Следователь и Колдун

Фигаро с отвращением всосал бесцветную жидкость из флаконов (по вкусу декокты, в среднем, напоминали пересоленное касторовое масло) и спросил:

- А как долго продлится сама процедура?

- Заклятье действует около часа. – Качка аккуратно вытащил иглу шприца из бутыли. – Никаких особых эмоций она не вызовет… ну, по крайней мере, не должна… А теперь ложитесь на живот и слегка приспустите брюки…

…Во время довольно унизительной процедуры внутримышечных инъекций следователь молча лежал, кусая губы и думая, насколько вероятно было бы изловить комиссара Пфуя в подворотне и крепко отдубасить. Однако же то ли игла шприца была очень тонка, то ли рука Качки оказалась очень легкой, но никакой особой боли Фигаро не почувствовал. Так, комар несколько раз куснул пониже спины.

- Отлично, а теперь садитесь нормально и суйте руки в крепежные скобы, – колдун уже собирал свой пыточный инструментарий. – И снимите с себя все зачарованные предметы, будьте любезны.

Следователь задумался. Он не носил с собой зачарованных предметов – все они остались в саквояже, который сейчас спокойно дрейфовал у самого потолка – однако на указательном пальце левой руки намертво крепился артефакт известный как Орб Мерлина: серебряная печатка в виде львиной головы. Было совершенно непонятно, как настолько мощное устройство повлияет на предстоящую колдовскую процедуру.

- Эй, – шепнул Фигаро, – Артур! Вы меня слышите?

В голове следователя что-то щелкнуло, и голос Артура – Артура-Зигфрида Медичи, более известного как Мерлин Первый, один из Четырех Основателей Колдовского Квадриптиха, спокойно произнес:

«Да слышу, слышу. И не только вас».

…Не так давно, в результате ряда довольно драматических событий, Фигаро стал обладателем Орба Мерлина – артефакта филактерического типа, в котором теперь обитало законсервированное сознание отца-основателя Классической школы колдовства. Артур-Мерлин оказался довольно беспокойным, хотя и весьма полезным соседом; Фигаро даже успел привязаться к древнему склочнику, не говоря уже о том, что, зачастую, консультации старого колдуна оказывались просто бесценными.

Артур, тем временем, продолжал:

«Я временно отключу все ненужные подсистемы чтобы колечко не фонило, хе-хе… И, кстати, не бойтесь: если процедура вдруг пойдет не так как надо, я сумею спасти ваш зад от полной дезинтеграции… Выращивание кристаллов в невесомости, ха! Вы далеко зашли, ребята; думаю, мне стоит почитать что-нибудь из новой «Ворожбы и Жизни»… Давайте, Фигаро, смелее! Садитесь и расслабьтесь. Этот тип производит впечатление профессионала. По крайней мере, он такой же сумасшедший, как и я»

Следователь, которого слова призрака немного успокоили, суну руки и ноги в широкие ремни на кресле и те мгновенно затянулись – аккуратно, но крепко. На голову опустилось нечто вроде глухого шлема, закрывшего глаза и наступила тьма.

- Отлично! – донесся откуда-то сбоку голос Качки, – у вас замечательная сигнатура ауры. Вы прямо созданы для того чтобы вас трансформировать! А теперь просто сидите и думайте о чем-то хорошем; дальнейшее – моя забота.

Фигаро глубоко вздохнул и попытался последовать совету. Но о хорошем думалось плохо: в голову лезли пространные пассажи из старого учебника Л. Свифта «Колдовство изменения: трансформация для начальных курсов».

«Трансформация, – писал Свифт, – область метафизики, овеянная наибольшим количеством бредовых легенд, от влияния которых учащимся стоит как можно быстрее избавиться, особенно если они хотят сдать базовый государственный экзамен на первую магистерскую степень и остаться при этом в живых. Но, в первую очередь, необходимо запомнить три основных правила, знаменитую Святую Троицу Метафизика: нельзя превращать живое в неживое и наоборот, никакая трансформация не длиться вечно (исключение: изменение состояния некоторых атомных частиц) и, наконец, количество затраченной на трансформацию энергии НЕ эквивалентно количеству трансформируемого вещества.

Что это значит на практике? Первое: вы не сумеете превратить стул в собаку. Это не метафизическое, а чисто вычислительное ограничение: живым организмам присуща большая сложность строения. Вам понадобится полный структурный слепок существа в которое вы превращаете неживую материю и исходная материя содержащая в себе все алхимические элементы необходимые для жизнедеятельности существа подразумеваемого как конечный результат. Да, существуют заклятия способные снимать структурные слепки с живых существ, но созданное вами в этом случае будет лишь копией. Людей, кстати, копировать запрещено (ст. 216 ДУК).

Второе: превращение живого в неживое. Очень часто в вокзальных детективчиках можно встретить такую сцену: колдун, превратившись в коврик для ног, пропускает вперед Коварного Врага и, приняв свою прежнюю форму, посылает тому в спину шаровую молнию. Оригинально но глупо: вы, разумеется, можете стать ковриком для ног. При этом даже сохранится ваше сознание и его функциональность (хотя, конечно, сложно представить себе, что чувствует несчастный колдун-неумеха полностью отрезанный от всех сенсорных каналов). Вот только обратно «распаковать» вас уже не получится. И, да, запомните, господа и дамы: трансформация граждан в неживые предметы – пожизненная каторга без права апелляции (ст. ДУК № 311).

Едем дальше: трансформация не вечна. Кирпич, превращенный в стакан вина, через три недели (или около того) вновь станет кирпичом.

Здесь есть весьма интересный момент, на котором стоит заострить внимание читателя. Очень часто начинающие колдуны спрашивают: а что будет, если такое вино выпить? Это хороший вопрос, ответить на который однозначно будет нелегко, но, чаще всего, правильный ответ будет таким: ничего.

Дело в том, что выпив вино вы разделите изначальную массу трансформированного вещества – ТВ(и) – на крайне мелкие порции. Эти крохотные капли, конечно, тоже станут когда-нибудь тем, чем были, однако это случится очень, очень нескоро. Один грамм ТВ(и) (да простят мне читатели мою любовь к метрической системе!) будет возвращаться в прежнее состояние пять лет, десятая часть грамма – столетие. И звезды обратятся в прах к тому времени, когда микрограммы трансформированной материи опять вернутся в изначальную форму.

Дабы не утруждать читателя пространными математическими выкладками, описывающими принцип влияния компенсирующих эфирных напряжений (это головоломное занятие им еще предстоит на страницах 301-505 этого учебника) скажу лишь, что скорость обратной трансформации зависит от множества факторов, главными из которых являются плотность изначального вещества, его общая масса и структурная сложность по таблице Ортьерна-Брунэ (кстати, тяжелые элементы, вроде свинца и золота имеют куда меньший период обратной реорганизации). Но, отвечая на предыдущий вопрос, самым страшным последствием после выпитого стакана трансформированного из кирпича вина, скорее всего, станет появление нескольких лишних молекул силикатов в вашем организме.

И, наконец, третье…»

- Фигаро, вы там что, спите? – голос Качки на этот раз раздался откуда-то снизу.

Следователь с удивлением понял, что и вправду засыпает: глаза сами собой закрывались. Он хотел ответить колдуну, но вместо этого вдруг широко зевнул, едва не вывихнув челюсть.

- Отлично! – Качка одобрительно хмыкнул. – Так и должно быть. Спите себе на здоровье.

- А… А заклятье? Когда начнется процедура?

- Уже идет полным ходом, – до Фигаро долетел короткий смешок. – Неужели совсем не чувствуете?

И действительно: эфир уже бился, пульсировал в мышцах и венах – заклинание работало. Но это, почему-то, казалось совершенно неважным; Фигаро еще раз зевнул и, уже проваливаясь в сон, подумал: «…наша служба и опасна и трудна… М-мда-а…Однако же, какие прохвосты… И Пфуй и Целеста и этот пухлик…»

…Следователь проснулся от того, что в глаза ему бил луч яркого теплого света.

Он осторожно приподнял веки и увидел огромное, похожее на застекленные ворота окно, за которым в бледно-голубом зимнем небе висел растрепанный рыжий шар солнца. Тяжелые темные шторы были раздвинуты и перевязаны толстыми витыми шнурами с золотыми кистями, открывая взгляду широкий подоконник на котором топорщила широкие листья огромная пушистая герань.

Он лежал на диване, прикрытый до шеи тонкой белой простыней и был диван сей монументален и могуч, как плац в военном училище; на нем без труда можно было бы развернуть ружейный обоз и еще осталось бы место для маленькой походной кухни. При этом матрац под Фигаро явно был пропитан заклятьями Прямой Спины и Удобного Сна, потому как практически не чувствовался – с таким же успехом следователь мог бы возлежать на облаке.

Диван, в свою очередь, стоял в большой комнате с высоким потолком, с которого свисала люстра, похожая на хрустальное тележное колесо. Все остальное – весьма незначительное – оставшееся пространство комнаты занимали ряды деревянных манекенов для упражнений со шпагой. Манекены были увешаны грубой листовой броней и выглядели так, словно по ним проехался локомотив: покореженные, изрубленные чем-то вроде тяжелого топора и, почему-то, сильно обожженные. Стены комнаты были сплошь увешаны оружием: сабли, мечи, кортики, шпаги, копья, револьверы, мушкеты и – Фигаро нервно сглотнул – тяжелый немецкий пулемет из которого торчала длинная патронная лента. Не было ни малейших сомнений относительно того кто именно был владельцем всего этого смертоубийственного добра.

- Ага! – со стороны двери донесся оглушительный рев, – проснулся?! Отлично! А ну-ка, вставай, лежебока! Труба зовет!

Фигаро чуть скосил глаза и увидел комиссара Пфуя, стоящего на пороге комнаты и вертящего на пальце широкую армейскую саблю (тяжеленная железяка в руках комиссара выглядела просто крупным перочинным ножичком). На Пфуе были широкие штаны с лампасами и полосатая тренировочная безрукавка, придававшая ему сходство с боцманом некоего пиратского корабля, пустившего на корм рыбам не одну сотню невинных душ.

- Вставай, вставай! – комиссар нетерпеливо щелкнул пальцами, – нечего разлеживаться! И так уже почти сутки дрыхнешь! Качка сказал, чтобы я провел экспресс-тест – проверить твое физическое состояние. Так что – ноги в руки и вон с дивана!

Следователь вздохнул, одним движением сбросил с себя простыню, сел… и замер в нерешительности.

Что-то было… не так. Не в смысле «все было плохо», о нет, но что-то явно изменилось, причем в лучшую сторону.

Тело Фигаро, казалось, стало чем-то вроде мыльного пузыря, надутого через соломинку теплым и ласковым светом. Ни привычной боли в мышцах, ни треска суставов, ни даже обычной утренней ломоты в спине, что, конечно, можно было бы списать на чудодейственные свойства матраца, вот только…

Не было тяжести в ногах. Не щелкали болезненно колени, не кружилась голова (обычно такой резкий подъем вызывал у следователя некоторую дезориентацию, но сейчас ничего подобного не произошло). Куда-то делось мерзкое утреннее послевкусие во рту, заставлявшее Фигаро сразу же тянуться за зубной щеткой.

Одним махом следователь соскочил с дивана, повернулся к высокому зеркалу висевшему чуть в стороне от окна… и обомлел.

Потому что колдовство магистра-трансформатора, коснувшись его пухлого, порядком поношенного тела, шутя сняло с плеч следователя лет тридцать, и теперь, отраженный серебряной амальгамой старого зеркала, на Фигаро смотрел восемнадцатилетний юноша одетый в полосатую, явно слишком большую для него пижаму.

Темно-каштановые волосы постриженные по последней моде – до плеч на затылке и выбритые виски. Бледно-розовая кожа без малейший признаков морщин – исчезли даже частые сеточки в уголках глаз. Куда-то делся животик следователя – результат беззаветной любви к куриным крылышкам в кляре, свиным отбивным и темному пиву. И даже пухлые ладошки Фигаро вытянулись, истончились и стали такими, какими были давным-давно – длинными и тонкими руками пианиста, глядя на которые его отец, вздыхая, говорил: «…тебе, сынок, не в земле копаться, а бумажки в конторе перекладывать».

- Хорош, хорош! – Пфуй фыркнул в усы. – Пришел бы ты в Академию в этом возрасте, был бы сейчас комиссаром. Так нет – тянул кота за хвост, ждал непонятно чего… Ладно, потом налюбуешься. Свою легенду-то помнишь, склеротик?

- Да помню, помню, – отрешенно пробормотал Фигаро и неожиданно рассмеялся – таким неожиданно высоким оказался его голос: ломающийся подростковый тенорок. – Звать-то меня как будут?

- Хм… – Комиссар задумался. – А пусть будет… Фигаро.

- Фигаро? – опешил следователь. – Хотя… Вы знаете, комиссар, мне нравится.

Столица грохотала.

Она свистела, ревела, плевалась паром из открытых и огороженных строительными треногами люков, шипела запертым в трубах сжатым газом. Она воняла керосином, мазутом, перегретым каучуком, кислотами, аптеками и еще бог весть чем, она окружала со всех сторон себя саму и наползала на саму себя – никогда не спящий уроборос из жести и камня.

Город, казалось, не успевает сам за собой; когда чугунно-паровой век ворвался в Королевство верхом на керосиновой самоходке будущего, Столица, не успевая расти вширь, принялась разрастаться вверх: трехэтажные дома сменились пятиэтажными, их вытеснили кирпичные семиэтажки, но и этого оказалось недостаточно и теперь новые дома строились прямо поверх старых. Эти разноцветные громады камня и металла нависали друг над другом, переплетались, упирались в соседей железными рейками-распорками, потом рейки обращались в застекленные дорожки-коридоры, и конца этому не было видно. Когда новый закон о застройке городских территорий выгнал мануфактуры на окраины, казалось, что теперь-то Столица расправит плечи и задышит полной грудью, однако даже это не помогло, и теперь над головами прохожих нависали целые острова из домов, домиков и домишек, переплетенные газовыми магистралями, медными змеями водопровода и толстыми хоботами электрических проводов с которых черными фестонами свисали клочья паутины и какой-то промышленной грязи, казавшейся невероятно древней, почти доисторической.

- …Поднажми, курва мать!!

- Куды прешь?! Не видишь – пробка аж до Банковой! Индюк слепой, как тебе вообще водительское выдали…

- Рр-р-р-раздайся в стор-р-р-роны! Кортеж зам. мэра!! А ну очистили тр-р-р-рассу!

- Ага, держи карман шире, ха-ха-ха! В пробке как в бане – все равны! Газетку почитай, вашблагородие!

- Шта-а-а-а?! Кто сказал?! Какая скотина, сказала, спрашиваю?!.

Фигаро улыбнулся – Столица жила своей обычной жизнью. Проспект Победы – широченная полоса кое-как залатанной битумными лоскутами брусчатки соединяющая Монетный проезд и Площадь Свободы был полностью забит самыми разными… ну, в общем, всю эту машинерию можно было, в первом приближении, назвать «средствами передвижения».

Вот огромный паровой шагатель ощетинившийся земляными ковшами, демонтажными гирями и стрелами подъемников рассупонился прямо посреди дороги, окруженный со всех сторон керосиновыми каретами, ярко-красными пассажирскими омнибусами и новомодными моторными велосипедами. На шагателе красовалась табличка «Городские службы» под которой кто-то мелом дописал: «Проблесковых фонарей нет. Тормозит медленно! Не подходь!» В кузове похожем на открытую жестянку из-под халвы лежали на ящиках с инструментом мужики в ярко-оранжевых робах, лениво покуривали папироски и насмешливо поглядывали на дорожного жандарма пытавшегося составить протокол о происшествии.

- …а я говорю – нарушили! – вопил «дорожный», размахивая книжечкой со штрафными квитанциями. – Вот нарушили же! Смотрите: заступили, значится, за разделительную полосу! Тремя ногами, сукины дети!!

Шофер – дебелый мужичок в кожаной фуражке, только усмехнулся, сплюнул с трехсаженной высоты, и покачал головой.

- Да какие ж это «ноги», вашблагородие! Это крановые упоры! Недвижимая, так сказать, часть!

- Как «недвижимая»?! Как же «недвижимая», если движется?! – возмущенно затопал ногами жандарм. – Вы мне тут не здесь, понимаешь! Разговоры нарушаете, итить вашу мать!

- А вот так, – шофер пожал плечами, – сломаны, вот и не движется. И убрать потому не могу, что гидравлика полетела еще третьего дня.

- Ага! – хищно ощерился «дорожный», – ага! Вот и сам признался, что вывел нерабочий агрегат на дорогу! Два империала штрафу!

- Угу, – шофер флегматично кивнул, – да вот только у меня распоряжение Городового управления. Разрешение на выезд. Ремонтников не хватает, вот и выводят без техпроверки. Все вопросы – в управу.

- Да я… Да я вас сейчас…

- А я что, это вообще не моя самоходка. Могу сейчас пойти во-о-о-он в ту разливочную, мне хоть бы хны. Только напишите бумажку, что запрещаете дальше ехать.

- Не надо, – задушено икнул жандарм. – Ну тебя к бесу… Погоди, еще увижу твою рожу…

Чуть дальше, между открытой дизельной платформой и аппаратом, похожим на гусеничный самовар, возле застрявшей в пробке хлебной будки уже толпись горожане – предприимчивые хозяева самоходного фургона уже начали торговлю булочками прямо посреди дороги. Рядом метался еще один «дорожный», не зная уже, куда ему бежать и кого штрафовать. В конце концов жандарм махнул рукой, сел на высокий гранитный бордюр и закурил; на лице стража порядка читалась абсолютная безнадежность.

…Следователь свернул в узкий переулок и остановился, переводя дух. С ним творилось что-то странное; Фигаро даже подумывал, не намудрил ли чего Качка в сложном заклятии трансформации: следователя переполняло чистое, ничем не замутненное счастье.

Мир вокруг распахнулся радужным окном, в которое потоком вливался океан света и красок. Свежий весенний ветер, лужи в которых расплывались веселые разноцветные пятна масла и керосина, даже вездесущий городской запах нефтяного перегара – все это попадая на глаза Фигаро взрывалось какой-то задорной, безудержной радостью. Все что еще вчера могло вызвать у следователя лишь раздражение и приступ желчной ворчливости сегодня стало глубоким и таинственным; каждый заплеванный камень мостовой, каждый потемневший кирпич в стене прачечной, каждый разбитый фонарь – все это стало чем-то вроде ключей, отпирающих сотни невидимых дверей за которыми следователя ждали миллионы возможностей. Мир вокруг гремел и этот гром был гимном предвечному «завтра», которое никогда не наступает, но, каким-то невероятным образом, пребудет всегда.

Словно Фигаро придя дождливым осенним днем в банк оплачивать счета, натужно пересчитывал мелочь в кошельке и внезапно нашел невесть как оказавшийся там вексель на миллион золотых империалов. Или получив с фронта похоронку на лучшего друга месяц спустя вдруг увидел того в госпитале – с перевязанной головой, но веселого и вполне себе живого.

Да, голова следователя была забита предстоящей работой, да, он все еще был зол на Пфуя и Целесту за их сумасшедшую идею и свое место в ней (студент Академии, ну надо же! Было в этом какое-то тонкое издевательство), но что-то в сердце радовалось и тихо напевало: «…весна, весна придет!» И не важно, было ли это последствием заклятья или остаточным эффектом наркотиков Качки – Фигаро чувствовал себя просто замечательно.

…Он спустился по лесенке соединяющей ярусы улицы, прошел по длинной и узкой улочке, петляющей между закопченными стенами без окон и, наконец, вышел на небольшой бетонный пятачок у двухэтажного здания с древней облупившейся вывеской: «Разливочная «Котел» под которой ютилась маленькая дощечка с меловой надписью: «Завтраки, обеды, ужины. До полудня – скидка 50% на первое и жаркое».

Над «Котлом» нависало огромное кособокое здание, похожее на гору кирпичей с окнами; казалось что когда-то давно исполинский самосвал вывалил здесь кучу строительного мусора в которой затем поселились муравьи и с тех пор куча лишь росла, раздаваясь вширь и ввысь, а муравьи заселяли новые этажи, оборудуя их согласно своим муравьиным нуждам: кое-где на стенах этого чуда мусорной архитектуры под замысловатыми углами крепились балконы, по стенам змеились трубы, а на том что условно можно было назвать «крышей» торчали башенки с покатыми черепичными крышами-куполами.

Это были знаменитые «Студенческие дома» – комплекс общежитий и съемных квартир, издревле оккупированный учащимися Академии Других Наук. В просторечии же это место именовали попросту «берлогой».

Если у вас совсем не было денег, то предъявив студенческий лист Академии вы могли получить комнатушку (с окном или без – как повезет) с койкой, столом, стулом, шкафом для белья, дровяной печкой-«буржуйкой» и тумбочкой. Кухня и клозеты были общими; государство оплачивало водопровод и канализацию, так что безденежным студиозусам приходилось тратить скудную стипендию только на дрова и харчи. Этот комплекс называли «Черным поясом» – он занимал несколько нижних этажей и был самым веселым и закопченным местом во всей «берлоге».

Если же вы могли позволить себе раскошелиться на серебряк месячной платы, то вас вселяли в большую светлую комнату с диваном, паровым отоплением (правда, довольно дрянным), собственным водопроводом, крепким большим столом, парой старых кресел и платяным шкафом-купе. Санузел, правда, тоже был один на всех, зато раз в неделю его тщательно мыли с алхимической протравкой. «Серебряный дом» был самым большим и самым загруженным; его постоянно достраивали, но получить в нем комнату все равно считалось большой удачей.

Ну а если вы могли позволить себе потратить два золотых империала в месяц…

- Комнату в «Золотом гусе», – сказал Фигаро, протягивая три тяжелых монеты в окошечко маленькой «будки», из которой приятно пахло яичницей и перцем. – Доплачиваю за этаж.

Из окошечка высунулась любопытная физиономия: толстые очки в оловянной оправе, синие кудри и крючковатый нос. Сухая тонкая ладонь схватила деньги и высокий голос, ножом рвущий барабанные перепонки, проскрежетал:

- О, молодой человек, прошу вас, прошу! Нечасто к нам вселяются студенты с деньгами! Прислугу? Завтраки в комнату?

- Э-э-э, спасибо, не надо, – Фигаро замахал руками, – обойдусь, милейшая. Мне бы замок понадежнее…

Старушечьи губы искривились в понимающей ухмылке.

- О, это проще простого! Два серебряка и я выдам вам ключики от двести второй комнаты – там на дверях немецкие замки и железные листы снаружи. Будете как в сейфе!

- Отлично, – Фигаро потер ладонью об ладонь, – то что надо! И еще…

- Студенческий!

- А… О… Да, конечно… – следователь от неожиданности чуть не подпрыгнул. В последний раз студенческий лист у него требовали лет двадцать назад. – Вот, пожалуйста…

Выцветшие голубые глаза забегали по листу бумаги со скоростью фотоэлемента читающего перфокарту.

- Ага! Второй курс, общеобразовательный, подготовка госслужащих… Отлично, отлично! Между нами говоря, милок, – на дух не переношу всех этих «специалистов» и «накрутчиков». Дом спалят, потолок прожгут, окна повыбивают, а потом – ищи его свищи! Я таких метлой по хребту гонять ой как люблю!

Фигаро молча кивнул, внутренне соглашаясь. «Накрутчиками» зазывали будущих магистров, которым нужно было «накрутить» определенное количество баллов по квазиматематике и сопромагу. Больше всего баллов давали лабораторные, поэтому постоянные тренировки и опыты «накрутчиков» очень часто уничтожали кучу казенного имущества. Он сам как-то взорвал унитаз, выплеснув в него неудачно сваренный декокт, и память о том происшествии была все еще свежа.

- Нет-нет, что вы! – следователь поднял руки в успокаивающем жесте, – я теоретик! Бумажки, расчеты, конспекты… Все тихо-мирно. Ну а если что-то сломаю, то сразу оплачу. – Он достал из кошеля еще десять империалов и протянул старухе. – Вот, пусть будет залоговой суммой.

Сморщенное лицо расплылось в улыбке. Пальцы с длинными тщательно отполированными ногтями щелкнули, и деньги сами собой влетели в окошко «будки» тихо звякнув где-то под стойкой.

- Договорились, мил-человек! А вот и ключики…