Митя

— Ма?

Тишина. Слышно только тиканье настенных часов. В доме царила прохлада и я уже четко представлял, как натягиваю фату на каркас из проволоки.

Отворив дверцу шкафа, я глазами пробежался по разноцветным маменькиным платьям. Они напоминали радугу после дождя, которую заточили в деревянный ящик. Но свадебного там не было. Наверное на верхней полке, подумал я, и пошел за стулом. Открыв верхнюю дверцу, я отшатнулся и кое-как устоял на стуле — на меня вывалилась куча тряпок. Среди них находился заветный мягкий ком белого цвета.

Я заранее приготовил ножницы и, чуя беду, начал кромсать ткань. Подумаешь, память. Батя живой — вот тебе и память. А сачок выйдет что надо. Пацаны ни в жизнь не догадаются, из чего сетка!

— Митя? — послышался мамкин голос с улицы.

Меня тут же прошиб пот, что же делать!? Ножницы метнул под диван, останки фаты — за пазуху под майку. Встаю, и вижу свое отражение в зеркале на стене — с таким животом я похож на Селиваниху. Сел на диван и прикусил губу с мыслью, что лучше бы попросил фату. Но ведь не отдала бы, ей Богу не отдала бы платье!

А уже через мгновение моему сиятельству любезно распахнулись двери нашего чулана.

— Посиди, подумай, — бросила мне вслед мать, захлопнув двери.

Меня секли пару раз за спички, да за разбитые банки на огороде. Но это сущие мелочи в сравнении с этим. Обиды я никакой не чувствовал, особенно, если предположить, что мне в итоге оставят сетку, ведь она теперь точно никому не нужна. Коль так, то это казалось мне более или менее нормальным наказанием за проступок. Но это был не факт.

Подстелив рваную фуфайку на свободную от банок полку, я расположился поудобнее. Ветер, пробиваясь из щелей между досками, щекотал мне лицо. Свет проникал через них же, падая на тряпки, двуручную пилу на стене и дощатый пол.

Я знал, что в чулане обитает мышь, а может быть и не одна — мы неоднократно находили погрызанные куски мыла. Но это знание не слишком тревожило меня: вряд ли я им был интересен. К тому же полевок на покосе мне не раз доводилось брать в руки. Я боялся пауков, но в чулане их ни разу не видел, а значит их там просто не было.

Мысли о Василисе сами наполняли мою пустую белобрысую голову. Мне нравилось мечтать, как мы бежим с ней под дождем через поле, я защищаю ее от грозы, и мы держимся за руки. Потом, после дождя, обнявшись катимся по склону луга, смеемся, и ее рыжие локоны застилают мое лицо. Это, наверное, и называют любовью, когда хочется держаться за руки, и прижиматься друг к другу. Я размышлял о том, какими будут наши дети, молоко как я, или рыжими? Но одно знал наверняка: конопатыми будут точно. Мои губы растянулись в улыбке, которую никто не мог увидеть в темноте. Подоткнув рукав фуфайки себе под голову, я задремал.

…Я видел себя на реке в лодке, которую туман щедро стелил молоком. Прохлада раннего утра, словно молитва, успокаивала мое тело. Где-то вдали слышалось тихое чудесное песнопение, которое перебивали лишь звук капель, слетавших с моих весел. Медленное течение реки, казалось, не способно было раскрыть ни одну тайну, хранившуюся в ее глубинах.

Песнопение сменилось детским плачем, который звал меня за собой. В лодке ключом била вода, и мои ноги наполовину уже были под водой. Зыбко. Мои руки одеревенели от попыток навалиться на весла сильнее. Холодная вода обнимала уже мою грудь и тянула ко дну. Я звал маму, которая стояла на берегу в свадебном платье, раскинув в стороны руки, но мой голос сковывала дрожь. Пальцы вгрызались в борта тонущей лодки, пытаясь ухватиться за жизнь. И вот я полностью погребен в пучине, где клубы воздуха, как новогодние шарики, поднимаются вверх и исчезают. На дне я различал силуэты односельчан, но они сразу же ускользали от меня.

Потом появился силуэт Грея. Он приближался ко мне, но не размахивал хвостом как обычно, а просто смотрел, будто прося о помощи.

Знакомый голос окликнул Грея, и, повернувшись, я увидел Василису, которая держала пустое ведро в руке. Во второй сжимала книгу. Она протянула ее мне и растворилась.

Открыв первую страницу, я увидел старика, курившего трубку, дым от которой сразу стал щипать мне глаза. Книга стала рассыпаться у меня в руках, разлетаясь на множество страниц…

Вздрогнув, я проснулся. Запах дыма от костра на огороде пробивался через щели моего пристанища. Повернув голову, я увидел Геру, который орудовал вилами, подкидывая в костер сухую траву, попутно негромко напевая какую-то моряцкую песенку.

— Гера-а-а, — тихонечко произнес я в щель между досками.

Старик замер, покрутился, поозирался по сторонам и продолжил: «А девки на моей тельняшке, песни заводили…»

— Ну Гер… — чуть громче прокричал я.

«А знали бы они, как в море мы ходили…»

Взяв черенок от топора, я начал колотить в стену и кричать во все горло так, что даже Селивановы могли услышать.

— Шлеп-нога!!!

Герман воткнул вилы в землю, сел на перевернутое ведро и начал хлопать себя по карманам в поисках кисета с табаком.

— Не делай вид, что не слышишь!

Глуховатый Гера продолжал глазами искать источник звука, поворачивая голову то на стайку, то на черемуху за домом.

— Митька, ты что ль? Не вижу тебя.

— Да, я ту-у-ут! В чулане!

— А какого лешего ты там торчишь? Небось варенье цапаешь?

— Не варенье. Мать закрыла. Набедокурил я.

— Чего натворил? — старик приближался к стене дома, которая заканчивалась кладовой.

— Ничего.

— Ну, значит, не мешай мне работать, — усмехнулся старик и собрался вернуться к костру.

— Постой, Гера. Ты Ваську у бабы Зои видел?

— Какого такого Ваську? — в недоумении нахмурив брови, произнес старик.

— Борова ихнева!

— Ну, видел, и что?

— Здоровый, да?

Гера подошел вплотную к стене кладовой и прошептал:

— И здоровее видали…

— А почему его бабка под нож не пустит?

— Да кто ее, дуру, знает. Нравится ей, видимо, кормить бездельника, вот и держит.

Я очень хорошо чувствовал, когда говорят неправду, и этот разговор не был исключением. «Но зачем ему врать», — подумал я и добавил.

— Ты слышал, что он снова по деревне бегал?

— Митюнь, ну ты опять лунатишь? — оголив несколько оставшихся крупных зубов, спросил он.

— Да я зуб даю, спроси у кого хошь!

— Что мне твой зуб, который и так скоро выпадет, — усмехнувшись сквозь густые усы, сказал Гера. — Ты мне лучше скажи, как ты умудрился на губу попасть?

— Какую еще губу?

— Вот пойдешь служить в армию и узнаешь, — улыбнулся он вновь. — Ничему тебя жизнь не учит, Митька, — сплюнув на землю табак попавший ему из папиросы, подытожил старик.

— Может и не учит, твое-то какое дело…

— Мое-то никакое, вот только пока ты тут с мышами в темноте яшкаешься, одноклассники твои на озере воду с девками мутят, да карасей на костре жарят.

Я сразу подумал о Василисе, и мне стало грустно. Весь день до вечера я просидел взаперти, пока отец не вернулся с работы.

Обрезок маменькиной фаты, вместе с моими мечтами, ярко догорал в печи нашей летней кухни.

Глава 6

Обещаю

Стоял теплый августовский день.

Выполнив все поручения отца по хозяйству, я отправился на озеро. Путь к нему пролегал мимо старой школы, а дальше — через лесную тропу. Заброшенная школа привлекала местную ребятню возможностью играть в казаки-разбойники. Ее просторные длинные коридоры позволяли и побегать и попрятаться. Крыша ее сохранилась местами, почти все окна высадили на хозяйственные нужды, а стены, двери и пол оставались нетронутыми. Одному там находиться было жутко из-за одной неприятной истории, которая приключилась задолго до моего появления.

Жила у нас в деревне семья по фамилии Ведуновы. Было у них двое детей — старшая дочь Мария, и младший сын Степан. Люди порядочные, работящие. Дети не пакостники и, говорят, в школе хорошо учились, Мария увлекалась чтением. Как-то зимой дочка захворала. Между прочим, тот високосный год многих прибрал. И врачи приезжали из райцентра, и травами пытались вы́ходить — ничего не помогло, отдала Мария Богу свою молодую душу через неделю. Горе разошлось на всю деревню. Петр Валентинович, старший Ведунов, за́пил страшно и чуть в петлю не залез. Пожилых-то схоранивали, как положено — три дня дома полежат, потом на кладбище увозили. А гроб Марии в белом платье решили в школе поставить, потому как замужем она побыть не успела.

Бабка Селиваниха рассказывала, что работала в то время в школе сторожем.

Первую ночь, стоит, значит, гроб в центре школьного зала, все зеркала закрыты занавесками из темной ткани, как положено, чтобы дух покойницы не отражался в них, и тишина…

Только бабка присядет у себя в сторожевой каморке, как слышится песня детским голосом. Бабка, между прочим, не из пугливых была, но иконку к груди прижала покрепче. Вышла, посмотрела. Мария лежит в своем платье и опять тихо.

Во вторую ночь позвала Селиваниха с собой мужа, Якова, чтобы одной не так боязно было. Сидят они в каморке, чаи гоняют, и слышат, как за дверью кто-то начинает переставлять стулья, шаркая по полу, потом раздается стук в дверь, и хохот маленьких удаляющихся детских голосов.

Яков Николаевич в тот момент сидел на тахте, волосы у него на голове приподнялись и кепка сдвинулась набок. Пошли смотреть вместе. Выходят в зал, а гроба нет — только четыре стула стоит и крышка рядом! Тут у бабки самой коленки задрожали. Начала она молитву вслух читать так, что эхо по всей школе разносилось.

— Боже, Отче Господа нашего Иисуса Христа, Отец щедрот и Бог всякаго утешения…

А из дальнего коридора отдавалось детским веселым голоском:

— …утешающий нас во всякой скорби нашей! Хи-хи…

Селивановы переглянулись, перекрестились и попятились в каморку. Вытерев пот со лба, Яков предположил вслух, успокаивая жену, что гроб могли забрать домой родственники. Ведь они с бабкой с самого вечера чаи гоняли и носу не высовывали из своей берлоги. Мало ли что могло прийти в головы убитых горем родителей!?

Бабка, вытаращив на Якова глаза, сказала:

— Но ты же сам все слышал! Слышал же детский голос?

— Ну, может, и слышал. С перепугу и не то услышишь! Брехня это все, Зинаида, не верю я в привидений, и в призраков не верю, хоть ты тресни!

Немного покумекав и сунув иконку за пазуху, Яков взял супругу за руку и пошли они по школе обход делать.

Идут, значит, по коридору, который ведет в столовую, и даже половицы под ногами не скрипят. Тишина мертвая. И тут, позади них слышится звук захлопывающейся двери их каморки.

Яков взглянул на бабку и, проворчав что-то про сквозняки, потянул ее дальше. Из столовой начал доносится шум, который с каждым их шагом становился все громче. Звук напоминал удары ложек о кастрюлю, будто бы малышне только что кашу на стол поставили. Заходят старики в столовую — там никого, только занавески с зеркал лежат на столах, и снова гробовая тишина. Вернулись они по этому же коридору назад. Бабка все время оборачивалась и крестила в воздухе все двери.

Дальше по коридору, слева от директорского кабинета, располагалась школьная библиотека. Дверь в нее была открыта. На полках все книги стояли перевернутыми корешками во внутрь. Горе-сторожа зашли туда и начали между полок ходить, осматривать. Внезапно окна в библиотеке разом распахнулись, впуская морозный зимний воздух…

Бабка смеялась, когда рассказывала эту историю. Уверяла, что они с Яковом так и не поняли кто первый разжал руку, но бежали оттуда так, что пятки сверкали. Вернувшись в каморку они обнаружили Марию, лежавшую на их тахте, в черном платье. А гроб, кстати, тогда так и не нашли. Пришлось делать новый, но больше, поскольку покойница стала ростом выше, и внешне уже не походила на женщину, а не на пятиклассницу. С того дня Селиваниха в школу — ни ногой, да и на похороны Маши Ведуновой не ходила.

Теперь и я обходил это странное место.

Лесная тропа, что вела на Пихтоварку, тянулась извилистой, с подъемами и ухабами. По обе ее стороны стояли вековые сосны и ели, которые дарили прохладу, почти полностью закрывая своими величавыми кронами солнце. Деревья казались загадочными, и мне представлялось что они всегда о чем-то думали.

Особенно интересно было наблюдать, как маленькие лягушата находили свой приют в следах, оставленных коровами. Отпечатки копыт заполнялись водой, и у каждого лягушонка было свое маленькое озеро.

Я шел к озеру и насвистывал песенку, время от времени целясь из рогатки по рябчикам, которые после выстрела улетали вглубь леса. Признаться, я не хотел по ним попадать, не хотел, чтобы они умирали. Я это делал лишь ради развлечения.

Однажды зимой батя помог мне смастерить самострел. Это было подобие арбалета. Обрезок половой доски идеально подходил для этой цели — ее внутренняя ложбина служила каналом для деревянной стрелы, на конце которой был закреплен гвоздь. Стрелу разгоняла резиновая лента от автомобильной камеры. Приклад на самостреле, для удобства стрельбы, был вырезан наподобие оружейного.

Из него легко можно было подстрелить ворону, или даже зайца. Мне казалось это забавным, и намного более интересным, чем рогатка. День за днем я сидел в засаде около будки Грея и выцеливал пролетавших пернатых, но стрела всегда пролетала мимо. Мною овладевал азарт охотника и я раз за разом перезаряжал свое оружие. И вот, в ноябрьский солнечный морозный день, притаившись с самострелом, я увидел как маленькая синичка, приземлившись на наст, начала клевать опавшие замерзшие ягоды боярки. Грей замер, я тоже. Выстрел. Удача! Точно в цель! Я наблюдал как ее крылья трепыхались, и она перекатывалась, нанизанная на стрелу всем своим телом.

Через секунду на меня накатила волна отчаяния и грусти. Я только что оборвал чью-то жизнь… Она больше не билась, ее мир потух.

Я ударил самострел о забор, и приклад треснул. Слезы накатывали на меня, как весенний паводок на реке, который ничем нельзя удержать.

Подойдя ближе, я увидел на снегу след от стрелы, который становился красным, беря начало от маленьких капелек, и превращаясь в багровую полосу. Синичка была мертва. Грей, облизываясь, навострил уши, ждал пока я отдам ему нашу добычу.

Скинув варежки, я бережно взял пташку в руки и отнес за стайку. Прикопав ее в снегу, я смотрел на небо, и молил о пощаде. Небо молчало, но я дал слово, что больше никогда не убью живое.

Сегодня на озере, у песчаной косы, купалась малышня. Поодаль от них ближе к камышам, не сводя глаз от поплавков, стояли рыбаки. В это время года поклевки были редкими — вода слишком теплая, рыба ленива, и просто уходит на глубину. Я зашел по колено в воду — мои ноги тут же облепили гольяны, напомнив мне о сачке, который, к моему сожалению, не мог стать птицей фениксом и восстать из пепла.

Неожиданно, передо мной в воду упал камень размером с два моих кулака. Брызги разлетелись по сторонам, окропляя мое лицо и одежду. Я обернулся.

— Мить, ты их так не поймаешь, — раздался золотой приятный мне голос.

Рыжая стояла подбоченившись. На ней красовался белый летний сарафан с расшитым в синий цвет поясом, концы которого красиво заплетены внутрь.

— А я и не ловлю ничего, так, смотрю как вода нынче.

Мой голос звучал увереннее, чем в прошлый раз.

— Тогда почему не купаешься?

— С кем, с малышней? Еще чего! А ты?

— А мне бабушка не велит.

— Так ведь она не узнает.

— Она все всегда знает, — ответила Василиса, поджав губу.