, по словам Плиния Младшего, рабы были снова возвращены к повиновению и страху[40].
Время от времени рабовладельческое общество напоминало и вольноотпущенникам про их рабское прошлое. Помимо аристократического пренебрежения к ним имели место попытки получения патронами права возвращать своих вольноотпущенников к прежнему состоянию. Иногда императоры предпринимали такие санкции против отдельных лиц. Отпущенник, осмелившийся жениться на своей бывшей владелице, жене патрона или его дочери, подвергался отправке на рудники.
Но наряду с карательными функциями государства, направленными против рабов, уже с самого начала Империи получают развитие тенденции ограничения жестокости рабовладельцев и ослабления их всевластия в фамилии, этой первичной клетке рабовладельческого организма, где немногие господа и более многочисленные рабы составляли внутренне противоречивое единое сообщество.
Эти тенденции по мере развития империи как формы государственной власти развиваются. В «Дигестах» — сборнике цитат из сочинений римских юристов и другой дошедшей до нас юридической литературе встречается немало сведений о регулировании отношений между рабами и их владельцами. Эти разрозненные и порой противоречивые акты стихийно выражают объективные веления примени. «Повиновение рабов, — говорится в рескрипте императора Антонина Пия, адресованном одному из своих корреспондентов, — следует обеспечивать не только властью, но и умеренностью и достаточным содержанием, и справедливостью в требованиях работы. Таким образом, ты и сам должен заботиться о рабах и обходиться с ними умеренно и справедливо, чтобы ты мог их легко успокоить. Если же окажется, что ты не способен нести расходы (по их содержанию) или что ты осуществляешь свое господство с чрезмерной жестокостью, проконсул будет вынужден от моего имени заставить тебя их продать, дабы они не учинили против тебя чего-либо еще более мятежного»[41].
Помимо таких соображений стремление ограничить безмерное свирепствование» господ было вызвано и тем, что рабы и вольноотпущенники стали играть значительную роль во всех сферах жизни рабовладельческого государства. Невозможно представить себе римское общество без тих огромных масс деятельных, предприимчивых, закаленных тяготами своего рабского бытия людей, овладевших всеми профессиями, проникших во все сферы производства, занимавших места почти во всех звеньях государственного аппарата (исключая только армию). Поэтому вторжение государства в отношения основной ячейки общества — фамилии, издревле являвшейся твердыней всевластья господина над рабом, надо рассматривать не как субъективный акт того или иного императора, а как выражение объективного хода исторического процесса.
На протяжении первых веков новой эры ограничивается применение пыток, законодательно преследуется превышение «меры» при пытке, запрещается без суда убивать рабов, продавать их для сражений с дикими зверями, для превращения в гладиаторов, держать их пожизненно в оковах[42]. На более позднем этапе известны случаи законодательного ограждения раба от безосновательных оскорблений со стороны чужих господ. Рядом актов постепенно укрепляются имущественные права рабов, выведенных на пекулий, и в пределах их производственной и предпринимательской деятельности за ними признается некоторая правоспособность[43]. Юристы того времени хорошо различают разрыв между гражданским правом, по которому раб «не может владеть», и «естественным правом», по которому оп фактически «владеет», и отдают предпочтение последнему[44].
Определенные сдвиги наблюдаются и в отношении матримониальных дел. Хотя семейные отношения рабов по-прежнему рассматривались не как узаконенный брак, а лишь как сожительство, возникавшие при этом в реальной жизни имущественные и иные казусы требовали юридического регулирования. Эта потребность оказывалась особенно настоятельной, когда дело касалось зажиточных рабов, владевших имуществом, рабами и находившихся в деловых отношениях с различными социальными группами общества. Ряд юридических актов того времени регулирует эти вопросы.
В некоторые периоды этой эпохи рабы привлекались и к отправлению культа. Так, при Августе учрежденные им культы Ларов перекрестка и Гения императора, культы, по преимуществу предназначенные для свободных низов общества, обслуживались также вольноотпущенниками и рабами. По оценке Е. М. Штаерман, при Августе и его ближайших преемниках эти категории составляли здесь подавляющее большинство[45].
Сходные тенденции наблюдаются и в политике государства по отношению к вольноотпущенникам. Наряду с актами аристократической неприязни и пренебрежения к этим низкородным «выскочкам»[46] в целом положение для этой категории складывалось благоприятно. Они занимали значительные позиции в ремесле, торговле, экономике в целом, располагаясь в соответствии со своим имущественным положением и способностями на разных ступенях общественной лестницы, иногда добираясь до самых верхних ступеней. В стихотворении Стация, посвященном императорскому вольноотпущеннику Клавдию Этруску, так обрисовывается круг его государственных занятий: «Ты управляешь достоянием нашего священного владыки. В твоем ведении богатства, которые посылают все народы, и подати, которые платит обширный мир… Легче пересчитать листья в лесу и капли зимних ливней, чем нести твою работу. Ты быстро подсчитываешь, какие суммы требуются для римских войск, стоящих под разным небом; какие нужны для наших треб и храмов, для углубления рек, для плотин, ограждающих от наводнений; для дорог, протянувшихся длинной цепью. Ты думаешь о том, сколько золота должно сверкать в обширных подвалах нашего повелителя, сколько кусков руды должно быть переплавлено на статуи богов и сколько металла громко зазвенит, приняв чеканку италийской монеты. Тебе редко удается отдохнуть; твое сердце закрыто для удовольствий; твоя пища скудна, и никогда глоток вина не ослабляет твоего усердия»[47].
Несмотря на апологетический тон, этот отрывок хорошо очерчивает круг общеимперских дел, лежавших на этом вольноотпущеннике. Он — правая рука императора и к нему сходятся важнейшие нити управления огромным государством.
Поделиться книгой: