Политические режимы и трансформации: Россия в сравнительной перспективе

Страны, которые можно с полной уверенностью, без всяких оговорок, отнести к охарактеризованным выше трем типам, в современном мире сравнительно немногочисленны. Абсолютные монархии – это несколько стран Аравийского полуострова, Эсватини в Африке и Бруней в Азии. Число военных режимов еще десять лет назад было ничтожным. Сейчас, главным образом за счет Африки, их стало больше, но все равно не больше дюжины. Партийная власть остается безраздельной в пяти странах, где сохраняются коммунистические режимы (Вьетнам, Китай, Куба, Лаос и Северная Корея), и еще кое-где (например, в Эритрее). Общее число таких «чистых случаев», по каким бы относительно строгим критериям их ни идентифицировали, не превысит и трех десятков. Однако авторитарные режимы существуют ныне в большинстве стран и территорий мира. Значит, надо уточнить классификацию.

Для начала вернемся к тем категориям, которые пока оставались на периферии моего внимания. Каждое из этих упущений указывает на проблему, и эти проблемы должны решаться систематически. Одна из них касается тех авторитарных режимов, которые демонстрируют настолько сложные сочетания характеристик, что однозначно отнести их к какому-то одному типу очень сложно. Например, Таиланд является монархией, потому что монарх с помощью своего тайного совета обычно преобладает над другими политическими акторами в системе, которую иногда называют «королевской гегемонией». В то же время постоянное вовлечение военных в политику позволяет отнести некоторые из недавних политических режимов Таиланда к категории военных режимов.

Такие случаи встречаются не слишком часто, но не являются и исключительно редкими. Наташа Эзроу и Эрика Франц предлагают применять к ним термин «гибридные режимы» в качестве остаточной категории, что представляется мне вполне оправданным подходом. В связи с этим отмечу, что в научной литературе и в аналитических текстах «гибридными» иногда называли режимы, гипотетически занимающие промежуточное положение между демократией и авторитаризмом. Однако ныне такое словоупотребление признано неправомерным и почти не встречается. Грань между демократией и авторитаризмом проводится по настолько четкому теоретическому основанию, что количество случаев, которые было бы затруднительно отнести к одной из этих двух категорий, ничтожно мало. Поэтому нет нужды в остаточной категории, которая применялась бы к подобным наблюдениям.

Более важный вопрос напрямую связан с другой категорией, рассмотрение которой было до сих пор отложено, – персоналистскими режимами. Эмпирическая значимость этой категории неоспорима, но теоретический статус сомнителен, что объясняет, почему Аксель Хадениус и Ян Теорелл вообще не включают ее в свою классификацию. Действительно, почти любой реальный политический режим, не исключая демократических, включает в себя значительную степень личной власти. Эта характеристика современной политики не только сохраняется, но и становится все более заметной с течением времени. Разумеется, особенно широко персонализм распространен среди авторитарных режимов.

С этой точки зрения включение категории персоналистских режимов в общую классификацию, особенно когда предполагается и возможность гибридных режимов, позволяет классифицировать почти все авторитарные режимы как случаи гибридизации между персоналистским типом с одной стороны и по крайней мере одним из трех типов со специфическими способами институционализации – с другой. Конечно, это сделало бы классификацию бессмысленной.

Аналогичная проблема может быть выявлена и в отношении другой категории, имеющей высокую эмпирическую значимость. Электоральный авторитаризм условно определяется как политический режим, который, оставаясь диктаторским в основных моделях распределения и воспроизводства власти, в то же время допускает определенные институты, обычно связанные с демократией, такие как частично конкурентные выборы, законодательные органы и политические партии. Это самая быстрорастущая разновидность диктаторского правления в современном мире, но явление – отнюдь не новое.

Например, во Франции после революции 1848 года было введено всеобщее избирательное право для мужчин – это был один из первых примеров такого рода в Европе. Наполеон III, уже будучи императором, был вынужден править, опираясь на избранный всеобщим (мужским) голосованием парламент. Но на выборах этого парламента существовали жесткие ограничения при выдвижении кандидатов. В каждом округе баллотировались два кандидата: проправительственный, за которым стояла вся мощь государственных ресурсов, и представитель оппозиции. Этот второй кандидат по условиям игры был почти всегда обречен на поражение – но даже при этом он должен был ясно заявлять о своей лояльности императору, какое-то время даже под присягой.

Однако электоральные авторитарные режимы, как правило, отсутствуют в общепринятых классификациях. Причины такого упущения достаточно ясны. С одной стороны, каждый из основных режимов со специфическими способами институционализации, будь то монархия, партийный режим или военный режим, может включать электоральный компонент в том смысле, что проводятся выборы и существуют парламенты. Во многих случаях разрешены и допускаются к выборам оппозиционные политические партии, даже если они подвергаются ограничениям и/или фактически подконтрольны властям. С другой стороны, исключение электоральных авторитарных режимов из основных классификаций вполне оправданно, если учесть, что у этих режимов есть свои способы институционализации, определяющие механизмы приобретения и передачи власти, в то время как выборы не исполняют эту роль по определению.

Согласно современным исследованиям, выборы выполняют ряд функций, которые важны для поддержания диктаторского правления. Выборы помогают разрешать внутрирежимные конфликты, которые в противном случае имели бы дестабилизирующие последствия, тем самым играя центральную роль в стратегиях выживания автократов. В частности, выборы служат противовесом военным или иным фракциям внутри силовых структур, которые могут представлять экзистенциальную угрозу для действующей власти. В большей степени, чем опросы общественного мнения, выборы полезны для сбора информации о политических настроениях населения. Однако передача власти в этот список не входит. Власть переходит из рук в руки иными способами.

Кроме того, выборы способствуют разделению власти и кооптации тех групп внутри правящего класса, которые потенциально или фактически могут претендовать на перехват власти, что смягчает угрозы автократиям и увеличивает их долговечность. При этом происходит включение потенциально опасных оппозиционных политиков в структуру государственного управления, чтобы они не замышляли заговоры с целью свержения вождя, а довольствовались отведенным им местом. Это место не обеспечивает полноты власти, которая монополизирована правящей группой, но позволяет высказываться публично, играть роль «оппозиции его величества». Многие оппозиционные политики удовлетворяются такой ролью.

Следует отметить, что даже этот неполный перечень функций, которые можно приписать авторитарным выборам, не вполне применим ко всем случаям диктаторского правления. Некоторые из исторических и современных авторитарных режимов широко использовали выборы, но во многих других случаях выборы не были для автократов особенно важными или полезными. Они играли определенную роль только как арена проправительственной политической мобилизации. Такие режимы имитируют выборы, а не используют их для выживания у власти. В частности, это характерно для персоналистских режимов. Такие режимы могут также имитировать авторитарные институты других типов. Например, недавнему росту электорального авторитаризма предшествовало широкое распространение режимов, которые имитировали, иногда очень тщательно, институциональный порядок партийных режимов, в основном коммунистического типа, оставаясь при этом персоналистскими диктатурами.

Персоналистский характер режима никак не связан с тем, проводит он выборы или нет. Верно, что в прошлом веке многие персоналистские диктатуры, особенно военные по своему происхождению, предпочитали обходиться без демократического антуража. Однако многие режимы личной власти в Латинской Америке – такие как вошедшие в советский фольклор из-за особой брутальности диктатуры семейства Сомоса в Никарагуа и Альфредо Стресснера в Парагвае – были электоральными. У Луиса Сомосы, например, оппозиционная партия всегда получала ровно треть парламентских мест. Причем это каждый раз была новая партия – та, которую Сомоса считал наиболее заслуживающей доверия. Люди ходили на выборы, заполняли бюллетени, а избирательные комиссии тщательно считали голоса. И всегда насчитывали ровно столько, сколько хватало на треть мест.

Таким образом, и персоналистские режимы, и электоральный авторитаризм являются реальными и не зависящими друг от друга феноменами. Но они не могут быть введены в классификацию авторитарных режимов на тех же основаниях, что и монархии, партийные режимы и военные режимы. Это говорит о необходимости нового подхода к классификации авторитарных режимов. В своей классификации я сохраняю три вышеупомянутых режима в качестве специфических моделей институционализации. В некоторых режимах характерные для них уровни институционализации высоки, а в других они низкие, и тогда режимы приобретают преимущественно персоналистский характер. Как режимы со специфическими способами институционализации, так и персоналистские режимы могут проводить выборы, но вес электоральной составляющей тоже варьирует от нуля до единицы. Полученная двумерная классификация представлена на схеме 1.

Схема 1. Классификация политических режимов

Схема 1 представляет собой простую двухмерную диаграмму. Ось AB представляет электоральную институционализацию, идущую от нуля для режимов, которые вообще не проводят выборы, до единицы для режимов, которые проводят многопартийные выборы на регулярной основе и используют их для формирования как своих законодательных, так и исполнительных органов власти. Ось AD представляет собой специфическую для режима институционализацию, идущую от нуля для режимов, в которых отсутствуют специфические для режима (неэлекторальные) механизмы приобретения власти и преемственности, до единицы для режимов, где такие механизмы выполняют эти задачи регулярно и без сбоев. Ни один из реальных авторитарных режимов не может быть расположен непосредственно на осях диаграммы. По определению все точки данных на осях являются идеальными точками. Однако некоторые из реально существующих режимов могут располагаться в непосредственной близости от осей, что делает такие случаи пригодными для иллюстрации.

Все точки, которые близки к линии DC, соответствуют режимам с высоким уровнем специфической для режима институционализации. Среди тех из них, которые не проводят выборы, наиболее яркие примеры такого рода дают абсолютные монархии, вроде Саудовской Аравии. Однако даже в таких режимах институционализация может сопровождаться значительным персоналистским компонентом. Авторитарные партийные режимы допускают многопартийные выборы в относительно редких случаях, и они часто являются персоналистскими. Лучшим примером режима, который может быть расположен близко к вершине D, является Китай в течение длительного периода между смертью Мао Цзэдуна и приходом к власти Си Цзиньпина, когда Коммунистическая партия Китая практиковала фиксированные сроки и обязательный пенсионный возраст как средство предотвращения «чрезмерной концентрации власти», но при этом общенациональные выборы вообще не проводились.

Военные режимы, как правило, имеют низкие показатели институционализации. Но несколько латиноамериканских диктатур 1970-х и начала 1980-х годов, например в Уругвае, могут служить примерами относительно стабильных моделей приобретения и распределения власти в соответствии с руководящими должностями в военной иерархии при полном отсутствии электоральной составляющей.

Существует несколько режимов, которые можно уверенно расположить в непосредственной близости от вершины C на диаграмме. Марокко, особенно после того, как в середине 1980-х годов там начали регулярно проводиться выборы на многопартийной основе, является примером монархий такого рода. Бразильская диктатура 1964–1985 годов весьма наглядно сочетала в себе черты военного режима и электорального авторитаризма. Авторитарный режим Мексики, хотя и был партийным по природе, широко использовал ограниченно конкурентные выборы в течение многих десятилетий своего существования.

Все точки, которые близки к оси AB, соответствуют случаям с низким уровнем специфической для режима институционализации. Даже если такие режимы могут быть формально определены как монархии, партийные режимы или военные режимы, такие определения мало что добавляют к нашему пониманию функционирования этих режимов, потому что во всех практических отношениях они являются персоналистскими диктатурами. Например, Жан-Бедель Бокасса пришел к власти в Центральноафриканской Республике в качестве военного диктатора, возглавил политическую партию в однопартийном государстве и провозгласил себя императором незадолго до того, как был свергнут. Эти институциональные повороты не изменили природу правления Бокассы, которое всегда оставалось персоналистским.

Поскольку ни сам Бокасса, ни его партия никогда не участвовали в выборах, этот случай можно расположить близко к вершине А диаграммы. Тем не менее есть много примеров персоналистских диктатур, как исторических (например, режим Альфредо Стресснера в Парагвае и режим семьи Сомосы в Никарагуа), так и нынешних, которые допускали многопартийные выборы. В своем нынешнем виде режим Владимира Путина в России относится к этой категории.

Применимо ли понятие специфической для режима институционализации к персоналистским диктатурам? Если мы говорим о формальной институционализации, определяемой в конституционных или, шире, юридических терминах, то это, безусловно, не так. Тем не менее возможна некоторая неформальная институционализация. Вслед за Брюсом Буэно де Мескита (2003) назовем правящую коалицию персоналистской диктатуры «внутренним кругом». Тогда можно выделить две различные конфигурации этой коалиции.

С одной стороны, возможно, что члены внутреннего круга обладают личными ресурсами, которые делают их достаточно сильными, чтобы противостоять – открыто или тайно – произвольным решениям верховного лидера и преследовать свои собственные политические и/или политические цели, по крайней мере в некоторых областях управления. Характер этих ресурсов может быть близок к тому, что наблюдается в институционализированных авторитарных режимах: принадлежность к семье диктатора; командные должности в вооруженных силах, службах безопасности, правоохранительных органах и т. д.; высшие руководящие должности в доминирующей партии. Разумеется, важны и экономические ресурсы.

Двухмерную схему можно легко свернуть в набор из пяти отдельных категорий: монархии, партийные режимы, военные режимы, неэлекторальные персоналистские режимы и электоральные персоналистские режимы. Однако решающее преимущество двухмерной схемы заключается в том, что она позволяет проследить динамику авторитарных режимов во времени, выявляя их конкретные конфигурации на разных этапах их развития.

2.2 Электоральный авторитаризм и экономическое развитие

Способность обеспечивать экономическое развитие – это ключевой показатель эффективности политического режима. Нет хорошей экономической политики, которая годилась бы на все времена. Экономика – как маятник. Сегодня важно сдержать инфляцию, завтра – стимулировать экономический рост; сегодня обостряется проблема общественного неравенства, а завтра понадобится пресечь социальное иждивенчество. Экономическую политику проводит государство. Отсюда следует, что государственное устройство, а в более конкретных терминах – политический режим, нуждается в такой организации, которая позволила бы менять курс и проводить экономические реформы своевременно, быстро и с максимальной отдачей. Электоральный авторитаризм справляется с этим хуже других режимов. Поговорим о том почему.

Но начнем с других политических режимов. Это нужно хотя бы потому, что они позволяют представить логику резких изменений экономического курса гораздо более отчетливо, чем электоральный авторитаризм с его имитационной, вполне сознательно смазанной структурой стимулов. Будем двигаться по пути от простого к сложному. И конечно, нет ничего проще, чем изменение экономического курса в условиях демократии. Политические партии и кандидаты выходят на выборы со своими идеями по поводу экономической политики. Если избиратели считают, что действующее руководство страны не справляется с обеспечением общественного благосостояния – а это по справедливости считается главной задачей любого правительства, – то они голосуют за оппозицию. Она приходит к власти и меняет экономический курс.

Разумеется, эта картинка слишком проста для того, чтобы быть вполне правдивой. Есть нюансы. Во-первых, экономическая политика в условиях демократии должна учитывать интересы доминирующих в народнохозяйственном комплексе групп. Эти интересы далеко не всегда совпадают. Но определенная общность, как правило, наблюдается. Она служит базой для компромиссов, которые предотвращают изменения экономического курса, угрожающие интересам правящего класса в целом. Поэтому, например, остается несбыточной мечта коммунистов о том, что можно прийти к власти демократически путем и радикально изменить структуру собственности. Многие пытались. Однако не только «мирная социалистическая революция», но и гораздо более умеренные стратегии реформ терпели провал из-за консолидированного сопротивления правящих классов.

Во-вторых, экономическая политика в условиях демократии должна учитывать предпочтения избирателей. Если ты выступаешь за свободно-рыночные реформы, а избиратели в огромной массе хотят социальной справедливости, то ты проиграешь выборы. Их выиграет тот, кто пойдет навстречу предпочтениям масс. Можно, конечно, скрыть свои реальные намерения и сказать избирателям то, что они хотят услышать, а потом сделать совсем по-другому. Но в среднесрочной перспективе за это придется заплатить, отказавшись от политической карьеры, потому что люди увидят обман и накажут за него на следующих выборах. В этом убедились на опыте многие инициаторы радикальных реформ в 1980-х и 1990-х, особенно в Латинской Америке.

Таким образом, демократия создает две структуры стимулов и контрстимулов к преобразованиям, которые в реальности уравновешивают друг друга. Консерватизм правящего класса сдерживает реформы, но в ходе конкуренции между отдельными его группами побеждает та, которая находит путь к умам избирателей и не обманывает их ожиданий. В итоге проводится экономическая политика, которая, будучи прагматичной, в то же время не закрывает пути к серьезным преобразованиям. Социал-демократы не уничтожили капитализм, но привнесли в него базовую практику социального государства. Неолибералы не смогли уничтожить социальное государство, но дали экономике новый стимул, когда активизировали рыночные силы.

Жесткий – то есть лишенный электоральной составляющей – авторитаризм решает проблему экономических преобразований иначе. Диктатуры не всегда консервативны. Даже если они устанавливаются под сугубо консервативными лозунгами, они способны стать проводниками далеко идущих структурных преобразований. Вспомним Пиночета и некоторых других латиноамериканских диктаторов. И, конечно, нет нужды подробно говорить о роли авторитаризма в проведении экономических преобразований радикального левого толка.

Это и понятно. Теоретически жесткий авторитаризм идеально подходит для реформирования экономики. Его установление обычно связано с победой одной из фракций правящего класса над всеми другими. Отпадает нужда в сдерживающих реформаторский пыл компромиссах. Целые слои правящего класса можно просто отправить на свалку истории. И, разумеется, не нужно думать о предпочтениях избирателей, потому что их нет. Есть подданные. Им можно промыть мозги пропагандой. Можно отвлечь их внимание внешнеполитическими авантюрами. Средств достаточно.

Проблема с жестким авторитаризмом состоит в том, что когда основные интересы доминирующей группы удовлетворены, то стимулы к дальнейшим экономическим преобразованиям исчезают начисто. Идеальный мир уже здесь. Поэтому на смену преобразованиям, какими бы радикальными они ни были, в условиях жесткого авторитаризма всегда приходит застой, обусловленный консервацией устаревших экономических структур. Мы в России хорошо это знаем по историческому опыту.

Электоральные авторитарные режимы отличаются и от демократий, и от жестких авторитарных режимов по нескольким основным параметрам, и каждое из этих различий важно для нашего понимания того, почему эти режимы препятствуют экономическим преобразованиям. Как правило, они базируются на лишенных монолитности правящих группах. Это значит, что любая стратегия реформ должна быть согласована со всеми заинтересованными игроками. Но такое согласование, как правило, невозможно.

В условиях демократии предпочтения избирателей служат ориентиром, который позволяет правящему классу пересмотреть условия консенсуса, временно отстранив наиболее консервативные группы от процесса принятия решений. Это открывает путь к реформам. Однако в условиях политической монополии механизма для отстранения консерваторов нет. Самые влиятельные среди них неуязвимы. А без ротации в наборе игроков, влияющих на экономическую политику, преобразований не будет.

При этом, однако, электоральные авторитарные режимы отличаются от прочих тем, что полностью игнорировать предпочтения избирателей они не могут. А поскольку отреагировать на недовольство избирателей резкими изменениями экономического курса им не по зубам, то единственный путь умилостивить избирателя – это мелкие подачки наиболее важным в электоральном плане группам. Почти повсеместно одна из таких групп – пенсионеры. Есть и другие: государственные служащие, работники образования, низкооплачиваемые рабочие. Конечно же, прекрасно, что уязвимым слоям не отказывают в социальной защите. Но нужно видеть и то, что уже в среднесрочной перспективе реформирование экономики могло бы даже этим слоям дать больше. Не было правительства, которое проводило бы политику мелких подачек более последовательно, чем режим Хосни Мубарака в Египте. Однако избежать экономического застоя и вызванного им недовольства граждан не удалось. Мубарак был свергнут в результате массовых выступлений. Большой благодарности к этому режиму египтяне не испытывают.

Таким образом, электоральный авторитаризм блокирует экономические преобразования на двух уровнях. Это происходит на уровне правящего класса, потому что в закрытой от избирателей конкуренции верх всегда одерживают консервативные фракции, у которых есть все стимулы к защите системы, гарантирующей их привилегии. И это происходит на уровне взаимодействия между правящим классом и массами, потому что у политики мелких подачек есть популярный синоним: «стабильность», ключевое для режимов данного типа слово. Застой, который для жестких авторитарных режимов часто является лишь заключительной фазой, для электоральных авторитарных режимов – естественное и неустранимое состояние. Они структурно противопоказаны реформам.

К сохранению авторитаризма, как неадекватной современному миру формы правления, надо прилагать особые усилия. Однако существуют экономические обстоятельства, которые могут сделать эти усилия более успешными. Парадоксально, но сохранению авторитаризма помогают два абсолютно разных состояния экономики: с одной стороны, бурный рост, а с другой – стремительный спад. В условиях бурного экономического роста причинно-следственная связь предельно проста: правящий класс лишен стимулов к институциональным и политическим переменам, потому что любую проблему можно залить деньгами. Эту мысль иллюстрируют не только архаичные абсолютистские режимы в странах Аравийского полуострова, буквально реанимированные в 1970-х годах потоком нефтедолларов, но и разного рода «экономические чудеса» минувших десятилетий, вроде Сингапура, Южной Кореи и Бразилии.

Однако цены на нефть временами падают, а «экономические чудеса» потому и чудеса, что случаются редко и не затягиваются. Отсюда – довольно распространенная иллюзия о том, что экономические сложности прямым путем ведут к переменам, в российском контексте сводящаяся к популярному в прошлом тезису «цены на нефть упадут, и тогда…». Цены на нефть упали. Но ничего не произошло.

На самом деле, экономический кризис способствует демократизации не больше, чем стремительный рост. В современном мире кризис неизбежно ведет к росту роли государственного регулятора. А это значит, что даже те фракции правящего класса, материальные ресурсы которых могли бы сделать их (по крайней мере, потенциально) агентами перемен, вынуждены теснее встраиваться в систему распределения ресурсов, которую контролирует авторитарное руководство. Иначе они обречены на исчезновение как субъекты экономики. Источники материальной поддержки оппозиции со стороны бизнеса иссякают. Круг оппозиционных политиков сужается, в предельном случае сводясь к небольшим маргинальным группам.

Разумеется, экономический кризис ухудшает материальное положение социальных слоев, не принадлежащих к правящему классу. Дистанция между ним и основной массой населения растет. Одна из распространенных когда-то в России иллюзий состояла в том, что отношения между правящим классом и народом в условиях авторитаризма регулируются неким «социальным контрактом», по условиям которого народ отказывается от политических прав в обмен на рост благосостояния. Если «контракт» нарушается, то политическая система естественным образом приходит в движение. К сожалению, приверженцы этой привлекательной теории не принимали во внимание то, что настоящее контрактное право предполагает четкое определение терминов и жесткие обязательства сторон. Под такими контрактами авторитарные правители обычно не подписываются.

В действительности роль обнищания масс как ключевого социального препятствия к демократизации служит лишь проявлением более общей тенденции, которая состоит в том, что чем выше социальное неравенство, тем меньше шансы на то, что переход к демократии состоится и будет успешным. Во-первых, социальное неравенство увеличивает зависимость довольно массовых слоев населения от систем государственного обеспечения. У иждивенцев много свободного времени, но тратить его на политическую борьбу они не склонны. Они благодарны властям за свои единовременно выплаченные гроши. Такой у них «контракт». Во-вторых, у тех, на кого не пролился этот золотой дождь, нет ни возможности, ни желания заниматься политикой, потому что они озабочены более важной проблемой – выживанием. В-третьих, высокое социальное неравенство идентично отсутствию среднего класса, который служит основным кадровым источником для любой жизнеспособной оппозиции.

При этом авторитарным правителям все же приходится прибегать к дополнительным политическим средствам для того, чтобы блокировать неизбежное недовольство населения. Одно из этих средств – публичная борьба с коррупцией. Конечно, бороться с коррупцией нужно просто для повышения эффективности государственного аппарата. Однако в условиях авторитаризма антикоррупционные кампании неизбежно приобретают второе измерение, поскольку апеллируют к сантиментам масс, показывая, что власть – на стороне народа. Кроме того, официальная борьба с коррупцией всегда носит точечный характер, так что ее жертвами становятся группы правящего класса, по тем или иным причинам выбивающиеся из иерархической структуры режима. Это открывает для властей дополнительные возможности контроля.

К огорчению автократов, в большинстве случаев они не могут монополизировать борьбу с коррупцией. Поэтому использование этого инструмента приходится дозировать. Другой политический инструмент – мобилизацию патриотической поддержки – можно использовать без существенных рисков для внутреннего положения в стране. Но он более затратный, поскольку наилучший способ обеспечить такую мобилизацию – это предпринимать активные действия на внешнеполитической арене, что требует серьезных военных расходов и чревато тяжкими экономическими последствиями. Я имею в виду не только санкции, но – и это, полагаю, более важно – общее ухудшение бизнес-климата и инвестиционной привлекательности страны. В результате кризис становится глубже и затягивается, социальное неравенство растет, и все это подталкивает к новым авантюрам ради того, что руководство страны полагает внутриполитической стабильностью.

Разумеется, в коллективных интересах правящего класса было бы преодолеть экономический кризис, сократить уровень социального неравенства и нормализовать отношения с окружающим миром. Однако социальная жизнь устроена так, что индивидуальные действия, направленные на поддержание существующего порядка, часто расходятся с коллективно предпочтительными стратегиями, обеспечивающими долгосрочное выживание общества.

В России все препятствия к демократизации – экономические, социальные и политические – не просто переплетены между собой, а поддерживают и стимулируют друг друга, образуя своего рода порочный круг, а в более широкой перспективе – тупик, подобный тому, в котором страна оказалась сто лет назад. Исторический опыт показывает, что выход из такого тупика вполне может стать катастрофическим. Это не только не снимает демократизацию с национальной повестки дня, но и довольно ясно характеризует ее как альтернативу еще одному краху, который страна, может быть, и не переживет. Однако выход на этот альтернативный путь не будет легким.

2.3 Динамика российского режима

Прежде чем перейти к анализу, основанному на предложенной выше классификации, необходимо обсудить состояние политического режима в России до того, как он пережил авторитарную трансформацию. Поэтому на время отойду от формального подхода в пользу дескриптивного обзора политического развития, пережитого страной со второй половины 1980-х годов.

2.3.1 От краха коммунистического режима к дефективной демократии

С 1917 по 1991 год в СССР существовал партийный режим, в котором почти полностью отсутствовала электоральная составляющая. В течение всего этого длительного периода режим пережил как период практически неограниченной персоналистской диктатуры в 1930-х – начале 1950-х годов, время от времени скатываясь к высокому уровню персонализма и позднее, так и периоды относительно высокой, специфической для режима институционализации. В нескольких случаях, наиболее показательным среди которых было смещение Никиты Хрущева в 1964 году, партийные институты сыграли ключевую роль в процессах передачи власти, хотя следует отметить и то, что во всех таких случаях важную роль играли позиции руководства вооруженных сил и органов госбезопасности. Поэтому демонтаж партийного режима был основным моментом преобразований, предпринятых под руководством Михаила Горбачева во второй половине 1980-х годов.

Этот процесс политических преобразований, вошедший в историю как перестройка, увенчался второй в истории России – после февральско-мартовской революции 1917 года – попыткой перехода к демократии. При анализе этого процесса обычно обращают первоочередное внимание на то, что его итогом стал распад СССР, который многие в современной России считают геополитической катастрофой, хотя за нынешними рубежами страны широко распространены совсем другие мнения. Разумеется, важным фактором распада СССР стало причудливое устройство советского «федерализма», который оказался совершенно дисфункциональным при первой же попытке наполнить его хоть каким-то реальным содержанием.

Однако в ходе перестройки важную роль сыграли и другие политические институты, либо унаследованные у СССР, либо созданные в условиях политической трансформации и послужившие ее проводниками. Многие из этих институтов были затем унаследованы Россией и подверглись окончательному демонтажу лишь в 1993 году. Из этого – в целом негативного – опыта институционального строительства можно извлечь некоторые уроки на будущее.

Разумеется, любой исторический опыт поддается учету лишь на основе правильного понимания целей основных игроков и стратегий, которые были обусловлены этими целями. С этой точки зрения особенно важно то, что по своему исходному замыслу перестройка отнюдь не должна была привести к демократизации. Первоначальные цели преобразований, намеченные Михаилом Горбачевым после его прихода к власти и закрепленные в решениях XXVII съезда КПСС весной 1986 года, были связаны с признанием неэффективности сложившейся на тот момент системы управления экономикой, в результате чего СССР столкнулся с проблемами при реализации своих внешнеполитических целей. Эти проблемы должны были устранить, с одной стороны, «ускорение» экономического развития, а с другой стороны, создание более эффективного управленческого аппарата. Именно этот второй момент – улучшение административно-управленческой практики – и получил тогда название «перестройка».

Таким образом, первоначальные цели преобразований были направлены не на демонтаж партийного режима, а на его укрепление и совершенствование. Собственно говоря, именно на это и получил свой мандат Горбачев, когда престарелое большинство членов Политбюро согласилось передать ему высшую власть. К 1985 году СССР был стабильной, полностью консолидированной автократией, в которой сколько-нибудь заметная оппозиция отсутствовала, а институты «советского народовластия» носили совершенно фиктивный характер. Институциональным костяком режима была КПСС, во главе которой стоял Горбачев.

Тот факт, что перестройка была инициирована сверху, без сколько-нибудь серьезного давления со стороны общественных сил, но в конечном счете привела к распаду режима и его замене на более демократический, позволяет охарактеризовать распад партийного режима в СССР как случай авторитарной демократизации. Термин может показаться оксюмороном, но соответствующий феномен встречается не так уж редко. В исторической ретроспективе под такую характеристику подпадает ранняя фаза испанской демократизации 1970-х годов, одной из наиболее успешных в новейшей истории. Авторитарные демократизации происходят тогда, когда влиятельные правящие группы приходят к выводу о несоответствии существующих управленческих механизмов их фундаментальным целям. Разумеется, ключевую роль при этом играет позиция лидера режима.

Один из парадоксов авторитарной демократизации состоит в том, что она может быть успешной лишь в условиях, когда реформаторское руководство устанавливает полный контроль над институтами режима. В результате автократическая природа режима не только не исчезает, но, напротив, становится даже более явной, чем это было в условиях стабильного функционирования системы. Первые шаги перестройки были связаны с чисткой партийного аппарата в высшем и среднем (региональном) эшелонах, что объективно вело к усилению контроля Горбачева над партией без изменения ее политической роли. Надо констатировать, что именно на этом этапе Горбачев достиг наибольших успехов, создав для себя значительные гарантии против опасности внутрипартийной оппозиции вроде той, которая в 1964 году отстранила от власти Никиту Хрущева.

Однако полных гарантий такого рода партийный режим не обеспечивал. Коллегиальная, олигархическая власть Политбюро сохранялась и продолжала представлять потенциальную угрозу для Горбачева, а ротация кадров на местах осуществлялась в рамках узкого пула, определенного номенклатурными нормами. Поэтому Горбачеву понадобились дополнительные средства укрепления собственной власти. Первоначально это достигалось путем мобилизации общественного мнения в рамках медийной кампании, известной как «гласность», но затем потребовало институционального закрепления в виде создания структур власти, которые служили бы базой поддержки Горбачева вне партии. А поскольку режим исходно был оформлен как «советская власть», то далеко ходить за такими структурами не понадобилось: достаточно было сделать советы народных депутатов, а не только партию, источником власти руководителя-реформатора.

К этому, собственно, и сводится смысл институциональных преобразований, объявленных в 1988 году на 19-й конференции КПСС и приведших к избранию весной 1989 года Съезда народных депутатов, который, в свою очередь, избрал Горбачева сначала председателем Верховного совета, а затем и президентом СССР. Надо отметить, что сами по себе советские органы, созданные в ходе этой реформы, были совершенно недееспособными. Их многочисленный и политически пестрый состав с колоссальным преобладанием лояльных членов КПСС, редкие сессии и отсутствие реальных рычагов влияния на правительство позволяли играть лишь декоративную роль. Их отличие от предшествовавших советских органов было кардинальным, поскольку контролировались они уже не партией, а лично Горбачевым. Но они по-прежнему были элементом авторитарного политического порядка.

И все же созыв Съезда народных депутатов стал ключевым моментом в процессе авторитарной демократизации. Съезд послужил точкой консолидации для нарождавшейся демократической оппозиции, позволив ей оформиться сначала в составе депутатского корпуса, а затем и в качестве политических движений. И, конечно же, траектория Бориса Ельцина в качестве лидера оппозиции была решающим образом определена его членством в Верховном совете. Никакой иной роли, однако, Съезд народных депутатов не сыграл. К осени 1990 года Горбачев, для которого оппозиционное демократическое движение стало опаснее КПСС, начал склоняться к опоре на ее консервативные элементы. В 1991 году эта стратегия привела его к серии политических поражений, увенчавшихся фактической, а затем и формальной потерей власти. Общесоюзные советские органы тихо, не оказав никакого сопротивления, последовали за ним в небытие, поскольку отдельно от Горбачева они ничего не значили.

Избавившись от коммунистического режима, Россия приступила не столько к строительству демократии, сколько к избавлению от прежнего социального строя. Я думаю, что тогдашний глава российского государства Борис Ельцин просто не различал эти два момента, считая демонтаж командной экономики задачей, решение которой устранит все проблемы. Политические реформы интересовали руководителей страны до такой степени мало, что они не позаботились даже о проведении новых парламентских выборов в условиях, когда победа на них демократических сил была бы практически гарантированной. Сменилась лишь власть на местах, поскольку в большинстве регионов во главе исполнительной власти оказались губернаторы, назначенные Ельциным.

На первых порах большинство депутатов избранного в 1991 году парламента, напуганное стремительностью и размахом перемен, почтительно помалкивало. Однако затем, озаботившись не столько даже ужасами переходного периода, сколько процессом раздела государственной собственности, депутаты осмелели и начали заниматься тем, что Ельцин, в общем-то справедливо, расценивал как подрыв стратегии экономических преобразований. Кроме того, они покушались на власть Ельцина, пытаясь ее ограничить, а этого Ельцин потерпеть не мог.

Политический кризис осени 1993 года на десятилетие определил облик России как, если пользоваться принятой в науке номенклатурой политических режимов, «несовершенной» или «дефективной» демократии. Дефективность сказывалась во многом, и прежде всего – в написанной лично для Ельцина Конституции 1993 года, которая, предоставляя своему «гаранту» колоссальную власть, в то же время ограничивала его политическую ответственность, позволив парламенту принимать участие в формировании правительства. При этом законодательные и контрольные полномочия парламента были минимальными. Это позволило Ельцину, с треском проигравшему парламентские выборы в декабре 1993 года, фактически сохранить всю полноту власти, хотя кое-какие уступки думскому большинству делать все-таки приходилось. В целом такая ситуация Ельцина вполне устраивала.

Не устраивала его перспектива проигрыша на президентских выборах 1996 года. Довольно широко известно, что Ельцин не собирался передавать власть Геннадию Зюганову, даже если бы тот победил на выборах. Если бы такой сценарий реализовался, то демократия в России потерпела бы полный крах уже тогда. Этого удалось избежать благодаря усилиям тогдашних советников Ельцина, которые довели-таки своего президента до победы. Но цена этих усилий была высока. Грязная кампания 1996 года позволила сохранить демократию, но сделала ее еще более дефективной, надолго дискредитировав идею выборов в глазах огромной массы граждан.

Сам Ельцин сохранил власть, но судьба назначенных им губернаторов была иной. В 1996–1997 годах к власти во многих регионах пришли бывшие коммунистические функционеры и «крепкие хозяйственники», которые с центром не считались и, раз получив власть, уступать ее не были намерены. В 1998 году, когда экономический кризис отнял надежду Ельцина на политическую возможность «обнуления» его предыдущих президентских сроков (а на такую перспективу, как опять-таки довольно широко известно, Ельцин серьезно рассчитывал), сложилась коалиция Евгения Примакова, Юрия Лужкова и региональных боссов, готовая вступить в борьбу за власть. Однако образовавшейся вокруг Ельцина узкой правящей группе, известной тогда как «семья», удалось предотвратить такой исход, выдвинув на президентский пост Владимира Путина и внеся значительный вклад сначала в победу движения «Медведь» на думских выборах 1999 года, а затем и в избрание Путина на главную государственную должность в 2000 году.

2.3.2 Конституционные аспекты генезиса электорального авторитаризма в России

Сейчас, за давностью лет, уже трудно представить, что когда-то в России совсем не было президента. А между тем это институт совсем недавнего происхождения. Ни в Советском Союзе, ни в союзных республиках президентов не было до 1990 года. Хотя Леонида Брежнева в 1977–1982 годах на Западе часто называли президентом, у него была другая государственная должность – председатель Президиума Верховного Совета СССР, и означало это лишь то, что Брежнев мог председательствовать на заседаниях этого коллективного органа, который и был официальным главой советского государства. Как и во всех странах с коммунистическими режимами, в СССР формально была парламентская система. Разумеется, на практике власть принадлежала Коммунистической партии, и именно в качестве ее главы Брежнев располагал вполне реальными – и, по существу, безграничными – полномочиями. Но по государственной линии его «президентство» почти ничего не значило.

Эта ситуация изменилась в марте 1990 года, когда в СССР был действительно введен пост президента. На этот шаг Михаил Горбачев пошел в собственных интересах, а интересы эти на тот момент лучше всего описывает метафора «усидеть на двух стульях». Созвав в 1989 году Съезд народных депутатов СССР, Горбачев сделал решающий шаг к тому, чтобы устранить опасность утраты власти в результате внутрипартийного переворота, как это произошло с Никитой Хрущевым в 1964 году. Теперь, даже если бы другие партийные боссы сговорились и заменили Горбачева на посту генерального секретаря ЦК КПСС, президентом он все-таки остался бы. И кто знает, как товарищам по партии пришлось бы заплатить за такое предательство?

В том-то и дело, что ясного ответа на этот вопрос ни у кого не было и Горбачева это вполне устраивало. Власть на местах фактически все еще принадлежала партийным органам, и ослабление этого канала контроля имело бы для новоизбранного президента самые плачевные последствия. Горбачев хотел оставаться полновластным генсеком, но так, чтобы уволить его по партийной линии было невозможно. Поэтому и государственные полномочия, которые он вытребовал для себя в качестве президента, были ничтожными. В СССР сохранялась фиктивная парламентская система с партийным стержнем. В 1990–1991 годах этот стержень постепенно рассосался, и власть Горбачева повисла в воздухе. Августовские события 1991 года и последовавший за ними запрет на деятельность КПСС выбили из-под Горбачева оба стула. Он отправился в политическое небытие вместе с государством, которое возглавлял.

Совсем другой была ситуация у Бориса Ельцина на старте его пути во главе России. Установить контроль над КПСС он не мог, да и не стремился к этому. Властью Ельцин мог обзавестись только по государственной линии. Поэтому он сначала добился поста председателя Верховного Совета Российской Федерации (тогда еще РСФСР), а затем, в марте 1991 года, стал первым избранным президентом России. Однако кардинального изменения российских политических институтов за этим не последовало. Формально власть по-прежнему принадлежала советам, а полномочия Ельцина были преимущественно церемониальными. В этом отношении разницы между статусами Горбачева и Ельцина почти не было.

Однако причины политической слабости позднесоветских президентов различались. Горбачев не нуждался в широких государственных полномочиях, а Ельцин нуждался, и очень сильно, но получить их не мог. Российские выборы 1990 года не дали ему устойчивого парламентского большинства. И избрание Ельцина главой парламента, и учреждение президентского поста были проведены через парламент ценой колоссальных усилий и сложного политического маневрирования. А о том, чтобы еще и выторговать Ельцину серьезные полномочия, не могло быть и речи. На тот момент ему приходилось довольствоваться символическими достижениями.

Политическая победа Ельцина в августе 1991 года позволила ему сосредоточить в своих руках большую власть. Он вытребовал у испуганного и дезориентированного российского парламента чрезвычайные полномочия для проведения экономических реформ. Более того, с ноября 1991 года по июнь 1992-го Ельцин совмещал президентство с постом главы правительства России. Однако со временем парламент оправился от шока и начал систематическое наступление на Ельцина, конституционные полномочия которого в качестве президента по-прежнему стремились к нулю. Изменить конституцию в свою пользу Ельцин не мог, потому что это мог сделать только парламент. Оставалось угрожать, маневрировать, подкреплять свою власть с помощью референдума. Все это помогало Ельцину удерживать фактическую власть, но в то же время с неизбежностью вело к конфликту, который завершился силовым роспуском парламента и миниатюрной гражданской войной осени 1991 года.

Одержав победу над парламентом, Ельцин мог продиктовать любую конституцию и взять себе ровно столько полномочий, сколько хотел, хотя и с некоторыми ограничениями. Одним ограничителем – правда, очень слабым – служило западное общественное мнение, которое было разочаровано силовыми действиями Ельцина и не хотело установления в России президентской диктатуры. Другой ограничитель – более существенный – коренился в нежелании Ельцина слишком обременять себя мелкими вопросами повседневного управления, к которым он никогда не испытывал большого интереса.

Поэтому Конституция 1993 года не выполнила основной задачи, которую должен решать любой документ такого рода: она не определила полномочия государственных институтов ясным и исчерпывающим образом. Раньше власть президента была неопределенно малой, а теперь она стала неопределенно большой. Вопреки здравому смыслу, президенту была приписана неясная роль «гаранта конституции», хотя ясно, что тот, власть кого конституция должна ограничивать, не может служить гарантом ограничений. Президент должен определять основные направления политики на всех направлениях, но при этом прямая ответственность на него возлагается лишь по вопросам внешней политики и обороны. За все остальное как будто отвечает глава правительства, утверждаемый парламентским большинством. Но его президент может уволить в любой момент, что в дальнейшем и происходило не раз.

Поскольку Конституция 1993 года писалась под Ельцина, то она обеспечила ему политический инструментарий, который позволял президенту пользоваться практически неограниченной властью, когда он это мог себе позволить, и отойти на второй план осенью 1998 года, когда провал экономической политики Ельцина стал очевиден. Но ясно, что неопределенность конституционных полномочий ставит функционирование должности в прямую зависимость от личных качеств и политических ресурсов того, кто ее занимает. Конституция 1993 года не писалась под Владимира Путина. Но он нашел способ использовать ее в собственных интересах, хотя и не так, как Ельцин.

В рамках широкой классификации российская Конституция 1993 года принадлежит к типу полупрезидентских систем с двойной ответственностью правительства (перед парламентом и всенародно избранным президентом). Такие системы не относятся к числу стабильных, и основная опасность, естественно, вытекает из возможности политического противостояния между президентом и парламентом. Об устранении этой опасности Путин позаботился в первую очередь, перестроив избирательную и партийную системы таким образом, чтобы большинство в парламенте всегда принадлежало партии, которая его поддерживает. Собственно говоря, именно эта перестройка и привела к тому, что к середине 2000-х годов Россия перестала быть электоральной демократией и окончательно встала на путь авторитаризма.

Авторитарная Россия унаследовала модель разграничения полномочий по горизонтали, заданную принятой в условиях дефективной демократии Конституцией 1993 года. Эта модель была определена весьма специфическими обстоятельствами, связанными с конфликтом между Б. Ельциным и парламентским большинством в 1991–1993 годах. В плане институционального дизайна основные мотивы разработчиков конституционного проекта – как их можно оценить в ретроспективе – были таковы: (1) зафиксировать политическую реальность, сложившуюся в результате победы Ельцина в конфликте, путем наделения его весьма значительными полномочиями как в области формирования правительства, так и в законодательной сфере; (2) значительно ограничить контрольные полномочия парламента; (3) в максимальной степени снизить меру ответственности президента за текущее управление, что было достигнуто путем включения в институциональную структуру фигуры премьер-министра, несущего прямую политическую ответственность перед парламентом.

Первые два аспекта характеризуют Конституцию 1993 года как «сверхпрезидентскую», то есть президентскую систему с завышенными полномочиями главы исполнительной власти. Нет нужды подробно останавливаться на том, что по этому параметру конституция с самого начала содержала значительный потенциал к автократизации, который частично успел материализоваться уже в 1994–1997 годах. Можно предположить, что его более полной материализации в решающей степени воспрепятствовало политическое ослабление Ельцина в результате политического кризиса 1998 года.

Третий аспект характеризует Конституцию 1993 года как полупрезидентскую, или, если использовать уточненную классификацию Мэттью Шугарта и Джона Кэри (1992), президентско-парламентскую. Этот институциональный дизайн не имеет явной предрасположенности к автократизации, но зато содержит значительный кризисный потенциал, который неизбежно проявляется в тех случаях, когда президент и парламентское большинство принадлежат к разным политическим лагерям. В научной литературе по этому поводу сформировался устойчивый теоретический консенсус, хотя число наблюдений, которые прямо свидетельствовали бы в пользу этого консенсуса, недостаточно велико для статистически убедительного подтверждения.

Известно, что в течение почти всего периода авторитарной трансформации Владимир Путин довольно последовательно высказывался против пересмотра Конституции 1993 года. Отчасти это объясняется, разумеется, тем, что сверхпрезидентская система как таковая давала исполнительной власти существенные институциональные ресурсы, которые можно было использовать в целях автократизации. Вместе с тем очевидно, что заложенный в полупрезидентскую систему кризисный потенциал мог внести нарушения в функционирование системы и тем самым вступить в противоречие с основным направлением ее эволюции в направлении автократии.

В действительности, однако, этого не произошло. Более того, можно утверждать, что заложенные в институциональный дизайн риски, вполне проявившиеся в конце 1990-х годов, внесли косвенный вклад в процесс автократизации. Как продемонстрировали думские выборы 1999 года, перспектива кардинальной смены правящей группы была непосредственно связана с политической композицией парламента, а значит – с состоянием российской партийной системы, которая в тот момент была не только фрагментированной, но и в высокой степени децентрализованной. Значительная часть электоральных ресурсов находилась под контролем региональных властей. Это послужило ключевым стимулом к политике централизации, но в то же время – и это, на мой взгляд, более важно – подтолкнуло центральные власти к значительно более широкому комплексу мер, направленных на создание и организационное укрепление новой «партии власти», «Единой России». Подробнее об этом будет сказано ниже.

Значительно более серьезную угрозу для процесса автократизации представляла собой такая черта президенциализма, как наличие ограничения на число последовательно исполняемых президентских сроков. Понятно, что в тот момент утрата Путиным власти могла бы значительно сказаться на траектории дальнейшего развития режима, и в рамках президентского институционального дизайна это могло быть предотвращено лишь с помощью отказа от данного ограничения. Однако полупрезидентский дизайн создавал возможность для решения, которое и было реализовано в 2008 году: Путин перестал быть президентом, но сохранил реальную власть в качестве премьер-министра, опиравшегося на парламентское большинство.

Фактические обстоятельства «рокировки» 2008 года широко известны и не нуждаются здесь в анализе. Важнее выделить теоретическую логику этого решения. На мой взгляд, для этого целесообразно использовать позаимствованное из бизнес-практики понятие «хеджирование рисков», что обычно понимается как использование набора финансовых инструментов, который формируется на случай негативного сценария на одном рынке для компенсации воздействия ценовых рисков равной, но противоположной позиции на другом рынке. Применимость понятия к политической практике так же условна, как и любое иное метафорическое словоупотребление, но схватывает суть явления: снизить риски, создаваемые одним элементом институционального дизайна, путем принятия на себя рисков, создаваемых другим его элементом.

Действительно, риски «рокировки» для Путина – который, по букве Конституции 1993 года, мог быть уволен Медведевым с поста главы правительства в любой момент – были очевидными, и значительная часть наблюдателей того периода склонялась к тому, что эти риски вполне могли реализоваться. Однако Путин все же принял на себя эти риски, возлагая надежды как на институциональный рычаг в виде думского большинства, так и на колоссальное превосходство своих политических ресурсов. События показали, что его стратегия была оправданной и что хеджирование рисков сработало в полном соответствии с его ожиданиями.

Завершение процесса консолидации авторитарного режима было связано с отказом от хеджирования рисков в пользу их институциональной нейтрализации. Разумеется, ключевым моментом этого перехода стала конституционная реформа 2020 года, в результате которой были до 2036 года отменены ограничения на количество президентских сроков для Путина. Параллельно были значительно расширены полномочия президента по отношению к правительству, включая сюда следующее: президент получил неограниченную возможность отправлять премьера в отставку; лично назначать и отстранять от должности федеральных министров; осуществлять общее руководство правительством; произвольно вносить изменения в структуру правительства и определять органы, руководить деятельностью которых он будет лично. В то же время некоторое расширение круга должностей, занятие которых требует согласования с палатами парламента, носило политически несущественный характер.

Хотя реформа 2020 года сохранила элементы полупрезидентской системы в российском институциональном дизайне, общий объем этих элементов сократился в такой степени, что хеджирование рисков перестало быть реалистическим вариантом сохранения режима личной власти Путина. По существу, новый институциональный дизайн России в максимальной степени приблизился к модели президентской системы с завышенными полномочиями главы исполнительной власти. Такая модель органична для политических режимов, находящихся в процессе автократизации. Таким образом, консолидация электорального авторитаризма в России получила свое полное институциональное выражение.

2.3.3 Избирательная система: от вторичных к основным задачам авторитарной консолидации

Понятие «избирательная система» может пониматься весьма широко, и в этом широком понимании оно относится ко всему кругу правовых норм, так или иначе регулирующих проведение выборов. О некоторых российских составляющих этого круга норм пойдет речь в следующем разделе книги. Сейчас я буду полагаться на более узкое понимание, при котором термин отнесен лишь к базовому механизму конверсии голосов в депутатские мандаты (места), для отображения чего иногда используется термин «избирательная формула». Этот аспект, однако, является ключевым с точки зрения политических последствий избирательных систем. Именно к этому аспекту следует в первую очередь отнести их известную характеристику как наиболее подверженного манипуляциям элемента институционального дизайна. Понятно, что в свете такой характеристики избирательная система в ее узком понимании имеет ключевое значение для понимания авторитарного институционализма.

«Смешанная несвязанная» (параллельная) избирательная система, которая применяется в России и сегодня, была впервые использована на думских выборах 1993 года. Советники Ельцина, убеждая его не только согласиться на отказ от чисто мажоритарной системы, но и отвести пропорциональной (партийно-списочной) системе половину мест в Думе, привели следующие основные аргументы. Во-первых, предполагали они, победу в одномандатных округах могут одержать близкие к КПРФ консервативные «хозяйственники» из регионов, в результате чего Ельцин вновь получит враждебный ему парламент. Во-вторых, смешанная система давно и успешно применяется в Германии.

Оба эти аргумента были ошибочными. Результаты выборов по партийным спискам оказались в 1993 году крайне неудачными для проправительственных партий, и поддержать нужный Ельцину баланс политических сил в Думе удалось лишь благодаря присутствию депутатов-одномандатников, которые в большинстве своем отказались от союза с оппозицией. Немецкая «связанная» избирательная система кардинально отличается от российской, поскольку обеспечивает практически полностью пропорциональное распределение мандатов. Однако третий аргумент сторонников смешанной системы, который, как кажется, не произвел на Ельцина особого впечатления, оказался правильным. Как и предполагали создатели смешанной системы в России, она сыграла решающую роль в том, что в стране возникла партийно-структурированная Дума, а на этой основе – партийная система.

В литературе неоднозначно оценивается воздействие смешанных систем вообще и смешанных несвязанных систем в частности на развитие демократии. Их роль в условиях авторитаризма редко становилась предметом научного анализа, однако к настоящему времени можно считать установленным, что такие системы используются в автократиях более широко, чем в демократиях. Это косвенно свидетельствует о том, что смешанные системы по меньшей мере не противоречат структуре политических стимулов, свойственных авторитарным режимам. Более того, можно предположить, что они хорошо вписываются в эту структуру.

Природа авторитарных выборов такова, что они исключают электоральную смену власти. В применении к выборам законодательных ассамблей это означает, что большинство в парламенте всегда остается за проправительственными силами. Некоторые авторитарные режимы, преимущественно в арабских странах, в течение длительного времени добивались этого результата, полагаясь преимущественно на клиентелистские механизмы, то есть на непосредственный обмен голосов на материальные блага, предоставляемые избирателям на селективной основе. Понятно, что при такой модели выборов необходимость в партиях отпадает и ей в наибольшей степени соответствуют избирательные системы мажоритарного типа.

Однако в большинстве современных авторитарных режимов, и особенно в постсоветских странах, развитые клиентелистские механизмы отсутствуют. Поэтому автократы вынуждены полагаться на доминирующие проправительственные партии, а одним из наиболее эффективных инструментов, стимулирующих их возникновение (как, впрочем, и развитие партий вообще), является пропорциональное представительство. В то же время использование пропорционального представительства влечет за собой фрагментацию партийной системы и, стало быть, не вполне соответствует структуре стимулов электорального авторитаризма. В этих условиях применение смешанной системы (во всяком случае, ее несвязанной разновидности) выглядит как приемлемый институциональный компромисс, позволяющий, с одной стороны, сохранять партийные рамки электоральной политики, а с другой стороны – заполнять значительную часть парламентских мест представителями региональных правящих групп, лояльных по отношению к автократической национальной исполнительной власти.

Собственно говоря, это и было продемонстрировано думскими выборами 2003 года, когда «Единая Россия», получив лишь 37,6 % голосов по партийным спискам и выиграв менее чем в половине одномандатных округов, смогла обеспечить себе статус доминирующей партии лишь за счет рекрутирования подавляющего большинства одномандатников, которые участвовали в выборах в качестве независимых кандидатов. Тем более парадоксальным выглядело решение об отказе от смешанной системы в пользу чисто пропорциональной, которая была применена на выборах 2007 и 2011 годов.

Следует отметить, что потенциально негативные последствия этого решения для властей частично смягчались применением завышенного (7 %) заградительного барьера, а политический контекст, в котором была проведена избирательная реформа, явно располагал к оптимистическим ожиданиям по поводу уровня электорального успеха «Единой России». Более того, в 2007 году эти ожидания вполне оправдались. Однако этих соображений было бы недостаточно для того, чтобы провести такую широкомасштабную реформу. Как представляется, логику властей можно реконструировать следующим образом.

Хотя выборы 2003 года и дали желательный результат, они сохранили за региональными правящими группами и их думскими представителями-одномандатниками значительную роль как на парламентском уровне, так и во внутрипартийной структуре «Единой России». Известно, что президентской администрации приходилось прилагать довольно интенсивные постоянные усилия для решения сопряженных с этим проблем. По существу, это подрывало положение «Единой России» в качестве главной опоры исполнительной власти и препятствовало ее организационному развитию как централизованной организации. Региональные отделения партии оставались придатками губернаторских аппаратов и пользовались в подавляющем большинстве случаев лишь минимальной автономией. В условиях, когда политический контекст благоприятствовал успеху «Единой России», переход к чисто пропорциональной избирательной системе позволял решить эти проблемы, не подвергая политическое доминирование национальной исполнительной власти сколько-нибудь существенным рискам.

Следует подчеркнуть, что есть лишь одна разновидность электорального авторитаризма – собственно партийные режимы вроде тех, которые существовали в Мексике и Малайзии – для которых организационное развитие доминирующей партии, а затем и поддержание ее стабильности и целостности являются приоритетной задачей. Для персоналистских режимов, возникающих путем деградации дефективной демократии – а российский режим именно таков, – эта задача может быть лишь вторичной, поскольку основным механизмом сохранения власти являются президентские выборы, которые ее основной обладатель выигрывает в личном качестве. При этом не в его интересах полностью полагаться на поддержку доминирующей партии, что и продемонстрировал Путин, когда вышел на выборы 2012 года при поддержке «Общероссийского народного фронта» и целого ряда других организаций. Однако в 2003–2007 годах, решив первоочередные задачи авторитарной трансформации и не испытывая беспокойства по поводу возможных итогов предстоявших думских выборов, власти позволили себе сконцентрироваться на решении вторичных задач.

Думские выборы 2011 года со всей убедительностью показали, что ключ к консолидации авторитарного режима – это создание таких институциональных условий, которые обеспечивают политическую монополию независимо от политического контекста вообще и от предпочтений избирателей в частности. Наблюдавшееся тогда некоторое охлаждение общественной поддержки режима, в совокупности с проведенной тогда кампанией «Голосуй за любую другую партию», привело к такому ослаблению электоральных позиций «Единой России», которое чуть не привело к потере ею простого большинства в Думе. Более того, предпринятые с целью предотвращения этого исхода фальсификации сами по себе стали источником широкомасштабного политического кризиса, побудившего власти к пересмотру целого ряда принятых ранее институциональных решений.

В частности, одним из ответов властей на возникшие в 2011-м – начале 2012 года затруднения стал возврат к смешанной несвязанной системе практически в том же виде, в каком она практиковалась в 1993–2003 годах. Это привело к ожидаемым результатам, что полностью подтвердило соответствие данного институционального установления первичной задаче авторитарной консолидации – сохранению политической монополии. Действительно, на выборах 2016 года, невзирая на крайне благоприятный для властей политический контекст, «Единая Россия» получила лишь немногим более 50 % голосов по партийно-списочной части системы. Лишь выигрыш партии в колоссальном большинстве одномандатных округов позволил исполнительной власти закрепить баланс парламентских сил, необходимый для беспрепятственного проведения конституционной реформы 2020 года.