Митя

Починив майку на скорую руку, я снова подошел к зеркалу. Представляя напротив Василиску, я стал репетировать.

— Привет, конопатая! Куда твоя бабулька намылилась? Никак за подарками внученьке?

…Нет, так не пойдет.

— Салют молодежи! Неужто тебя одну оставили?

…А это как-то грубо.

— Здаров, одноклассница! На улице такая жара, а ты дома?

…Всё чушь. Всё не то! Ладно, будь что будет. Может ее вообще дома нет. Наверное, я потому ей и не нравлюсь, что сомневаюсь во всем. Я недовольно покачал головой и отправился в путь.

Проходя мимо колодца, напротив дома деда Коли Власова, я вспомнил о книге. Она не давала мне покоя. Как эта вещь вообще оказалась в комнате? Ведь я был уверен, что это сон.

Подойдя к оголовку колодца, я осмотрел его. Меня посетило странное ощущение — это был не привычный страх или волнение, а что-то другое, манящее, притягивающее чувство.

Проведя рукой по холодной и блестящей цепи, на которой болталось ведро, я наклонил голову и заглянул в ствол. Обледеневшие стенки колодца выглядели неровными, напоминая кривую нору гигантского червяка, сделавшего себе вход в подземелье.

Мое лицо ласкала прохлада, поднимавшаяся глубоко из-под земли.

— Митька, опять камни кидаешь?! — заорал дед Коля со своей ограды.

Отскочив в сторону, я задел ведро, которое, подобно выпущенному якорю, устремилось вниз, с грохотом ударяясь об лед стенок. Во́рот разматывал цепь так, что к нему уже было не подступиться, если, конечно, я не планировал остаться без зубов.

— Я тебе, паразит, ноги-то повыдергиваю! Егору сдам, и скажу, что так и было!

— Деда Коля, я хотел только посмотреть, я ничего не кидал туда.

— Знаю я ваше «посмотреть»! А ну, брысь оттуда! Вчерась только ошейник собачий в ведре выудил! Совсем с ума посходили!

Я отбежал в сторону. Про книгу спрашивать было себе дороже. Пока я быстрыми шагами удался за поворот, дед все кричал мне вслед.

Теперь вопросов появилось больше. Как там мог оказаться ошейник, если я туда бросил талмуд? А может, кто из детворы его туда зашвырнул? Но, зачем? Ведь камни-то или книги воду не портят, а ошейник — совсем другое дело.

Быстрым шагом я шел по тротуару вдоль Студенческой улицы, по ходу осматривая соседскую черемуху и оценивая урожай. Деревья росли в каждом доме, но ягоды на вкус всегда казались разными, и никто не знал, отчего это зависело. У деда Ильи, на Зеленой улице, черемуха стояла с виду неприглядная, суховатый ствол. Цвела так себе, а ягоды такие, что с дерева за уши не оттащишь. И наоборот, на Школьной у заброшенного дома — ствол обеими руками не обхватить, ветки раскидистые за забор на улицу лезут, а ягоду возьмешь — рот свяжет так, что весь день плеваться будешь.

Завидев Камышинский дом, я нарочно перешел на другую сторону улицы. Его хозяева слыли людьми порядочными: Надежда Константиновна работала бухгалтером в райцентре, а дядя Толя с батей моим в лесу деревья валил. Но дети у них были до того беспутными, что, как говорила Селиваниха, — оторви и выброси.

Старший сын, Петька, был на два года старше меня. Небольшого роста, коренастый, чернобровый. При этом, пакостник, всегда со своими шуточками… Перед родителям делал вид, что помогает, а сам всегда в сторону речки смотрел. Правый глаз у него косил с самого рождения, но из рогатки Петька стрелял лучше всех на деревне. На взрослых он смотрел лисьей услужливой улыбкой, а сам в это время всегда что-то замышлял. На руку был не чист, но с поличным его не ловили. Особенно баламутил детвору на всякие пакости, но сам, по хитрому складу ума, никуда не лез. По прошлой зиме подговорил своего младшего брата и двух соседских деду Илье порог дома холодной водой окатить на Рождество, так старик потом несколько дней из хаты выбраться не мог, пока мужики топорами двери не отбили. Если на Пихтоварке палки в экранах вместо рыбы найдешь, так и знай, — тут побывали Камышинские.

Младший, Иван, своих мыслей не имел, все на Петьку глядел и повторял. Залезут на черемуху и косточками из рогаток по собакам шмаляют, а те потом на людей кидаются. Ох, и лупил их дядя Толя, и на горох в угол ставил. Так лупил, что на спине синие полосы от кипятильника оставались, отчего за глаза Петьку называли Слоном, а младшего Ивана — Пешкой, из-за схожести синих полос на спине с шахматной доской.

Надежда Константиновна их даже к бабе Зое водила, чтобы поглядела, мож, порча какая на них есть. Старушка их смотреть отказалась, сразу сказала что нет ничего темного, и они сами по себе дурные. Мол, вырастут — ума-разума наберутся. Петьке шел 13-й год, но ума этого, пока видно не было.

Мой переход на другую сторону улицы не помог — из дровяника, как гриб после хорошего дождя, вырос Петька. Я ненавидел прищур его правого глаза и походку, напоминавшую волчью.

— Ну, здравствуй, Пыжик. Куда это ты намылился, лепешка коровья!?

— К Новосёловым, — ответил я, пропадающим голосом.

— Тебя со старшими говорить не учили?

— А что, я не так говорю?

— Ну, — очерчивая палкой круг на земле, протянул он, — как-то неуважительно.

К нам приближался Пешка, младший Камышинский, пряча что-то за спиной в левой руке.

— Брат, вот как ты считаешь, можно ли этому Пыжику бродить без дела по нашей улице? — поворачиваясь к брату произнес Слон.

— Пусть карманы вывернет! — подхватил Пешка.

В моих глазах злость смешивалась со страхом. Эти двое уже лупили меня за школой полгода назад из-за того, что я у бати табак отказывался воровать.

— У меня ничего нет. Смотри! — вывернув карманы и сделав шаг назад, прокричал я.

— Негоже как-то с пустыми карманами ходить, правильно Ванька? А ну-ка, достань гостинцы для нашего дорогого гостя.

Пешка вытянул руку из-за спины, в которой показался кусок засохшей коровьей лепешки.

Слон подскочил ко мне, схватил за плечи и сделал подножку, повалив в канаву, которая наполовину была заполнена дождевой водой. Кора, грязь, и водяные жуки, как мухи навозную кучу, облепили мое лицо. Я барахтался в луже, как гусь после дождя, пытаясь выбраться. Мою спину что-то царапало и набивалось под майку. Это была лепешка, которую они пытались засунуть мне за шиворот. Потом их лошадиный хохот и улюлюканье стали удаляться, но еще долго стояли у меня в ушах.

Отряхнувшись, я обнаружил, что стою в одной сандалии. Вторая, подобно кораблику, которые мы по весне строгали из лиственничной коры, плавала в грязной луже. Камышинский Бантик, высунув морду из-за забора, с любопытством смотрел на меня и даже не лаял, хотя это было его привычным занятием.

В таком виде я побрел дальше. По щекам катились слезы величиной с градины, а с языка слетали проклятия в адрес моих обидчиков. Вот вырасту, утешал себя я, так задам им всем, чтобы неповадно было.

Срезав путь через заброшенную старую школу, я свернул на Школьную улицу, в конце которой уже виднелся дом бабушки Зои. Как вдруг, тихий и знакомый голос окликнул меня.

— Ты куда такой нарядный, Митька? — на горизонте, в лучах солнца, стояла знакомая фигура деревенского пастуха — Никиты Глазова.

Ему было лет тридцать не больше, но выглядел он старше — чуть сгорбленный, гладкощекий, сухой и высокий. Гера подшучивал, что Никите можно из травы не вставать, чтобы всю скотину видеть.

Каждый год, в мае, когда весна вовсю начинала стучать капелью по наличникам деревенских окон, местные говорили: «Егорий на порог, весну приволок» или «Егорий с теплом, а Никола с кормом».

Шестого мая, в Егорьев день, начинался первый выгон скота в поле, и Никита становился первым человеком на деревне, неся полный ответ за его сохранность. По обычаю, скотину в ограде три раза обходил хозяин или хозяйка, подкармливая хлебом присоленным и окропляя ее святой водой, а после веточкой вербы выгонял в общее стадо, передавая пастуху. Никита, нарядившись в цветастый кафтан, держал за пазухой икону Георгия Победоносца и спускал стадо на болото к лугам. Пока скотина гуляла, пастух заходил в лес, задобрить лешего пряниками и конфетами, чтобы не заманивал к себе, и зверь на животину не нападал. В этот день даже самый скупой хозяин должен был одарить пастуха пирогами или деньгами.

Никите, с малых лет, знания эти передал дедушка, который пастушил всю жизнь и знал толк в обрядах и поверьях.

— Я к Новосёловым иду, мамка наказала со скотиной помочь управиться.

— А баба Зоя, что? Совсем занемогла? — приближался ко мне Никита.

— Она в райцентре, говорят, с самого утра.

— Ну, ступай. Только в хату не заходи.

— Почему не заходить?

— Просто не заходи и всё. А когда из ограды будешь выходить, покрутись в ту сторону, где солнце садится и скажи шепотом «Один пришел, один и ухожу» и больше до дому не оборачивайся.

— А это еще к чему?

— Так лучше будет, — с серьезным видом, озираясь по сторонам, сказал Никита.

— А ты чего здесь, а не на болоте? — полюбопытствовал я.

— Там сегодня Герман Ефимыч кнутом щелкает, Алешку усопшей Филипповны натаскивает за стадом смотреть. Помощника себе ростит, — ответил Никита и удалился в сторону старой школы.

Приближаясь к резным воротам бабы Зои, я заметил облупившуюся на солнце краску, которая давно потеряла свой первоначальный голубой оттенок, превратившись в бледно-зеленый, похожий на цвет молодой травы. Столбы на заборе, от старости, были немного наклонены к земле, отчего калитка отворялась, только если ее как следует приподнять. Толстая старая береза посреди двора дарила тень, которая ложилась намного дальше забора. Замка на доме я не увидел, значит, Василиска дома. Эта мысль, как горячий чай, приятно грела меня изнутри.

Я знал, что их Лорд чужих не пускает, с ним шутки плохи. Приподнявшись на носочки, я стал кричать:

— Хозяйка!.. Хозяева!.. Василиса-а-а!!!

Но в ответ услышал лишь позвякивание собачьей цепи. Лорд лениво повернул голову в мою сторону, посмотрел несколько секунд, и, отвернувшись, продолжил дремать возле будки. Пытаться пройти мимо него к стайке казалось верной смертью — придется через огород.

Обойдя избу с той стороны, откуда обычно выгоняют скотину на пастбище, я перелез через забор. Огород был раза в два меньше нашего. Трава по краю огорода росла везде и всюду, но на картошке ее не имелось — все было прополото подчистую, будто бы только вчера.

Крапива у забора вымахала с меня ростом и нещадно обжигала руки. Первой постройкой на заднем дворе был сеновал. Летом он почти всегда пустовал, потому что скотина гуляла на вольном выпасе. В домишке хранилась лишь сухая солома для подстилки в стойлах. Сеновал всегда строили с большими щелями между досками, для того чтобы ветер гулял и сено не гнило, а крышу стелили как в доме — чтобы не попадала вода. Поодаль располагалась стайка — вся скотина содержалась в ней и разделялась деревянными перегородками: свиньи — в одном загоне, коровы — в другом, куры — в следующем, и так далее.

Возле стайки торчал наполовину вросший в землю ржавый плуг с бороной. На заборе висели ведра, тазы разной величины и стеклянные банки, которые сразу мне напомнили о рогатке, как назло оставленной сегодня дома.

Пробираясь к стайке, первым делом я заглянул в окно одной из спален избы на заднем дворе. Там было темно и пусто. Стучать в окно я не решился. Взяв ведро с запаренным комбикормом, которое стояло у порога, я отворил дверь в стайку. Меня тут же встретило дружное хрюканье голодных поросят. Куры кудахтали наперебой, жужжали мухи и, привычный для меня, запах навоза разносился в воздухе. От меня самого смердело коровьей лепехой. Посередине стены в любой деревенской стайке располагалось маленькое окно, сквозь которое не представлялось возможным ничего разглядеть. И сколько его ни мой, завтра оно будет таким же грязным как и было. Скотине ведь не объяснишь, что не нужно махать своими хвостами. Единственная лампочка под потолком, светившая и днем и ночью, напоминала немытую грушу, была усеяна мухами, но, чуть привыкнув, получалось различать углы и перегородки. Как можно умудриться отсюда сбежать, оставалось для меня загадкой. Загон высотой в полтора метра, и доска-пятидесятка, висевшая на двух стальных скобах на дверях снаружи, служившая засовом, не сулили никаких шансов на спасение. Маленькие полугодовалые поросятки тыкали своими пяточками в щели загона и ждали, когда им нальют в корыто. Они содержались отдельно от взрослых особей, чтобы те их не передавили.

Опрокинув им полведра, я перешел к соседнему загону, который был выше первого. Там-то и находился злыдень, который постоянно выбегал на улицу, давил курей и пугал местных. Баба Зоя называла его Васей. Обычно, взрослых поросят держат в тесных стойлах, чтобы они только ели и спали, накапливая жир, не имея возможности двигаться. У этого же было довольно просторное, для одного, жилище.

Боров лежал в углу и не шевелился. Я еще раз подумал о своей рогатке. Уши на его башке походили на два здоровенных капустных листа, только розовые, за которыми начиналась грубая шерсть цвета ржавчины, постепенно переходящая ближе к хвосту в черный. Батя говорил мне, что скорее всего это помесь кабана и с кем-то еще. Сала в нем было на три больших семьи на всю зиму, но никто не знал, почему бабуля не пускала его под нож. Он просто жрал, спал, и иногда сбегал, но ему все всегда сходило с копыт.

— Эй, морда? Тебе пожрать принесли, а ты и ухом не ведешь — с издевкой бросил я.

Было даже как-то скучно, и я вышел на улицу за вторым ведром.

Переливая распаренный комбикорм, я почувствовал хвойный гнилостный запах. Повернувшись к двери, я остолбенел, и ноги мои подкосились. Боров стоял на расстоянии вытянутой руки.

Его огромный пятак выглядел как сковорода средней руки с пробитыми в ней дырками, из которых двумя мощными струями исходило его теплое и вонючее дыхание. Глаза, как пуговки на маменькином сарафане, были черные, маленькие и злые. Они смотрели сквозь меня так, будто мясо на вертел насаживали.

Ведро с комбикормом выпало из рук и перевернулось. Я осел на охапку соломы, и медленно попятился назад, не сводя глаз с нелюдя. Его морда начала расплываться как в тумане, и дыхание прекратилось. В животе у меня стало тепло. Страх, накрыл холодной волной и погасил свет…

Так со мной уже происходило однажды, когда прошлой осенью батя заколол поросенка, а ненужные потроха велел мне выволочь на огород, чтобы птицы склевали. Завидев, с каким аппетитом они налетели, я поднял ванну и перевернул ее прямо на потрошки, а один край приподнял жердочкой, привязав к ней веревку. Засев за баней в засаде, я начал ждать. Через пару минут я дернул за веревку и ванна накрыла взрослого ворона. Мое сердце колотилось так же громко, как били его крылья по стенкам. Я сам добыл дичь! Хоть и несъедобную. В тот момент, когда батя заставил запустить руку под ванну, чтобы схватить ворона голыми руками, в моих залитых слезами глазах потемнело…

Первое, что я увидел, когда очнулся, были рыжие косы. А через секунду улыбка оголила ряд маленьких белоснежных зубов. Василиса сидела рядом и, что-то бормоча, пальцами брызгала на меня водой. Лежа на мягкой перине незнакомой мне кровати, я оглядывался по сторонам. Через мгновение я узнал где нахожусь: в эту комнату я заглядывал, когда впервые подошел к дому. Слева от входа стоял высокий шкаф из темного дерева, с приоткрытой дверцей. Изголовье кровати располагалось у самого окна. Проведя взглядом по комнате, я увидел длинную полку. Она была разделена на три секции, в каждой из которых, плотно друг к другу, стояли толстые книги по десять штук в ряд. Лишь в последнем от меня отделе книги выглядели слегка заваленными набок. Их было девять.

— И часто ты так, когда поросят видишь? — улыбнувшись спросила она.

Мои слова отказывались выходить наружу, и я продолжал напуганным немым видом смешить ее.

— Не переживай, я его в стайку загнала, — продолжила она.

— И чего, послушался? — с трудом выдавил я.

— Как миленький! — залилась смехом Василиса, проведя по воздуху рукой так, будто гладила собаку.

— Да я бы с ним сам справился, просто неудачно ступил ногой и упал, а дальше не помню, видимо чердаком приложился о завалинку, — буркнул я с напускной уверенностью. — Глянь, не расшиб там себе ничего на затылке? — наклонив голову, добавил я.

— Там ничего не было, я бы заметила.

— Ну ты это, все равно глянь, мало ли, шишак может? — сказал я, надеясь на ее прикосновения.

Через секунду я ощущал ее холодные пальцы на своей шевелюре. Это напоминало мне зимний ветер, который нагло запускает ледяные руки в твои развевающиеся волосы, когда зимой без шапки перебегаешь из дома на летнюю кухню.

— Говорила же, нет ничего, — голосом, выражавшим обманутые ожидания, произнесла Василиса.

— Ну нет так нет.

Я знал, что она не поверила в то, что я ударился головой, и поэтому немного нервничал.

Резко вскочив с кровати, я направился к выходу. Проходя мимо книжной полки, я замедлил шаг, чтобы показать свою заинтересованность в литературе и вернуть хоть частичку уважения. Книги были красивые, хотя корешки — одинаковые и без надписей. Я потянулся за одной из них, но Василиса строго меня одернула.

— Не трожь, это бабушкины!

— Да я ж так, посмотреть, — с обидой ответил я.

— И смотреть нельзя… — она произнесла это тоном, в котором сквозил страх чего-то непоправимого.

Но я не придал этому значения.

— Да больно надо! У меня свои есть, — огрызнулся я и пошел к выходу. Проходя мимо Василисы, я едва не толкнул ее плечом.

Мы впервые находились так близко к друг к другу. И это был не сон. Несмотря на все злоключения, в тот день я был счастлив. Вспоминая ее, я чувствовал то же самое, что ощущал, когда видел Грея после долгой разлуки. Я любил его так же крепко, как батю и маменьку. Теперь значится и Василису…

По пути домой, моя улыбка растягивалась как тетива лука, я весело перепрыгивал лужи, приветствовал прохожих, и осыпал их любезностями. Даже Камышинские не казались мне такими злыми, и я больше не желал им худого.

Вечерело. Прохлада лениво тянулась от реки, наполняя собой парчумские улицы, а бабульки, сидя на скамейках у своих калиток, перемывали кости прошедшему дню.

Глава 5

Второй свадьбе не быть

Безветренное августовское утро звало меня на Пихтоварку. В это время карась берет неохотно, а вот гальянов побаламутить в истоке озера — святое дело. Для этого нужен хороший сачок, которого у меня пока не было. Сматрячить обод из проволоки или прутьев — задача не трудная, а вот где сетку взять? С этим добром беда. Те сети, что шли на промысел, были крупными — самая маленькая ячея на пятнадцать — в нее гашики прошмыгнут и не заметят. Нужно что-то поплотнее, вроде сетки против комаров, которую тоже днем с огнем не сыщешь. Сидя на крыльце я ломал голову, придумывая выход из положения. И вдруг меня осенило — фата! У маменьки в шкафу сохранилось свадебное платье, она его почему-то не выкидывала, а хранила уже несколько лет. На память? Есть же фотокарточки! Надеть его еще раз? Зачем, ведь свадьба — один раз в жизни! Грей смотрел на меня одобряюще. Немного поразмыслив, я пошел на дело.

Оставив сандалии на веранде, я тихонечко открыл дверь в дом.

Батя в это время работал. Маменька, должно быть, на летней кухне варила что-то скотине. На всякий случай я крикнул: