Владыка морей ч.2

Владыка морей ч.2

Глава 22

Май 639 года. г. Александрия. Диоцез Египет первый.

С тех пор как Коста вернулся с Сокотры, он ушел в дела с головой. Для поставок кофе он нанял разорившегося торговца, выкупив у ростовщика его долг. Купец тот был толков, порядочен и репутацию имел неплохую. Ему просто не повезло, и он потерял груз, купленный на заемные деньги. Обычно после такого жизнь резко шла под откос, и она почти уже было отправилась туда, если бы не Коста. Купец тот был совсем на мели, а потому, выпросив себе долю малую, беспрекословно сел на корабль и пошел по великому каналу на юг, до самого Африканского рога. Он должен будет собрать, высушить и привезти в Александрию красную ягоду, ту самую, которую проклинают все пастухи-эфиопы. А на обратном пути он зайдет на Сокотру, где и высадит часть семян в землю, заложив там первую плантацию.

Коста же получил приказ из самой Братиславы, да не абы какой, а с печатью большого боярина Горана. И к приказу тому серебряная пайцза прилагалась. За все годы службы Коста еще ничего подобного не получал. Письмо гонец привез, который еще на словах много чего интересного передал. Так много, что Коста с приказом тем пошел во дворец к самому префекту Святославу, небрежно так перед мордой гвардейца серебряной пластиной махнув.

Посопел недоуменно могучий парень, но не сказал ничего. К службе хорошо приучен, знает, что это за пластина такая. И откуда их берут? Ну, чисто быки. Коста, который так и остался худым, словно черенок от лопаты, завидовал гвардейцам от всей своей прохиндейской души. Слухи ходили, что эти парни после службы не в кабаках просиживали, а гири таскали из чистого железа. А потом нормативы какие-то сдавали. Не сдаешь — вылетаешь со службы с треском. Что за нормативы и зачем их сдавать, Коста так и не понял, но факт остается фактом — в кабакахгвардейцев видели нечасто. Их из лучших хорутанских родов набирали и с малых лет к этой стезе готовили, вдалбливая в головы устав караульной службы и собачью преданность княжеской семье. Ну, и пенсия после выслуги у них такая была, что они все жилы рвали, из кожи вон вылезая. Особенно после того, как одного из отставных воинов в прошлом году помощником к одному из жупанов в Дакии назначили. Пост немалый — всего пара шагов до боярской шапки.

— Тут жди, — коротко сказал воин, охранявший личные покои княжича. — Люди у государя. Они выйдут, ты зайдешь.

Коста прекословить не стал и молча уселся на скамью, стоявшую здесь именно для таких случаев. Тут было пусто, не то что в соседнем здании, где жил и работал великий логофет Стефан. Там, казалось, вообще никогда люди не заканчивались. Они шли день и ночь, толпясь, ругаясь и поминая всех святых. В одной очереди стояли греки, египтяне и иудеи. Они косились недобро друг на друга, но ссориться опасались. За недостойное поведение просто из очереди прогонят, а если будешь слова поносные говорить, или, не приведи господи угрожать кому, то вместо рассмотрения жалобы попадешь на быстрый и справедливый суд. Причем вне очереди, и к тому же самому человеку, которому нес свою жалобу. Оттуда буяна после недолгого разбирательства выводили на двор, где и секли при всем честном народе. А потом еще награждали штрафом солидов в десять или отработкой на расчистке великого канала. Вот такими вот несложными мерами город, отличавшийся своим бунташным характером, религиозным фанатизмом и ослиным упрямством, постепенно превращался в оазис тишины и терпимости. Но это всё было показное. Взаимная ненависть просто пряталась, прорываясь наружу лишь изредка, у самых глупых и отчаянных. Остальные же просто затихли, привыкая жить заново, когда можно крикнуть Слово и Дело, и того, кто обозвал тебя иудейской собакой… или христианской собакой… или египетской собакой, схватят и отведут на суд. А уж после этого суда виновный, почесывая поротую спину, будет ходить мимо оскорбленного им человека и старательно натягивать на морду улыбку, изо всех сил изображая любезность. Потому как за повторное нарушение плетями не отделаешься. Второе нарушение — штраф большой, а за третье — навсегда из столичного города вышлют, за сто первую милю. Почему именно за сто первую, никто не знал, но усматривали в этом какой-то скрытый магический смысл. Многим новые порядки понравились. Всё лучше, чем тогда, когда добропорядочные жители развязали целую войну в иудейском квартале, спалив во имя господа милосердного всю восточную часть города.

При чем тут, казалось бы, Коста? А при всем! И именно для этого он явился на прием к префекту, гордо помахивая перед носом стражи высшим из всех возможных пропусков. Золотая пайцза, по слухам, существовала, но Коста никогда ее не видел и не знал никого, кто бы ее видеть мог. Впрочем, о таких вещах распространяться было не принято.

— Вот, значит, как? — Святослав взял в руки письмо из столицы и углубился в чтение. Закончив с письмом, он помолчал немного и спросил. — У тебя пайцза с вороном. Ты из разведки в Тайную полицию переведен?

— Да, государь, — кивнул Коста. — Таков приказ. Боярин Горан меня начальником тайной полиции префектуры Египет назначил. Александрия — город неспокойный, здесь много недовольных новыми порядками. Да что я говорю! Тут много таких, кто будет любыми порядками недоволен. В городе пятьдесят тысяч человек живет, и народ здесь на редкость горячий. За столетия немеряно зла между людьми накопилось. От малейшей искры бунт может вспыхнуть. Моя задача — это пресечь. Подстрекателей выявить и из города убрать. Явных — в кандалы и камень рубить, а скрытых, особенно из знати, — под благовидными предлогами из столицы удалить и под надзор взять. Тут менялы и ростовщики — главные заводилы. Они же ничего делать не умеют, кроме как лихву в голодный год с простых людей драть. И денег у них очень много, государь, они могут толпу на бунт поднять. Вот это и есть моя наипервейшая задача. Людишек таких выявить и клыки им вырвать.

— Мне Звонимир рассказывал, как ты в Новгороде подстрекателей ловил, — усмехнулся Святослав. — Все еще удивлялись, до чего прыткий малец. И до денег жадный не по годам!

— Не жадный я, ваша светлость, — не на шутку обиделся Коста, — а бережливый! Я великому князю верой и правдой служу. А боярину Звонимиру я по гроб жизни обязан. Если бы не он, так и был бы сейчас рабом или землю пахал под Белградом. А к работе руками у меня, государь, ни малейшей склонности не имеется. Я головой силен.

— У меня еще одно дело для тебя будет, — постучал наследник по столу пальцами, — раз ты головой силен. Армия. Мне там хорошей головы как раз сейчас и не хватает. В войске много людей новых. Опасаюсь я, как бы в частях, которые из ромеев собраны, тоже бунт не вспыхнул. Они сейчас служат так, как в нашем войске заведено, и далеко не всем наши порядки нравятся. Скучают они по прежней вольнице. Уже повесили несколько человек, но обстановка в четвертом легионе непростая. Александрией чуть позже займешься, нужно сначала работу в войске наладить.

— Но, у меня приказ… — попробовал возразить Коста.

— Я его отменяю своей властью, — отмахнулся княжич. — Собирайся и отправляйся в Вавилон. Там легион стоит. Есть там кое-какие верные люди, и одного из них ты знаешь точно…

* * *

Месяцем позже. Июнь 639 года. г. Вавилон. Диоцез Августамника вторая. Египет.

Десятник Никита вновь служил в войске, только господин теперь у него был новый. Из тех, кто мог бы знать о его роли во взятии Пелузия, в живых не осталось никого. Да и из его десятка не выжило ни одного человека, они попали под первый удар наступающей княжеской пехоты. Служба в словенском войске была не чета прежней. Кормили от пуза, и жалование платили без задержек, но службу требовали так, что и у бывалых воинов глаза на лоб лезли. Половина десятников была из словен, а вторую половину прогнали через командирские курсы, взяв туда самых понятливых. Сотники и командиры тагм словенами были все до единого, и даже заместитель у легата Артемия был из них же.

А еще воинам запретили утеснять крестьян, брать их добро и тискать без спросу их баб. Это совсем тяжело пошло поначалу. Человек десять повесить пришлось, пока этот пункт устава в тупые головы прочно не зашел. Идешь ты утром на построение, а на виселице твой товарищ болтается, который третьего дня по пьяному делу чужим добром поживился. Обычное же дело. Ан нет! Военно-полевой суд, приговор, зачитанный под бой барабанов и пеньковый узел за ухо. И все это в присутствии местного старосты и обиженной семьи. И их родственников. И их родственников тоже… И еще их соседей… Народ просто валом валил на этакое диво полюбоваться. В общем, устав давался не всем, некоторые его положения опытными воинами считались к исполнению необязательными, а потому пока что виселица не пустовала. Легион бурлил, как котел с ухой, и только легат Артемий, обладавший невероятной харизмой и пудовыми кулаками, кое-как держал это разношерстное и разноязыкое воинство в руках. Он был совершенно незаменим, и это понимали все, особенно чужаки-словене, которых ромеи не слишком-то и жаловали.

Никита не роптал, напротив, он лучше других понимал, что именно такой и должна быть служба, изматывающей до предела, до полного отключения головы, до потери страха перед врагом. Иначе не выстоять даже в учебном бою, когда на тебя несутся, уставив копья, истошно завывающие нубийские всадники. А ведь поначалу парни, что из молодых, даже в штаны делали, увидев перед собой конную лаву. Да и сам Никита тоже попервой терялся, не думал, что это так жутко выглядит. Он до этого только с шайками синайских бедуинов резался, а они в правильном строю не воюют. И вот стоишь ты, понимаешь, что вся эта лошадиная масса прямо сейчас тебя в землю втопчет, а сделать ничего не можешь. Только копье вперед можешь вперед выставить, и своим богам молиться. Бросишь строй, тут тебе и конец сразу настанет. И товарищам твоим тоже конец. А потому любой декарх скорее труса своей рукой зарубит, чем позволит всему десятку разбежаться. И справедливость такого решения понимал любой сопляк, которого посетила дурная мысль наняться в княжеское войско.

Никита посмотрел на ровные ряды палаток из толстого местного полотна и даже гордость ощутил. В центре — шатер легата, вокруг него — службы легионные, а за ними — воины по сотням собраны. На краю лагеря — конюшни и амбары. Тысячи людей в лагере служат, сюда каждый день корабль с зерном из Фиваиды приходит. Все-таки легион — это сила. И быть частью его — почетно. Не смотри, что гоняют, как мулов, такова наука воинская. Когда словене свои перестроения показали, поначалу и не поверил никто, что это повторить можно. Тут многие и не слыхали про римский фулкон, который от конницы из щитов строят. Чего с них взять! Половина здешних вояк — бывшие лимитанты — пограничники, голь перекатная, сущие отбросы среди имперских воинов. Сроду у них ни оружия доброго не было, ни выучки настоящей. Да и откуда им взяться-то? Они же не клибанарии, что из знатных готскихродов происходят. Те с детства на коне и с оружием обучены биться. Пойди, потаскай на себе такую гору железа.

Никита покрутил натруженную за день спину. Солнце шло на закат, но вечернее построение еще не скоро. Почему бы в корчму не сходить, не выпить самую малость? На сон грядущий не возбраняется. Благо деньги у него водятся. Жалование десятника-первогодка — два словенских рубля в месяц, да еще три рубля Никита от государя получал, а точнее, их получала его мать, которая снимала с сестрами домик в предместье Александрии. Девки уже в возраст вошли, заневестились, приданое нужно. Иначе кому тут надобна сирота ничейная, да еще из варварских земель родом? Греки от таких нос воротят, а у своих пока денег нет. Вот и подались ссыльные словене в войско, начав служить тем, кто их родовичей за измену казнил. Вот такой вот крутой поворот судьбы.

Никита сидел за столом в полном одиночестве. Он тянул теплое пиво и в который раз прокручивал в голове все, что с ним произошло за это время. Не было у него ни малейших сомнений, что сытую жизнь своей семьи отслужить придется. И он не ошибся.

— И снова здравствуй, Никита, пес государев, — услышал он за спиной негромкий, до боли знакомый голос. — Пройдемся!

Никита бросил на стол медный нуммий, допил свое пиво и вышел на улицу, где дневной жар уже уступал место вечерней прохладе. А гость продолжил говорить.

— Я слышал, что ты искупил грех своего отца. И теперь никто не зовет тебя Хонза, потому что предатель Хонза умер. Теперь уже навсегда. Ведь так?

— Так, — кивнул Никита. — У меня новая жизнь, господин, и я не хочу терять ее.

— Тогда владей этим с честью! — Коста протянул ему медную пластину с цепочкой, на которой был искусно выбит щит и меч. А на щите том — ворон, знак тайной полиции княжества.

— Это еще что за штука? — просил Никита, удивленно разглядывая тонкую работу.

— Ты теперь начальник особого отдела четвертого легиона, — пояснил Коста. — А это знак твоей власти. Но показывать его никому нельзя, если только совсем туго не станет. Ты должен втайне работать. Хотя бы полгода-год, пока воины не знают тебя.

— Хороша власть, — криво ухмыльнулся Никита, — когда ее показать нельзя. Я вот десятник. Я могу простого воина в бараний рог согнуть. А эта медяшка что мне даст?

— С этой медяшкой ты можешь самого легата Артемия при всем честном народе зарубить, — спокойно ответил Коста, — а потом княжьего суда потребовать. Но, как ты понимаешь, у тебя для этого очень веские причины должны быть. Иначе и ты сам, и вся твоя семья за это решение в ответе будете.

— Однако! — крякнул Никита и надел медальон на шею, вороном к телу. У них, вчерашних язычников, чего только на шеях не висело. — А из меди она, чтобы за нее не прирезали по незнанию? — осенило его. — Так?

— Так, — кивнул Коста. — Жетон спрячь подальше, на шею только в походе и в бою надевай. Жалование твое с трех до пяти рублей увеличено, а дальше все от тебя зависеть будет. Трое воинов Тайного приказа, что здесь службу несут, будут тебе подчиняться. У тебя два месяца, Никита. За это время все, кто по старым временам мечтает, должны быть поимённо известны. Отдельно за командирами из ромеев следи. Кто устав хает, или начальство.

— Так все воины начальство хают, — усмехнулся Никита. — Даже я порой…

— Есть те, кто говорят, а есть те, кто действовать готов, — пояснил Коста. — Кто людей готов на бунт повести, и за кем они пойдут. Выявляй заводил и буянов, тех, кто нам в спину ударить может. Если не исполнишь эту службу как следует, арабы вас в землю втопчут.

— Когда? — задал Никита больше всего волновавший его вопрос.

— Скоро, — ответил Коста. — Делай свою работу, Никита. У нас с тобой два месяца. Легион должен быть вычищен от дурной крови.

— Убьете их? — прямо спросил Никита.

— Зачем же? — удивился Коста. — На южную границу отправим, в дальние гарнизоны. Там от них вреда никакого не будет, одна только польза. Особенно, когда они от лихорадки подохнут, или от стрелы нубийской.

— Все сделаю, господин, — склонил голову Никита. — Жалование мое матери отдавайте, как прежде. Пусть приданое сестрам собирает. Скажите, сын Никита кланяться велел.

В тот же день Коста, который остался в Вавилоне, представляясь торговцем, сидел в корчме, ужиная и слушая попутно немудреные солдатские разговоры. Он размышлял.Коста никак не мог понять, как князю все время удается извлечь жемчуг из гор грязи. Ведь для любого воина нести такую службу — позор великий. Следить за тем, с кем стоишь в одном строю и ешь из одного котла. Что может быть гаже? Но эти люди изрядно настрадались здесь. Настрадались настолько, что были готовы на все, дабы спастись от беспросветной нищеты. А уж когда перед ними замаячил мираж обеспеченной жизни, они зубами ухватились за эту возможность. Надо же, как великому князю повезло, что здесь шесть лет назад целая колония ссыльных словен поселилась. Людей, чьи близкие были казнены за измену. Людей, которые будут своими и чужими здесь. Людей, ненавидящих ромеев и презираемых ими. Людей, доведенных до полнейшего отчаяния. Людей, готовых на все, ради своих близких. Или это совсем не случайность? Да нет! Уж слишком сложно. Не может этого быть! И Коста выбросил глупые мысли из головы, с любопытством разглядывая крокодила, лениво плывущего по реке. Он никак не мог привыкнуть к этим тварям.

Глава 23

Июнь 639 года. г. Братислава.

Второе лето подряд князь проводил в столице, и это было чем-то из ряда вон выходящим. Легаты, командующие легионов, справлялись без него, совершая молниеносные набеги на земли поморян, куявов и мазовшан. Мелкие банды перли на Словению косяком, а потому войско стало работать на упреждение, разоряя непокорные земли. Обустроить границу в тех местах было совершенно невозможно. Дремучая чаща и затейливые изгибы мелких речушек, притоков могучей Вислы, вот что представляли из себя земли ляхов. Дальше было еще хуже. Самый лакомый кусок, Янтарный берег был населен воинственными и диковатыми прусами, знавшими прибалтийские леса и болота как свои пять пальцев. Отзыв Денежного Приказа на полноценную войну в тех землях был резко отрицательным, а потому карательные походы против разбойных прусских племен сменялись миром с племенами чуть более вменяемыми. С ними же велась торговля, когда янтарь продавался за соль, ткани и забористое братиславское пойло, до которого лесовики оказались весьма охочи. Заодно пытались жестко пресекать поставки туда хорошего оружия, но без особенных успехов. Все это уже стало превращаться в рутину, а потому князь позволил себе второй год подряд не бить задницу в седле, а провести это время с пользой. Причем польза оказалась налицо, потому что княгиня Мария гордо ходила по дворцу, выпятив вперед едва заметный животик. Она была непраздна.

Вырвавшись из колеса бесконечной кочевой жизни, Самослав стал внезапно замечать то, до чего раньше руки не доходили. Уж больно большая, разнообразная и сложная стала Словения. И кто только не жил в ней. Два десятка кочевых аварских племен, разных и по виду, и по языку, два десятка племен словенских, римляне в Дакии, германцы в предгорьях Альп, и даже иудеи, доставшиеся ему вместе с портом Тергестума. Все это великолепие говорило на своих наречиях, верило в разных богов, имело свою культуру (или не имело таковой) и зачастую числило кровниками собственных соседей. Вся эта дикая мешанина из сотен тысяч людей не объединялась вообще ничем, кроме персоны самого князя, армии, общей торговли, серебряного рубля и Тайного Приказа. И такая ситуация грозила огромными проблемами в будущем, если какая-нибудь деталь выпадет вдруг из этой затейливой головоломки. Посыплется все и сразу, а страну зальют реки крови. И люди умные это прекрасно понимали.

Церковь была пока еще очень слаба, а ее приходы кое-как обживались в городах и крупных весях, где сидели жупаны и старосты. Там язычество держалось крепко, и лишь очередная эпидемия оспы, не затрагивавшая крещеных, давала приток новых неофитов. Практичные княжеские подданные справедливо полагали, что еще один бог не помешает, и принимали новую веру охотно, поскольку видели от нее явную пользу. А это для язычников, живших в парадигме взаимовыгодного обмена со сверхъестественными силами, было совершенной обыденностью. Прихожане захаживали в церковь, но и почитания старых богов не бросали. Жалобы архиепископа Григория, который призывал порушить поганые капища, пока оставались без внимания. Слишком опасно это было. Не стоило приведение селян к истинной вере такой крови. Пусть добром и лаской батюшки паству нарабатывают. Детей грамоте учат, об убогих заботятся, путников привечают, утешают вдовиц и сирот. А прислать тагму, оцепить деревню и повесить на суку местного волхва ума много не надо. Только жульничество это, а не проповедь вселенской любви и всепрощения. Именно это князь владыке Григорию популярно объяснил, отчего тот смутился изрядно и перешел к тому, ради чего, собственно, и пришел.

— Я, княже, пьесу написал, — отчаянно краснея и пряча глаза, сказал Григорий. — Подражание Софоклу. Дозволь поставить под чужим именем. Лицу духовному невместно такими вещами заниматься, да только нет в том греха, я точно знаю. Пусть лучше люди серьезные пьесы смотрят, чем похабные пантомимы на ярмарках. Может, чему хорошему научатся из них. Вот!

И епископ протянул кипу бумаг, глядя на князя молящим взглядом. Самослав крякнул от неожиданности и погрузился в чтение. Он читал, бегло пролистывая страницу за страницей, а владыка сидел, чуть дыша. Он ведь осуществил мечту своей юности, когда читал великих трагиков в монастырской библиотеке.

— А ты знаешь, — изумленно поднял на него глаза князь. — На удивление, неплохо. Поставим. Только хочешь совет?

— Хочу, — зарделся Григорий, который, как и все сочинители, оказался существом обидчивым и весьма чувствительным к критике.

— Это все уже было, понимаешь? — пристально посмотрел на него князь. — Это будет интересно полгода, ну год. А потом это забудут. Тебе не переплюнуть титанов прошлого. Да и надо ли?

— Что ты предлагаешь? — расстроился Григорий, который правоту князя признавал полностью. Да, он написал плохое подражание великим пьесам прошлого. А что еще он может сделать?

— Что-нибудь свое напиши, — ответил князь. — Не подражай никому. Не думай, что все лучшее уже написали до тебя. Наплюй на всех этих Софоклов с Аристофанами. Они померли давно, а то, про что они пишут, интересно только потому, что больше ничего и нет. Перед тобой пустое поле, владыка! Что ты в нем посеешь, то и вырастет! Понял?

— Понял! — прошептал архиепископ. На него снова упало небо, как это часто и бывало, когда он говорил с князем. — Это ведь можно какую-нибудь пьесу нравоучительную написать!

— Не надо, — поморщился Самослав. — Никто это смотреть не станет. Лучше про любовь напиши.

— Про любовь? — растерялся епископ.

— Про несчастную любовь, — кивнул головой князь. — Он любил ее, она любила его. Их семьи враждовали, а суровый отец нашел ей старого и некрасивого жениха. Они хотели обвенчаться, но родители оказались против. В конце пьесы все умерли, а растроганная публика рыдает в голос. Я для тебя даже последние строки придумал:

Нет повести печальнее на свете

Чем повесть о Воиславе и Грете.

— Думаешь, это будет кому-нибудь интересно? — скептически посмотрел на него Григорий. — Сюжет, знаешь ли, княже, тоже весьма несвежий. Еще у Овидия нечто подобное было.

— Да кто тут про твоего Овидия знает, — попытался убедить его князь. — Твори, владыка! Я в тебя верю! Люди будут плакать от переживаний.

— А кто их семьям враждовать разрешит? — осторожно поинтересовался владыка. — У нас таких боярин Горан на беседу вызывает, а они после того, как штаны поменяют, начинают друг друга при встрече лобызать троекратно. Как-то не очень жизненно, государь…

— Он живет в Новгороде, она из Гамбурга, — отмахнулся от возражений князь. — Родители, купцы, познакомились на Большом торге. Не поделили чего-то по деловой части. Один другому партию тухлой селедки подсунул, а тот ему за это полбороды выдрал. Так жизненно будет? Поинтересуйся у моего секретаря. У него три жалобы на тухлую селедку лежит и ровно столько же жалоб на урон, нанесенный купеческой бороде. Суммы иска примерно одинаковые. Да что я тебя учу? Ты тут автор или я? Сам придумай что-нибудь.

— Ну, ладно, — нерешительно ответил епископ и повторил, перекатывая на языке слова:

Нет повести печальнее на свете

Чем повесть о Воиславе и Грете.

— Какой, однако, интересный размер стиха! — пробурчал он себе под нос. — Надо попробовать. В этом, определенно, что-то есть.

Он совсем уже собрался уходить, но повернулся к князю, который погрузился в чтение бумаг, и спросил.

— Кстати, государь! А как там княжич Берислав поживает? Неужто ты грех на душу возьмешь и сделаешь очередного недалекого воина из того, кто может украсить своими трудами наш бренный мир?

— Да вроде неплохо у него все, — ответил Самослав, оторвавшись на миг от чтения донесений. — Даже друга себе какого-то нашел. Он ко мне недавно с просьбой одной обратился, так я весь Тайный приказ на уши поставил. Просьба необычная, и исполнить ее весьма непросто оказалось, но не могу же я своему сыну в такой малости отказать. Пусть порадуется мальчишка, ему и так нелегко пришлось.

* * *

— Двенадцать! Тринадцать! Четырнадцать! Пятнадцать! Ноги держи ровнее, воин Иржи, иначе в другой раз не зачту! Снова в наряд пойдешь! Следующий!

Сдал! Он сдал подтягивание! Да быть того не может! Берислав упал на траву, глядя на голубое небо, с которого ему весело подмигивало белоснежное пушистое облачко. Облачко было перистым, слепяще-ярким и видом своим напоминало подушку, набитую нежным гусиным пухом. У него когда-то такая подушка была. Пышная, мягкая, в белоснежной наволочке. Как будто и не с ним это происходило. Словно это сон все. Эх! Облачко улыбалось, радуясь вместе с ним. Радовался вместе с ним и жаворонок, который стрекотал и посвистывал где-то в поле. Радовался дуб, который приветливо махал ему своими ветвями. Радовалась река, свежесть которой принес порыв ветра.

Однако до чего сегодня день чудесный! Первый раз Берислав за последние два года ощутил прилив невероятного счастья. Такого, когда любишь весь мир! Любишь весь без исключения, даже этого обалдуя Арни, который только что спокойно спрыгнул с перекладины, подняв на ней не по годам массивное тело раз тридцать. Худосочный Берислав раньше из кожи вон лез, чтобы это проклятое подтягивание сдать, да только напрасно все было. Не получалось у него, и все тут! Он уже и бег подтянул, и стрельбу, а вот турник не давался ему никак. Только-только он нагонял норматив, как его тут же ужесточали. Как будто нарочно! Он чуть не плакал от обиды.

— Шестая рота! Встать! Свободное время до второго удара колокола, потом построение и обед! Разойтись!

— А ты молодец! — Арни хлопнул Берислава по плечу. — Нет, ты все равно слабак, конечно, но хоть зачет сдал.

— Ты тоже сдал, — усмехнулся Берислав. — По математике. Забыл? Я вот до сих пор помню, как таблицу умножения учил с тобой.

— Да на кой мне сдалась эта математика! — махнул рукой Арни. — Небось, казначей в легионе не ошибется, когда жалование мне отсчитывать будет.

— А ты разве сотником не хочешь стать? — удивился Берислав. — Ты грамотен, да и многие из наших большие чины получили. Князь по заслугам людей жалует.

У Берислава с Арни сложились на удивление взаимовыгодные отношения. Он его натаскивал по математике, а Арни тащил его на кроссе, причем тащил в прямом смысле. На себе. Берислав, хоть и стал бегать куда лучше, чем раньше, но сравниться с двужильными мальчишками из лесных весей не был способен даже близко. Они могли дикого коня загнать.

— Сотником? — задумался Арни. — Да мне сотником ни в жизнь не стать. Я же сирота безродная, как и ты. А тут половина парней из сыновей этих самых сотников, старост и жупанов. Нешто они за своих детей не порадеют? Нет, Иржи, нам с тобой ни хрена в этой жизни не светит, потому как нет на свете справедливости.

— А ты чего хотел бы, если вдруг какой-нибудь волхв мог любое твое желание исполнить? — спросил вдруг Берислав, немного стесняясь греховности своего вопроса. У него было хорошее настроение, и захотелось подурачиться по-детски, помечтать о несбыточном. Только вот разговор сразу же пошел не туда.

— Мамку с батей с того света вернул бы, — глухо ответил вдруг Арни, лицо которого исказила гримаса боли. — И обеих сестер!

Свирепого, злого до драки парня было не узнать. Берислав никогда не видел его таким. Если такое вообще было возможно, то он бы поклялся, что на миг увидел слезу на щеке Арни. Только тот сразу отвернулся, и слезы не стало. Арни сидел, опустив плечи, и молчал, разглядывая кожаные поршни на собственных ногах. Берислав молчал рядом, понимая, что его товарища вот-вот прорвет. Слишком уж долго носил он в себе свое горе.

— Я их не помню почти, — глухо сказал, наконец, Арни. — Ни мать не помню, ни отца, ни сестер. Только мамкины руки помню и запах. Она дымом пахла, полбяной кашей и молоком. А когда ее лицо хочу вспомнить, то просто пятно какое-то вижу. Она снится мне все время. Как будто на коленях меня качает. Я хохочу, когда она колени раздвигает, а я в подол ее платья проваливаюсь. Поднимаю голову, чтобы лицо увидеть, и тут же просыпаюсь. Я ее лицо забыл, понимаешь?

Арни почти кричал. Он весь стал, словно натянутая чрезмерно тетива у лука. Только тронь — и порвется, ударив незадачливого стрелка костяными рогами.

— А ты спрашиваешь, чего я больше всего на свете хочу! — горько сказал он. — Лицо собственной матери я вспомнить хочу! Понял?

Теперь слезы по его лицу текли уже по-настоящему, а плечи крепкого мальчишки одиннадцати лет содрогались от плача. Берислав и помыслить раньше не мог, что увидит подобное. Воин Арнеберт, любимец наставников, гроза всей шестой роты, да и пятой тоже, плачет, как девчонка. Впрочем, это быстро прошло, и Арни слезы вытер, украдкой глянув по сторонам. Не увидел ли кто, иначе позору не оберешься. Никто не увидел, ведь они сели за казармой, у старого дуба.

— А что с ними случилось? — тихо спросил Берислав. — Ты как попал сюда?

— Из Тюрингии я, — с тоской ответил Арни. — На нас сербы князя Дервана тогда налетели. Наши с ними часто резались. То коров уведут, то девок молодых, то просто пограбят. То мы у них, то они у нас. На границе это дело обычное. Но до большой крови никогда не доходило, такой сильный набег в первый раз был. И оружия такого у вендов тоже никогда раньше не было. Они до этого все больше с дубинами и копьями воевали. Мы на самой границе жили, а герцог наш Радульф далеко был. Он бы нипочем не успел. Мужиков в тот день положили всех. Батя мой двоих своим топором зарубил, он у меня воин знаменитый был. Мы бы отбились, да только взяли нас под утро, никто и собраться толком не успел. Батя насмерть стоял, пока мать с сестрами в лес бежали. Старшей сестре дротик между лопаток попал. Она на месте погибла, прямо на моих глазах. Я на того, кто сестру убил, с колом бросился, да меня по голове крепко приложили. Я в себя пришел, когда уже закончилось все. Меня серб какой-то копьем ткнул, я и очнулся от боли. Вижу, отец лежит рядом и не дышит. На груди рана кровавая, от копья. Сестра тоже лежит неподалеку. Ей мертвой ноги в стороны раскинули и рубаху задрали до пояса. Для смеха задрали! Суки! Ненавижу их! Что смешного в чужой смерти? Берта добрая была, ласковая. Жалела меня всегда, когда батя хворостиной по заднице лупил. Ее уже замуж сговорили в соседнюю деревню, за хорошего парня. Батя пир свадебный готовил, колоды с медом выкопал, да только другие тот мед пили потом. Пили и похвалялись, сколько они соли и серебра получат, когда челядь великому князю Самославу продадут.

— А мама твоя куда делась? — тихо спросил Берислав.

— Не знаю, — лицо Арни вновь искривила гримаса боли. — Думаю, сгинула она. Нашу деревню дотла ведь сожгли. Скотину всю забрали, зерно тоже. Людей, кто жив остался, в словенские земли выселили и разбросали по разным весям. Девок замуж выдали сразу же. Кто на лицо смазлив, к старостам второй или третьей женой попал. Этим, считай, повезло, потому что остальных нищим бобылям и вдовцам с детьми раздали. А вот мальцов, таких как я, приемышами рассовали в семьи. Нас охотно разбирали, и руки лишние, и копейку какую-то из казны за нас платили.

— А как же ты тогда сюда попал? — удивился Берислав.

— Да дрался все время, как бешеный, — усмехнулся Арни. — А отцу своему приемному, когда он руку на меня поднял, пообещал ночью глотку перерезать. Ну, он мне в глаза посмотрел и поверил тут же.

— Что, правда, перерезал бы? — ахнул Берислав.

— Да легко, — кивнул Арни. — Голодранец из седличей, а строит из себя архиепископа Кельнского. Этот дерьма кусок мизинца моего отца не стоил. Я как нечего делать глотку ему перехватил бы во сне. Ну, он побежал к старосте и заверещал, что ему варнака подсунули вместо покорной челяди. И, мол, отдай-ка ты его, почтенный староста, в другую семью. Да только дурней не нашлось, про меня в той волости уже все слышали. Так вот я сюда и попал…

— А мать? — спросил Берислав.

— А мать свою и сестру я так и потерял. Не было их среди полона, я бы увидел. Даже если и выжила мать с сестрой, то дальше-то как быть? Кору с деревьев жрать? Сербы ни дома, ни курицы, ни даже горшка битого не оставили. Выгребли все подчистую! Сети рыбацкие и то забрали! А что с собой не унесли, то поломали и сожгли. Мамка у меня боевая была, конечно, да только хворостиной от волка не отобьешься. Знаешь, как голодные волки зимой за тыном свою песню поют? Мороз по коже! У нас даже скотина беситься начинала. Спишь, бывало, а они как завоют за стеной! Ну и коровы сразу давай мычать от страха! И мы просыпались все тут же. Жили-то под одной крышей. И коровы, и овцы, и мы… У нас там места дикие были, не чета Братиславе. Я таких городов, как здесь, раньше и не видал никогда.